Ровесники Октября

" 6.11.1930. "...Сережа Баранов заключил договор с братом-рабочим. Жабарина Людмила заключила договор со своей мамой. По договору мать вступает в ударную бригаду, подписывается дополнительно на заем индустриализации и выписывает газету. Пионерка Дудорева заключила договор с сестрой. Это первые, кто начал на сборе подписание договоров..." 22.11.1930. "Я, пионер базы имени Рудзутака П. Шубенкин, заключаю договор по социалистическому соревнованию со своей матерью Е. Г. Сергачевой. Со своей стороны обязуюсь..." 27.01.1930. "Я, рабочий столярного цеха завода № 1 П. Г. Вагин, заключаю настоящий договор со своей дочерью, ученицей 6 группы 29 школы..." 18.01.1930. "...Если родители останутся злостными лодырями пятилетки, то мы твердо, по-ленински должны сказать: "МЫ - НЕ ВАШИ ДЕТИ". 16.01.1930. "Пионеры, не отец тот, кто срывает выполнение пятилетнего плана". 4.11.1930 "ПОДНИМАЙТЕСЬ ПРОТИВ ОТЦОВ, СРЫВАЮЩИХ ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПЛАНЫ!" 14.11.1930. "...Отец часто посещает клуб. Никаких разговорчиков о том, что пятилетка невыполнима, он в семью не приносит, а, наоборот, разоблачает тех, которые пускают такие слухи..." 12.02.1930. "...Моя мама за всю работу на производстве не сделала ни одного прогула. Вино она не пьет. Я ее сагитировал, чтоб она подписывалась на газеты... Все слухи, которые она приносит домой, я опровергаю и подробно разъясняю значение пятилетки..." 12.11.1930.. "Бакинские пионеры потребовали у родителей ответа..." 20.02.1930. "Пионеры завода № 1 Красной Пресни берут расписки от своих родителей, что те впредь будут аккуратно посещать производственные совещания..." 30.04.1930. "Требуйте от родителей сдачи семян..." 2.11.1930. "...Заставьте своих родителей посеять корнеплоды из расчета не менее 400 квадратных метров на каждую корову..." 23.04.1930. "...Разъясните родителям, что в этом году государство..." 7.11.1930. "...ВСЕ ОНИ ДОЛЖНЫ СТАТЬ УДАРНИКАМИ. МЫ ДОЛЖНЫ У НИХ ЭТОГО ПОТРЕБОВАТЬ. ОНИ ДОЛЖНЫ ПОЧУВСТВОВАТЬ, ЧТО ЗА ВЫПОЛНЕНИЕ ПЯТИЛЕТКИ НЕСУТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ПЕРЕД СВОИМИ ДЕТЬМИ". 6.11.1930. "МЫ - БУДУЩЕЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ СТРАНЫ. МЫ - ХОЗЯЕВА ЭТОГО БУДУЩЕГО. РОДИТЕЛИ ОТВЕЧАЮТ ПЕРЕД НАМИ ЗА СВОЮ РАБОТУ". 31.1.1930. "В первом часу, когда столовая гудела голосами обедающих рабочих, вошли ребята. Октябренок в плохо одетом костюме жалуется насторожившимся рабочим: - Мой отец - горький пьяница. Целыми днями он просиживает в пивнушке, опаздывает или вовсе не ходит на работу. Я знаю, его станок стоит без действия, а отец валяется дома или где-нибудь под забором... Мне плохо приходится от отца... Выступает другой, краснощекий октябренок с сияющим лицом. - Я не жалуюсь на отца, - начал он звонко. - Он не пьет водки, за ним не числится ни одного прогула..." 16.01.1930. "Семилетний малыш - на табуреточке, посреди рабочей столовой: "Я не жалуюсь на своего отца!.." "Мы, пионеры... Трехгорной мануфактуры, во время обеденного перерыва устроили митинг за коллективное вступление рабочих в партию. В результате нашей агитации 100 человек рабочих... подали заявление о желании вступить в партию. От редакции. Такую работу мы приветствуем, но успокаиваться рано. Ваша сотня рабочих должна на деле показать свою преданность лозунгам партии... Возьмите над ними шефство". 16.11.1930. Как подумаешь, сумасшедший дом: вы, юные пионеры возьмите шефство над будущими членами партии! "...Голос его не дрогнул, когда он говорил: - Я, дяденька судья, выступаю здесь не как сын, а как пионер. И я говорю: мой отец предает дело Октября. Не раз кулаки угрожали Павлику смертью, не раз он был избиваем. Но разве может что-нибудь остановить пионера-ленинца? Нет такой силы..." 15.10.1932. Про Павлика Морозова знают все. Но читал ли кто-нибудь, а если читал, помнит ли, КАК ИМЕННО, КАКИМИ СЛОВАМИ расскажет о его деятельности "Пионерская правда"? "...Стал предателем отец - Павлик ВЫДАЛ его. Укрыл кулак Кулупанов общественный хлеб - Павлик ВЫДАЛ его. Укрыл кулак Шатриков оружие - Павлик РАЗОБЛАЧИЛ его. Спекулировал кулак Силин - Павлик ВЫВЕЛ ЕГО НА ЧИСТУЮ ВОДУ. ИЗ НЕГО РОС НЕДЮЖИННЫЙ БОЛЬШЕВИК-ЛЕНИНЕЦ...". 5.12.1932. "...Он ровесник Октября. Его воспитала наша советская действительность, наша пионерская организация..." 17.12.1932
      II.
