Вдруг задвигался один из броневиков. Громоздким железным телом он раздвинул толпу и встал посреди площади. Масса народа становилась все гуще и плотнее.
      Настя представляла себе Ленина высоким и мощным человеком, темноволосым, с суровым выражением лица. Поэтому когда из дверей царского павильона вокзала показался невысокий плотный человек с маленькой рыжеватой бородкой, сияющими глазами и сдержанной улыбкой, она поначалу и не поняла, что это Владимир Ильич. Но по площади прокатился гул восторженных голосов: "Да здравствует Ленин!", "Просим выступить!", "Ура Владимиру Ильичу!" Анастасию сразу охватило общее чувство восторга, словно приподнявшее ее на воздух.
      Владимира Ильича усадили было в автомобиль, но народ был так взбудоражен, что нечего было и думать уехать: все хотели видеть и слышать Ленина. Пришлось Ильичу в автомобиле подняться и сказать краткую речь, которую он закончил словами: "Да здравствует мировая социалистическая революция!" Но этого было мало тем десяткам тысяч рабочих, солдат и партийцев, собравшихся, чтобы увидеть и услышать своего вождя.
      Подвойский, увидев поблизости броневик, попросил Владимира Ильича встать на его башню и оттуда сказать всем еще хотя бы несколько слов.
      Сполохи военных прожекторов освещали площадь, горели тысячи факелов, в свете которых яркими пятнами горел кумач знамен и лозунгов. Люди ждали, что скажет Владимир Ильич. Он стоял на броне боевой машины, для устойчивости чуть расставив ноги, в свете прожекторов.
      То, что говорил Владимир Ильич, было совсем не похоже на сладкоголосые ультрареволюционные речи присяжных ораторов, которые в мартовские дни наполняли все площади и все уличные митинги в столице.
      Ленин приветствовал не вообще "граждан новой России", как это делали все, а революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положить начало социальной революции в международном масштабе.
      - Пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шаги русского пролетариата, - сказал Ленин. А в конце своей короткой речи провозгласил лозунг, который показал путь не только большевикам, но и всему народу: - Да здравствует социалистическая революция! - вдохновенно заявил он.
      Настя стояла близко и ясно слышала каждое слово Ленина. Охваченная общим подъемом, она впитывала в себя сказанное вождем, призвавшим к великому и решающему бою...
      Теперь эта речь, этот энтузиазм вчерашней встречи звучали в ней, когда она спешила к Таврическому дворцу. Ей казалось, что все улыбаются ей потому, что мысль Ленина стала уже достоянием всех людей в Петрограде, что общее революционное братство всего народа откроет светлую дорогу к будущему. Она еще оставалась в плену иллюзий, которые не испарились даже у части большевиков, и считала, что предстоит длительный этап буржуазно-демократической революции. То, что Ленин призвал к революции социалистической, еще только-только начало укладываться в сознании самых передовых людей. Это казалось только призывом к будущему, но не руководством к сегодняшнему действованию...
      Вот и Таврический дворец. Временное правительство уже переехало отсюда в Мариинский, заняв апартаменты последнего Совета министров царя. Новые министры с легким сердцем покинули Таврический, где на них постоянно давили Совет, огромные толпы вооруженных солдат и рабочих, расположившихся в его помещениях, словно у себя дома.
      Настя вошла через боковой вход, поднялась на хоры Белого зала. Здесь, в комнате номер 13, помещалась большевистская фракция Петроградского Совета. Сегодня здесь уже с раннего утра было необычно много людей. Это были делегаты Всероссийского совещания Советов и активисты Петроградской большевистской организации. Михаил Сенин, спешащий куда-то по партийным делам, успел только сообщить, что сегодня здесь будет беседовать с делегатами товарищ Ленин. Большевики взволнованно обсуждали, что сказал Ильич вчера у Финляндского вокзала, во дворце Кшесинской...
      Часы до приезда Владимира Ильича тянулись мучительно долго. Даже множество не сделанных еще дел не могло отвлечь от нестерпимого ожидания. Как назло, сломалась машина, посланная за Ильичем, и часть пути до Таврического ему пришлось пройти пешком. Около полудня крики "Ура!", "Да здравствует товарищ Ленин!" донесли весть о том, что Ленин уже здесь.
