Зверь (№1) - Дева и Змей

– Пахнет водой.

– Рекой, если быть точным. А Облако пахнет солью, йодом и ветром с севера. В его жилах морская вода вместо крови, и рожден он из волн и пены прибоя у черных балтийских скал. Довольно злая скотина, если забыть о романтике. Зато Камышинка – ласковая и веселая, и шаг у нее мягкий, ровный, как ручей. Вы можете доверять ей, как доверяют заплутавшие в лесу любой реке – рано или поздно река выводит к людям.

– А вы кто?

– Неужели все еще не догадались? – кажется, Невилл взглянул на нее с удивленной улыбкой. – Фейри, конечно. Ну как, вы не против дать лошадям поразмяться? От Зеркала Неба до городка, куда мы направляемся – сплошь поля и луга.

– И сусличьи норы?

– Об этом не беспокойтесь. Главное, удержитесь в седле.

– Ха! – только и ответила Элис.

…Мистер Ластхоп никогда не был знатоком лошадей. В отличие от дочери, запоем читавшей всю доступную литературу по коневодству, сказки и комиксы о ковбоях и их верных скакунах, искренне рыдавшей над прыгнувшим в пропасть мустангом-иноходцем Сетон-Томпсона, мистер Ластхоп не особо интересовался тем, лошади каких пород содержатся на его ранчо, и есть ли у них вообще хоть какая-то порода.

Когда Элис исполнилось четырнадцать, отец сделал ей роскошнейший подарок – ничего лучше она не получала за всю жизнь: с международного аукциона для нее привезли жеребца ахалтекинской породы по кличке Атар. Длинноногого и поджарого, с золотистой шерстью, черными легкими копытами и лебединой шеей.

– Убьешься, домой не возвращайся, – сказал папа, когда убедился, что Элис вполне сносно управляется с драгоценным подарком, и, пожалуй, ее можно отпустить прогуляться за пределы выгона.

Она не убилась.

Кто знает, если бы не Атар, может, и не случилось бы потом неприятностей. Если бы Элис, желая приучить к себе на редкость злобного ахалтекинца, не упросила отца оставить ее на ранчо до конца каникул. Если бы не предпочла она его общество подружкам. Если бы не проводила с Атаром больше времени, чем с людьми, не уезжала, игнорируя охрану в одиночные походы, наслаждаясь тем, как легко Атар оставлял позади любых других лошадей, тем, что мог он пройти туда, куда не было доступа ни автомобилям, ни мотоциклам, ни даже вертолетам. Словом, если бы прожила она то злосчастное лето, как нормальный подросток (ведь бывают же и нормальные подростки), может, и не пришлось бы потом два года провести в закрытом пансионате. Во всяком случае, наверняка не приняла бы болезнь такую острую форму, и в фантазиях, которые были всегда, давно уже беспокоя родителей, Элис не оторвалась бы от реальности настолько, что потребовалось вмешательство врачей, чтобы вернуть ее в настоящую жизнь.

По настоянию мамы, Атара продали той же осенью.

Но это было потом. А тогда, летом, Элис летала на своем жеребце, как на громадной золотой птице. Так легок был шаг коня, что, казалось, нет под ногами земли. Атар был как солнечный луч, как искра костра, как тетива натянутого лука. Подобно птичьему крылу ловил он ветер и, невесомо-стремительный, мог умчаться в поднебесье, если бы Элис не заставляла его оставаться ближе к земле.

Небесный конь. Теке. “Такой легкий, что мог бы танцевать на груди царской возлюбленной, не повредив ее…”

Атар не сравнился бы с Камышинкой.

Бил в лицо ветер. Рвался с плеч плащ-невидимка, полоскалась, расцвеченная бликами солнца длинная, густая грива. Кобыла шла ровно, далеко выбрасывая сухие, длинные ноги, вытянув шею, летела, как стрела, как ласточка. Над верхушками трав, над венчиками цветов, не тревожа белых головок рано созревших одуванчиков.