      ГОД ГЕНЕРАЛЬНОГО НАСТУПЛЕНИЯ
      1. СИГНАЛ
      Евгений Львович почтительно склонил лобастую, лысую голову и посторонился, пропуская заведующую вперед. Привычным профессиональным усилием он вызвал в себе ощущение приподнятости и праздничности, без которого не начинал ни одного урока, - каждый новый урок должен был стать событием в жизни его и его учеников. Он вошел в класс вслед за Клавдией Васильевной, оживленный, бодрый, весь заряженный энергией, и, едва поздоровавшись от дверей, протянул мел Маришке Вяземской отчетливым, отработанным жестом: - Пройдемте с вами!.. При этом он не удержался и быстро взглянул на Клавдию Васильевну. "Видите, - сказал его торжествующий взгляд, - я все знаю и все-таки вызываю Вяземскую. Ничего не произошло, продолжаются обычные учительские будни..." Клавдия Васильевна едва заметно кивнула. Поняла она, что хотел сказать Евгений Львович этим взглядом, или не поняла - бог весть, во всяком случае, не подала и виду. Сидела на излюбленном своем месте, в стороне, у окна, прямая, невозмутимая, - превосходно владеющий собой человек, которым Евгений Львович не уставал восхищаться. А Маришка между тем всем своим видом свидетельствовала, что обычные учительские будни продолжаются - и нелегкие. Веки ее подозрительно набрякли, углы рта опустились; ни о чем другом Маришка у доски и домыслить не могла - только о том. какой она бездарный ни на какое умственное усилие не способный человек. И вся Маришкина бригада ободряюще улыбалась ей, и бригадир Сережка Сажин, отказавшись от обычной своей великолепной позы, отделился от стены и все свое внимание обратил на Маришку. Собственно, все это была игра не по правилам, так он полагал. Учителя, педагогические крысы, словно знать ничего не желали о том, что в школах введен бригадно-лабораторный метод и что вызывать надо по одному человеку от бригады - того, кто специально готовился отвечать за всех. Математику и физику за всю свою бригаду Сережка Сажин всегда отвечал лично. Сережка был человек суховатый, корректный, подчеркнуто деловой, он словно создан был для всех этих точных наук. А Клавдия Васильевна думала сейчас приблизительно то же, что и Сажин, - об этой "игре не по правилам". О том, что, когда в Наркомпросе дебатировался бригадно-лабораторный метод, Клавдия Васильевна резко выступила против него, потому что, сколько бы ни говорили о социальном его значении, о воспитании коллективизма и прочем, должны же учащиеся выходить из школы знающими людьми!.. И новый нарком просвещения Андрей Сергеевич Бубнов уже потом, после совещания, в доверительной беседе поддержал ее и сказал, что его это тоже заботит, то что глубокие знания подменяются поверхностной осведомленностью, но мы просто обязаны использовать все, что рекомендует советской школе педагогическая наука. И Клавдия Васильевна с удовлетворением отмечала сейчас, что профессиональный учительский инстинкт все равно берет верх: истинный учитель призван учить!.. А что должен делать истинный учитель, как поступать, если в жизнь его вторгается внезапная обида, откровенная, грубая, как удар в лицо?.. Сидеть вот так, как Клавдия Васильевна сейчас, думать о будничном - о том, что нужно прежде всего учить?.. Стоит у доски несчастная Маришка. Ей и в самом деле кажется, что мир рушится, если она не может решить задачу. Страдает, пытаясь напомнить о себе, Сережа Сажин. Женя Семина, беспокойно вертясь на месте, изнемогает под бременем непосильных страстей. Во взгляде Семиной, устремленном на подружку, яростное сочувствие и бессильная ненависть: терпеть она не может Маришку. когда та стоит вот так у доски, без проблеска мысли, дура дурой. Какие они все незащищенные, открытые - с этими своими нешуточными страстями! Дисциплинированно трудится Соня