      Стремительной походкой вошел Ильич в комнату, сопровождаемый несколькими соратниками. Все, кто сидел, встали, как офицеры при появлении главнокомандующего. Комната, уже заполненная до отказа, не могла вместить всех желающих. Открыли двустворчатую дверь. Ленин и несколько членов ЦК сели за стол. С маленькой трибуны стали говорить сначала приветственные речи. Владимир Ильич слушал внимательно, склонив голову набок, но радости не проявлял. Наконец, выслушав очередного оратора, Ленин хлопнул обеими ладонями по столу:
      - Я полагаю, товарищи, что довольно уже нам поздравлять друг друга с революцией...
      Он встал, вынул из кармана жилета листок бумаги, подошел к трибуне и просто сказал:
      - Я думаю о перспективах русской революции следующее...
      Напряженное молчание установилось в комнате, доносились лишь далекие отголоски речей из Екатерининского зала.
      - Революция - не праздник, - говорил Ленин. - И мы не керенские, которые только и делают, что поздравляют друг друга. Революция - это тяжелый труд и кропотливая, повседневная работа по воспитанию, сплочению и организации широчайших масс...
      Ленин говорил ровным, спокойным голосом, чуть картавя. Каждое его слово казалось Насте удивительно простым и понятным. Он не произносил пылкую речь, какие звучали в эти дни на всех углах и во всех залах. Нет, он спокойно и деловито излагал свои мысли. Не настаивал, не доказывал, не убеждал - он только разъяснял те десять тезисов, которые становились программой следующего этапа революции - социалистической революции.
      Ленин говорил так, что его мысли естественно и навсегда становились мыслями Анастасии, Бонч-Бруевича, Самойлова, Коллонтай, других большевиков, слушавших его.
      - Ввиду несомненного наличия оборонческого настроения в широких массах, - спокойно звучала речь Ильича, - признающих войну только по необходимости, а не ради завоеваний, надо особенно обстоятельно, настойчиво, терпеливо разъяснять им, что кончить войну не насильническим миром нельзя без свержения капитала. Эту мысль необходимо разъяснять широко, в самых широких размерах. Солдаты требуют конкретного ответа - как кончить войну? Но обещать людям, что мы можем кончить войну по одному доброму желанию отдельных лиц, политическое шарлатанство. Необходимо массы предупредить. Революция - вещь трудная. Без ошибок нельзя. Ошибка в том, что мы не разоблачили революционное оборончество во всей его глубине...
      Анастасия сидела в уголке, вокруг нее теснились люди, и она почувствовала себя частичкой мощной и неодолимой - революционной силы. И ей неудержимо захотелось, чтобы рядом был Алексей, для которого правда Ленина она в этом уверена - не может не стать его собственной правдой.
      - Пока мы в меньшинстве, - так же спокойно продолжал Ленин, - мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана... Мы хотим, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок... Совет рабочих депутатов создан, он пользуется огромным влиянием. Все инстинктивно ему сочувствуют. В этом институте сочетается гораздо больше революционной мысли, чем во всех революционных фразах. Если Совет рабочих депутатов сможет взять управление в свои руки - дело свободы обеспечено...
      Ленин говорил о том, что Временное правительство надо свергнуть как правительство буржуазное. Однако сейчас свергать его еще рано - массы верят Временному правительству, мелкобуржуазная стихия захлестнула даже часть рабочего класса. Самым правильным сейчас является лозунг: "Никакой поддержки Временному правительству!"...
      Владимир Ильич говорил и о земле, и о рабочем контроле, и о слиянии всех банков страны в один банк, о контроле над ним Совета...
      Когда он закончил свой рассказ-речь, овация сотрясла комнату номер 13, выплеснулась на хоры. Всех особенно взволновала идея Республики Советов. Вопросам к Ленину, прений по его тезисам не было конца. Но снизу, из Белого зала, пришли гонцы и попросили Ленина выступить перед совместным собранием большевистских и меньшевистских делегатов. Большевики в тринадцатой комнате, посовещавшись, выносят постановление, чтобы Ильич повторил свой доклад перед всеми социал-демократами - большевиками, меньшевиками, межрайонцами, интернационалистами...