Обернувшись через плечо, Элис увидела Облако, мчащегося совсем рядом: вытянутая, горбоносая голова почти касалась ее колена.

Элис засвистела в два пальца, и, подстегнутая свистом, Камышинка рванулась вперед. Встречный ветер, ломивший стеной, расступился, пропуская лошадь и всадницу. Отошел с поклоном, изящно взмахнув широкополой с плюмажем мушкетерской шляпой.

“Но ведь не может этого быть! – Элис задохнулась от восторга. – Так не бывает!”

Широкий луг. Живая изгородь, а за ней – возделанные поля. Далекое рокотание трактора, собачий лай, пожилая женщина в рабочем комбинезоне идет по меже. Все настоящее. Все на самом деле. И мимо этой, обыденной, такой реальной жизни летит, пригнувшись к луке седла, невидимая всадница.

Одним прыжком Камышинка махнула через шоссе, через редкую вереницу автомобилей. Мелькнул под копытами яркий спортивный “порш”. Настоящий! Значит, все правда?

Не сбавляя шага, серая кобыла промчалась по проселочной дороге, взлетела на крутой холм и остановилась на вершине, у ворот большого, изрядно запущенного дома. Она ничуть не вспотела, дышала так же ровно, как в начале скачки.

– Очень смело!

Облако досадливо фыркал, гарцевал, рвался дальше, недовольный остановкой. Невилл твердо держал поводья, заставляя скакуна выгибать красивую шею.

– Очень смело, – повторил он. – Если бы я знал, что вы так бесшабашны, вместо конной прогулки предложил бы пешую.

– Я вас обогнала! – Элис слегка запыхалась, но была страшно довольна, и даже невидимость уже не смущала.

– А между тем, разве это вежливо, обгонять особ королевской крови? Скажите, мисс Ластхоп, что вы знаете о Дикой Охоте?

– Это из германской мифологии, – Элис задумалась. Непросто оказалось вернуться отсюда к реальности университета, к лекционным залам и пыльному запаху библиотек, – духи и призраки, души осужденных грешников, проносящиеся по небу во время зимних бурь. Когда-то считалось, что ими предводительствует Вотан. Потом его место заняли Ирод и Каин. Что-то не так?

– Все не так, ну да ладно. Вы прекрасная наездница, я, признаться, не ожидал, что столь юная и хрупкая леди окажется настоящим джигитом. Хотите принять участие в большом летнем выезде?

– В каком выезде? – Элис поняла и даже поверила: сейчас, после скачки-полета, она во многое готова была поверить. Но, вот незадача: поверив – испугалась. – В Дикой Охоте?

– Так говорят люди. Я приглашаю вас, – голос Невилла стал серьезным, – быть моей Леди на большом летнем выезде. Времени еще достаточно, чтобы обдумать все, согласиться или отказаться. Праздник состоится в последнюю ночью июля. Не спешите с решением.

Он помолчал.

– Коней-теке не зря называли небесными, – сказал с задумчивой теплотой, так мягко, как будто сейчас, вместе с Элис, глазами Элис увидел высокого золотистого Атара, его узкую морду, большие, под длинными ресницами, выразительные глаза, короткую гриву, волосок к волоску лежащую на гибкой, прекрасной шее. – Вы помните то время, Элис? Когда все, что с самого детства вы пытались понять, так понять, чтобы суметь выразить словами, наконец оформилось, стало четким и ясным, и вы любовались своим пониманием, как красивой игрушкой, вертели обретенное знание так и эдак, радуясь тому, что с любой стороны оно совершенно и непротиворечиво. Весь мир тогда выстроился вокруг вас в сложную, великолепно живую картину, где все было на своем месте, все было исполнено жизни и чувства. Все любило вас.

– О чем вы говорите? – беспокойство Элис передалось Камышинке, и кобыла заплясала на месте, попятилась, прядая ушами.

