– Пожалуйста, послушай, Керенса. Я расскажу тебе одну историю.

– О да, мама. Начинай. Давным-давно...

– Давным-давно жила-была одна очень бедная леди. У всех ее сестер были мужья и малютки, и в их домах для нее не было места.

– Все было занято мужьями и малютками?

– Да, мужьями и малютками. И этой бедной леди некуда было пойти... негде было спать.

– И одежды у нее не было! – воскликнула Керенса. – Мама, а хоть маленькая сорочка у нее была?

– Она была очень бедной и хотела есть.

Керенса посерьезнела, потому что теперь она поняла, что это будет печальная история.

– Тогда, – продолжала Аманда, – она сказала себе: «У меня нет своих детей, поэтому я пойду и буду присматривать за чужими детьми. Это будет ненамного хуже».

– И она пошла?

– Да.

– И с тех пор жила счастливо?

– Лишь тогда, когда дети были добры к ней. Ты уже знаешь, что все истории должны заканчиваться словами «с тех пор была счастлива», верно?

Керенса кивнула с важным видом.

– Ну что же, вот поэтому дети должны быть добры к своим гувернанткам. И когда Робби приедет к нам, ты будешь хорошей девочкой, иначе она будет несчастлива и я буду несчастлива.

– И Лей, и Пэдноллер, и Фрит... все они тоже будут несчастливы, – сказала Керенса, и при мысли о таком количестве несчастливых ее глаза заблестели от слез. Временами она очень походила на свою мать.

Аманда нежно поцеловала ее.

– Мы должны будем сделать все, что в наших силах, чтобы они все были счастливы, – сказала она.

А Керенса энергично закивала.

Мисс Робинсон прислала из поместья леди Эггер пространное письмо:

«Моя дорогая Аманда – полагаю, что мне следовало бы написать «миссис Стокланд», – меня необыкновенно обрадовало Ваше письмо. Значит, Вы замужем, у Вас есть ребенок и Вы ждете еще одного! Какие прекрасные новости. И маленький мальчик Лилит живет с Вами! Как Вы знаете, я прожила здесь уже несколько лет, но моя дражайшая Дженет, самая младшая, примерно через год отправляется в пансион для девиц. Я должна была бы побыть с ней еще год, но когда я представляю Вас с маленькой дочерью, мальчиком и еще не родившимся дорогим малюткой... то думаю, что на самом деле Вы прежде всех имеете право рассчитывать на мою помощь...»

Аманда улыбнулась, читая это письмо; она живо представила себе встревоженные глаза за стеклами очков и трогательную улыбку, которой мисс Робинсон пыталась изображать бойкую беспечность и уверенность в своей значительности.

Именно такой власти и хотела Аманда – власти делать людей счастливыми. Она предполагала, что этого же хотели и Уильям, и Давид Янг. Она очень напоминала их в мелочах; разница заключалась в том, что, говоря о людях, они представляли себе массы людей, а она думала об отдельных личностях. Она хотела дать счастье немногим окружающим ее – мисс Робинсон, Лилит, Керенсе, Лею... а больше всего Хескету. Выполнение своей небольшой задачи приносило ей глубокое удовлетворение, а их далеко идущие планы оканчивались крахом и разочарованием.

Мисс Робинсон приехала на Уимпоул-стрит незадолго до рождения второго ребенка Аманды.

Роды были легкими. Поднявшись утром, Аманда и не думала, что в тот день все может случиться, а уже в два часа пополудни ее сын лежал с ней рядом. Прежде чем позволить себе отдых, она должна была увидеть Хескета.

Она лежала и улыбалась ему.

– Мальчик, Хескет. Красивый... здоровый мальчик. Ты помнишь свое обещание?

– Помню, Аманда.

– Видишь? Вот он, и я хорошо себя чувствую.

Он опустился у кровати на колени и уткнулся лицом в ее плечо.

– Ты была права, Аманда. Ты была права.