      Ленин подчиняется с удовольствием. Его уже захватила стихия борьбы, стихия второго этапа революции.
      Вместе со всеми отправилась в Белый зал и Настя. Она очень хотела запомнить тезисы Владимира Ильича, чтобы передать их Алексею, если он сможет приехать в Питер хотя бы на несколько дней. Блокнот и карандаш были у нее в сумочке.
      На высокой, отделанной темным деревом кафедре Белого зала председательствовал Чхеидзе. Словно птица на насесте, возвышался он над аудиторией, тряс своей бородкой, призывая к тишине. Николай Семенович решил заранее ослабить впечатление от речи вождя большевиков. Он стал говорить, что товарищ Ленин только что приехал в революционную Россию, еще не знаком с действительностью и ему, очевидно, все рисуется не так, как есть на самом деле. Пусть товарищ Ленин побудет среди нас, увидит обстановку, узнает о чаяниях народа и армии, и тогда он, наверное, откажется от некоторых своих крайних позиций и утверждений...
      Владимир Ильич начал свою речь с вопроса о войне и мире. Это был коренной вопрос, который волновал всех без исключения. Ленин спокойно и убедительно излагает слушателям свою точку зрения. Его слова ложатся, словно снаряды, в безмолвие зала. Вдруг, когда Ленин произносит слово "братание", кто-то из депутатов с фронта почувствовал себя глубоко уязвленным в оборонческом ура-патриотизме, вскочил со своего места и сделал несколько шагов к трибуне. Он ругается самым отчаянным образом, и нервный тик искажает его лицо. В зале поднимается шум, кое-кто пытается протиснуться к солдату явно не с самыми нежными намерениями.
      Ленин спокойно стоит и улыбается на высокой трибуне Белого зала, ждет, когда страсти улягутся.
      - Товарищи, - продолжает он как ни в чем не бывало, когда восстанавливается тишина, - сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, - а я думаю, что он искренен, - заявить во всеуслышание свое мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, он прав еще и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос - самый главный вопрос. Ему все время внушали, и он поверил, что он проливал свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней все мы должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю...
      Фронтовик, только что яростно ругавшийся, остается стоять с открытым ртом. По его глазам, по лицам окружающих солдат, рабочих и крестьян видно, что в их умах и душах началась мучительная перестройка, что ленинские слова рассеивают туман ложного патриотизма, освобождают от иллюзий.
      Но в зале немало и тех, кто не согласен с Лениным. Меньшевики поднимают крик и шум, когда Владимир Ильич говорит о смердящем трупе германской социал-демократии, обуреваемой шовинизмом и мелкобуржуазностью, когда подчеркивает, что между большевиками и соглашателями не может быть никакого единства. А когда Ленин заявляет, что революция в России должна привести к Республике Советов, вместе с овацией поднимается свист и топанье.
      Несколько меньшевиков даже бросаются с кулаками к трибуне, но большевики преграждают им путь. Минут десять никто в Белом зале не был спокоен - кроме Ленина. Он так же размеренно начал зачитывать другой свой тезис - о земле, о передаче ее крестьянам. И снова - буря в зале. Овации на левых и неистовство - на правых скамьях.
      После Ленина поспешают на трибуну меньшевики. Первым из них Мешковский-Гольденберг. Он клеймит Ленина "бунтарем", заявляет, что Владимир Ильич "отсек себя от революции"... Войтинский, выступающий следом, называет тезисы Владимира Ильича "бредовыми", заявляет, что, кроме кучки "сектантов", за Лениным "не пойдет никто"...
      К удивлению Насти, выступают против тезисов Ленина несколько деятелей, которых она считала большевиками. Дело поправляет немного лишь Александра Михайловна Коллонтай, которая страстно высказывает полную солидарность с Лениным...
      Меньшевики очень стараются агитировать за соединение всех фракций в общую партию. Но тут же они нападают на Ленина, отстаивают оборончество и верность союзникам...
      Ленин уходит из президиума незаметно. Но меньшевистские ораторы еще долго громят его, не заметив, что он исчез. Сразу после его ухода по рядам, где сидели большевики, идет сигнал: "Уходите..."