Меерсон, помогает себе языком и бровями. Невинная слабость Клавдии Васильевны Игорь Остоженский, распустив добрые губы, работает не поднимая головы. Костя Филиппов скучающе устремил на доску пронзительно лучистые свои глаза, - видно, что давно все сделал, только и ждет сигнала рвануться дальше. Не отстает от него, видимо, Надюша Драченова. Совсем неразвитая, казалось бы, девочка, а вот поди ж ты, "математическое мышление", как с гордостью говорит о ней Евгений Львович. Что-то терпеливо разъясняет смугляночке Тосе Жуковой. Обе целиком поглощены работой, природные труженицы, девочки из очень простых семей, что для Клавдии Васильевны особенно важно. Отлично дышится в классе. Не потому ли, что до Клавдии Васильевны никому сейчас нет ни малейшего дела? А среди класса сидит работящий, скромный Митя Мытишин. С силой заглаживая чубчик на лбу, добросовестно решает задачу. На доску и не взглянет, хочет сам. И все это, возможно, чистое лицемерие и притворство, и никакой задачей он не увлечен, даже наверняка так, - не может быть, чтоб отец его ничего не сказал дома!.. Потому что это рабочий Мытищин, Митькин отец, выступил сегодня в заводской многотиражке: надо проверить, писал он, кому, собственно, доверено воспитание учеников в нашей подшефной школе, какие цели преследует товарищ Звенигородская, противопоставляя наших пролетарских ребят нашим пролетарским семьям... Что это за установочки, дескать; не есть ли это враждебная нам, оппозиционная линия?.. В статье все дышало оскорбительной неправдой. Самый тон этот: "Какие цели преследует..." Первым движением Клавдии Васильевны было позвонить Андрею Сергеевичу, предупредить, что вынуждена оставить школу, что в обстановке недоверия работать не может. Потом взяла себя в руки: эмоции, нервы! Никуда она не уйдет. Что должен делать истинный учитель? Учить. Оставаться на месте: школа - это он и есть. Что он без школы? Что школа без него?.. Очень многое придется, видимо, дальнейшей работой доказать. Сделать усилие, вот и все, - не первое и не последнее в ее жизни, встать на уровень эпохи, когда все критикуют всех, когда каждый - не одна Клавдия Васильевна, - каждый обязан доказать, что занимает свое место по праву. Никуда она не уйдет, права не имеет уйти. Потому что всего, что делает она для детей, никто другой не сделает, - это она знает точно. E если надо что-то доказывать - будет доказывать, ежечасно, ежеминутно, Поймет все, чего не сумела понять до сих пор, тысячу раз извернется душевно, станет святей палы римского... Никуда она не уйдет! Она лично за них отвечает: за каждый их шаг в жизни, за боль, которую они, возможно, еще испытают, за веру и, не дай бог, за безверие - за все! Им будет очень непросто. Вся жизнь этого незрелого еще поколения может пройти, а будет то же, что и сейчас, - суровая взыскательность всех и ко всем, требующая особой душевной закалки, жесточайшая классовая принципиальность. Что надо сделать, чтобы детям было все-таки легче, чем отцам, чтобы с самой школьной скамьи ребята ощущали как счастье, как величайшее достояние свое; они в общих шеренгах, не отбиваются в сторону, не отстают ни на шаг? Ни колебаний, ни рефлексии все, что трудно сейчас ей, в их жизнь должно войти органично, просто. Она уже не сидела на уроке, уже шла по лестницам и коридорам обычной уверенной, неторопливой походкой, и школьная перемена, как вода, расступалась перед нею. И никто не мог бы предположить при взгляде в ее невозмутимое, волевое лицо, какая нелегкая, какая глубинная идет в этом человеке работа. А на застекленной веранде стояли вокруг Саши Вяземского девятиклассники и читали вслух ту самую многотиражку - кто-то притащил-таки ее сегодня в школу! И, увидев заведующую, никто из них не отвел глаза и не сделал попытки