– О том, что чувствовали вы, пока не рассказали о своем открытии отцу. О той радости, которую убивали потом два года, уверяя себя в том, что она не более, чем плоть вашей фантазии. Болезненной фантазии. Элис, я не читаю мысли, но вы видите так ярко и красочно, что толкование этих видений не составляет труда. Теке Атар, безлюдность, одиночество, полное множества чужих жизней, о существовании которых знают все дети, но забывают, как только чуть-чуть подрастут. Санта-Клаус снимает фальшивую бороду, рождественская елка сгорает на свалке вместе с прочим мусором, игрушки, которые были живыми, пылятся на чердаке. В четырнадцать лет вы избавились от множества иллюзий, вы были взрослая, вы забывали медленнее, чем другие дети, но все-таки забывали. И если бы не Атар, вернувший сказку, позволивший ей возродиться, вы забыли бы все. Насовсем.

– Чей это дом? Если хозяева поинтересуются, что мы тут делаем, надо будет как-то объясниться.

– Пойдемте.

Невилл спешился. И Элис увидела его: плащ-невидимку он снял и бросил на седло.

– Пойдемте, мисс Ластхоп, вы сами увидите, чей это дом.

Как ни в чем не бывало, Невилл обхватил ее ладонями за талию и снял с седла. Жест этот был настолько естественным, что Элис не успела даже смутиться. Видимо, смущение и не подразумевалось.

Ворота оказались не заперты. Оставив лошадей на заднем дворе, возле каменной вазы, заросшей дикой, колючей травой, они направились к парадной двери, в обход старого особняка.

Когда-то дом был окружен парком: высокие темные липы еще стояли, как полисмены в оцеплении, указывая направление аллей. Но в тени их, в сумерках, неприятно густых среди яркого летнего дня, уже выросли кусты и деревья, каким не место было в парке, пусть даже и заброшенном. Ветки, тонкие и гибкие, как паутина, бледные листья, таящиеся от солнца, болезненная серебристая пыль на стволах.

И мертвая тишина.

Такая же, как ночью в Ауфбе.

Элис вспомнила, что никто не знает о том, где она.

В этом темном парке не бывает людей. Листьями и мусором забросаны дорожки. В доме заколочены окна. Нет здесь никаких хозяев, нет вообще никого.

– Вам страшно? – негромко спросил Невилл. – Да, вижу, страшно. Вам кажется, что вы боитесь меня, мисс Ластхоп, но это не так. Вы боитесь дома.

– Давайте вернемся, – попросила Элис.

“Идиотка! Ведь знала же, что связывается с сумасшедшим…”

– Выслушайте меня, – он шел на полшага впереди, смотрел перед собой, но Элис отчетливо слышала каждое слово, – а потом решите, как поступить. Люди, заслуживающие доверия, очень хорошо объяснили вам, что не бывает страха без причины. И причина, разумеется, должна быть рациональной. Старый дом сам по себе не может быть опасен, не так ли? Даже дом с привидениями. Если подумать, что может быть банальнее? Такой есть в любом городе – привычный, неинтересный, опасный лишь постольку, поскольку дети имеют привычку вертеться вокруг и, сунувшись внутрь, могут сломать ногу на ветхих половицах, или шею – на пришедших в негодность лестницах. Люди так мало задумываются о том, что в домах с привидениями есть не только рухлядь и пыль, ведь иначе такие дома назывались бы домами с рухлядью и пылью.

Они обогнули угол особняка: позеленевшие от мха камни, водосточная труба, расколотая у раструба, заросшая внутри беловатой плесенью. Такая же плесень покрывала камни дорожки. Сколько дождей осело на них? Когда задохнулся в мусоре, жухлой траве, опавших листьях выложенный кирпично-красной плиткой водосточный желоб?

– Кровь, – произнес Невилл таким тоном, что Элис едва не поскользнулась, – очень легко все происходит: подворачивается нога, скользит подошва, острые камни угодливо подставляются прямо под голову. Дом делает это. Дом-чудовище. Его следовало бы уничтожить сразу после постройки, как подвергают эвтаназии новорожденных уродов, но те, кто видел этого монстра, те, кто пугался его, вместо того, чтобы прислушаться к своему страху, говорили себе: “Великолепно! Какое сильное, пожалуй, даже, сверхъестественное впечатление производит этот дом!”… Вон ворота, мисс Ластхоп, если желаете уйти – воля ваша. Но повторяю, я для вас не опасен. И все здешние призраки, пока вы со мной, не властны над вами.

