– Значит, ты можешь говорить только словами и мыслями, а видишь лишь то, на что смотрят глаза?

– Тонкое наблюдение. Да, все так. А почему ты спросила?

– Не только Крылатый хочет знать, кто ты и откуда. Если ты тяготеешь к жестокости…

– Да, нет, – Элис отмахнулась, – разве у вас тут жестокость? Вы бы на людей посмотрели. Просто хотелось знать, как Тьма уживается со Светом.

– С солнцем, госпожа, с солнцем. Со Светом Тьма не уживется никогда. Я же говорила тебе, свет Сияющей лишает Крылатого сил и может даже убить. Всюду, где есть рассветы и закаты, ему нужно быть осторожным, потому что в эти часы мои лучи смертельны не только для его подданных. И поэтому мы не можем быть вместе, – Бео простодушно развела руками, – только очень недолго.

“Я знала, – напомнила себе Элис, – знала с самого начала, как только “оно” стало “ею”. Ладно, зато с Сияющей у них точно ничего не было”.

Курт третий день почти безвылазно проводил в саду, за столом, читая и конспектируя записи Лихтенштейна. Конспектируя, разумеется, в памяти: чем меньше бумажек, тем спокойнее.

Элис третий день жила в Берлине. Думать о ней хотелось все время, и велик был соблазн поселиться в гостинице рядом с телефоном, чтобы каждые десять минут звонить и справляться, как дела у госпожи Ластхоп. Курт гнал от себя экстремистские идеи. Единственное, что он позволил себе, это позвонить Вильгельму. Тот, хоть и семейный человек, а к заезжей гостье проявил интерес настолько неприкрытый, что обратиться за помощью к нему было равносильно оказанию услуги.

Капитан фон Нарбэ просьбу воспринял с некоторым удивлением, однако встретиться с Элис согласился без колебаний. Курт и сам мог бы наведаться в отель, но с непривычной для себя робостью подумал, что, уезжая из Ауфбе, Элис, может быть, хотела уехать и от него. А если так, лучше пока не навязывать ей свое общество. Черт его знает, что подтолкнуло ее бросить все и сбежать в Берлин?

Вильгельм отзвонился вечером, в условленное время, весело доложил, что фройляйн Ластхоп чувствует себя замечательно, настроение у нее отличное, она много гуляет, причем – одна, даже, насколько может судить он, Вильгельм, без охраны. Но, с другой стороны, что он, Вильгельм, понимает в охране, он же пилот, а не бодигард, или как это правильно по-американски?

Нет, поговорить с Элис хоть сколько-нибудь долго, к сожалению, не получилось. Она сама ничуть не возражала, даже предложила составить ей компанию на прогулке, просила показать Берлин, о котором не знают туристы…

Курт сдержался и не стал рычать в трубку. В конце концов, Вильгельм не виноват, Курт сам его попросил. Но показать Элис Берлин, любой, какой ей только захочется, он мог бы не хуже капитана фон Нарбэ.

– Словом, – подытожил Вильгельм, – если бы не дела государственной важности, мы с фройляйн Ластхоп, возможно, звонили бы Вам сейчас вместе. А если Элис и сбежала, то не от вас, Курт, за это я ручаюсь. Она сожалела, что не может вам позвонить. А я, разумеется, не стал говорить, что сегодня в девятнадцать ноль-ноль вы будете сидеть у телефона и ждать звонка из Берлина.

– Спасибо, – с чувством произнес Курт.

– Пожалуйста. Как продвигается изучение каббалы?

– Тяжело.

– Я так и знал. Всего доброго, Курт.

“Элис сбежала не от вас…” А от кого же? И почему?

Но если при посещении ее пустого дома, Курт недобрым словом поминал Драхена, то уже на следующий день он засомневался. Мать сказала, что это Змей взял Элис и увел, просто взял и увел, а она ушла с ним. Матери Курт верил, но увел Драхен Элис потому, что задумал недоброе, или – наоборот, потому что из каких-то неведомых Курту соображений решил, что так для нее будет лучше, вот на этот вопрос ответа не было.

