Один солдат сменял другого на трибуне, с которой еще несколько дней тому назад упражнялись в краснобайстве господа думские Цицероны и сенеки.
      Солдат Максим Кливанский бросал в зал жгучие слова об угрожающем поведении Временного комитета Государственной думы по отношению к революционному войску. Солдаты должны не сдавать оружия, а в политических выступлениях подчиняться только Совету, требовал он.
      На трибуну поднялся маленький, плотный солдат Кудрявцев.
      - Для этого, стало быть, мы и революцию делали, чтобы опять Государственная дума офицеров нам на шею сажала?! - начал он запальчиво. Обороняться мы, конечно, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе оставлять офицеров. А тех, кто по мордам нас лупили, тех, кто царям и князьям сочувствуют, тех, кто немцу фронт согласны открыть, - нам таких не надобно... Не выпускай оружия, товарищи! - закончил он под аплодисменты всего зала.
      Настя с восторгом и ужасом слушала его слова об офицерах. Как солдаты теперь отнесутся к Алексею? Не тронут ли его?
      Большевик из Преображенского полка Падерин, которого она знала, тоже начал с того, что объявил командную власть офицеров допустимой только в строю или на занятиях.
      - В политических выступлениях, - твердо заявил солдат-большевик, - мы, солдаты, должны подчиняться только Совету.
      Зал одобрительно шумел. Соколов то и дело звонил в колокольчик, требуя тишины.
      Кто-то с места выкрикнул, что надо оформить принятые только что постановления по всем вопросам, которых касались выступавшие, особым приказом. Тут же предложили и редакционную комиссию для подготовки такого приказа. В нее вошли Баденко, Задорский, Падерин, Борисов, Шапиро, Кудрявцев и Линде.
      Члены комиссии вышли вместе с Соколовым в соседнюю комнату. Десятки добровольных помощников, а с ними - Анастасия и Сенин, проникли в это помещение. За высокими окнами, укутанный снежным покрывалом, безмолвно покоится Таврический сад. В комнате жарко и душно. Николай Соколов усаживается за длинный стол, покрытый зеленым сукном, придвигает к себе стопку бумажных листов и хрустальную "думскую" чернильницу, деревянную вставочку для железного пера. Сначала он неторопливо пробует, как пишет перо. Комиссия столпилась вокруг него.
      "Приказъ No 1, - аккуратно вывел Соколов на бумаге.
      1..."
      Тут дело немного приостановилось. В спорах стали искать точную формулировку. Нашли быстро:
      " 1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей".
      Подумали, пошумели - всех ли перечислили в параграфе первом, не будет ли обид и недоразумений? Продолжили. Долго спорили, какую норму представительства избрать от войск. Пришли к выводу - по одному представителю от роты. Записали во второй параграф. Дополнили - явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 числа сего марта.
      Третий пункт прошел единогласно и значительно быстрее:
      " 3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам". Точка. Никому больше!
      Четвертый пункт, о военной комиссии Государственной думы, обсуждали долго, ссорились, отходили к прохладным стеклам, глядящим в сад, успокаивались. Решили, что приказы Думы исполнять лишь тогда, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета.
      Надо было решать и об оружии. Ведь офицерье грозилось отобрать его и обратить против бунтующих солдат. Нельзя такого допустить. Стали диктовать Соколову, дополняя один другого:
      " 5. Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям".
      Главное было сделано, дальше уж пошло совсем легко: в строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане...
      "Наконец исчезнут с ворот скверов и парков позорные таблички: "нижним чинам и собакам вход запрещен!" - думала Настя, тихонечко сидя в уголке за дюжими спинами солдат-зрителей, с одобрением встречавших каждое слово.
      Тем временем диктовка последнего, седьмого пункта приказа подошла к концу. Установили, что отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т.п. - и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т.д. А грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на "ты" воспрещается вовсе. Всякое же нарушение приказа в этой части доводить до сведения ротных комитетов...