К воротам вела широкая, мощеная дорога, обсаженная по краям все теми же высокими, мрачными липами. Не меньше двухсот шагов. Целых двести шагов между темными деревьями: от крыльца с замшелыми колоннами до кованой ограды. А за липами, в глубине парка – белесые гибкие кусты, и ни единого птичьего голоса не раздается из переплетения липких веток.

Пройти мимо них?

За решеткой ворот – синее небо. Там зеленая трава. И крыши соседних домов, стоящих ниже по склону, выложены яркой черепицей. Оттуда, снаружи, слышен шум машин, а вот – звонкий и пронзительный, раздался звонок трамвая. Ограда парка, как воплотившаяся граница между реальностью и фантазией. Но стоя здесь, у холодной каменной стены, трудно сказать, по какую сторону настоящая жизнь.

– Ну, хорошо, – собравшись с духом, Элис подняла взгляд на своего спутника, – это дом с привидениями… – в войлочной тишине голос прозвучал искусственно громко и показался пластмассовым. – Предположим, привидения здесь действительно водятся. Но зачем вы привели сюда меня?

Сумасшедший? Ох, нет, не похож он на психа! Слишком все в нем по-настоящему. И прическа, и старинный костюм, и драгоценности, и рубиновые нити в волосах, и черный, блестящий лак на ногтях. И взгляд – спокойный, внимательный. Слишком все серьезно. Слишком естественно и просто для психоза или игры. Какие уж тут игры, когда лошади не пахнут, и невидимость – не иллюзия?

– Вы сказали, что хотите поверить, – Невилл смотрел ей в глаза, – и я учу вас, как это сделать. Сегодня первый урок. Чаще всего вера начинается со страха. Пойдемте в дом, мисс Ластхоп, под этой крышей любая банальность звучит, как свежая мысль.

– Разве дверь не заперта?

– И даже заколочена, – Невилл, не поднимаясь на крыльцо, взглянул на дверные створки, и те распахнулись с ужасающим скрипом. Если бы на дворе стояла ночь, от одного только этого звука, Элис сбежала бы сломя голову, надолго позабыв о необходимости мыслить рационально. Скрипеть так невыносимо могли только двери настоящего плохого дома.

Кровавая Кость… Голова-без-Кожи… вдруг ослабев от ужаса, Элис отчетливо вспомнила самую страшную реальность своего детства. Кровавая Кость – безымянная, жуткая – таилась в темноте, выходила по ночам, но даже днем, даже при свете солнца оставалась в доме. Голова-без-Кожи – глазницы без век, безгубый рот. И окровавленные руки с когтями, однажды схватившие ее за подол праздничного платья. Мама очень сердилась, решив, что Элис выпачкалась в кетчупе.

Наказание прошло незамеченным, куда страшнее и долговечней оказалось понимание того, что ни дневной свет, ни присутствие взрослых не защитят от чудовища.

– Никогда, мисс Ластхоп, не ходите сюда одна, – тихо проговорил Невилл, в тон мгновенной вспышке ее страха, – сюда или в любое другое подобное место. Это на Атаре, сыне неба и солнца, можно было ездить по старым индейским кладбищам, но нужно потерять голову, чтобы сунуться туда в одиночку или в компании смертных. Однако прошу! – он галантно подал Элис руку и повел к дверному проему. – На хозяйку не обращайте внимания: это не та особа, с которой нужно считаться.

Эйтлиайн

Разумеется, я люблю этот дом. Нужно объяснять почему? Я презираю смертных, и меня искренне забавляет все, что творят они себе на погибель своими же руками. Мы, фейри, очень любим все забавное.