спрятать газету, и Клавдия Васильевна пошла прямо на них, и Саша улыбнулся ей навстречу доброй улыбкой. - Это позор! - сказала Клавдия Васильевна. - Как ты допускаешь? Я только что слышала, как отвечает твоя сестрица... - Да она соображает ничего, - отвечал Саша. - Это она у доски только... И кажется, что-то хотел добавить еще: застенчивый взгляд его выражал гораздо больше, чем слова, и к Маришкиным успехам и неуспехам все это не имело ни малейшего отношения. А во дворе, прямо на дорожке, что вела к деревянному флигелю - во флигеле размещались квартиры учителей, - Федор Иванович сметал в кучу кленовые листья. Федор Иванович сдернул шапку и глянул Клавдии Васильевне в глаза умиленно и понимающе: - Клавдия Васильевна, а вы - ничего, ваше дело свято... Она не замедлила шаг, не обернулась, бросила сурово, почти безразлично: - Читал, что ли? - Да ведь как не читать - печатано.
      2. МИТЬКА МЫТИЩИН
      А Митя Мытищин все знал, конечно. Собственный отец у него уже вот где стоял: очень тяжелый был у отца характер. И Митька никак не мог понять, чего, собственно, отец от него хочет: больную мать жалеет вроде, не очень придирается, сестренке Лариске прощает все, Лариска у него любимица, а Митьку за всякую шалость жучит почем зря. Митька прямо озлоблялся от этого. И конечно, в школе ему было лучше, чем дома. Тоже не всегда. Во втором и третьем классе его очень учительница не любила, вредная такая была, седая, красноносая, Каролина Карловна. И дура, даже удивительно, как Клавдюша такую терпела, наверное, не знала про нее всего. Каролина велела девочкам завести альбомы: "Соня - роза. Соня - цвет. Соня - розовый букет. Соня лента голубая. Соня - кукла из Шанхая..." Соня была самая послушная в классе, потому и альбом у нее был самый лучший. А Митька взял у Сони хваленый ее альбом с переводными картинками на каждой странице и под самой красивой картинкой - старинный замок и перед ним лебеди на пруду, - под самой красивой картинкой написал: "Это все чипуха. Мытищин". И что-то нагрубил Каролине, когда та принялась его за это ругать. И тогда Каролина схватила его за плечи и начала трясти и раза два стукнула головой о стенку. Больно не было, только обидно очень. Митька запомнил это, он еще никому ничего не забывал. А в четвертом классе появилась золотоволосая Нина Константиновна, добрая и веселая и такая красивая, что глаз не отведешь. Ребята на уроках каждое ее слово как сказку слушали. И Митька со стыдом писал во всех тетрадках,, на промокашках везде: "Н. К", - и очень приходилось потом пачкать, чтоб не видно было, что написано. И Нина Константиновна расстраивалась, что в его тетрадках такая грязь. А Митька очень старался. Он даже грубил иногда, потому что ему стыдно было, как он старается. И на всех собраниях отмечали, какой он старательный и способный. Они тогда месяца два, что ли, одну тему проходили - "небо", и на уроках русского, и на арифметике, по всем предметам - только "небо"! И Митя работал в бригаде "Планеты". А в конце темы Нина Константиновна собрала родителей, и Митька от лица всей своей бригады делал доклад о планетах. Ребята подготовили красивые таблицы из цветной бумаги, Митька с указочкой от одной таблицы к другой похаживал, - i?aiu хороший, говорят, получился доклад. Отец на собрании сидел притихший, на Митьку странно так глядел, исподлобья. А когда все кончилось и родители, довольные. окружили Нину Константиновну, он протиснулся вперед и дольше всех, с чувством, тряс ее руку: - Спасибо вам большое от трудящегося человека!.. Митька никогда еще своего отца таким не видел. Нина Константиновна улыбнулась: - Мы здесь все трудящиеся. А потом был пятый класс. Уже не стало Нины Константиновны. Стало много учителей сразу - и все разные: были хорошие, вроде