      Когда поставили последнюю точку под подписью "Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов", то дружно грянули "ура!". Многие делегаты Совета еще не разошлись из Белого зала, когда торжественно вошла комиссия во главе с Соколовым. Большевик Падерин зачитал текст. Его заслушали в торжественной тишине. Не шаркнула ни одна нога, не прошелестела ни одна бумажка. Лица солдат, узнавших семь параграфов приказа No 1, светлели. Революция только начиналась, неизвестно, какие трудности ждали ее, ведь царь-то еще не утратил своей короны и скипетра. А тут такой понятный приказ. Теперь-то возврата назад не будет! - так думали многие солдаты. Когда чтение короткого документа закончилось, гул одобрения, словно гигантский вздох вулкана, поднялся под своды Таврического дворца. "Ура!", "Да здравствует революция!", "Да здравствует Совет!" понеслось в двери и окна дворца.
      Тут же приказ No 1 был сдан в типографию, отдан на телеграф. Петроградский Совет сразу завоевал на свою сторону армию от фронта до фронта, от столицы до самого отдаленного гарнизона, куда его донес не только телеграф или Юз, а тысячеустая солдатская молва. Мощное орудие разрушения старой карательной царской армии начало свое действие.
      54. Могилев - Псков, 1 марта 1917 года
      Со станции Могилев императорский поезд тронулся около пяти утра, когда Николай крепко спал. Впереди, как полагается, с достаточным интервалом шел второй литерный - свитский.
      Государь проснулся около десяти. Только что миновали Смоленск. Из Вязьмы, где поворачивали на Ржев и Лихославль, Николай дал телеграмму в Царское Село. По-английски сообщал дорогой Аликс, что погода прекрасная и много войск послано в Петроград с фронта. Он не знал, что эшелон Николая Иудовича железнодорожники всячески задерживают и генерал не добрался еще и до Витебска.
      За окном проносились утонувшие в снегах деревеньки, маленькие уютные станции. Во Ржеве поезд сбавил ход, и можно было хорошо рассмотреть тихие улицы, редких извозчиков и прохожих, колокольни церквей, стаи галок...
      Железнодорожное начальство вытянулось по стойке "смирно" на платформе перед красным маленьким вокзалом. В конце платформы толпа пассажиров, оттесненная жандармами к багажному сараю, изумленно глазела на лакированные темно-синие вагоны с золотыми царскими вензелями. В зеркальном окне проплыла знакомая по тысячам портретов фигурка в серой черкеске с аккуратно расчесанным пробором и бородкой.
      Народу разных сословий на вокзале накопилось много: поезда не ходили пропускали литерные. Передний, свитский, остановился, чтобы высадить одного и взять другого путейного инженера. Инженер из Ржева должен был следовать в первом литерном весь свой участок - до Лихославля. Дальше его заменял коллега со следующего участка движения.
      Дородный путейский чиновник с молоточками в петлицах робко поднялся в синий передний вагон. Он хотел стоять в тамбуре, чтобы не лезть на глаза начальству, но его пригласили в купе, где ехал инженер поездов его императорского величества Эрдель. Во-первых, так полагалось. А во-вторых, Эрделю страсть как хотелось узнать новости - ведь на всех станциях есть телеграф и из столицы могли поступить сообщения. Самому начинать разговор об этом Эрделю не хотелось, его положение обязывало к сдержанности перед провинциалами.
      - Нет ли депеш от министра путей сообщения? - придумал наконец он.
      Ржевский путеец от изумления открыл рот.
      - К-как, вы разве не знаете, что министр путей сообщения и другие министры арестованы и препровождены в Государственную думу? - заикнулся он. - А вместо министра нам дает теперь распоряжения комиссар Государственной думы Бубликов!
      Эрдель при сем известии сделался нем и недвижим. Инженер с интересом посмотрел на него. Ему странно было встретить человека, который 1 марта еще не знал о событиях в Петрограде.
      Эрдель чуть порозовел и приоткрыл рот.
      - И что же предписывает этот Баранкин?..
      - Бубликов, - поправил его путеец.
      - Ах да, Бубликов...