Вру? Да. Вру, как эльф, совративший Дюймовочку. Я люблю этот дом, потому что он убивает в людях людей. Убивает то, что они считают неотъемлемыми признаками человечности, то, чем они гордятся, наивно полагая, будто им действительно присущи какие-то особенные достоинства: порядочность, благородство, доброта, справедливость. Чувство меры. Последнее, впрочем, да, не отнимешь. У людей – есть. У нас, зато, нету.

А дом этот, и другие, ему подобные – настоящие очаги темной заразы, рассадники болезней. Смертным нужно избавляться от таких домов сразу, лишь только заподозрят неладное, но нет, они не спешат, они долго рассуждают и взвешивают, считают деньги, вспоминают о праве собственности, страховках, законах, мирятся со Злом, позволяют ему существовать… а мне ведь только того и надо. Их лицемерие, их жадность, их страх – не перед тем страх, чего нужно бояться, а перед тем, что они придумывают для себя взамен настоящего ужаса. Здесь, в Тварном мире, мысли остаются невостребованными, если только за них не платят. А мои добросовестные садовники унавоживают ими свои посадки. Рано или поздно причина со следствием меняются местами, и пока стоит под небом дом с привидениями, смертным в округе не избавиться от скверных, источенных червями мыслей и чувств, а любое, самое благое деяние их будет отдавать лицемерием.

Точь-в-точь, как мои рассуждения.

Если бы у фейри были психологи, они назвали бы это “комплексом подменыша”. Или “синдромом”.

Дед умел растить цветы зла. Его пчелки – и смертные, и фейри Полуночи – без устали разносили пыльцу и семена, его рабы сажали, пололи, обрезали и укутывали на зиму. Дед был гениальным садовником, подходил к делу без души, за отсутствием таковой, зато с любовью и суровой нежностью. А я выполняю обязанности. И все. Кто-то должен держать в порядке Темные Пути. За неимением властелина этим занимается принц.

Интеллигентствующий аристократ с замашками педераста – прошу любить и жаловать.

Это все кровь. Дурная кровь. Полдень и Полночь смешались в равной пропорции, дав начало нашему роду, породе. Семье. Но лишь первый из нас был настоящим властелином. И, может быть, станет последний. Не я. Я – младший, а это совсем другое дело.

ГЛАВА IV

“Питается он всегда кровью, а особенно предпочитает питаться детьми. Существо выглядит раздутым после еды, как беременное. Если оно облизывает тень людей, это означает, что человек скоро умрет”.

“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).

– Она – фея, – небрежно сообщил Невилл.

– Ну да?!

Страшный дом оказался внутри вполне обычным, скучным, очень пыльным. Пузырями вздувались на стенах обои в потеках грязи, скрипел под ногами рассохшийся паркет, пахло гнилью и слегка, почти незаметно, падалью. Не то, чтобы подобная обстановка была для Элис родной, но страх отступил перед унылой обыденностью. Ни тебе скелетов по углам, ни ржавых цепей, ни пожилой дамы с окровавленным топором в одной руке и собственной головой – в другой. Вообще-то, пожилая дама присутствовала, но в руках у нее была большая корзина с капустными кочанами.

Фея? Феи, это всем известно, отличаются стройностью. Злые – худобой. Еще у них, у злых фей, крючковатые носы, бородавки и челюсти, похожие на остроносую туфлю. Элис, разумеется, давно не верила в детские сказки, однако еще сложнее было бы поверить в то, что фея может быть толстой (если не сказать, жирной), и что на ней может быть надет серый брезентовый комбинезон, а поверх него – чрезвычайно грязный фартук с большим карманом. Ну и, конечно же, феи не стригут волосы “ежиком”.

Толстуха, уронив корзину, простерлась ниц посреди раскатившихся кочанов, поцеловала ногу Невилла и, поднявшись на колени, отползла.

На блестящей туфле остался черный отпечаток губ. Он медленно таял, испарялся или, наоборот, сливался с темно-багровой кожей.

– Плохо, Лонмхи [15], – сказал Невилл, – это очень мало.

