— Ну что ж, пора и в постель! — безапелляционно заявил Гжегож за кофе без коньяка. Я была шокирована. — Ты что, спятил?

— Раз я сказал, что пересплю с тобой, так оно и будет.

Не зная, в каких условиях мне придётся жить в гостинице, получу ли я комнату одноместную или будут соседки, я на всякий случай захватила с собой самую роскошную из своих ночных рубашек. В пижамах я никогда не спала. Рубашка, можно сказать, на все случаи жизни: сверху красивые кружева, талия туго перехвачена, а далее до полу ниспадает широчайший кринолин из кошмарного количества метров какой-то дорогой ткани. Снять с себя это громоздкое одеяние — намучаешься, и я заснула блаженным беззаботным сном на плече любимого. У Гжегожа никогда не было склонностей насильника, он примирился с обстоятельствами и тоже вскоре заснул блаженным и, возможно, философским сном. Вот так мы и проспали вместе, как два невинных ангелочка.

Много лет спустя он признался мне, что в эту упоительную ночь преисполнился ко мне глубокой нежностью.

Вернулась я домой, и тут выяснилось, что телефонная эйфория мужа имела реальную подоплёку. Он и в самом деле говорил на служебные темы, да только с женщиной, которая стала его второй женой. Они работали вместе. Я глубоко раскаялась в своей идиотской верности и готова была извиниться перед Гжегожем, да он уже успел уехать куда-то на несколько месяцев. А когда вернулся, я уже была разведена. К этому времени я похудела на несколько килограммов и, говорили, на моем лице появилось эдакое интересное выражение. Развод я пережила отнюдь не безболезненно.

Ну так куда же мы тогда отправились?

Была зима — значит, пленэр исключался. Куда нас черти занесли? Почему-то никак не могу вспомнить…

Да это и не имеет значения. Когда мы из того места вернулись ко мне, Гжегож убедительно доказал, что я женщина красивая и желанная, а мысли о том, что меня никто не любит и уже никогда не полюбит, побивают все мировые рекорды кретинизма. Напротив, и жизнь, и вся мужская половина человечества поданы мне на блюде, достаточно только руку протянуть. Отчаяние после потери мужа как-то само по себе пошло на убыль.

Тогда мы провели вместе три дня, вернее, не дня, а три вечера, ибо днём приходилось ходить на работу. Жены Гжегожа не было в Варшаве. Она уехала в отпуск. Через упомянутые три дня Гжегож должен был поехать к ней на недельку. Принимая во внимание данный факт, я ещё кое-как держалась.

— Вот интересно, — задумчиво произнесла я, расставаясь, — когда ты вернёшься, дрогнет ли у меня сердце?

— Мне самому интересно, — подхватил он. — И скажу тебе честно: если в моё отсутствие ты решишься и позволишь приласкать себя кому другому… рука другого принесёт тебе утешение… ну рука не рука… в общем, я не буду в претензии.

Из вежливости я промолчала и не напомнила ему о наличии его паршивой жены. Я своего мужа из сердца с корнем вырвала, он же свою жену совсем наоборот. И все равно была ему благодарна за то, что воскресил меня, помог выпрямиться после пережитого. Факт — и жизнь, и её радости ещё не кончены для меня.

Не скажу, что я стала жизнерадостной, веселье не пенилось во мне шампанским, но я уже твёрдо решила взять себя в руки. Лучшим средством была работа. Свою специальность я любила. Я не кинулась в вихрь развлечений и поклонников, как-то меня это не привлекало, здоровый инстинкт подсказал другой выход. Вот когда я осознала, каким страшным несчастьем может стать нелюбимая работа, исполнение обязанностей, которых не выносишь. Изо дня в день заниматься тем, чего не терпишь, от чего просто с души воротит, — считай, жизнь пропащая.

Мне такое не грозило. Уже десять лет назад я хорошенько подумала над тем, какую выбрать специальность, и выбрала занятие по душе. Благодарение Господу, мои интересы были весьма широки…

Прошла неделя. В обеденный перерыв я ела свой бутерброд, когда вдруг услышала в коридоре голос Гжегожа. Кусок свежего хлеба с ветчинно-рубленой колбасой застрял в горле.