Евгения Львовича и Натальи Борисовны, а ведь были и плохие. Но отец никак не желал считаться с тем, что учителя, в общем-то, разные, и что в классе вечная буза, никак не сосредоточишься, и что Митька вовсе не такой способный, есть и способнее, он и так старается изо всех сил. Отца после того доклада о планетах ни в чем нельзя было убедить. И Митька ужасно нервничал. Потому что хорошо некоторым, они с воздуха, что ли, все хватают... Тот же Ишка Остоженский. В нулевом и первом классе Митька его за руку в школу водил, его Ишкины родители об этом по-соседски просили. Ишка пухлый был и неповоротливый, и рассеянный - за него вечно боялись, что он под трамвай попадет. За Митьку никогда никто не боялся. А сейчас Ишка вон какой стал! И между прочим, дурака валяет не меньше всех остальных в классе, а спросит учитель - пожалуйста! - Остоженский, оказывается, все слышал, все знает. Или Костька Филиппов, его дружок, гениальный математик. Или Серега Сажин. Всех этих зазнаек Митька терпеть не мог. Еще он очень девчонок невзлюбил в последнее время: пискухи! Сами так в глаза и лезут с этими своими "буферами", а притиснешь какую-нибудь или руки вывернешь, - сразу и обида, и слезы, и противный Митька, и не знаю какой. Нравилась ему, пожалуй, только Надька Драченова. Он иногда бросал ей грубо: "Ты бы причесалась, что ли", потому что волосы у Надьки просто необыкновенные были: когда она причешется, ложились крутой золотой волной. Надька об этом забывала как-то, ходила раскосмаченная, не на что взглянуть. E Митька в глаза называл ее "коровой". Вот как Нине Константиновне грубил когда-то, так и Надьку "коровой" называл - со стыда. А Надька не обижалась. Надька была совершенно уверена в том, что все равно она мальчишкам нравится, и пусть позлятся, подумаешь, корова так корова. А в шестом классе пришла Клавдюша и всех разбила на бригады, И в классе все сели бригадами. Митьке очень повезло, потому что он попал с Надюшкой в одну бригаду и на уроках сидел сзади нее и все приставал к подружке ее тоже ничего, между прочим, - к Тосе Жуковой. Тоська все удивлялась: "Ненормальный какой-то". А Митьке одно было нужно - чтоб Надька обернулась и сказала: "Ну что ты к ней пристаешь?" - и двинула бы его, что ли, как следует. Надька запросто могла двинуть, силушкой бог не обидел, ее только довести надо. А учиться сразу стало легче: один за всех, все за одного. Митька взялся за всю бригаду отвечать биологию. Он вообще-то конником мечтал стать, красным командиром, но биология ему как раз давалась. И после уроков Митька оставлял свою бригаду, потому что он, кроме всего прочего, был бригадиром, - недаром у него "организаторские способности" отмечали. Оставлял, чтоб объяснить бригаде расположение органов и устройство скелета. Говорят, он очень хорошо про скелет объяснял. Он так насобачился по этому скелету, что его даже из других бригад просили рассказать. Даже Костина бригада просила иногда. Вот тут и подумаешь! Подумаешь, что приятнее - просто ли загнать Филиппа в угол и со смехом смотреть, как он драгоценную свою голову руками прикрывает, гений дерьмовый, - или так, как сейчас, столпятся все вокруг скелета, и Филипп, и Ишка Остоженский, и Сажин, а Митька им всем про скелет рассказывает. Слушают, ничего, даже записывают за Митькой что-то такое. Очень Митька полюбил оставлять свою бригаду. Мальчишки из других бригад топчутся, медлят, Виду не показывают, что, между прочим, Надюшку ждут. А Митька оставит свою бригаду - все, его власть! Надька без его разрешения и двинуться-то не смеет. И провожает ее в конце концов он. То есть не то чтобы провожает, если по-честному, - просто она раньше его сворачивает с Калязинской в один из тупиков. Но получается все-таки, что он ее вроде бы проводил.