      Настя вышла вместе с Сениным. Екатерининский зал жил своей обычной жизнью, дав пристанище многочисленным митингам. С высокой площадки лестницы, спускающейся от Белого зала в Екатерининский, Михаил окинул взглядом всю кипящую внизу массу народа. Потом задумчиво произнес:
      - Большинство из них думает, что революция уже совершилась... А ведь подготовка к настоящей революции только начинается!..
      70. Могилев, апрель 1917 года
      Алексеев, назначенный Временным правительством верховным главнокомандующим, решил созвать по просьбе Брусилова у себя в Ставке совещание главнокомандующих фронтами. Со всех сторон нового вождя армии одолевали генералы и офицеры жалобами на разлагающее влияние приказа No 1, хотя военный и морской министр Гучков официально отменил его действие за пределами Петрограда. Хитрый Алексеев хотел заручиться мнением видных военачальников, прежде чем начинать давление на Временное правительство, чтобы оно помогло генералитету навести порядок и дисциплину на фронтах. Многомудрый Михаил Васильевич полагал, что коль скоро верхушка армии так легко добилась от Николая Второго отречения и тем спасла Россию от больших неприятностей, то теперь ей будет нетрудно припугнуть Временное правительство и с его помощью прекратить развал армии.
      За день до начала совещания в Могилев стали прибывать специальные поезда из Пскова, Минска, Бердичева и Ясс, доставившие главкосева Драгомирова, главкозапа - Гурко, главкоюза - Брусилова и помощника главкорума Сахарова. Сахаров фактически командовал Румынским фронтом, но звание главнокомандующего носил сам король Румынии, так что российскому генералу пришлось довольствоваться должностью его помощника. Алексеев почел своим долгом встретить каждого из генералов на платформе Могилевского вокзала, выстроив почетный караул из георгиевских кавалеров, несших охрану Ставки. Старый гимн "Боже, царя храни" был уже отменен, "Марсельезу" главковерх запретил играть. Торжественные встречи проходили под звуки военных маршей. Некоторые штабисты, прибывшие с главкомами, напуганные в своей глуши солдатскими волнениями, чуть не плакали от умиления и восторга, когда почетный караул печатал по платформе шаг, словно в недавние времена, а музыканты извлекали из своих инструментов не революционные такты "Марсельезы", а "Прощание славянки" и другие бравурные звуки, к которым ухо привыкло со времен молодости, протекавшей в офицерских собраниях. Генерал-квартирмейстер Западного фронта Соколов, приглашенный новым главкозапом в поездку, увидев это, только дивился, как удалось в океане революционных бурь сохранить тихий остров шагистики.
      За выездом Николая Александровича Романова из Могилева освободился губернаторский дом, в котором и проводили совещание. В просторном и высоком кабинете бывшего царя был поставлен большой круглый стол, накрытый зеленым сукном. Вокруг него уселись генералы. Чуть позади них - чины их штабов. Сразу за широкой спиной Гурко было место Алексея. Председательствовал Михаил Васильевич Алексеев. Он совсем поседел, под глазами - черные круги, усы стали желто-белыми, отметили про себя коллеги-генералы. Они чувствовали себя в этом доме не совсем в своей тарелке - ведь всего несколько недель прошло с того дня, как хозяин кабинета отрекся от престола. Время смутно, будущее неопределенно, началась какая-то генеральская чехарда на высших армейских и фронтовых постах, словом - не зря ли заставляли Николая Романова освободить престол?.. Может быть, русскому народу невозможно жить без царя, пусть даже и плохонького?!
      Алексеев в своем обзоре тоже не утешил. Об этом же бессонными ночами думали и они сами: армия стремительно разлагается.
      Только за одну неделю в армиях Северного и Западного фронтов дезертировало почти восемь тысяч солдат, сообщил Михаил Васильевич. Правда, на Юго-Западном и Румынском фронтах за тот же период из окопов дезертировало всего 347 солдат. С завистью присутствующие посмотрели на Брусилова и Сахарова. Кто-то из штабных обиженно бросил: "Это потому, что они дальше от революционной заразы Питера!" Алексеев строго посмотрел в сторону недисциплинированного офицера и продолжал свой доклад.