Во многих знаниях многие печали. Не о воплощенном Зле читал Курт в тетрадях Лихтенштейна. Словно между строчек, отмахиваясь против воли от печальных рассуждений рабби, разворачивал он, как свиток, историю молодого княжича – рыцарский роман, где поровну было благородства и жестокости, наивности и свирепой нечеловеческой мудрости, мужества, отчаянного, самозабвенного, и спокойной готовности к самопожертвованию. Христианин или слуга сатаны – для рабби Исаака, за спиной у Змея проводившего исторические изыскания, эти понятия были почти равнозначными. Для Курта же, сила, носящая имя Драхен, естественно и легко становилась человеком. Ну, пусть не совсем человеком, тем больше сочувствия вызывал Крылатый Змей. Нет, не жалости – куда уж его жалеть, тут себя жалеть впору, что по соседству жить довелось – а сочувствия, иначе говоря, сопереживания. Уж во всяком случае, в одном Драхен был на голову выше Курта Гюнхельда: он когда-то не отказался от власти, без колебаний отдав свободу и душу за сомнительную честь встать во главе разнообразной и злобной нечисти. Просто потому, что без него было бы хуже.

Это, пожалуй, было самым главным в исследовании рабби Исаака. Курт знал, как, впрочем, знали и все курсанты академии, что в кругах специалистов до сих пор не выработано четкой позиции по вопросам персонификации стихий и Сил. С одной стороны, глупо отрицать: предки знали, что делали, наделяя разнообразных богов личностью и яркими особенностями характера. С другой – где они, эти боги? Что сталось с ними, после того, как мир доверился трем основным современным религиям? И еще немаловажный момент, о котором, правда, не принято было говорить вслух даже в своей компании: персонификация таких понятий, как Добро или Зло, слишком близка была к персонификации, собственно, Бога. Которого, как бы, и нет. Если могут быть личностями непостижимые и противоречивые движения человеческой души, почему не быть личностью Творцу? Точнее, почему бы Ему не быть?

А в десятке толстых тетрадей подробно, со сносками в тех местах, где достоверность полученной информации вызывала у достойного рабби сомнения, и деликатность не позволяла прямо спросить уточнений у Змея, прослеживался обратный путь. Не Сила становилась личностью, под влиянием суеверий поддаваясь формирующему воздействию коллективного сознания, а человек, живой и настоящий, становился Силой. И отчаянно удерживал себя от распада, и очень близко видел грань, за которой он станет всем, перестав быть собой.

Совсем другое дело. Совсем другая точка зрения. И перспективы, соответственно, другие.

Спорили об этом много. До хрипоты ругались, порой ссорились, отстаивая свою точку зрения. Смешно, конечно, но даже в этот Новый год, в общаге, встретив праздник и распив под бой курантов шампанское, уже через полчаса сцепились: что, все-таки, лучше, пользоваться стандартными формулами, подвигая стихии на заранее известные действия, или работать с личностью при помощи психологии и доброй воли.

Разумеется, спорили теоретически. Но даже теория, когда дело касается материй тонких, оборачивается практикой совершенно неожиданно. Особенно, если в новогоднюю ночь беса поминать.

О чем, собственно, и поставил в известность явившийся на спор, нет, не бес, конечно – оперотряд из старшекурсников. Уж лучше бы бес, честное слово. Такие имена в разговоре зацепили, что аукнулось всему общежитию, а в микрорайоне свет погас. На следующий же день всю компанию вызвали в ректорат, – и ведь выходной был, а не поленилась дисциплинарная комиссия всем составом собраться.

– Уж от вас, Гюнхельд, я подобного слабоумия никак не ожидал, – подвел итог ректор.

Раздали всем наряды по уборке лабораторий и отпустили.

Возвращаясь же к теме, Курт в спорах придерживался первой позиции, то есть считал, что полагаться на добрую волю стихий или нечисти в высшей степени неразумно. Вся человеческая история учит, что разного рода жертвоприношения и прочие попытки договориться или умилостивить тех, кто стоит за, казалось бы, естественными, природными явлениями – меры временные. В лучшем случае, их хватает на несколько лет, чаще же подкреплять договора жертвами приходится каждый сезон, если не ежедневно. Драхен не лгал, когда говорил, что фейри – если использовать вместо привычных по академии терминов его определение – враждебны людям по самой своей природе. И как бы ни был умен человек, фейри, пусть стократ менее разумные, намного хитрее, изворотливее. А хитрость и коварство, к сожалению, часто берут верх над разумом.

Даже вода и огонь, без которых немыслимо существование человечества, двуличны и жестоки. И персонифицируя их, можно прийти к выводам крайне неутешительным.