      - Я могу вам дать первую телеграмму из Петрограда, я списал ее у телеграфиста, пока ждал ваш поезд, - протянул листок инженеру императорских поездов дородный путеец из Ржева. Он уже понял свое превосходство и теперь с интересом наблюдал, как Эрдель впился в неразборчивый текст, написанный его рукой.
      Буквы прыгали в глазах у Эрделя, когда он читал жуткие строки.
      "По поручению комитета Государственной думы я сего числа занял министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной думы: "Железнодорожники! - Эрдель при этом обращении вытер холодный пот с лысины и продолжал читать. - Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества, от вас зависит теперь спасение родины, - она ждет от вас больше, чем исполнения долга, - она ждет подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно, с удвоенной энергией. Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к родине и сознанием важности транспорта для войны и благоустройства тыла. Председатель Государственной думы Родзянко..."
      Эрдель снова вытер пот с лысины и уткнулся в прыгающие перед глазами корявые строки.
      "Член вашей семьи, я твердо верю, что вы сумеете ответить на этот призыв и оправдать надежду на вас вашей родины. Все служащие должны оставаться на своем посту. Член Государственной думы Бубликов".
      "Господи, что же теперь будет?!" - подумал Эрдель. Но дабы не уронить своего высокого достоинства, господин инженер императорских поездов внешне спокойно сложил листок и вернул его путейцу.
      - И что же, это все, что поступило из Петрограда? - осведомился он.
      - Совсем нет, ваше превосходительство! - на всякий случай титуловал Эрделя по-генеральски инженер из Ржева, почуявший в его словах угрозу. Скромный провинциальный путеец совсем не хотел быть арестованным в свитском поезде и проехать с ним до столицы выяснять там обстоятельства революции. Могу доложить, что поступила еще одна телеграмма, касающаяся литерных поездов...
      - И что за телеграмма? - оживился Эрдель.
      - Господин поручик Греков, назначенный вчера согласно циркуляра комендантом Николаевского вокзала, предписывает оба ваших поезда направить из Тосно не в Царское Село, а прямо на Николаевский вокзал Петрограда...
      Эрдель, успокоившийся было после чтения телеграммы, хотя и объявлявшей о создании новой власти, но призывавшей оставаться на своих служебных постах, снова расстроился. Ему мерещились уже арест и заключение в крепость как слуги царя. Ведь туда, по свидетельству того же инженера-путейца, определили царских министров и управляющего железными дорогами Богашева. А начальника Северо-Западных дорог, арестованного в своем служебном кабинете, как поведал человек из Ржева, убили конвойные по дороге в Думу...
      Эрдель еле дождался Лихославля, где кончался ржевский участок, и помчался в соседний вагон к своему прямому начальнику, коменданту свитского поезда подполковнику Талю, а с ним, не мешкая, к командиру железнодорожного собственного его величества полка генералу Цабелю. Цабель не осмелился принять решение сам, он велел пригласить генерала-историографа Дубенского и начальника канцелярии царя Штакельберга.
      - Рассказывайте, что узнали! - приказал он Эрделю. Эрдель подробно изложил содержание телеграмм и свои разговоры с путейцем из Ржева.
      - Знает ли об этом его величество? - спросил Дубенский Цабеля.
      - Боюсь, Дмитрий Николаевич, что в императорском поезде некому доложить об этих телеграммах... Что делать, господа?
      - Сергей Александрович, если мы доедем до Тосно без остановок, сможете ли вы с помощью солдат вашего полка занять станцию и удерживать ее до тех пор, пока оба наших поезда не повернут на ветку в Царское? - в свою очередь спросил Дубенский.
      - А вы уверены, что в Тосно из Петрограда уже не наехали эти бунтовщики?.. Они могут быть с пулеметами... Подвергать священную особу императора такой опасности?
      - Но что же тогда делать?