      Главковерх с возмущением говорил, что виновные в нарушении воинского долга относятся к грозящим им уголовным карам с полным равнодушием, уверенные, по-видимому, в полной безнаказанности. Авторитет офицеров и начальников пал, и нет сил восстановить его. Власть фактически перешла под контроль солдатских комитетов. Офицеры подвергаются незаслуженным оскорблениям и насилиям.
      Особенно возмутили генерал-адъютанта пораженческая пропаганда и литература, которые свили себе прочное гнездо в армии.
      - Разложившаяся армия - не армия, а вооруженная толпа, - с горечью и гневом продолжал Алексеев. - Она для врага не страшна. Я откровенно скажу, ваши высокопревосходительства, нам пора уже перестать бояться революции справа, или, как ее называют большевики, контрреволюции. Нам нужно остановиться в нашем течении к утопическим вожделениям и всем, всей России, всем партиям без различия их программ сказать: родина в опасности. Громко и открыто заявить о язвах, которые разлагают армию, и немедленно начать лечить их...
      Невысокого роста, похудевший за последние полгода, Алексеев сел. Из-за его спины поднялся громоздкий начальник штаба главковерха Деникин и визгливым злым голосом дал справку, что усиленная революционная пропаганда в войсках ведется частью по приказанию, а частью попустительством Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, так как большинство пропагандистов снабжено мандатами этого Совета.
      Первому после Деникина дали слово, ввиду его высокого авторитета, Брусилову. Маленький, сухонький генерал, с пышными усами, закрученными на концах стрелочкой, с коротко подстриженной щеткой волос над громадным лбом, оглядел своими блестящими глазами всех присутствующих. Его слова ждали. Но он не обрушился на смутьянов, а стал размышлять вслух о своих товарищах офицерах.
      - Корпус офицеров российской армии ничего не понимает в политике, говорил генерал, - и мы сами всячески добивались, чтобы даже мысль о ней была строжайше запрещена. Теперь офицеры в силу своего политического простодушия находятся в руках у солдатской массы, а сами не имеют на нее никакого влияния. Возглавляют же солдат разные эмиссары и агенты социалистических партий, посланные Советами солдатских и рабочих депутатов для пропаганды "мира без аннексий и контрибуций". Солдат получил теперь вкус к политике и хорошо использует все эти лозунги. Раз мир должен быть заключен без аннексий и контрибуций, раз выдвинут принцип права народов на самоопределение, то дальнейшее кровопролитие бессмысленно и недопустимо.
      С большим интересом присутствующие выслушали Брусилова, а его просьба, высказанная главковерху, нашла самый сочувственный отклик: генерал-адъютант просил Алексеева всем вместе с этого совещания ехать в Петроград, чтобы объяснить Временному правительству необходимость какого-либо решения - то есть или заключить сепаратный мир, или прекратить мирную пропаганду в войсках и, напротив, пропагандировать дисциплину, послушание начальству и продолжение войны.
      В долгий ящик не стали откладывать исполнение задуманного. Тут же устроили перерыв, и Алексеев отправился в соседний дом, где находился аппарат Юза, для переговоров по прямому проводу с Петроградом. Министр-председатель Временного правительства князь Львов, узнав о просьбе генералов, дал радушное согласие на их прибытие экстренным поездом в столицу. Совещание продолжили после обеда, на колесах, в салон-вагоне Алексеева.
      71. Петроград, апрель 1917 года
      В Петроград короткий состав из четырех зеленых пульманов прибыл утром. На дебаркадере Царскосельского вокзала, подле царского павильона, уже выстроилась рота парадного расчета гарнизона. Одновременно с прибытием поезда из одноэтажного здания, где прежде располагались комнаты ожидания для царского семейства, вышел Гучков. Военный министр, так же как и Керенский, обожал пользоваться всем царским - автомобилем, салон-вагоном, почестями. Даже Царскосельский вокзал для приема генералов был выбран из-за того, что именно здесь располагался самый импозантный царский павильон, ковры которого Гучков мог теперь попирать своими английскими ботинками и в стенах которого он мог начальственно говорить с военными, носящими самое высокое в российской армии звание - генерал-адъютантов.