Страхи остались в прошлом. Белла ушла навсегда, остался Хескет и его счастливая семья.

Доминик привлекал внимание своей красотой, будучи еще младенцем. Он был спокойным ребенком и почти никогда не плакал. У него было крепкое, красивое тельце, но особенно хороши были его синие глаза. Большие и ясные, они, казалось, смотрели на мир необыкновенно мудро. Аманда страстно любила его, не совсем так, как она любила Керенсу. Керенса с первого дня была необыкновенно энергичным младенцем – с хорошим аппетитом, требовательная, она сердито вопила по малейшему поводу; она держала мать в постоянном страхе, что вот-вот лопнет или задохнется.

– Со вторым ребенком все по-другому, – говорила нянька. – Вы уже знаете, что они не такие хрупкие, какими кажутся.

– Мне еще не приходилось видеть такого совершенного младенца! – сказала акушерка.

И даже нянька что-то такое приговаривала, обмывая Доминика.

Лея и Керенсу привели, чтобы показать им малыша.

– Мама, – недовольно проговорила Керенса, – я бы хотела, чтобы он был побольше. Этот слишком маленький.

Лей взял младенца за ручку.

– Смотри, Керри. Смотри, как он ухватил меня за руку.

– Он мою тоже схватит. Правда, беби?

Керенса стремительно наклонилась над лицом малютки.

– Осторожнее, дорогая! Осторожнее! – предупредила Аманда. Младенец никак не реагировал на суету, окружающих его людей.

– А он не боится, правда, беби? – говорила Керенса. – О, но мне же хотелось большого малыша. Я бы хотела такого, который мог бы ходить и разговаривать. А теперь, я думаю, нам придется его учить!

Она снова резко наклонилась к личику младенца, который лежал и улыбался.

Ужасный страх не отпускал Аманду. Возможно, он зародился в тот момент, когда Керенса так резко и близко склонила свое лицо к младенцу. Она не переставала думать о его немигающем взгляде. После этого она постоянно наблюдала за ним и обратила внимание на то, что он реагировал на все звуки, но не обращал внимания на то, что находилось у него перед глазами.

Неужели эти ясные и красивые глаза не были такими, как у других детей?

Она помахивала рукой у лица младенца, но его взгляд не двигался за движением ее руки. Он лежал... улыбаясь... не моргая.

Она была ужасно напугана, но не сказала никому ни слова... даже Лилит, и, уж конечно, Хескету.

Этого не могло быть. Почему так должно быть?

Совершенно очевидно, что она не могла не поделиться своими ужасными опасениями хоть с кем-нибудь, и когда повидать младенца пришел Фрит, она поняла, что именно с этим старым своим другом, к которому она уже и раньше обращалась в трудную минуту, ей и следует теперь посоветоваться.

– Фрит, – сказала она, – я рада, что мы одни. Я хочу поговорить с тобой. О малыше.

– Что такое, Аманда?

– Я ужасно волнуюсь. Его глаза... С ними что-то странное. Он... похоже, он ничего не видит. Он не реагирует на свет. А когда я машу рукой у его лица, он не моргает. Кажется, что он не замечает движения.

Фрит взял малыша и понес его к окну. Аманда последовала за ним. О, Фрит, думала она, скажи, что с ним все в порядке. Скажи мне, что я глупая, суматошная и напрашиваюсь на неприятности. Скажи мне так.

Но Фрит молчал, молчал томительно долго.

– Фрит... в чем дело? Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что сказать.

– Фрит... он не... слепой же!

– Аманда, дорогая, я ничего не могу сказать. Я... просто не знаю.

– Странно, Фрит. Ты ведь не можешь этого отрицать. У него что-то странное с глазами.

– Может быть, это не полная слепота. Это может быть что-то незначительное... что-то такое, что можно исправить.

– О, Фрит, что мне делать?

Фрит отошел от окна. Она села, и он передал ей ребенка.