Огонь – тепло и свет, стихия, по преданиям сошедшая к людям прямо с небес, делит свою власть с могущественной и такой же вольной водой. По воде, следуя за реками, переплывая моря, человечество заселило землю. Огонь помог людям стать людьми и прочно закрепиться на отвоеванных у дикой природы территориях.

А зачем? Следуя логике Драхена (а он знает, о чем говорит) затем лишь, чтобы приобрести как можно больше возможностей для вредоносного воздействия. И вода и огонь – это не только и не столько помощники. Вода и огонь – страшные враги человека. Хуже их только матушка-земля – она, родная, любящая и любимая…

На первом месте по числу жертв – землетрясения. За ними – наводнения и пожары. Они прекрасно сговариваются между собой, такие разные, вроде бы враждебные друг другу стихии. И, конечно, не обходится без ветра, всегда готового дымом закрыть небо, задушить пеплом, раздуть огонь, взметнуть до небес океанские волны.

Да и с солнцем, чего уж там, тоже не все хорошо.

Если увериться в том, что все стихии обладают разумом и волей, можно до такого додуматься, что останется, следуя примеру рабби Лихтенштейна, поднять руки и сказать: я сдаюсь.

После чего отправляться на поиски черного петуха для пристойного жертвоприношения. Хотя, конечно, фейри предпочитают человеческие жертвы.

Нет уж! Нельзя ждать милостей от природы, тем более нельзя ждать милостей от природы одушевленной, разумной и ненавидящей. Никаких договоров – только разумное и рачительное использование стихий, их рабский труд на благо человечества, и ни малейших поблажек. Такова была официальная политика организаций, занимавшихся вопросами сверхъестественного в царской России, и их преемники в России Советской, а позже – в Советском Союзе придерживались тех же взглядов. До тех пор, во всяком случае, пока сторонники олицетворения не докажут со всей убедительностью преимущества своей позиции.

Считалось, что развенчивая мифы и делая сказку былью, стихии и стихийные существа можно подчинить так называемым законам природы, загнать в математически выверенные, безупречные формулы и пользоваться ими, как пользуются школьники таблицей Пифагора. Когда-то стихии подчинились суевериям и обрели волю и разум, а с некоторых пор воли и разума их начали лишать. С переменным успехом. Хотя судить об успехе в деле, на которое требуются не века, а тысячелетия, не может пока никто.

Еще считалось, что окончательно приведя в покорность стихии, люди естественным образом избавятся от нечисти. Это соображение доказывало уже то, что в просвещенных местностях, в городах, суеверия, умершие еще в прошлом веке, так и не возродились. А то, что пришло им на смену – бытовой фольклор, которым, конечно, тоже занимались, – не шло ни в какое сравнение со страхами прежних времен.

Поговаривали, правда, что все до поры до времени. И что придется еще наплакаться, когда все темное и злое, что есть в городах, что поселяется среди больших скоплений людей, чем дышат заводы и фабрики – вся грязь и весь страх, эмоции, несбывшиеся надежды, смертельные разочарования и уголовные преступления, – все это обретет такие формы, что горько пожалеют нынешние борцы со Злом о невинно развоплощенных полевых, леших и прочих банниках.

Посещение Вотерсдорфа заставило Курта вспомнить о мрачных предсказаниях. Фейри, встретившиеся ему по соседству с плохим домом, были воплощены городскими суевериями. Никакого отношения к существам стихийным, даже самым злым и опасным из них, эти создания не имели.

И все же по временам, когда в каждой луже жил водяной, в каждом колке – лешак, а в каждом дворе не продохнуть было от нечисти, пусть тоскуют поэты. Пусть ищут русалок весной в березовых рощах, бормоча о красоте и веселье зеленоволосых дев. Не дай бог им, правда, найти искомое. Но о том, чтобы поэты не нашли русалок, а русалки не отыскали поэтов заботятся люди, знающие и о тех, и о других больше, чем они о себе сами.

И в любом случае лучше следить за дамбой, вовремя обновляя и укрепляя ее, чем уговаривать водяного.

Рассуждения довольно примитивные, поскольку разного рода нечисть – именно нечисть, духи, к каковым относились и водяные, и лешие и русалки, – во-первых, все же разумны, а во-вторых, от них мало что зависит, когда в дело вступают стихии. Но когда Курту указали на это в одном из первых еще споров на животрепещущую тему, он резонно ответил, что работать со стихиями доведется в лучшем случае одному-двум выпускникам со всего курса. Задачей же остальных будет охрана правопорядка, использование, либо безжалостное истребление как раз таки нечистых духов, и не завидует он, Курт, тем спецам, которых подкупят детская красота русалки или кажущаяся разумность лешего.