      3. ЧУДО ТРИДЦАТОГО ГОДА
      Он был, конечно, чудак, Сажица. Словно не было ему додано простых человечьих чувств. Но то, что он знал, - он знал; в этом можно было на него положиться. И сейчас именно он был в центре внимания. Они шли, четверо мальчишек, по улице, то и дело поглядывая на серое осеннее небо, потому что на Центральный аэродром они после шести уроков уже опоздали, наверное, а знаменитый германский цеппелин должен был появиться над городом с минуты на минуту. Неразговорчивый обычно Сажин сейчас говорил охотно и много, слегка улыбаясь, потому что ему очень приятно было все это знать и об этом рассказывать: о том, чем в принципе отличается наш дирижабль "Комсомольская правда", на той неделе поднявшийся над столицей и продержавшийся в воздухе чуть более часа, от этого гиганта, не далее как в прошлом году облетевшего земной шар, а сейчас пролетающего рейсом Берлин Москва и обратно. - Подумаешь, вокруг земли облетел, - не сдавался Жорка Эпштейн. - С посадками-то! - Жорка терпеть не мог, когда родной его Советский Союз уступал кому бы то ни было первенство. - Главное - в воздух подняться, правда, Ишенция? Остальное - буза. - И Северный полюс - буза? - сердился Сережа Сажин. - Амундсен над Северным полюсом - это тоже буза? Сажин тоже не любил, чтоб Советский Союз кому бы то ни было и в чем бы то ни было уступал, но техника есть техника, против этого не попрешь, перед техникой Сергей Сажин снимал, так сказать, шляпу. И если Европа нас обогнала, так он полагал, нужно говорить, что обогнала, а не валять дурака. - А то еще Нобиле был! - неопределенно сказал Ишка Остоженский. I?inoi так сказал, чтоб позлить Сажицу, и Жорка даже хохотнул от удовольствия, потому что неудача Нобиле была у всех на памяти, и московских школьников восхищал, конечно, не империалист Нобиле, но наш героический ледокол "Красин", спасший погибавший нобилевский экипаж. Сажин огорченно воскликнул: - А вы как думали?.. На Север летать - это шутка, да? Шутка?.. Ишка шел рядом с Сажицей с выражением насмешливого превосходства, тем более отчетливым, что о современном дирижаблестроении он ничего не читал и не знал, в общем-то. И за Сажицей увязался сегодня не потому, что так уж его все это интересовало, - увлекло его то неяркое воодушевление, которое с утра светилось в худом, суховатом Сережкином лице. Очень он был любопытен Ишке, Сергей Сажин, как, впрочем, любопытны были ему все на свете люди, и симпатичен, что ли, с этой своей сухостью и категоричностью, за которой умница Игорь без труда прочитывал то, что не мог бы еще объяснить словами: хорошо замаскированную душевную уязвимость. Вот и Филиппов принужденно тащился за всеми вовсе не из-за цеппелина, хотя и цеппелин его, в общем-то, интересовал. Но цеппелин можно было увидеть и из окна читальни, а Костю в читальне имени Каляева ждала интереснейшая книга, на которую он невзначай натолкнулся, - "Опыты" Монтеня; тот самый выдающийся ученый, посрамляющий Митьку Мытищина и других, должен был прочесть многое за пределами школьной программы! И вот Костя молчаливо тащился сейчас за товарищами, потому что так случилось, потому что ребята, разговор, - Костя и сам не понимал, как остро во всем этом нуждался. К тому же то не слишком многое, что Сажица знал, знал он действительно неплохо: жесткая конструкция, мягкая, полужесткая, работы Циолковского, шар Монгольфье... - И все-таки непрактично, по-моему, - все с той же улыбкой превосходства, но