      Пришли к выводу, что следует передать сигнал в царский поезд. Дубенский вызвался написать письмо лейб-хирургу Федорову, чтобы тот передал его через Воейкова царю. Тут же в купе, без каллиграфии, генерал-историк набросал карандашом сбивчивую записку:
      "Дорогой Сергей Петрович, дальше Тосны поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, надо его величеству из Бологого повернуть на Псков (320 верст) и там, опираясь на фронт г-ла Рузского, начать действовать против Петрограда. Там, в Пскове, скорей можно сделать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков - старый губернский город, и население его не взволновано. Оттуда скорей и лучше можно помочь царской семье. В Тосно его величество может подвергнуться опасности. Пишу вам все это, считая невозможным скрыть, мне кажется, эту мысль, которая в эту страшную минуту может помочь делу спасения государя, его семьи. Если мою мысль не одобрите, разорвите записку".
      С трудом нашли конверт. Как всегда в горячую минуту, его под рукой не оказалось. Время было уже около десяти. Литерный прибывал в Бологое. Решили оставить офицера с запиской здесь ждать царский поезд. Свитский отправился дальше по Николаевской дороге.
      После столь верноподданнического акта генерал Дубенский ушел в свое купе и заперся. Его мучило беспокойство и неизвестность. Старый человек, он вдруг мистически решил, что своим поступком ввязался в судьбу царя. Ведь если разогнать выстрелами железнодорожного полка толпу бунтовщиков в Тосно и оттуда направиться в Царское Село, то путь стал бы на целые сутки короче. А что значат сутки в пульсации секундных стрелок революции? Генерал даже приложил разгоряченный лоб к холодному оконному стеклу. За ним, в этой снежной пустыне, где не только ночью - даже вечером не мелькало ни единого огонька, он снова искал и не находил правильного решения. Не в силах выносить одиночество в столь ответственную минуту, он вернулся в купе Цабеля.
      Генерал приказал останавливаться на всех станциях, где есть телеграф. Его адъютант выпрыгивал из вагона и справлялся у телеграфистов, нет ли депеши в литерный поезд. Ждали ответа от Воейкова. Ответа не было. Конвою приказали бодрствовать и быть наготове.
      Никто в литерном поезде не спал. Нервно ходили но коридорам из вагона в вагон, курили прямо в купе. За окнами проплывали яркие звезды, немые снега и леса.
      Россыпь редких огоньков за толстыми стеклами и свисток паровоза возвестили прибытие на станцию Малая Вишера. Синие вагоны плавно затормозили у перрона. Станционные часы показывали около двух часов. Поезд стал. Открылась дверь вагона, чтобы выпустить в очередной раз адъютанта, но его в тамбуре чуть не сбил с ног офицер в форме собственного его величества железнодорожного полка. Он потребовал незамедлительно провести его к генералу Цабелю.
      Цабель уже стоял в коридоре, и весь вагон слышал, как офицер докладывал, что на станции Любань и Тосно прибыли из Петрограда несколько рот Литовского полка с пулеметами и заняли вокзал, чтобы захватить царский поезд.
      - Солдаты нашего железнодорожного полка, вышедшие, как положено, в караулы, сняты со своих постов мятежниками. Я сам бежал на дрезине предупредить ваше превосходительство.
      Теперь Цабель знал, что делать. Он отдал приказ своей команде занять телеграф, диспетчерскую и дежурную комнаты. Стук прикладов на платформе, мерный шаг солдатских ног показал, что его команда выполнена. Маленький военный совет из двух генералов решил дальше не ехать, ждать здесь царского поезда. Свитский перевели на запасный путь.
      Станция была по-ночному пуста. Блестели под яркой луной рельсы, стремясь к горизонту. Едва светили фонари. В зале третьего класса спали на мешках и тряпье несколько мужиков и баб. Посты из охранной команды встали у дверей и этого помещения.
      55. Могилев - Псков, 2 марта 1917 года
      Около трех ночи подошел царский поезд. В его окнах - ни огонька. Двери заперты. Цабель постучал костяшками пальцев в окно второго вагона, где было купе дежурного флигель-адъютанта. Из-за занавески высунулась заспанная и всклокоченная голова Нарышкина. Он удивленно посмотрел на группу у вагона и исчез. Через несколько минут отворилась дверь, и Нарышкин в шинели, фуражке вышел на перрон.
      - Тише, господа, в поезде все спят... - попросил он.