А вообще, достаточно один раз увидеть фонтан крови и внутренностей, вырывающийся из-под воды, куда только что, вслед за симпатичной девчонкой нырнул ни в чем не повинный парень, и ни малейшей жалости к русалкам в душе не остается.

Если что-то превращает свадебный поезд в волчью стаю, не пытайся вникнуть в причины, побудившие к этому поступку. Какими бы ни были они, люди важнее. Начнешь вникать, вполне можешь прийти к мысли, что по-своему прав бес, учинивший злодейство. Сам, не желая того, позволишь ему воплотиться, хотя бы только в мысли – этого достаточно, ведь мысли-то твои собственные. Из стечения обстоятельств бес превратится в разумную и опасную тварь, но это будет не то воплощение, которому учиться еще и учиться, и которое делает уязвимым бесплотную нежить. Если бы так! Став из ничего чем-то, в первую очередь бес станет тобой. И ты сделаешь первый шажок на пути к служению не людям, а тому, что глубоко им враждебно.

Да-а. Он тогда, помнится, произнес целую речь. Хотя, не сказать, чтобы очень впечатлил оппонента. Твердо зная, что ему самому судьба уходить после выпуска дальше и выше, чтобы заняться, в конечном итоге, работой именно со стихиями, Курт завидовал тем, кому предстояло жить на передовой. И злился, и не понимал, как могут люди романтизировать или, того хуже, одушевлять то, что бездушно и, дай ему волю, беспощадно.

А сейчас, имея на руках весьма подробное описание обратного процесса, а в полутора километрах на запад – живое доказательство того, что описание не только подробно, но и правдиво, Курт, отвлекаясь от чтения, невольно задумывался над перспективами. Если Силой смог стать христианин – не важно, фейри или человек, главное, что христианин, – то персонификация, по крайней мере, стихий становилась не вредной, а наоборот, весьма полезной, ведь на их место можно поставить хороших и правильных ребят.

К созданию методики нужно привлечь обоих Лихтенштейнов, а потом найти добровольцев, провести практические испытания… сколько проблем будет решено, если удастся передать управление в руки людей бескорыстных и воспитанных в правильных идеалах. Но самое главное – хочется верить, что не самое сложное – это привлечь к работе самого Змея. И здесь опять не обойтись без Элис.

Элис… м-да. Это ведь еще одна проблема, свойства деликатного, и, как любые деликатные проблемы, очень противная.

– У меня такое чувство, как будто я виделась с Вильгельмом, – сообщила Элис, – с фон Нарбэ, пилотом принца Георга. Я рассказывала о нем.

– А чувства, что ты каждый день разговариваешь по телефону с отцом, у тебя не возникало? – полюбопытствовал Невилл.

Элис прислушалась к себе. Как вспомнить то, чего не было?

– Возникло, – признала она, – вот сейчас. Я как будто бы живу в “Adlon Kempinski”, как ты и сказал.

– Без всяких “будто бы”. Ты там живешь. Ты, при желании, можешь жить еще в нескольких местах. А если попробовать, вполне может статься, что ты вездесуща.

– Что-о?! Как Бог?

– М-м, нет, не совсем, – Невилл подумал. – Он-то вездесущ, а мы… полилокальны. Есть такой богословский термин. Скажем, мне нельзя одновременно находиться здесь и в Лаэре. А Бео, та в Срединный мир вообще попасть не может. А пока Сияющая-в-Небесах имела возможность бывать в Тварном мире, для меня закрыт был путь туда, где она находилась.

– И что нужно от тебя Солнцу?

– Прости?

– Ты сказал, что даешь им всем то, чего им не хватает. Чего не хватает Солнцу?

– Света во тьме, – Невилл усмехнулся, – веры в то, что солнце обязательно взойдет, как бы ни пугала ночь. Я в нее верю. Но, риалта, подобно царственным повелительницам, Бео – не “она”, и не “он”. У дорэхэйт нет пола, они вообще не знают, что это такое, и могут лишь подражать смертным…

– Весьма успешно.

Невилл кашлянул и после паузы осторожно поинтересовался:

– В какое время и куда ты хочешь вернуться, сиогэй?

– В Ауфбе, в мой дом. Дней через пять… Невилл, а ты можешь вернуть меня в ту же минуту, когда мы ушли?