вовсе не уверенно сказал Игорь. - Такая громадина - один ангар чего стоит! - Эллинг! - ревниво поправил Сажин. - То ли дело ракета - вжик! - вставил и Жорка Эпштейн, но на Жорку даже не оглянулся никто, потому что ничего он про ракеты не знал, так, трепался. Про ракеты опять-таки кто мог рассказать? Сажин. Мальчики шли, размахивая школьными сумками, по узловатой, тесной Лесной. Трамвай гремел по рельсам, оглушительно лязгал, пугал ломовых лошадей, возчики с руганью отжимали хрипящих лошадей к тротуару. По краю тротуара, отрешенный от всей этой ругани и суеты, шел, словно прогуливаясь, малорослый, черный до глаз человек, лениво постегивал кобыленку, весело кричал, ворочая белками: "А вот - углей!" - перекрикивал и лязганье трамвая, и тарахтенье телег по булыжнику. Он и не думал, конечно, черный этот, что сейчас над ним i?ieaoeo чудо тридцатого года, воздушный гигант, цеппелин!.. Лесная кончилась, уперлась в первую Тверскую-Ямскую. Трамваи с Лесной поворачивали вправо и, словно подбираясь всем телом, оглушительно звеня, устремлялись под Триумфальную арку; так крокетный шар на просторной, казалось бы. площадке направляется игроком в наиболее труднопроходимое место. Горбатая площадь за Триумфальной аркой, мощенная булыжником, исчерченная рельсами, была совершенно безлюдна, только по краям ее, как пена у портового причала, вскипала под стенами Александровского вокзала толпа: лютые мешочники, крикливые молочницы со своими бидонами, суетливый командировочный люд. Через толпу от пригородной платформы протискивались в тусклых своих лохмотьях цыгане, погромыхивая бубном, вели в поводу ко многому притерпевшегося, виляющего пыльным задом медведя. В толпе запоздало шарахались от медведя, испуганно ругались: - Сдурели! Куда прете на людей? Все-таки медведь, не собака... Вот и эти, вокзальные, ничего не знали про цеппелин!,. Рявкая клаксонами, прошли два правительственных лимузина - оба в направлении Центрального аэродрома. - Ничего не увидим! - заволновался Сажин. - Пошли на мост! На мосту людей тоже было немало, но они были другие, чем на площади, интеллигентно выжидающие, молчаливые, - все те, кто отчаялся вовремя добраться до Центрального аэродрома. Все они задвигались - почти сразу, - стали собираться кучками, показывать друг другу куда-то вперед и вверх. Ребята замерли: вот оно! Как изображение проступает на пластинке, в мутном небе, как в проявителе, отчетливо и быстро проступили очертания громадного воздушного корабля. Он шел прямо на них, шел бесшумно, стремительно, сильным, скользящим движением, словно рассекая грудью невидимые волны. И вдруг, словно только того и ждал, пока кто-то из гондолы разглядит остолбеневших наших мальчишек, словно только для них одних, стал поворачиваться, медлительно, горделиво, повернулся всем своим сигарообразным телом, серый на сером, жемчужно поблескивающий, видный весь - до опознавательных знаков на борту: черные цифры и какие-то немецкие буквы. И все, кто был на мосту, замахали руками, закричали "ура". И мальчишки из Первой опытной тоже замахали руками и тоже закричали "ура" - не слишком громко, чтоб в общем шуме могли затеряться отдельные голоса. И Ишка даже не закричал поэтому, а просто сказал: - Ура! Да здравствует двадцатый век!.. И усмехнулся - на тот случай, если слова его прозвучат по-мальчишески неуместно и глупо: достоинством своим по молодости лет Игорь дорожил больше, чем прямым и непосредственным изъявлением чувства.