      - Как спят?! - удивился Дубенский. - Я ведь посылал письмо... Тосно и Любань захвачены мятежными войсками!
      Нарышкин молчал. Поскольку он был известен отнюдь не быстрыми мыслительными способностями, все вошли в вагон и пошли по коридору в ту сторону, где было купе Воейкова. Проводник доложил, что дворцовый комендант спит.
      - Господи! Почти под дулами пулеметов! Вот завидное спокойствие идиота! - негодовал Дубенский. Постояв у закрытой двери, генерал-историк отправился к Федорову. Лейб-медик был уже одет, но позевывал со сна.
      Вышли на платформу. К ним вскоре присоединились флаг-капитан Нилов, герцог Лейхтенбергский, флигель-адъютант Мордвинов. Пришел и гофмаршал князь Долгорукий. Общество поеживалось от холода и возбуждения. Вспыльчивый Нилов ругал последними словами Воейкова, узнав, что ему еще в Бологом была передана записка Дубенского, которой он не придал никакого значения.
      Словно по вызову, появился на платформе и адресат его проклятий. Господа в генеральских шинелях столпились вокруг маленького Воейкова и загалдели, словно цыгане на конской ярмарке.
      - Ничего не понимаю, - отмахивался от них дворцовый комендант, говорите кто-нибудь один!
      Цабель изложил ситуацию, Дубенский дополнил предложением повернуть назад, на Бологое, а оттуда - мчаться в Псков, чтобы быть в гуще войск, верных императору.
      Вызвали лейб-камердинера Телятникова.
      - Его величество не спят, - коротко сообщил он. Воейков отправился в салон-вагон Николая. В темной гостиной стоял царь. Он повернулся от окна, когда вошел дворцовый комендант.
      - Что случилось?
      - Ваше величество, в Царское невозможно проехать через Тосно, там мятежники.
      - Как же поедем?
      - От Бологого можно через Дно или Псков...
      - Хорошо, поедем на Дно...
      Николай сам заметил, что словосочетание звучит двусмысленно и мрачно. Его передернуло. Воейков поклонился и вышел.
      Он не решился повторить фразу императора перед господами и только бросил: "Едем в Псков!"
      Цабель отправился к начальнику станции отдавать приказания насчет порядка следования литерных поездов. Решено было теперь идти царскому поезду впереди, а свитскому - сзади. Перецепили паровозы. Синие вагоны с золотыми вензелями покатились под мерцающими звездами в обратную сторону...
      Бологое проскочили, не останавливаясь. Только в Старой Руссе стало известно, что на узловой станции их ждали и хотели остановить. Даже показали телеграмму неизвестного лица, который просил передать поручику Грекову, что литерные поезда повернули назад в Бологое. Железнодорожным жандармам пришлось немало поработать кулаками и прикладами винтовок, чтобы очистить пути и не дать железнодорожникам остановить царский поезд.
      Зимний рассвет встречали в Старой Руссе. Паровоз брал здесь воду. Воейков воспользовался стоянкой и отправился в комнату телеграфиста. По прямому проводу он вызвал станцию Дно и узнал, что туда только что прибыл генерал Иванов со своим эшелоном. Дворцовому коменданту доложили, что генерал по дороге усмирил несколько поездов с солдатами, а станция Дно очищена им от мятежников и туда можно беспрепятственно пройти.
      Именно это Воейков и изложил Николаю в его салон-вагоне.
      Император явно не спал всю ночь. Его лицо было бледно. Зеленый шелк стен бросал на него мертвенные холодные блики.
      - Отчего же так медленно двигается Николай Иудович?! Ведь он должен быть в это время в Царском! - недовольно спросил Николай Воейкова.
      - Ваше величество, мне передали, что генерал был сам этим крайне удивлен. Проснувшись в шесть утра, он думал, что прошел пятьсот верст и уже в Семрино, а оказалось, что эшелон сделал всего двести верст...
      От Старой Руссы императорский поезд пошел не так быстро, как раньше. Во-первых, не по уставу он был теперь первым и на паровоз пришлось посадить офицера с солдатами железнодорожного полка. Во-вторых, путь здесь не был очищен от других поездов предварительными телеграммами, и, следовательно, приходилось останавливаться на мелких станциях. Темнело, когда прибыли в Дно.