      Рядом с Гучковым, но чуть сзади него, нервно вытянулся Лавр Георгиевич Корнилов, недавно назначенный на должность командующего Петроградским военным округом. Временное правительство в лице Гучкова, Коновалова и Некрасова вместе с военной верхушкой выдвигало Корнилова исподволь на передний план, рассчитывая на его холодную жестокость для того, чтобы привести в порядок войска, расположенные в столице. Узкие монгольского типа глаза, худое, желчное лицо Корнилова с вечно ходящими желваками на скулах, выражало волю и решительность. Он стоял, заложив большой палец правой руки за отворот френча, а левую руку заведя за спину.
      Вагоны плавно остановились. Первым вышел Алексеев, за ним - Брусилов, Драгомиров, Гурко. Соколов, ехавший в соседнем вагоне, в числе сопровождавших, услышал хриплый голос Корнилова, скомандовавшего: "Смирно!" Но странно: солдаты почетного караула словно ничего не слышали. Они продолжали стоять вольно, а некоторые даже высовывались из строя, стараясь получше разглядеть отцов-командиров, о которых трубили все газеты.
      Алексеев, сурово оглядев строй, все-таки гаркнул: "Здорово, братцы!", и был несказанно удивлен, когда нестройный хор голосов вяло ответил ему что-то похожее на "Здравия желаем, господин генерал!". На лицах многих солдат бродила явная усмешка. Четыре шеренги солдат, чуть не толкая друг друга, сделали поворот направо и продефилировали совсем не церемониальным маршем, а небрежно, чуть ли не походным шагом мимо высшего начальства российской армии.
      "Вот это да! И это столичный гарнизон! Военному министру, главковерху и главкомам чуть ли не язык из строя показывают!.. - изумился Соколов. - А как же с авторитетом Алексеева, да и Гучкова, о которых столько трубят господа штатские, прибывающие на фронт из Петрограда?!"
      Алексею неудержимо хотелось увидеть Настю, рассеять сомнения или разрубить гордиев узел их отношений. Анонимное письмо, полученное накануне, жгло его через карман френча, в душе поднимались такие тяжелые волны обиды и ревности, что он иногда переставал видеть своих собеседников. Соколов хотел бы прямо с вокзала отправиться к себе на Знаменскую; но долг службы не позволял ему.
      Штабные прошли вслед за своими начальниками через царский павильон. Кавалькада авто ждала военного министра и генералов. Во взглядах обывателей и бродящих у вокзала солдат читались отнюдь не восторг и уважение.
      Взревели моторы, окутав царский павильон газолиновым дымом, кавалькада ринулась на Загородный проспект, повернула с него на Гороховую улицу. Остались позади Фонтанка и Екатерининский канал с ноздреватым серым весенним льдом, по набережной Мойки авто подкатили к парадному портику Мариинского дворца. На площади было полно бездельничающего народа, но внутрь дворца никому без пропускных листков и мандатов не дозволялось входить. Решительная охрана из солдат какой-то крепкой части перекрывала все входы и выходы. Перед Гучковым и генералами солдаты, украшенные красными бантами, весело вытянулись "во фрунт" и привычно отдали честь, упраздненную приказом No 1. Приехавшие вошли во дворец.
      Резиденция бывшего царского, а теперь Временного правительства поражала роскошью и великолепием отделки. Красный бархат, белый лак с золотым орнаментом в деталях интерьера и мебели, художественный паркет полов, мрамор стен невольно внушали почтение даже господам генералам. Лишь Гучков нахально и гордо стучал своими крепкими английскими ботинками по узору паркета и быстрым шагом вел за собой группу гостей. Из вестибюля, где генералы сбросили шинели на руки солдат, военный министр повернул на узкую лестницу, ведущую на второй этаж, где, по-видимому, находился кабинет главы правительства, уже ждавшего с нетерпением руководителей армии.
      Просторная приемная, секретарь, склонивший в поклоне набриолиненную голову, открытая высокая белая с золотом дверь, зал с ярким и пушистым ковром во весь пол. Где-то вдалеке белый стол и седой невысокий господин в визитке, с аккуратно подстриженной бородой, немного утиным носом и густой шевелюрой. Лицо хорошо знакомо по газетным портретам - князь Львов. Вблизи лицо показалось серым, мешки под глазами, глубокие морщины и тусклые глаза.