– Прежде всего, – сказал он, – нам следует узнать мнение специалиста. Я поговорю с Хескетом.

– Нет! – воскликнула она.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы он волновался. Думаю, я просто паникую. Да-да. Должно быть, так. Ты ведь знаешь, я довольно неразумна. Я всегда была такой, верно? Я вечно фантазировала. Думаю, что на самом деле все в порядке. А ты как считаешь, Фрит? Согласен со мной?

– Может быть, ты права, Аманда.

– Фрит... Фрит... что я буду делать?

– Ты действительно не хочешь ничего говорить Хескету? Дорогая, было бы разумнее сразу ему сказать.

– Нет. Нет! Я хочу удостовериться, что все в порядке... Хескет так хотел сына... больше, чем дочь. Казалось, все так удачно. О, Фрит, я этого не вынесу... не могу. Мне не верится. О, Фрит, я не могу омрачать счастье Хескета своими страхами. А ведь это пустые страхи. Я знаю, что это так.

– Дорогая Аманда! – сказал Фрит, не глядя на нее. Она испугалась, потому что в его манере говорить не осталось и следа привычного для него легкомыслия, в голосе слышалась серьезность, ужаснувшая ее.

– Поговори со мной, Фрит, – умоляюще сказала она. – Скажи мне, что я не права... скажи мне, что я дурочка. Скажи мне, что я фантазерка... зря себя мучаю...

Он подошел и положил руку на ее плечо.

– Аманда, необходимо как можно быстрее проверить зрение ребенка. Можно что-то сделать... если окажется, что необходимо что-то делать. В нынешнее время делается много удивительных вещей. Ты не должна сразу отчаиваться.

– Я в отчаянии, Фрит, я в отчаянии.

– На тебя это не похоже, Аманда. Мы ведь ничего еще не знаем. Его глаза могут быть в полном порядке. Но... ради того, чтобы рассеять твои сомнения... мы должны немедленно узнать мнение специалиста. Я знаю человека, который лучше всех в Лондоне разбирается в глазных болезнях. Я немедленно отправлюсь к нему и договорюсь, чтобы ты завтра показала ему ребенка. Ну как? Хескету можно ничего не говорить, пока ты не побываешь у этого врача. Мы с тобой пойдем к нему втайне от всех, ну как?

– О да, Фрит, пожалуйста. – В ее глазах стояли слезы. – Ты чудесный друг, и всегда был таким. Ты по-настоящему чудесный человек.

После ее слов к нему вернулась его обычная непринужденная манера держаться, и он рассмеялся.

– Ах, Аманда, как всегда, не умеешь отделить овец от козлищ! Я нечестивый грешник, и ты это знаешь.

– Нет, Фрит, нет! Он погладил ее руки.

– Не надо слез. Не надо волнений. Все будет хорошо. Я чувствую, что все будет хорошо. А если и не так, что-то можно будет сделать. А теперь я иду повидать этого моего приятеля, специалиста-глазника. Пожалуйста, улыбйись. По-моему, слышны шаги Хескета.

Вошел Хескет.

– Как я рад тебя видеть, Фрит! Любуешься нашим сыном?

– Просто один из волхвов пришел засвидетельствовать свое почтение, – пошутил Фрит.

Аманда молча наблюдала за ними. «О Боже, – молила она, – даруй ему зрение. Пусть он будет зрячим!»

Из всех детей – а теперь, вместе с Леем, их было четверо – самым любимым был Доминик. Даже Керенса была с ним нежна, у нее менялся голос, когда она разговаривала со своим маленьким братом. Трогательно было наблюдать за игрой детей в детской комнате, видеть, как Керенса и Лей, позволявшие себе в обращении друг с другом резкости, менялись, когда в игру вступал Доминик.