      Здесь уже ждала депеша от Родзянки. Председатель Думы умолял государя принять его в Дно, куда он немедленно выезжает для доклада и обсуждения мер по спасению отечества. Подсчитали, что Родзянке ехать часов пять.
      - Ждем только свитский поезд, - сказал Николай.
      Когда второй литерный подошел и стал бок о бок, в царском вагоне словно полегчало: все-таки свои близко...
      Из Дна свитский литерный вышел, как и полагается, первым. Вскоре отправился и царский. Воейков, попыхивая неизменной сигарой, с упоением рассказывал в своем купе, как Николай Иудович своим грозным видом усмирял разнузданную "серую скотину" на станциях. "На колени!" - кричал им спаситель отечества, и толпы солдат падали ему в ноги.
      - Тем самым, - буркнул ехидно Нилов, - он избавлял солдатиков от военно-полевого суда, а себя - от столкновения с ними!.. Все равно нам висеть скоро на фонарях! - подытожил он ситуацию...
      К Пскову свитский литерный подошел в потемках, около шести. Из темноты к ярко освещенному перрону выплыли синие вагоны, выплеснули из себя господ в генеральских шинелях, офицеров, конвой и укатили на запасный путь, чтобы освободить место для царского. Военные и штатские в невысоких чинах, без почетного караула, собирались на платформе для встречи царя. Они неохотно вступали в разговор со свитскими, явно сторонились их. Только один пожилой военный чиновник, сегодняшним утренним поездом прибывший из Петрограда, многословно рассказывал встревоженным придворным, как толпа разгромила и сожгла дворец графа Фредерикса.
      Через полчаса, когда надлежало прибыть царскому поезду, на дебаркадер вышел из подъехавшего авто генерал Рузский, главнокомандующий Северным фронтом, его начальник штаба Данилов и адъютант граф Шереметьев. Тут же прибыл и литерный поезд. Почти неслышно он подкатил к платформе. Из царского вагона спустили обитый ковриком трап, у которого встали двое конвойцев.
      Худой и строгий, в очках, чернявый генерал Рузский походил на ученого скворца. Выскочил флигель-адъютант и, взяв под козырек, доложил:
      - Ваше высокопревосходительство! Его величество останется в вагоне и на платформу не выйдет... Государь император просит пожаловать вас к нему.
      Рузский и его штабные вошли в вагон. На них пахнуло дорогим одеколоном и теплом. Услужливые руки лейб-слуг приняли шинели и фуражки. Открылась дверь в салон, отделанный зеленым шелком. Николай встретил их стоя. Он был в темно-серой черкеске, отделанной серебром, с кинжалом на поясе. Лицо его потеряло румянец, усы поникли, глаза заволокло печалью. Но, странно, в словах его не просвечивало и тени беспокойства.
      Государь не садился, гости тоже стояли, но не по стойке "смирно", как полагалось бы перед самодержцем.
      В нескольких словах император рассказал, как его поезд был остановлен в Малой Вишере и как он оттуда решил повернуть к ближайшему аппарату Юза, то есть сюда, в Псков. Он просил Рузского доложить о положении на Северном фронте и добавил, что ждет сюда председателя Государственной думы Родзянко, чтобы получить от него сведения о том, что происходит в Петрограде.
      - Сообщения о происходящем в Петрограде и Москве получены мною сегодня из Ставки, - холодновато, без подобострастия отчеканил Рузский. - Угодно вашему величеству принять о них доклад?
      - Угодно, - коротко ответил царь. - Доложите их мне сегодня в девять, после обеда.
      Рузский и Данилов поняли, что сейчас им следует выйти. В свитском салоне обер-гофмаршал князь Долгорукий передал им приглашение к обеду в семь часов.
      - Что же вы теперь посоветуете? - кинулся к длинному Рузскому коротышка Воейков. Генерал уже надевал шинель. Он посмотрел на дворцового коменданта сверху вниз через железные, как у волостного писаря, очки и негромко ответил:
      - Сдаваться на милость победителя...