Гжегож вошёл в нашу комнату, поздоровался со всеми, подошёл ко мне.

— И как? — поинтересовался он, целуя мою ручку, интеллигентно замурзанную графитом мягкого карандаша. — Дрогнуло?

— Да! — ни секунды не задумавшись, ответила я правдиво и честно сквозь застрявший кусок бутерброда.

— И у меня тоже, — сказал он и пошёл здороваться с остальными.

Может быть, это и была переломная минута. Я сдалась. О его жене решила просто не думать.

Вот тогда и началось. Проклятые бигуди! Не знала я ни дня, ни часа, не имела понятия, когда отыщется у него минутка свободы. Мы встречались часто и почти всегда неожиданно, вот и приходилось вечно быть наготове, при полном параде, а значит, и голова должна быть в порядке. Чёртова причёска! Остальное не вызывало особых забот, на остальное я практически не тратила сил, мне не нужны были какие-то особые кремы, благовония и прочие изощрения косметики. Немного пудры, капелька туши на ресницы. Морщины мне не досаждали. И только волосы отравляли жизнь. Вот я и накручивала беспрерывно эту пакость, спала на железяках (бигуди в те времена были металлическими), нещадно отлеживая себе темя, затылок и уши. Ну почему так несправедлива ко мне судьба? У других баб волосы от природы волнистые, а вот я должна мучиться!

Только спустя много лет я перестала завидовать другим бабам. Как-то во время отдыха в палатках одна из моих приятельниц разоткровенничалась. Это была прелестная девушка лет на десять моложе меня, всегда с великолепной шевелюрой. Сколько раз я завидовала ей чёрной завистью, восхищаясь её роскошными волосами! И что же оказалось? Никаких локонов от природы, все приходилось создавать своими руками. Там, на биваке, она перестала заботиться о причёске и волосики повисли прямыми стручками, ну прямо как мои. Мне всегда, нравилась та девушка, а тут я просто-таки горячо полюбила её, бедняжку. И с тех пор всегда испытывала по отношению к ней какую-то иррациональную признательность неизвестно за что.

Идиллия с Гжегожем продолжалась год. За этот год необходимость вечно заботиться о волосах прочно закодировалась в мозгу, а на черепе появились мозоли. Мягкие, эластичные бигуди изобрели намного позже, да я и не уверена, что стала бы пользоваться ими. Мои кретинские волосы были послушны только металлу. Потом, когда я стала пользоваться пластмассовыми закрутками, за ночь такая закрутка, придавленная головой, теряла круглую форму, и волосики послушно загибались под прямым углом, да так и оставались, клянусь Богом! И никакая сила не могла заставить их не торчать над ушами, а загнутъся изящной волной. Правда, в ту пору Гжегожа уже не было…

Пока же он ещё был, мне требовалось выглядеть прилично, и только я знаю, чего мне это стоило. А поскольку я, чтобы выжить, продолжала принимать лекарство в виде интенсивной работы, к ночи валилась без сил. Руки не поднимались, сколько раз хотелось бросить ко всем чертям бигуди и хоть одну ночь выспаться нормально, я не японка, в конце концов! Но нет, любовь пересиливала, я заставляла себя мобилизоваться и подумать о внешности. Игра стоила свеч…

Я все ещё питала надежду на то, что мне как-то удастся не полюбить его безоглядно, сдержать себя, ведь мне не на что было надеяться. Мало того что он не собирался разводиться с женой, так ещё и намеревался навсегда покинуть Польшу, давно мечтал об этом. Сначала контракт на Ближнем Востоке, затем Европа. Так что мне никак нельзя влюбляться смертельно, потеряю его и опять стану несчастной, а с меня достаточно. Разрыв с Гжегожем и разлуку с ним надо перенести по возможности безболезненно. Вот так я рассуждала, очень разумно, да что толку? Конечно, я влюбилась по уши, он для меня был целительным бальзамом. И лучше человека я не встречала. Слова плохого от него не услышала, все мои многочисленные недостатки он как-то незаметно обходил, видел во мне лишь достоинства. И уверял, что я для него — тоже бальзам, во мне, видите ли, кроются неисчерпаемые запасы силы духа. Ещё бы, я старалась заглушить в себе отчаяние, видя, что и его жизнь не балует, помогала ему заключить тот самый контракт с фирмой на Ближнем Востоке, а многие помнят, чего это в те годы стоило. Гжегож падал духом, а я уверяла, что у него все получится, что он справится со всеми трудностями. Я не сомневалась — контракт он заключит, ведь это было для меня несчастьем, значит, получится.