– И даже раньше.

– Как?

– Через Лаэр, по реке времени, в любое “когда”. Но в том времени люди еще помнят о смерти Розенберга.

– А вернуть меня… чтобы ничего не случилось? Чтобы он вообще не умер?

– И что ты сделаешь, Элис? Скажешь, что у него больное сердце и поэтому не стоит травить себя наркотиками? Предупредишь, что нужно быть сдержаннее в любовных связях? Сообщишь, что он умрет в самое ближайшее время, что ты знаешь это, потому что уже пережила его смерть?

– Почему я на тебя не сержусь?

– Потому что я прав. Потому что рвутся связи с прежней жизнью, и он остался там, а ты уходишь тем дальше, чем шире распахивается горизонт. От всего уходишь, риалта: от семьи, от друзей, даже от отца, которого так любишь, от правил и законов, от болезней и страхов, от себя. К себе настоящей. Знаешь, немного людей могут похвастаться тем, что знают каковы они в действительности.

– И любой мог бы, как ты говоришь, уйти?

– Да. Каждый по своей дороге. И я не знаю, стал бы мир от этого хуже или наоборот, но таков замысел моего Создателя. Не все и не всегда выходит у Него так, как хотелось бы. Впрочем, нет, Элис, нет, с тобой все не так, ты – не любая, и уйдешь дальше всех.

– А ты уже спрашиваешь, куда меня вернуть?!

– Потому что ты хочешь вернуться. К своему рыцарю, светлому рыцарю Гюнхельду, – произнес Невилл нараспев, и они оказались в лесу, за Змеиным Холмом, по колено в светло-зеленых папоротниках, в сладких и свежих запахах цветов и деревьев, и бесшумно выплыли из-за деревьев навстречу хозяевам Облако и Камышинка.

– Курт не рыцарь.

– Рыцарь, Элис, рыцарь. И не только твой. Мой – тоже. Наша судьба, – принц подсадил ее на лошадь и, улыбаясь, смотрел снизу. – Он уже многое знает, а узнает еще больше, прежде чем решится на что-нибудь.

– Невилл, – Элис склонилась к нему, – о чем ты говоришь? Ты знаешь, что в Ауфбе верят…

– Знаю. Не он первый, сиогэй.

– И не он последний?

– Думаю, да. Позвони ему, попроси встретить тебя в отеле, не можешь же ты вернуться в Ауфбе пешком. Каюсь, я не подумал об этом, когда пришел за тобой. Горожане считают, что Гюнхельд увез тебя, вот пусть он и привезет.

– А не все ли мне равно, что думают горожане?

– Нет, – Невилл посерьезнел, – пока – нет. Будь осторожнее с ними, Элис.

– Ты же не знаешь, – она спешилась, соскользнула с седла в его объятия и теперь сама смотрела снизу, – я за тобой шпионила. Сначала, когда не знала, как все будет, думала, что ты… не знаю даже, кто. Думала, что тебя не бывает. А Курт мне поверил, мне же никто не верил. И мы договорились, что я буду рассказывать… все. Как бы смотреть со своей стороны. Курт – как обычный человек, а я, как… экстрасенс, что ли? Медиум? И я рассказывала.

– Да, я знаю. Ну и что? Ты не Далила, и не Марья Моревна, чтобы выведывать мои тайны мне на погибель. Ты знаешь теперь мое имя, но разве Гюнхельд узнает его от тебя? И разве узнает он о том, что вечерняя и утренняя зори могут убить меня?

– Но получается, что я тебя обманывала, или что-то вроде того.

– А разве я спрашивал, рассказываешь ли ты кому-то о наших встречах?

– Нет. Подожди, а что там с именем? Ты ведь сказал, чтобы им можно было воспользоваться, нужно самому назвать его. Как получилось с Куртом.

– И не получилось с его матушкой. Но чужим именем можно воспользоваться, если его назовет тебе фейри. Вот что, – Невилл подхватил ее и снова усадил в седло, – потом позвонишь Гюнхельду. Пора рассказать тебе хоть немного о том, на что ты способна, моя фея, рассказать хотя бы о том, почему я называю тебя феей.

Давно и далеко…

…В горном замке, уединенном, считающемся неприступным, недосягаемым даже для пушек, царила атмосфера не то траура, не то военных сборов. Принцесса, узнав о том, что муж велит ей отправляться на родину, разозлилась, потом расплакалась, потом начала отдавать распоряжения прислуге, одновременно горько жалуясь пасынку на жестокого мужа.