      - Что он сказал? Что он сказал? - обратились все присутствующие к Воейкову.
      - Сдаваться на милость победителя... - покрылся багровой краской дворцовый комендант.
      - Вот и оперлись на фронт генерала Рузского, - погрозил кулаком вслед главкосеву адмирал Нилов.
      За обедом говорили о пустяках. Государь спрашивал, пришла ли весна во Псков и много ли снега на улицах осталось. Генерал Данилов отвечал, что скоро, дня через два, сани можно будет заменить колясками да телегами. По разговору о погоде поняли, что государь не желает говорить о серьезных вещах прилюдно. Обед прошел быстро. Вставая из-за стола, Николай просил Рузского прийти с докладом через час.
      И снова в том же зеленом салоне встречает Рузского Николай. Оба бледны. Но в отличие от государя Рузский не пытается скрыть свое беспокойство и даже некоторую растерянность. Он уже получил сегодня от Алексеева телеграмму, которую и излагает для начала верховному главнокомандующему. В ней сообщается, что Москву не удалось изолировать от революционных событий. Генерал Мрозовский, главнокомандующий Московским военным округом, доложил, что в Москве стачка захватила почти все предприятия, рабочие вышли на улицы с красными флагами и лозунгами. Мрозовский не постеснялся слов "в Москве полная революция", "воинские части перешли на сторону восставших". Алексеев сообщал также, что в Кронштадте произошли революционные события, убит комендант порта адмирал Вирен, что Балтийский флот признал Временный комитет Государственной думы.
      Рузский изложил мнение Алексеева о том, что беспорядки могут перекинуться на другие центры, нарушить железнодорожное сообщение, в том числе и воинское. Прекратится подвоз продовольствия, наступит голод. Все это поведет к обострению революции и выходу России из войны.
      "Пока не поздно, - читал вслух телеграмму Алексеева генерал Рузский, необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная дума старается водворить возможный порядок, но если от вашего императорского величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов, и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю ваше величество, ради спасения России и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему составить кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно".
      Пока читал Рузский, у Николая на лице не дрогнула ни одна черточка. Но внутренне он весь кипел.
      "Как! Теперь и эта единственная опора и надежда - армия, наш "косоглазый друг" Алексеев - тоже включились в политику! Начальник штаба способствует "общественности" получить конституцию и независимое от меня министерство! Неслыханно! И я не могу показать своего гнева, ибо Северный фронт остается теперь единственной надеждой!"
      Видя спокойствие царя, Рузский тоже взял себя в руки. Теперь он докладывал бесстрастно. Он говорил о том, что помощник начальника штаба верховного главкомандующего генерал Клембовский по прямому проводу из Ставки передал просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича о том, чтобы принять срочно меры, изложенные в телеграмме. Лицом, пользующимся доверием, Сергей Михайлович назвал Родзянку, отметил Рузский. Доложил главкосев и телеграмму на имя Фредерикса, отправленную Брусиловым. Прославленный полководец излагал через министра двора просьбу царю "признать свершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела"...
      Царь молча раздумывал. Было видно, что он твердо стоит на самодержавном принципе и не желает его уступать. Он даже стал спокойно доказывать Рузскому, что юг России был бы против всякого конституционного решения.
      Доклад никем не прерывался до половины одиннадцатого, когда адъютант принес генералу новую телеграмму, только что полученную от Алексеева. Начальник штаба, связанный с "общественностью", словно чувствовал за полтысячи верст, что его коллеге-генералу не хватает аргументов для убеждения государя. Но положение менялось час от часу. Теперь Петроград уже не принял бы и премьера Родзянку. Поэтому в новой депеше Алексеев настойчиво указывал на необходимость "немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы", даровать ответственное перед народом министерство. В той же телеграмме Алексеев передавал проект такого манифеста, подготовленный в Ставке, и умолял императора подписать его.
      Николай колебался. Он понимал, что отказать фактическому главнокомандующему армией - генералу Алексееву - и другим генералам, в том числе и Рузскому, почти невозможно.