– Простите меня, брэнин[16], – с неожиданным достоинством ответила женщина, не поднимая взгляда, – но их лекари стали очень мудры.

– Должен ли я учить тебя, как выполнять твою работу?

– Нет, брэнин. Я буду трудиться усерднее.

– Несомненно. Однако мне нужно не усердие, а его плоды. Ладно, оставим это. Покажи тайарне[17] свой сад, Лонмхи.

Не выдержав мучительной неловкости – это отвратительно, когда у тебя на глазах унижают человека, – Элис выпалила:

– Лонмхи, пожалуйста, не называйте меня госпожой, мое имя Ластхоп, можно просто Элис.

У Невилла стало такое лицо, словно он услышал непристойность от младенца.

– Брэнин, – маленькие глаза окинули Элис быстрым взглядом и обратились к Невиллу, – вам нужен новый цветок?

– Госпожа моя, – он тоже смотрел на Элис, – лонмхи это не имя, это – ее место. Слово “лонмхи” означает “животное”. Ведь я сказал вам: не нужно обращать на нее внимания…

Невилл замолчал. Рука в алой перчатке коснулась висящего на поясе кинжала.

– Нет, – взмолилась толстуха, вновь простираясь на грязном полу, от сдержанного достоинства ее не осталось и следа, – брэнин, не надо! Не убивайте! Я клянусь Силой, что забуду имя, я не причиню вреда, ослепну и оглохну.

– И онемеешь.

Красивое лицо Невилла стало резким и твердым – точеный камень обтянутый кожей.

– И онемею, – повторила женщина.

– Я слышал клятву. С закатом ты уйдешь через Скатхаун Спэйр.

– Да, брэнин.

– Можешь встать. Да вернись в свой истинный облик: тайарна не может поверить в то, что ты – фея… Тайарна вообще не слишком доверчива, – пробормотал он, уже для себя, а не для лонмхи.

– Да, брэнин.

Она поднималась медленно, будто бы не веря до конца в помилование, ожидая удара, готовая каждую секунду упасть к ногам господина и вновь молить о пощаде.

Нет, она не спешила, чтобы ясно и отчетливо могла Элис увидеть Волшебное преображение. Лились на пол атласным плащом длинные волосы цвета травы, темных листьев мать-и-мачехи, глянцевых твердых яблок; светилась из-под волос серебристая, тронутая золотом, как загаром, матовая и чистая кожа; зазвенели колокольчики на длинных ногтях, когда тонкая – слишком тонкая, чтобы быть красивой – рука, невыразимо изящным жестом отбросила за спину шелестящую зеленую волну. На Элис с безразличным вниманием уставились раскосые глаза. Большие, много больше, чем у людей. Цвет их был точь-в-точь, как вода в глубоком колодце. Не черный, но той неразличимой, глубокой темноты, что кажется чернее ночного беззвездного неба.

Платье цвета полированной меди, облегало ее фигуру плотней чулка, но лонмхи все равно казалась бесполой. Как рыба. Очень легко, хотя и против воли, Элис представила себе омут, из которого тянутся навстречу ей эти длинные худые руки, ногти, проколотые на концах, украшенные крошечными бубенцами.

– Я поклялась, – невыразительным и гулким голосом проговорила фея.

– Покажи госпоже сад, – повторил приказ Невилл, – и расскажи, что ты там делаешь.

– Слушаюсь, брэнин.

– Не уверена, что мне этого хочется, – тихо сказала Элис, – не могу поверить, что вижу… то, что вижу.

– А не поверить можете? – Невилл не улыбался, но голос его потеплел. Это с лонмхи он был властелином, брэнином, что бы ни означало это слово, а для Элис оставался, или старался остаться, человеком. – Я ведь уже сказал вам, госпожа моя: все начинается со страха. Иногда страхом и заканчивается, но лишь в тех случаях, когда боятся неправильно. Не того, чего стоит бояться. Сад разбит в подвалах дома – там ему самое место, – и представляет собой любопытное зрелище, так что послушайте моего совета: идите с лонмхи. Не пожалеете. Вы ведь сказали, что хотите знать правду. Или вы надеетесь узнать ее из книжек? В ваших книгах, как я могу судить, не сказано даже о том, что нужно скрывать от фей свое имя, вряд ли вы прочтете там о моих цветниках.

– Пойти с ней ?! А вы?

Невилл взглянул на Элис с некоторым недоумением:

– Я? Разумеется, я пойду тоже. Но я пойду в свой сад, а вы – с моей садовницей. Это… языковые тонкости. Элис, я не оставлю вас одну ни в этом доме, ни даже в этом городе. Случись с вами неприятность по моей вине, и юный Гюнхельд, пожалуй, поверит в пророчество. А я слишком стар для сильных переживаний.

Дом не зря стоял на вершине холма. И наверняка его архитектор не планировал строительство столь обширных подвалов, настоящего подземного лабиринта с винтовыми узкими лестницами, потайными дверями, тусклым освещением и фантастической резьбой на каменной кладке стен.

Здесь было уже не до стеснительности – темновато, в полу выбоины и ямы, – и Элис шла под руку с Невиллом, озираясь по сторонам, как будто была в музее. Страшные морды скалились со стен. Сверкали полированным камнем глаза, длинные хвосты чудовищ сплетались с резными цветами, а стебли цветов вились вокруг разнообразного оружия. Преимущественно древкового – копий, алебард, вил и трезубцев.

– Это старая земля, – говорил Невилл, – осторожно, госпожа моя, не споткнитесь… Старше людей. Стены здесь еще помнят нас, фейри. Вся эта красота была когда-то на поверхности. Видите, совсем другая кладка – это оконные проемы. Когда в них светило солнце или заглядывала луна, рисунки на камне оживали, плясали и пели, рассказывали истории, страшные или веселые, охраняли покой хозяев. Теперь хозяева ушли, а те, кто остался – вот как эта лонмхи, – таятся в темноте, прячась от людей.

Фея молча скользила впереди. Платье до пола, движений не видно – тонкая тень, летит в подземных сквозняках, и перед ней раскрываются двери, раздвигаются с тихим гулом стены, расстилаются крутые лестницы.

– Пришли, – пролилось, как холодная вода в ледяную чашу, – ваш сад, брэнин.

…Это был не сад, скорее, цветник: просторная пещера, уступами спускающаяся куда-то в неразличимую тьму, не иначе, к самому центру мира. А на уступах, как на альпийских террасах – цветы. Разные. Бледные и хрупкие, какими и полагалось им быть в синеватой здешней полутьме, и яркие, сочные, с толстыми стеблями и хрусткими от избытка соков лепестками. Цветы большие и маленькие, цветущие кусты и одинокие венчики на тонких стеблях, цветы ползучие, вьющиеся, стелющиеся по земле, цветы высокие, как подсолнухи, прямые, как копья, устремленные к сводам пещеры.

– Вот, взгляните, брэнин, – в механическом голосе лонмхи появился вдруг оттенок чувства: удовольствия, даже некоторой гордости, – это Эрик Гарм. Вы, может быть, изволите вспомнить, я рассказывала вам о нем, когда вы были здесь в последний раз.

– Мальчик, которого обижали в школе? – Невилл внимательно разглядывал длинную плеть ползущего растения, сплошь усыпанного мелкими, но красивыми белыми цветками.

– Сорок лет назад он был мальчиком и его обижали в школе, – страшные глаза феи обратились к Элис. – Видите, госпожа, сколько умирающих цветов возле его корня? Это тоже люди. Плохие люди, которые были плохими детьми, и которых погубил Эрик Гарм, оказавшийся много хуже своих обидчиков. Он стал лекарем, мудрым лекарем. Возможно, вы знаете, госпожа, что на этих землях была война? Я старательно ухаживала за цветком, и во славу брэнина Эрик Гарм убил в этой войне многих, очень многих смертных. Он убивал десятками тысяч и думал, что убивает во благо. Брэнин мудр, и ему нравится, когда плохие люди творят зло, полагая, что делают добро. Много добра. Эрик – самый добрый в этом саду. Сейчас он в другой земле, далеко, за океаном, он уважаемый человек и продолжает творить добро, а с ним – его ученики: у человека, которого уважают, всегда много учеников.

– Если я правильно понимаю, – вполголоса объяснил Невилл, – Гарм работал в концентрационном лагере, ставил опыты над людьми, далеко не всегда удачные. А в конце войны эмигрировал.

– В Америку? – полуутвердительно уточнила Элис.

– Скорее всего. Он создает болезни… простите, не знаю, как правильно сказать это на современном языке. Чума, оспа, холера… Их много, самых разных, и Гарм старается придумать такие, от которых у людей не найдется защиты. Вы уже догадались, не правда ли: каждое растение здесь – человек, житель этого городка. Не все представлены в саду, но очень многие, и у каждого на совести какое-нибудь зло. Лонмхи внимательно следит за всеми, начиная с младенцев, и при первой же возможности добавляет в сад новые саженцы. А дальше работает над ними, ухаживает, подталкивает к новым злодействам. По большей части, увы, в подобных садиках процветают те, кто неумерен в пьянстве, чрезмерно жесток, склонен ко лжи или распутству. Никчемные создания, даже не сознающие собственной жалкой судьбы. Вроде этих чахлых растеньиц, – он указал на умирающие цветы возле стебля Эрика Гарма. – Мне кажется порой, что люди разучились грешить. Но один такой вот Гарм способен оправдать все усилия садовника, ведь он не стал бы тем, кем стал, если бы вырос в другом окружении. Лонмхи, – кончиками пальцев он коснулся плеча феи, и та затрепетала, словно слабый ток пропустили через ее худое тело, – я доволен тобой, садовница. Я прощаю тебе недостаток смертей.

– Вы так добры ко мне, брэнин!

– Но приговора не отменяю. Сегодня на закате ты уйдешь в Лаэр.

– Слушаюсь, брэнин.

– Подождите, – вмешалась Элис, мысли которой неотступно кружились вокруг Эрика Гарма, – постойте, я не поняла. Вы что же, хотите сказать, что всякий, кто делает оружие – делает зло?

– Помилуйте, госпожа, – Невилл рассмеялся, блеснув в полутьме красивыми, но странно острыми зубами, – вы решили, что в каком-то из моих садов есть цветок с именем вашего батюшки? Отрицать этого я не буду, но и подтвердить не могу. Что же касается оружия, то даже те, кто его использует, далеко не всегда творят злодейства. Гарм испытывает то, что создает, испытывает на людях и животных, но даже это еще не грех. Грех его в том, что ему нравятся подобные испытания. Он получает удовольствие. А человек не должен наслаждаться мучениями себе подобных. Исключение составляют лишь праведники, взирающие с небес на терзаемых в геенне страдальцев. Там, наверху – пожалуйста, здесь, внизу – не смей. Но опять таки, не делайте ошибки – не ищите в моих садах нарушителей десяти заповедей. Садовники выбирают цветы без оглядки на христианство, и множество убийц, прелюбодеев, воров и разбойников избегло их заботливого ухода, потому что обладали настоящим мужеством, умели по-настоящему любить, были по-настоящему справедливы… Слова, – он развел руками. – Я не поэт, я не могу выразить словами то, что знаю сердцем. Самое страшное чудовище может оказаться святым только потому, что душа его, пусть всего однажды, породила что-то прекрасное, не важно, воплощенное в музыке или картине, или выразившееся в искреннем преклонении перед другой красотой.

– Если все это правда… – Элис обвела глазами бесконечный сад: цветы, цветы, цветы – люди? – виноватые лишь в том, что когда-то, один-единственный раз совершили что-то плохое, что-то, позволившее “садовнице” схватить их и принести сюда, в темноту, под землю. – Зачем вы это делаете? Я правильно поняла: ведь вы заставляете людей становиться все хуже и хуже? Разве в мире мало зла и без вас, фейри вы или кто, не важно? Господи, подумать только…