Доминик был красивым ребенком, но он не только был хорош собой, у него и характер был хороший. Он искал любви окружающих и находился в доме на особом положении. Он был способным и умным; порой казалось, что особое обаяние и особое здравомыслие были даны ему взамен зрения. Он, бывало, играл с другими в прятки ощупью – его тонкие, изящные руки были значительно чувствительнее, чем руки других детей – или по слуху, слышал он тоже лучше окружающих. Даже смеялся он веселее Других, более заразительно. Все живущие в доме, от первого этажа до мансарды, боготворили Доминика, считали его своим любимцем. О Фрите этого сказать было нельзя, правда, он и сам говорил о себе, что он не сентиментален, и, хотя слепой малыш ему нравился, все же его любимицей была Керенса – невыдержанная и шаловливая Керенса.

Иначе и быть не могло. Она смотрела огромными синими глазами ему в лицо и требовала сказать правду.

– Кого вы больше всех любите? Вот это важно.

– Кого я люблю больше всех? Думаю, что Клавдию. – Клавдия была младенцем.

– Лгун! Лгун! Лгун!

– Разве тебе не известно, что это слово не рекомендуется использовать леди? Спроси-ка мисс Робинсон.

– Прекрасно известно, но меня это не волнует. Робби говорит, что попадешь в ад, если будешь говорить «лгун». Мы всегда говорим «нугл». Наоборот, понимаете? А «дурак» говорим «каруд».

– Ах, какие вы умненькие! – сказал Фрит. – Только не думаю, что вам удастся провести ангела, ведущего счет вашим прегрешениям.

Керенса крепко обняла его. Он был такой душка – взрослый, а совсем как и не взрослый; он был так же непредсказуем, как ребенок, притом озорной ребенок. Одним словом, Керенсе было очень важно, чтобы он любил ее больше, чем других. Она вернулась к интересующему ее вопросу.

– Пусть так. Все же кого вы любите больше всех?

– Люди всегда больше всех любят младенцев. Разве тебе это не известно?

– И люди не любят... и вы не любите.

– Если тебе мои чувства известны лучше, чем мне самому, то зачем себя утруждать и спрашивать о них?

– Никто так не говорит, Фрит, как вы... дорогой Фрит... И потому мы зовем вас Фрит. Почти всех взрослых надо называть мистер или тетя. Никто не позволяет называть себя по имени, кроме вас.

– Боюсь, что мне просто лень вас поправлять. И я очень покладистый.

– А что это значит? – Но так как значение слов ее не очень интересовало, она продолжала упорно выяснять занимавшую ее проблему: – На самом деле... на самом деле... кого вы любите больше всех? – Она обхватила руками его шею.

– Я буду задушен, если не дам правильный ответ? Ты меня задушишь, если я не скажу «Керенсу»?

– Да, задушу.

– Тогда мне больше ничего не остается делать, как сказать, что я больше всех люблю Керенсу. Но тебе следует знать, что признание, полученное под пыткой, может не заслуживать доверия.

Но именно так он и думал. Она знала, что так он и думал.

– А вы у меня на самом первом месте, конечно, с мамой, – сказала она ему. Она вела список своих любимых крупным и неаккуратным почерком, внизу страницы буквы были просто огромными. – Вы с мамой на первом месте. Потом Ник. Потом Лей. Потом Пэдноллер. Потом Робби. Потом папа и Клавдия. Мне не нравится Клавдия, она слюни распускает.

– Ты тоже когда-то это делала.

– Не делала!

Тут она снова обняла его, а он сказал:

– Керенса, как же мне быть, ведь твой список меняется каждые два дня. Какой-нибудь маленький проступок, и я окажусь между папой и Клавдией. Я это знаю.

Она обняла его еще крепче.

– Нет, не окажетесь. Потому что я не обращаю внимания на ваши шалости. Мне нравится, что вы шалун.

Таким образом, не было никаких сомнений, что Керенса была любимицей Фрита, а Фрит был любимцем Керенсы.