      4. КОРАБЕЛЬНАЯ ВАХТА
      Все три окна в комнатах Семиных, как уже было сказано, выходили на биржу труда, и ни к одному нельзя было подойти свободно: все пространство перед окнами было занято письменными столами. Женька смеялась: совсем как в сказке о трех медведях: большой - у отца, поменьше - у мамы, еще поменьше - у Женьки. Даже Димке, который и писать-то еще не умел, купили по случаю, впрок, неуклюжую складную парту. Маминому столу, именно из-за этой парты, места у окна не хватило, он стоял сзади, в спину отцовскому, совсем как в учреждении. В комнате родителей, несмотря на это, было очень уютно, особенно вечерами, когда зажигались обе настольные лампы. Можно было забраться с ногами на диван, укрыться маминым теплым платком и читать книги, которых и на стеллажах, и в шкафу, и на стульях было великое множество: Илья Михайлович не мог равнодушно ходить мимо книжных развалов. Иногда он сам читал вслух - Чехова, Мамина-Сибиряка, Короленко, - читал с удовольствием, артистично, чуть помогая себе крупной, красивой рукой, улыбаясь автору, словно старому другу, оба они с автором юмор чувствовали отлично. Очень Женька любила такие вечера. Но, увы, чаще ее вызывали сюда, когда она меньше всего этого ждала, и от самого тона, каким ее вызывали, сердце Женьки тоскливо сжималось: опять! Чувство юмора и эта артистическая взвешенность - все изменяло отцу, когда дело касалось Женьки: отец легко раздражался, а в раздражении необыкновенно искусно подбирал какие-то такие слова, которые, может быть, и выражали его мысль предельно точно, но ранили болезненно и надолго. И Женька, насильственно вырванная из беспечального существования, в котором она всех любила и ее, казалось бы, любили все, вдруг узнавала, что она, в сущности, такое: самодовольная эгоистка, бог знает кто . Было у отца еще и такое неприятное слово "эгоцентрик". Оно значило, что даже тогда, когда Женька вовсе не эгоистична, а наоборот, добра и самоотверженна на диво, даже тогда она, видите ли, нехороша, потому что занята - это просто несчастье какое-то! даже тогда занята преимущественно собою. И Женька положа руку на сердце считала, что если все эти разоблачения и разносы и есть то самое, что называется родительской любовью, то бог с ней, в общем-то - можно прожить и без родительской любви: не надо Женьке ничего хорошего, потому что сил нет выносить плохое. Оставили бы ее, что ли, такою, как она есть, - эгоцентриком, эксцентриком, как там еще? - кому она, собственно, мешает?.. "Господи. - малодушно думала Женька, - сделай так, чтоб папа уехал - надолго! - а чтоб мама осталась..." Это просто несчастье какое-то было - так она полагала, что добрая, тихая, заботливая ее мама - мама Женьку абсолютно устраивала - полюбила когда-то такого невозможного человека, как отец. Женька вся сжималась, когда слышала за стеной его тяжелую поступь. Была у отца такая привычка: ходить и ходить по комнате, когда он о чем-то думал, - даже ковер не приглушал размеренных его шагов. Меленько дрожала в шкафу посуда. Все бывшее общежитие чаеразвесочной Перлова скрипело всеми своими половицами, когда профессор Семин ходил и думал, - наверное, и у Ковалевских, и у Берингов было слышно. Вот так и сейчас: подрожало-подрожало в шкафу. потом отец вышел вдруг и сказал: "Женечка, пойди-ка сюда". Что там еще случилось? Женька быстро сунула разрозненные выпуски "Месс Менд", которые читала, в лежащий наготове однотомник Гоголя: отец строго следил за ее чтением и не позволял читать что ни попало. В чем она опять виновата? На столе отца лежал членский билет Женькиного тайного общества, - где, когда Женька умудрилась его потерять? Но никто не собирался ее ругать это Женька почувствовала сразу. Мама сидела за своим столом, кутаясь в вязаный платок, маленькая, как ребенок, с этим взглядом исподлобья, с теплым, ребячьим пробором, разделяющим надвое ее пушистые волосы. Смотрела она на Женьку с ласковой насмешкой. И под очками у отца мелькнуло что-то веселое, когда он тронул лежащий на столе билет: - Ну и что же все это значит? Ничего! Действительно ничего, это Женька запросто могла доказать. Общество Тайных Собраний, или ОТС, надоело шестерым его членам на третью неделю существования. Вот и билет, и устав придумали, и шифр для переписки, и даже тайный знак на руке - буквы "ОТС", выведенные чернилами чуть выше локтя, - без этого знака на тайные собрания не пускали. А дальше как-то фантазии не хватило, и на тайных собраниях делали то же, что и всегда: готовили уроки или вместе ходили в киношку. Все это Женька так приблизительно и объяснила - не врать же! Кто входит в ОТС? Маришка, Миля. Еще кто? Еще девочки. Никто нас не научил, кому мы нужны, учить нас... Женька отвечала с опаской: вдруг опять начнется разнос и всяческие неприятности. Неприятностей не последовало. Отец вдруг спохватился, что пропустит передачи Коминтерна, и, забыв про Женьку, прильнул к своим обожаемым наушникам.