Наверное, она тоже что-то чувствовала. Вряд ли принцесса была ясновидящей, но женщины, случается, предугадывают несчастья и даже пытаются предотвратить их. Только Михаил не помнил случая, чтобы это удалось. Обычно все становилось только хуже. А принцесса обмолвилась, что князь бессердечно отсылает ее, не позволив даже проститься. Почему он не приехал сам? Почему не поцелует на прощанье детей? Почему она не может поговорить с ним?

“Потому и не приехал, что боится этого разговора”, – мог бы сказать Михаил. Но кто же объясняет женщинам такие вещи.

Еще он знал, что отец отправил в замок его, потому что сам, случись беда, не сумел бы защитить жену. Но какой беды он ждет? Что угрожает мачехе в этом орлином гнезде, куда ведет единственная узкая тропа, простреливающаяся по всей длине? Что угрожает ей за стенами, сложенными из камня, крови и колдовства?

Оставив принцессу собираться, Михаил бродил по замку, стараясь не мешать сборам. Дорога предстояла долгая. Трудная. И уж точно небезопасная. Однако отец предпочел отправить жену в этот путь, только бы не осталась она на его земле, под защитой его людей и стен его замка.

Маленькая фигурка показалась из дверей дальше по коридору. Сосредоточенно и целеустремленно она тянула за собой неподъемный, снаряженный для дороги сундук. Сундук упирался. Невысокий порожек стал для носильщицы непреодолимым препятствием, и она тщетно пыталась приподнять сундук за обтягивающие его ремни, время от времени взывая к кому-то за дверью:

– Мария! Да помоги же мне, наконец!

Когда Михаил поравнялся с девицей, та, потеряв, видимо, всякое терпение, высказалась в сердцах:

– Дрянь! Скотина! Мерзавец! – и набрала воздуха в грудь, видимо, намереваясь вновь позвать невидимую Марию.

– Отойди, – Михаил сдвинул ее в сторону, поднял сундук и переставил через порог, – где все носильщики?

Он обернулся к девице, увидел шелковое шитье на платье, блеск украшений, самоцветные камни в серьгах. И остановился. Наверное, лицо у него стало довольно-таки глупым, потому что девушка улыбнулась. Тут же, правда, смущенно потупившись.

– Носильщики на дворе, княжич, – почти неслышно произнесла она, – а княгиня велела поторопиться. Я подумала, что будет быстрее, если мы с Марией сами вынесем сундуки…

Она была маленькая и темноволосая, с белой кожей, не знающей солнца, и с глазами необычного цвета – голубыми, яркими, но светлыми. Темные волосы и голубые глаза – такое сочетание смертные часто принимали за отметку сатаны, за знак фейри. Странно, как он раньше не обратил внимания на эту девочку?

– Вы из свиты княгини?

– Только я, – на миг она подняла на него взгляд и вновь опустила глаза, – Мария – моя служанка.

– Я не видел тебя раньше.

– Видел, княжич, – опять улыбка, хитроватая (или насмешливая?), – но не замечал.

– Как твое имя?

– Катерина, княжич. Мой отец – Йован Седло. Ты знаешь его, и моего брата Стефана.

Вельможа Йован Седло – командир приставленной к принцессе дружины, такой же иноземец, как все здесь. И сын его служит княгине, но он – простой рыцарь. Михаил, конечно, знал обоих, но, как верно заметила Катерина, не замечал. Эти, пришедшие с принцессой, не воевали вместе с князем, отец не доверял им даже защиту замка, где жила его жена. Они были неинтересны.

– Больше не таскай сундуки, – посоветовал он девушке, не зная, что еще сказать.

– Больше не буду, княжич, – послушно ответила она, и снова послышался в голосе намек на усмешку.

Михаил сдержанно кивнул и направился дальше.

– До свидания, княжич, – послышалось из-за спины.

Отвечать он не стал. И так ясно, что свидятся – не одну неделю вместе ехать.

На сей раз, понимание не было озарением. Оно пришло медленно, как-то даже незаметно, сложилось из многих маленьких, вполне человеческих радостей и огорчений, из любви к младшим братьям, из жалости к принцессе, из недолгих, но доставляющих волнующее удовольствие встреч с Катериной. У дочери вельможи дел оказалось даже больше, чем у него, княжича, денно и нощно охраняющего свою мачеху, и увидеться удавалось хоть и ежедневно, однако очень ненадолго. Переброситься несколькими словами, обменяться улыбками… Михаил даже не поцеловал ее ни разу.