Мисс Робинсон жила на Уимпоул-стрит уже четыре года, и за эти годы она, казалось, помолодела и повеселела. Она перестала беспокоиться о своем будущем и не напоминала детям о том, как много она для них сделала. Она рассказывала им о достоинствах их матери и о том, каким хорошим ребенком она была. Леди Дженет тоже была, похоже, образцовой ученицей. По сути, такими были большинство ее учениц. Печальным исключением была Керенса. Но Керенса была далеко не глупа. Она любила слушать рассказы о детстве матери и быстро обнаружила, что Аманда была такой же плохой рукодельницей, как она сама.

– С Керенсой, – сказала мисс Робинсон Аманде, – надо быть постоянно настороже. Она очень наблюдательна, и хотя на уроках она зачастую невнимательна, почти ничто из того, что не предназначено для ее ушей, мимо нее не проходит.

Мисс Робинсон глубоко любила Доминика. Она считала, что между ними существует особенная связь, потому что он родился вскоре после того, как она появилась в этом доме; она страдала в те ужасные недели, когда впервые стало ясно, что он останется слепым.

Самым любимым занятием мисс Робинсон в течение дня был Урок чтения Доминику. Она уже объяснила ему, как французский дворянин, месье Луи Брайль, который тоже был слепым, как и Доминик, с сожалением думал о том, что слепые люди не могут так же наслаждаться книгами, как все другие, зрячие. И теперь каждое утро Доминик сидел с ней за столом в детской комнате, и его изящные чувствительные руки скользили по выпуклым буквам, которые он очень быстро выучил.

Доминика было невозможно жалеть, потому что сам он себя ничуть не жалел.

Мисс Робинсон была очень счастлива. Было удивительной удачей приехать к Аманде, ждать рождения детей, которые все по очереди должны были стать ее учениками.

Перед самым рождением Клавдии Аманда сказала:

– Робби, даже когда дети вырастут, я бы хотела, чтобы вы оставались с нами. Конечно, до этого еще годы и годы, но... я бы не хотела, чтобы вы думали об отъезде.

После этих слов мисс Робинсон посмотрела на Аманду засиявшими глазами, а ее красноватые руки задрожали. Впоследствии Керенса, подмечавшая все такие частности, сказала, что теперь мисс Робинсон напоминает паломника, добравшегося до святых мест и сбросившего груз грехов и забот.

Как почти каждое утро после уроков, мисс Робинсон отправилась с детьми в парк. Лей с Керенсой обычно уходили вперед, а Доминик чаще всего шел рядом с ней, держась за руку. Ему было четыре года, Керенсе – шесть, а Лею – десять.

Керенса вприпрыжку бежала в опасной близости к воде Серпентина. Однажды она свалится в озеро. Оно будто притягивало ее.

– Не могу себе представить, – почти раздраженно сказала мисс Робинсон, – откуда в тебе берется твое озорство.

– Ниоткуда не берется, – дерзко ответила Керенса. – Это все мое.

Она обмакивала носки ботиночек в воду и подзадоривала Лея делать то же самое. Она дразнила его, пока он не повторял все за ней.

– Отойдите от воды, – сказала мисс Робинсон. – Она сегодня ужасно воняет.

Так это и было на самом деле. Из-за жары поднялась вонь от канализационных стоков, стекавших в Серпентин по ручью с западной его стороны.

На замечание мисс Робинсон Керенса ответила тем, чТо от воды убежала далеко в противоположную сторону.

– Вернись! – крикнула мисс Робинсон. – Вернись!

Но Керенса бежала далеко впереди, пока не остановилась поглядеть на какое-то тряпье, лежащее на траве. Она подумала, что это кипа одежды, но это была старуха, бедная старуха; когда Керенса подходила к ней на цыпочках, она, казалось, медленно зашевелилась – шевелились ее волосы, шевелилось ее тряпье; и Керенса увидела, что она покрыта шевелящимися насекомыми, это они двигались, а не старуха. Запах исходил тошнотворный, хуже, чем от могил за церковными оградами, где Керенса видела копошащихся крыс.