      Соколов увидел, что министр-председатель чувствовал себя в этом роскошном кабинете не совсем уверенно. Он сказал несколько общих приветственных слов и пригласил господ генералов в Белый зал, где заседало правительство. Там уже собрались почти все министры, часть членов Государственной думы и несколько человек из Совета рабочих и солдатских депутатов. Начались речи. Говорено было много. Даже несловоохотливый Алексеев долго и нудно бубнил о дисциплине, о чести офицера и оскорблении ее солдатами, о пацифистской пропаганде, которая разлагает армию.
      Коротко и ясно выступил Брусилов. Он заявил, что не понимает смысла работы эмиссаров Совета рабочих и солдатских депутатов, на словах опасающихся контрреволюции, а на деле старающихся углубить развал армии, которая одна может спасти от контрреволюции, ежели таковая объявится. Он начисто снял обвинения в контрреволюционных действиях, в которых якобы замешан офицерский корпус. Генерал подчеркнул, что лично он и подавляющее большинство офицеров без какого-то ни было принуждения присоединились к революции, и теперь граждане России с золотыми погонами - такие же революционеры, как и все остальные. Это и заставляет его настоятельно требовать прекращения травли офицерского корпуса, который при подобных условиях не в состоянии выполнять свое назначение и продолжать руководить военными действиями.
      Генерал требовал доверия, в противном случае просил уволить его от командования Юго-Западным фронтом. В заключение Брусилов пригласил военного министра приехать на Юго-Западный фронт, чтобы самому передать солдатам требования Временного правительства и решения Совета рабочих и солдатских депутатов, касающиеся армии.
      Брусилову аплодировали. Ему улыбались. Он даже слегка помолодел от удовольствия. "Не чужд старик тщеславия", - подумалось Алексею.
      Наконец речи и взаимные уверения в совершеннейшем революционном почтении закончились тусклыми рассуждениями князя Львова о чести и долге офицеров. Соколов уже приготовился отправиться домой, как последовало приглашение на обед, и неудобно было отказаться.
      Сидя в элегантной белой столовой, за богатым обедом, ничем не напоминавшим о голоде за стенами этого дворца, Алексей вдруг подумал: что же изменилось в результате революции, если такое барство и хлебосольство процветает за этим столом, когда женщины по-прежнему стоят в очередях, народ повсюду в стране голодает?.. Он почти не участвовал в застольном разговоре сердце его было на Знаменской.
      Наконец обед, мучительный для Соколова, окончился, генералы откланялись.
      Совещание должно было продолжиться назавтра у военного министра, и кое-кто из господ генералов, не имевших квартиры и семьи в Петрограде, как, например, Брусилов, отправились отдохнуть в свои вагоны, оставленные у того же царского павильона на Царскосельском вокзале. Соколов поехал в одном авто с Гурко, направившимся к своему другу и соратнику графу Орлову-Давыдову на Сергиевскую улицу.
      Теплый апрельский вечер веял на улицах весной. На центральных улицах толпы людей. Невский запружен народом так, что мотор еле-еле смог пересечь его.
      У Соколова в груди поднялось опять жгучее волнение. Машинально отвечал он на любезный разговор Василия Иосифовича. Он даже не заметил, как доехали до небольшого особняка Орлова-Давыдова и Гурко покинул авто. Шофер спросил куда ехать дальше.
      - Угол Кирочной и Знаменской!
      Спустя несколько минут Алексей вышел из машины и пошел по Знаменской к своему дому.
      Усилием воли Соколов взял себя в руки: "Нельзя же быть таким бешеным Отелло". Теперь он шел почти спокойно и только в груди ощущал какую-то пустоту. Вот и дом: чугунные химеры на водосточных трубах по обе стороны подъезда, две двери, несколько ступеней к лифту.
      В пустоте подъезда громко захлопывается железная кабина лифта, щелчки резинового валика отсчитывают этажи...
      Счастливое, как он считал для себя, число 11, скважины новых замков на двери, которых не было три месяца назад. Белая фарфоровая кнопка звонка. Глухое треньканье где-то далеко-далеко. Грохот засова, повеяло теплом и запахом своего дома. На пороге - Агаша. Радостный вскрик: