ГЛАВА VI

4-Й ДЕНЬ ЛУНЫ

Ах, до чего же сладко было просыпаться этим утром, улыбаться прекрасным снам, и без мыслей радоваться легкости и свободе! Так в детстве, когда земля была намного ближе, и каждая травинка, каждый прогретый солнцем камушек виделись отчетливо и ясно, Элис, выбегая на крыльцо загородного дома, радовалась новому дню, лету, каникулам. И безбоязненно прыгала на газон с высоких ступенек, не слушая призывы няни быть осторожнее.

“Ради всего святого, мисс!..”

Она была свободна, свободна, свободна!

От чего?

А какие сны, какие необыкновенные, сказочные, детские сны виделись ночью! Нет, не детские. Лет в четырнадцать мечтала Элис о волшебной любви и волшебном возлюбленном, какая девчонка не мечтает? И тогда белый конь был ей предпочтительнее белого “кадиллака”. А у принца из сновидений… Он был не принц, кстати говоря, вовсе не принц, сейчас Элис вспомнила и это. За плечами ее мечты стояла мрачная тайна, и путь его был одинок, и тьма лежала перед ним. Ну что сказать, в четырнадцать лет она была странной девочкой.

И ведь она рисовала его: сначала придумала образ, потом облик, а после пыталась воплотить. Карандаши и акварель, и восковые мелки, и даже фломастеры. Все, что помнилось сейчас – это кольца длинных черных волос, и черный пронзительный взгляд. Время верить в чудеса миновало, сны задохнулись и стерлись. Остались альбомы, наброски, рисунки, где вперемешку с лошадьми и принцессами в пышных платьях были портреты ее принца. Но он не улыбался там, на рисунках. Взгляд его был холоден и мертв, как у змеи, а красивые губы сурово и строго сжаты. Тогда это казалось ей романтичным. Сейчас Элис улыбалась, вспоминая улыбку Невилла, и вспоминая, какой глупой была в детстве, а заодно – все читаные женские романы, где герой просто обязан нести на душе печать боли и пугающей тайны.

Но с чего же взяла она, что ей нравятся блондины? Из-за Майкла? Майкл, да, придется рассказать ему, потому что в любви нет места лжи и недомолвкам. Из-за Курта? Когда и как ушел из ее мечтаний черноволосый оборотень, колдун и рыцарь, с тонким печальным лицом? Как и когда занял его место плечистый футболист, лучший студент на своем курсе, с очаровательной привычкой кончиком среднего пальца поправлять на носу очки в золоченой оправе. Майклу абсолютно не нужны очки, но он все равно их носит – с простыми стеклами. Говорит, это вызывает доверие у преподавателей.

Элис села на кровати. И, ойкнув, подтянула к плечам одеяло.

В кресле, аккуратно сложенные, лежали ее джинсы и блузка, та, в которой она была вчера вечером, блузка с короткими рукавами и отложным воротничком. А на дверце шкафа, на распялках висело платье. Тонкое, полупрозрачное платье, с юбкой – сплошь широкие длинные ленты, волнующиеся от едва заметного сквозняка – и рукавами, узкими у плеч, но расширяющимися от локтей, как на картинках про фей или средневековых принцесс.

“Завтра к утру все станет сном”. Так он сказал. Он на самом деле сказал это, Невилл, Эйтлиайн, сын Дракона. Все, что было – действительно было? Вот платье, ее бальное платье из сна. И он говорил “мо арьен риалта ”. Моя серебряная звезда.

– Моя, – жмурясь, повторила Элис, – моя. Но, минуточку, откуда я знаю перевод?!

Волоча за собой одеяло, она встала с кровати. На столе, рядом с вазочкой, из которой торчали засушенные цветы и кленовые листья, этакая осенняя икебана, отражающая незамысловатые вкусы фрау Хегель, стояла широкая, плоская шкатулка. Перламутр и какое-то темное дерево, резной орнамент – сплошь листья и цветы. Вчера вечером, точнее, сегодня, уже под утро, когда Элис вернулась домой, уставшая, счастливая, засыпающая на ходу, какие-то девушки помогали ей раздеться и снять украшения. Они складывали их в эту самую шкатулку. Да-да, ее смех, и звезды с небес, все, что вспоминалось сейчас, как символы счастливого сна.

Элис открыла шкатулку, зажмурилась от брызнувшего в глаза яркого света, от переливов красок, алмазного сияния звезд. Слишком много для маленькой комнаты, для маленького домика, для крохотного городишки. Для всей этой планеты – многовато. Неужели это она так радостно и разноцветно смеется? Невилл называл ее “сиогэй” – фея. Разве походила она на фею?

Вспомнив ужасную Садовницу, Элис поежилась, и закрыла шкатулку.

Принц хотел, чтобы прошедшая ночь осталась в ее памяти сном. Ну, уж нет! Да и хотел ли он того в действительности, если позволил сохранить наряд и украшения, и свой образ, и память о словах на языке, которого Элис никогда не знала?

“Ты моя, и это – неизбежно”, – так он сказал. Вчера в это верилось безоговорочно. Сегодня… сегодня лучше думать, что все приснилось.

Все? “Фиах мэе сийли…” Да. Все. Ну, где там Курт? Он же обещал заехать в десять!

Элис твердо знала, что Майклу о прошедшей ночи, о том, как ей хотелось, чтобы другой мужчина поцеловал ее, расскажет обязательно. Потому что, во-первых, как уже было сказано: в любви не должно быть лжи и недомолвок. Во-вторых же, потому что ничего ведь не случилось. И более целомудренного поцелуя не мог бы подарить даже священник. А еще она знала, что Курту не расскажет ничего. Может быть, это нечестно, но вряд ли новая информация окажется существенной для следствия. А раз так, Элис имеет полное право хранить ее при себе.

…Впрочем, бубахом она похвалилась. Тут деваться некуда было, – дом с его появлением изменился так сильно, что первое, что спросил Курт, ступив на порог, было:

– Вы что же, домовым обзавелись?

И понеслось, как по наезженной колее под горку. Ох, прав Курт, прав, нельзя Элис наедине встречаться с Барбарой, потому что старая учительница вытянет из нее все, что угодно. Достаточно чуть-чуть подтолкнуть, чтобы хвастовство и желание поделиться чудом вырвались из-под твердого решения ни в коем случае не болтать лишнего.

В доме завелась невидимая прислуга. Наверное, те самые девушки, помогавшие ей ночью. Правда, ночью Элис их отлично видела, но кто знает, может, при свете дня волшебных горничных не разглядеть. Как бы там ни было, едва успела Элис предложить гостю чашечку кофе, как две чашки появились на столе, и сливки, и, после секундной паузы, стопка оладий, сироп и запотевшие бокалы с апельсиновым соком. Хочешь не хочешь, пришлось рассказать, откуда что взялось. Точнее, откуда взялось, Элис и сама не знала. Рассказала она про бубаха – видимо, мажордома – в чьем распоряжении некоторое количество слуг. Рассказала, что сегодня утром ей пальцем не пришлось пошевелить, чтобы одеться и причесаться… Здесь Курт язвительно похмыкал и сообщил, что, да, действительно, сегодня можно заметить, что она причесывалась.

– Вот и с завтраком, – решив быть снисходительной, продолжила Элис, – та же история. И дом стал уютнее, да?

– Он стал похож на дом, – ответил Курт, – на дом, в котором живут. Правда, не помню я, чтобы в ассортимент услуг, оказываемых домовыми, входила доставка горячих блюд. Но вот есть такая сказка, “Аленький цветочек”, там примерно об этом. Ex nihilo nihil [37].

Сказку он пересказал, коротко, что называется, изложил тезисы. И Элис задумалась. Потому что не так уж Курт и промахнулся.

Все из ничего не бывает, это она знала, хоть и не дружила ни с физикой, ни с латынью. Если где-то прибыло – в данном случае, прибыло здесь, в доме Хегелей, – значит, где-то непременно убыло. Кто-то платит. Или будет платить. И кто же?

“Ты моя, и это – неизбежно”. Но нет, постойте, это ведь не означает, что отныне жизнь ее должна принадлежать крылатому призраку детских фантазий? Все сон. Сон наяву. Ночь – это ночь, а день – это совсем другое время. И жизнь – другая.

Район назывался Пренцлауэрберг. И был он застроен неотличимыми друг от друга блочными домами, какие возводились сразу после войны, наверное потому что город нужно было как можно скорее восстановить после разрушительных бомбардировок. А сад назывался Раем Пренцлауэрберга. И одного взгляда на могучие темно-зеленые каштаны, на скамейки в обрамлении кустов сирени и бесконечные тенистые аллеи достаточно было, чтобы понять – рай и есть. Самый настоящий. Жаль, что каштаны уже отцвели.

– Почти все первые этажи уже распроданы под магазины, – сообщил Георг в ответ на вежливое замечание Элис относительно унылости, источаемой, казалось, самими стенами домов, – скоро здесь станет повеселей. Дешевые квартиры скупает молодежь, организуют клубы, в том числе и проамериканские, – он поклонился ей с легкой улыбкой, – слушают вашу музыку, сами играют, всеми силами нарушают общественный порядок. Во дворах расписаны все стены, и уж там-то не скучно. Прогуляйтесь потом, если интересно, только, разумеется, вместе с Куртом.

– Может быть, леди позволит мне быть ее верным рыцарем и защитником? – галантно поинтересовался фон Нарбэ. То есть, вообще-то, Вильгельм. Они – все четверо – сразу договорились называть друг друга по именам, но, глядя на этого подтянутого и невыносимо строгого офицера, Элис приходилось делать усилие, чтобы обратиться к нему вот так, запросто.

А ничего себе у Курта приятели! Кронпринц Георг, и личный пилот Его Высочества капитан Вильгельм фон Нарбэ. Перед титулами, особенно высокими, Элис испытывала почти суеверное почтение. Почему – не знала и сама. Это было, наверное, что-то в крови. Обратная сторона демократии, так говорил отец. Ну а Вильгельм – тут и говорить не о чем, ему даже Георг проигрывал в аристократизме.

Компания, конечно, собралась еще та. Особенно, с учетом того, что ресторанчик, как и район, был не из престижных. Три “белокурые бестии”, причем с двоих: с Курта и Георга можно ваять статуи, как с лучших представителей арийской расы. Вильгельм на фоне этих здоровяков слегка подкачал: и ростом был пониже, и посуше, но компенсировал недостатки внешности ледяным взглядом и чарующе-высокомерной полуулыбкой.

Элис так и подмывало сказать: “Маска, маска, я тебя знаю”. Чего у нее не отнять, так это чутья, и она могла палец отдать за то, что аристократичный пилот не очень уютно чувствует себя в компании человека, с которым его принц, как выяснилось, дружен со школьных лет. Бывает, что тут скажешь. Бывает. Впрочем, внимание фон Нарбэ к ее персоне, его не преувеличенное, искреннее восхищение немножко льстило. За ней никогда еще не ухаживали так ненавязчиво и… рыцарственно, вот!

“Никогда?” – недоверчиво спросила у себя Элис. И уточнила, для себя же: “Люди – никогда”.

И все-таки когда ветви каштанов приглашающе закачались, когда появился в отдалении зеленоволосый юноша, гибкий и большеглазый, в одеждах из листьев и цветов, появился и склонился в поклоне:

– Госпожа, что вся серебро и звезды, снизойдешь ли ты до нас, благословишь ли эту землю?

Элис отвлеклась от разговора с пилотом, тронула за руку Курта:

– Вы почти не ошиблись насчет дриад. Я оставлю вас, господа, – она одарила улыбкой каждого из мужчин. – Курт, когда соберетесь уезжать, просто позовите меня.

И, игнорируя таблички с просьбой не ходить по газонам, отправилась к ожидающему ее фейри.

…– Долго объяснять, – пробормотал Курт на немецком, поймав вопрошающий взгляд фон Нарбэ, – Элис знает, что делает, и поступает так, как считает нужным.

Из уважения к американке, они говорили по-английски, и перейти на родной язык оказалось необыкновенно приятно.

– Ну что, пилот номер один, – хмыкнул Георг, – тогда ты объясни Курту, зачем я позвал тебя с собой. А то он ведь деликатный, сам спросить постесняется.

– Пилот номер один – мой батюшка, – напомнил Вильгельм, – личный пилот Его Величества кайзера.

– И, если не ошибаюсь, именно ваш отец вывез Его Величество в СССР, – вспомнил Курт, – а также Ее Высочество и малолетнего наследника, – он адресовал Георгу преувеличенно почтительный взгляд.

– Не ошибаетесь, – произнес фон Нарбэ чуть теплее.

Курт предполагал, что полностью лед из голоса капитана исчезает, наверное, лишь в беседах с дамами. Да и то не со всеми. Обручальное кольцо на его пальце действовало успокаивающе. Но Элис так улыбалась господину офицеру – Курт, с его помещичьим происхождением, мог рассчитывать на подобную улыбку разве что во сне.

– Вильгельм отчасти еще и телохранитель, – добавил Георг, – в подобных вылазках.

Капитан покосился на него, приподняв бровь, и счел нужным дать разъяснения:

– Когда принц собирается ускользнуть из-под надзора, я непременно ставлю охрану в известность.

– А еще он стреляет, как ковбой, и не брезгует бронежилетом. Собственно, тогда, – Георг непроизвольно потер плечо, вспоминая двухгодичной давности покушение, – я поймал одну пулю из четырех. Остальные три…

– Ваше Высочество, – Курта аж морозом пробрало от этого тона, – то, что покушение вообще состоялось, было исключительно следствием вашего безрассудства, равно как и мой якобы героизм, а потому оставьте воспоминания. Курт, помимо того, что я действительно всегда сопровождаю принца на подобных прогулках, у меня под рукой есть еще и человек, располагающий информацией, касательно ваших владений. Города Ауфбе и… его окрестностей.

Перед последними словами пауза была настолько отчетливой, что Курт с облегчением понял: этот знает. Пусть не все. Пусть, может быть, не скажет ничего нового, но – вот он, еще один человек, знающий о загадках Ауфбе. Знающий хотя бы о том, что эти загадки есть.

Семейство Нарбэ – одно из немногих в Германии, сохранившее не только имя, но и земли, и родовой замок, внушающий уважение своей древностью, с самого начала предпринятой нацистами государственной реконструкции имело наглость не согласиться с новой политикой и новым порядком. Проявив достаточно мудрости, чтобы не выступать против власти открыто, фон Нарбэ предоставили в своем замке убежище тем, кто подвергался опасностям со стороны нового режима. Крепость стала одним из многих в стране перевалочных пунктов, через которые люди, объявленные вне закона, семьи репрессированных и, разумеется, евреи могли покинуть ставшую опасной страну. Целая сеть благоустроенных подземелий, переходов, и разнообразнейшие потайные комнаты и коридоры – все это делало замок Нарбэ идеальным местом как для укрывания беглецов, так и для размещения на его территории небольшого госпиталя, а к госпиталю прилепилась еще и редакция газеты, издаваемой бойцами сопротивления.

Сопротивление было смешное. Газетка – жалкой. Почему отец и дед терпели ее под своей крышей, Вильгельм сейчас затруднился бы объяснить. Да и не важно это, наверное. Важно другое: к этой газетенке, к редакции, состоящей из троих, сумасшедших как помойные крысы, недоучившихся журналистов, прибился за какой-то надобностью пожилой и необыкновенно образованный господин, по имени Исаак Лихтенштейн. Ортодоксальный иудей, наотрез отказывавшийся даже в целях собственной безопасности постричься, или хотя бы сменить свои вызывающие одежды на костюм, более приличествующий его бедственному положению.

– Мы в руках Божьих, – утверждал он на попытки воззвать к здравому смыслу. – Господь дал мне убежище, могу ли я ответить на эту милость черной неблагодарностью?

И однако, несмотря на подобные заявления, Лихтенштейн явно знался с дьяволом.

– Так говорил дед, – пожав плечами, объяснил Вильгельм, – отец не суеверен, так что ему было абсолютно все равно. Ну а дед… не скажу, чтоб был в восторге, но все же гнать Лихтенштейна из замка не спешил, а тот, в свою очередь, сам уходить не собирался.

Для него уже сделали документы, и в любой момент, с любой партией эмигрантов он мог быть переправлен через границу, и тем не менее оставался в Нарбэ. Потому что не хотел оказаться слишком далеко от Ауфбе. Именно там, в никому не ведомом городе, не отмеченном ни на одной карте, был источник его волшебной силы. Или же – место обитания того дьявола, с которым Исаак вступил в сделку.

Потом Германия начала войну. Отец и сын фон Нарбэ отправились служить: можно признавать или не признавать правоту режима, установившегося в твоей стране, но война – это война. И если ты потомственный солдат, ты обязан сражаться на стороне своей родины.

Так, или примерно так, они рассуждали, оставляя дом на попечение женщин.

– Значит, все-таки воевали, – неизвестно зачем уточнил Курт. – За Гитлера?

– За Германию. Ваш отец тоже воевал. Но речь не о них.

Очень может статься, что без помощи Исаака Лихтенштейна рухнула бы вся налаженная в Нарбэ система убежищ. Но черт его знает каким колдовством, старый еврей умудрялся отводить глаза заявлявшимся с обысками гестаповцам; бог весть каким образом отшибало память у слишком много знавших жителей деревни; и умирали от совершенно естественных причин, но в подозрительных количествах, просто как мухи дохли те, кто мог причинить реальный вред хозяевам Нарбэ или людям, скрывающимся в замке.

Дьявол ни при чем, утверждал Лихтенштейн. То, что вы все называете сатаной – северная сторона Бога, и он не Зло, а проявление божественной воли. Все вокруг – это Тора. Есть только духи черного огня на поле белого огня. 22 буквы и 10 совершенств, которыми Адонаи сотворил мир. Зная имена и обладая умением ими оперировать, можно тасовать и буквы мира. Господь дал нам разум для того, чтобы мы им пользовались, а все сущее создал для того, чтобы оно нам служило. И если с помощью Его законов я могу обращаться к силам, созданным для служения, так почему бы, скажите, мне этого не делать?

Как бы там ни было, в сорок втором году, еще до того, как началось массовое отступление гитлеровских войск из СССР, Лихтенштейн, ничуть уже не беспокоящийся ни за свою безопасность, ни, видимо, за окружающих, с позволения хозяек отпраздновал в Нарбэ пышную свадьбу. Оно, может быть, и поздновато было жениться в пятьдесят семь лет на девочке, которой едва исполнилось девятнадцать. Но кто их поймет, евреев?

Юная Маргарита Лихтенштейн, в девичестве Иванова, была родом из Украины, и попала в Нарбэ с партией русских рабов. Опять таки, не обошлось без чуда, потому что выжить, пройти выбраковку и уцелеть она попросту не могла. Ну, невозможно было принять ее за украинку или, хотя бы, цыганку.

– Повезло, – говорила Маргарита, убежденная атеистка, комсомолка и редкая, надо заметить, красавица.

– Повезло, – соглашался Исаак, хмыкая в бороду.

…– Сейчас они живут в Киеве. Старшие Лихтенштейны. А их сын, Эфроим… по-русски Ефрем, да? – он работает в Нарбэ, – неожиданно и без всякого перехода сообщил Вильгельм. – Библиотекарь, архивариус… нечто среднее. И он, в отличие от отца, готов поделиться всем, что знает. Другой вопрос, что ему ни разу не повезло найти благодарных слушателей. Эфроим пишет какие-то… мемуары… – капитан пошевелил длинными пальцами, – не знаю, псевдонаучные труды. Гороскопы, каббала, таро, все эти еврейские штучки. Если вам интересно, он будет только рад поговорить и о наследстве отца, и о собственных изысканиях. Я сам, – на породистом лице изобразилась легкая досада, – по его просьбе провел в предполагаемом районе местонахождения Ауфбе воздушную разведку, сделал аэрофотосъемку, и полученные результаты полностью совпали с тем, что отображено на официальных картах… А так же – на картах не рекомендованных к распространению. Города с таким названием не существует. Однако Георг утверждает, что вы только сейчас оттуда, и, опять таки по утверждениям Георга, вы не склонны к фантазиям. Кроме того, Ауфбе – ваши наследственные владения, а это более чем серьезно.

– Вильгельм, – негромко произнес Георг, – расскажи то, что рассказывал мне. Ты разве не понял еще, что здесь никого не удивишь странностями. Даже твоими.

Странностями?!

Курт сумел не улыбнуться: заподозрить капитана фон Нарбэ в каких бы то ни было “странностях” казалось немыслимым.

– Летать можно по-разному, – неохотно объяснил тот, – объяснять долго. Скажу лишь, что в один из моментов… В состоянии довольно специфическом… Для этого не придумано слов, и доступно подобное умение, наверное, лишь нашей семье… Словом, в один из моментов, мне показалось… Черт бы тебя побрал, Георг!

Он усмехнулся, встретившись взглядом с Куртом.

– Я видел замок, – сказал уже без осторожного сомнения в голосе, – огромный – действительно огромный, уж в замках-то я кое-что понимаю, – черный замок, весь в бликах, словно бы отлитый из непрозрачного стекла. На шпиле центральной башни развевалось знамя с крылатым змеем. Это больше походило на мираж: знамя в полнеба, и замок выше, чем знаменитые небоскребы Чикаго, но в том состоянии, о котором я упомянул, мы видим лишь то, что существует в действительности. Однако, Курт, повторюсь, никакого города там не было. Только замок, и до горизонта – непроглядная тьма. Может быть, лес такого странного, черного цвета. Может быть, густой дым или туман. В любом случае, как я уже говорил, на снимках мы не обнаружили ничего необычного.