Керенса была в ужасе и все же стояла как завороженная. Женщина взглянула на нее, значит, она не была мертвой; в глазах у нее было что-то желтое с красным. Она смотрела на Керенсу так, будто просила о чем-то, а Керенса, несмотря на всю свою невыдержанность, была в душе так же добра, как ее мать, она нащупала в кармане приберегаемую монету в один пенни и бросила ее старухе. Больше денег у нее не было, но как бы ей хотелось, чтобы они были и чтобы она могла дать ей еще!

После этого девочка повернулась и побежала, а слезы застилали ей глаза, потому что ей было стыдно, что она подчинилась внушенным ей правилам и не подошла ближе, и не спросила старуху, чем бы она могла ей помочь.

Керенса подбежала прямо к воде, которая из-за ее слез казалась покрытой рябью. Лей подошел и стал рядом с ней.

– Смотри, – воскликнула она, чтобы отвлечь внимание от своих слез. – Смотри на мои ноги. Они погружаются. Смотри! Намокли!

Подошла мисс Робинсон и оттащила ее от воды.

Хескет пришел поздно.

– Аманда, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой наедине.

Она осталась с ним в приемной, ее сердце стучало, казалось, от волнения, потому что она заметила, как он огорчен.

– В госпиталь доставили двух больных, – сказал он. – Боюсь... что у них холера.

– Хескет! О... какой ужас!

– Да. Из лондонского Ист-Энда. Ничего удивительного... На улицах такая грязь. Стоки и...

Она вспомнила об эпидемии, разразившейся не так уж много лет назад, когда, как он ей говорил, умерло четырнадцать тысяч лондонцев, тогда же заразился и умер от этой ужасной болезни и его отец.

– Дорогая, – сказал он, – я должен буду остаться в госпитале, Я не могу приходить сюда, как ты понимаешь. Если нам удастся локализовать эпидемию... удержать ее в пределах Ист-Энда, нам будет легче справиться с ней.

– Да, – неуверенно ответила она. – Я это понимаю.

– Мы пока не знаем, как она начнет распространяться. Но мы должны принять все меры предосторожности. Сейчас я возвращаюсь в госпиталь. Какое-то время мы не будем видеться.

– О, Хескет!

– Понимаю, моя дорогая. Но, Аманда, иначе нельзя. Я не должен возвращаться сюда, к тебе и детям.

– Я все думаю о твоем отце, – сказала она.

– Он не берег себя. Я тебе обещаю, что буду беречься, буду принимать все меры предосторожности. Ты ведь знаешь, не так ли, любовь моя, что обычно к врачам ничего не пристает?

– Но...

– Мой отец проявил неосторожность. Он работал без отдыха. Нас несколько человек, и мы будем осторожны. Мы должны не дать ей распространиться и выяснить, как предотвращать возникновение подобных эпидемий. О, Аманда, дорогая, я был более счастлив, чем когда-либо мог себе вообразить. У меня есть ты... и дети... я благополучно вернусь к вам. Ничего не бойся.

Когда он вышел, она встала у окна и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Солнце нещадно жгло тротуары, и жара не убывала.

Керенса вышла из дому одна. Ей не позволялось выходить одной, но в доме что-то происходило. Мать не слушала ее, когда она пыталась рассказать ей о женщине в парке. Керенсу охватило раздражение: она терпеть не могла, когда ее не слушали.

Она составила список своих любимых. Первым теперь был Фрит, мама стала второй.

Неожиданно ей показалось очень важным сообщить Фриту о его перемещении на первое место. Она чувствовала себя нездоровой, мысли путались, и очень хотелось пить; ей хотелось, чтобы кто-нибудь ее утешил. Вместе с тем ей хотелось вредничать, доказать матери, что если она ее не слушает, то все же есть человек, который это сделает.

Все ей говорили, что она не должна выходить одна, потому что она ребенок; но это чепуха, так как ей уже шесть лет, и все знают, что это уже вполне взрослый человек. Кроме того, дом Фрита на этой же улице неподалеку.

Она подошла к его парадной двери, чувствуя себя важной персоной, несмотря на головную боль и на то, что веки ее почти слипались. Она позвонила, и Наполеон открыл ей дверь.

– Привет, Наполеон, – сказала она. Наполеон ответил:

– Ба, это маленькая мисс Керенса.

– Это мисс Стокланд, – высокомерно поправила она его. – Я уже не маленькая, и я чувствую себя совсем больной.

– О, я полагаю, что вы хотите видеть хозяина.

– Да, хочу, пожалуйста, Наполеон.

Она последовала за ним вверх по лестнице, а когда он постучал в дверь и она услышала голос Фрита, то побежала мимо Наполеона прямо к Фриту.

– Керенса! Что это значит?

– Фрит, я... теперь вы первый, а я больна, и у меня все болит... очень болит...

Он поднял ее и посадил к себе на колено. Его голос доносился как бы издалека, он звал ее. Он потрогал ее лоб, а потом осмотрел белки глаз, оттянув вниз нижние веки. После этого он поднялся, крепко прижав ее к себе.

– Фрит... Фрит... куда мы идем?

– Ты отправляешься в постель здесь, у меня в доме. Наполеон! – позвал он. – Немедленно иди к миссис Стокланд и скажи ей, что Керенса заболела. Скажи ей, что я оставляю ее здесь, потому что думаю, что ей нельзя быть вместе со всеми. Иди немедленно и не забудь, что я тебе сказал.

Наполеон заковылял прочь, а Фрит поднялся в свою спальню и положил Керенсу на постель, шепча ей тихонько и необыкновенно нежно, так она думала: «Все хорошо, Керенса. Фрит рядом. Я буду ухаживать за тобой, Керенса».

В госпитале были заняты все кровати; люди лежали во дворе, ожидая свободных мест и страдая от всех признаков ужасной болезни – от жажды, жестокого поноса, судорог и полного упадка сил. Больные сотнями умирали в грязи на улицах лондонского Ист-Энда или пытались доползти до своих домишек.

Холера из Азии, возможно, завезенная в порт Лондона иностранными моряками, быстро распространялась в узких улочках. В вонючих сточных канавах, где собиралась грязь, играли дети и множились холерные микроорганизмы. Инфекция распространялась и от земли над сводами стоков, по которым зараженные ручьи стекали в реку. В «скворечнях», где в одной комнате ютилось до десяти человек, инфекция распространялась от одного человека к другому; мухи, которых в то лето было особенно много, переносили болезнь с одной улицы на другую; крысы, копошившиеся в могилах среди разлагающихся тел и спокойно разгуливавшие у выгребных ям и сточных канав, нахально входили к людям в дома и тоже способствовали чудовищным пляскам смерти.

Хескет работал целыми днями и большую часть ночи, выкраивая по возможности немного часов для отдыха. Таких, как он, было много – благородных, самоотверженных людей, находившихся среди пострадавших, бесстрашно несших утешение и лечивших страдальцев.

Хескет получал от работы удовлетворение, но относился к себе критически. Смерть Беллы все еще мучила его совесть, и когда он понимал, что его действия спасли чью-то жизнь, он, бывало, думал: «Вот и спасена жизнь. Если я отнял одну жизнь, то спас несколько других».

Он постоянно думал о семье и жаждал к ней вернуться, не переставая опасаться, как бы судьба не нанесла ему какой-нибудь удар. У него был счастливый дом и семья, которые ему всегда и больше всего на свете хотелось иметь. Но получил он их благодаря смерти Беллы. Этого он забыть не мог. А если бы Доминик не родился слепым, забыл ли бы он об этом? Он часто задавал себе этот вопрос. Конечно, глупо было даже на мгновение считать слепоту Доминика наказанием себе, божественной нахлобучкой. И все же всякий раз, когда он взглядывал на незрячие глаза мальчика, ему казалось, что он видит Беллу, лежащую на постели и с издевкой смеющуюся над ним.