Но нет, не в этом дело.

Он вспоминал все, что знал о ее семье. Прозвище свое получили они от не столь уж далекого предка, у которого, когда пришел он на службу к тогдашнему королю, всего имущества было – изукрашенное седло работы заморских мастеров. Дорогое, конечно, седло, но если нет даже лошади, на спину которой можно его положить, толку с него немного.

Все, что осталось от тех времен – это забавное имя. Однако разбогатеть семье так и не удалось, несмотря на почетное положение и славную службу. Это здесь Йован Седло первый приближенный княгини, а у себя на родине он снова станет одним из придворных, которых король не удостаивает даже равнодушным взглядом. Там и княгиня стала бы лишь одной из многих родственниц короля, не одели ее муж богатствами, о каких впору складывать песни.

Хотелось верить, что от щедрот принцессы достанется что-нибудь и верным ее рыцарям. И в любом случае Михаил не скупился на подарки Катерине. Она по-детски радовалась любой безделушке, и порой напоминала княжичу его мачеху, в те далекие годы, когда та только появилась в доме князя, напоминала принцессу, поющую красивые песенки и подолгу красующуюся перед зеркалом, перебирая и примеряя драгоценные подарки мужа.

Не чуждый опасной науки – психологии, он усмехался этому сходству и тому, что именно в нем кроется для него прелесть голубоглазой боярышни. Однако не меньше, чем Катерина радовался каждой новой встрече… однажды подумал, что когда отец все же умре —, не в бою, так от старости, – у него никого не останется, кроме мачехи и младших братьев. Одного брата. Второму через семь лет предстояло умереть, Михаил не знал еще, как именно, а поэтому не знал, как спасти малыша. Наверное, в тот момент картина и прояснилась окончательно. Он понял, почему отец отправил принцессу в этот далекий небезопасный путь, и почему отправил его вместе с мачехой.

“Когда большое Зло исчезает, зло малое начинает плодиться, как черви в трупе”.

Безопасный княжеский замок можно было взять одним-единственным способом: предательством. Фейри Полуночи были большими доками в таких делах. А голодные фейри Полуночи готовы подвигнуть на зло любого смертного, лишь бы только утолить свой голод. Владыка умер, теперь им никто не указ, и очень скоро на всей Земле, а то и во всем мире не останется безопасных мест. Кроме Лаэра. Но смертным плохо живется в Срединном мире.

Эх, дед-дед…

– О чем ты загрустил, княжич? – ласковые голубые глаза смотрели с внимательным сочувствием. – О чем вспомнил?

Тонкие пальчики коснулись его руки. Катерина гордилась белизной и мягкостью своих ручек, но они были темны и грубоваты в сравнении с нежной кожей Михаила. Странное дело, последние полтора года провел он на войне, в походе, почти всегда ночуя под открытым небом, а ни ветер, ни солнце словно не коснулись его. Те, кто не знал наверняка, что княжич все время воевал рядом с отцом, болтали, будто жил он за морем, очень может быть, что у турок, и неизвестно еще чему научили его поганые.

В общем, болтали то, к чему привык с самого детства, разве что детали разнились, а суть оставалась прежней: колдун, он колдун и есть. Разобрались бы сначала в собственных делах, а то по всей Европе резня, христиане христиан убивают, все выяснить не могут, кто же из них верит правильно.

Зло плодит зло, а люди, вместо того, чтобы спасать души от его ядовитого дыхания заняты тем, что добровольно, не дожидаясь, пока бес толкнет под локоть, кормят фейри Полуночи. Что же будет, если фейри захотят большего?

Зло беспредельно.

Значит, надо идти на поклон к сатане, потому что иначе беда коснется всех, кого он любит. Отца убьют предатели, и принцессу уморят в монастыре, позарившись на ее богатства, а от младших братьев постараются избавиться, чтобы, не дай бог, не выросли и не заявили права на отцовские земли. И Катерина…

* * *

…– Сиогэйли, – повторила Элис.

Прислушалась к слову, склонив голову, пробуя на вкус каждый звук.

– Подменыш. Нет, Невилл, ты ошибаешься… ты очень мудрый, ты все знаешь, но, нет, я – настоящая.