– Вам следует поспать, пока есть возможность, – сказал молодой врач, лежащий рядом с ним.

Он повернулся и взглянул на говорившего – это был Том Барнардо, молодой врач-фанатик, которому было чуть больше двадцати лет и который лишь недавно получил право быть практикующим врачом; у этого молодого человека было благородное лицо романтика и какое-то трудно определяемое качество, привлекавшее к нему детей.

– Вы переутомлены, – сказал Барнардо.

– Думаю, что вы правы. А какого вы мнения о теории Бадда?

– Возможно, она верна. Но не думаю, что она дает полный ответ.

– Я тоже считаю, что Балд – прав. Распространителями являются канализационные стоки. И нам следует принять меры, чтобы не загрязнялась питьевая вода. Она источник беды.

– Что ж, на этот раз нам более успешно удалось ее локализовать. Насколько я знаю, за пределами Ист-Энда не было ни одного случая. А если вспомнить последнюю вспышку...

– Да, – сказал Хескет.

– Знаете, – продолжал Том Барнардо, – вам не следует находиться здесь... вы семейный человек.

– А вы не считаете, что нас здесь должно быть больше?

– Возможно. Но у вас семья... маленькие дети, а?

– Да, это так.

– Ах! Дети! Вот еще проблема. Сегодня я нашел еще одного бездомного бродяжку. Мать умерла, отец умер. Я его спросил: «А чем ты занимаешься? Почему не идешь домой?» Он мне ответил: «Домой? У меня нет дома, начальник». Я привел его в госпиталь, чтобы сделать анализ. Что еще оставалось делать? Оставить его на улице! Сотни... умирают каждый день... не только от холеры... но и от голода... Бездомные дети... Только подумайте!

– Это ужасно. Нищета, кругом нищета!

– Если бы на нее обращали внимание, – осуждающе сказал молодой человек. – А разве обращают? Нет. Просто переходят на другую сторону улицы. Все наши лорды и леди... все церковные сановники... простите. Думая об этом, я теряю самообладание.

– Вы тоже должны постараться уснуть.

– Да, уснуть и видеть сны. Вы знаете, что я хочу сделать, когда все это закончится? Основать дом... дом, в котором я мог бы дать приют этим детям... этим бездомным. Я хочу дать им одежду, пищу и подготовить их к жизни в этом мире.

Хескет с улыбкой слушал молодого Тома Барнардо, пока тот продолжал говорить, подробно излагая планы осуществления своей благородной мечты.

Они разговаривали, пока, утомившись окончательно, не заснули. Когда они проснулись, их ожидал очередной удушающе жаркий день, полный болезней, страхов... и мечтаний.

После болезни Керенса вытянулась и похудела, стала вести себя тише и серьезнее.

Она почти ничего не помнила после того, как Фрит уложил ее в постель; она понимала, что была очень больна и что другим детям нельзя ее навещать, чтобы не заболеть самим. Только Фрит должен к ней приближаться, потому что он благоразумен и знал, как не заразиться.

В течение долгого времени из-за слабости ей ничего не хотелось делать, а только тихо лежать. Фрит сам кормил ее из какого-то маленького чайничка с забавным носиком, и она долго притворялась, что слишком слаба, чтобы держать чашку, так как хотела, чтобы Фрит за ней ухаживал. Ей хотелось, чтобы он был с ней постоянно. Теперь он навсегда занял первую строку в списке ее любимых людей.

Дни стали прохладнее, и начались дожди.

– Это хорошо, – сказал Фрит. – Грязь будет смыта. Это то, что нам необходимо.

– Почему?

– Ну, потому что было очень жарко, а для больных людей это плохо.

– А больных людей много?

– Очень.

– Они более больны, чем я была больна.

– Намного. Я ведь за ними не ухаживал.