Разумеется, Гжегож не знал о том, что я подумывала об убийстве его жены. Нет, в таком я не призналась, напротив, делала вид, что примирилась с её существованием. А между тем обдумывала способ совершить идеальное убийство, практически нераскрываемое, и нашла такой. Если некто убьёт незнакомого ему человека внезапно, на ночной безлюдной улице… Стукнет камнем по голове, камень захватит с собой и бросит в Вислу… Так вот, этот некто останется безнаказанным. Нет такой силы, чтобы его отыскать. Нет следов, нет свидетелей, нет мотива, никаких связей. Я могла притаиться на тёмной улице, воспользоваться молотком — камнем неудобно действовать, — сделать дело и сбежать с места преступления. Молоток бросить через парапет моста… нет, лучше бросить в реку с берега, на мосту могут заметить. Связей между нами никаких не было, мы незнакомы, видела я её раза два: хотелось разглядеть получше. Разглядеть было нетрудно, её красота бросалась в глаза. А следов я никаких не оставлю, разве что отпечатки подмёток на тротуаре. Могу обуться в старые мужнины ботинки и их потом тоже выбросить в реку, не говоря уже о том, что на варшавских улицах полно следов всевозможных подмёток…

Подумав, сообразила, что допустила упущение. Ниточку ко мне найти можно. Кто убил, как не соперница? Чем плох мотив? Да и кроме того, не сделала бы я такой пакости Гжегожу, ведь он её любил. Не стала бы я причинять несчастье любимому человеку.

Так что с мыслями об убийстве пришлось распроститься, я даже молотка не приобрела.

А Гжегож и в самом деле скоро уехал. В дурацкий Дамаск…

Зимним вечером стояла я в аэропорту Окенче за барьером, а самолёт уже запустил двигатели. Молча смотрела я на сыплющиеся с тёмного неба серебристые хлопья снега. Снежинки падали на большой, освещённый, вибрирующий самолёт, на чёрную взлётную полосу аэродрома и на моё разбитое сердце…

Никогда больше не позвонит он в дверь, не присядет в кресле к столу, никогда больше не нальёт мне чашки чаю…

От воспоминаний я очнулась там, где уже заканчивался отрезок автострады с натыканными по обочине для развлечения водителей разноцветными геометрическими фигурами. На мой взгляд, недостаточно яркими, не мешало бы добавить красного. Ничего не происходило, машина ехала сама по себе. Дождь уже не шёл с самого утра, светило солнышко.

Я закурила, нащупала в сумке портмоне и вытащила его наверх, ибо в перспективе уже маячил очередной пеаж. За эти их замечательные дороги я готова была платить с радостью, даже мелькнула мысль издать в виде благодарности какой-нибудь клич вроде «Vive la France!», но сдержалась, ведь все равно никто не услышит, особенно если на сей раз попадётся пеаж-автомат.

Сразу же за отрезком с фигурами я нагнала какую-то странную машину. Точнее, не столько машина была странной, сколько странно вёл её шофёр. Ехал, можно сказать, слаломом через три полосы, ну точь-в-точь как Ив Монтан в «Плате за страх». Может, от скуки, а может, и просто ненормальный. Не пьяный и не больной, очень уж ровненькими получались загогулины зигзагов. На всякий случай я сбросила скорость и решила обойти его внезапным рывком, ведь кто знает, что может прийти в дурацкую башку такому циркачу.

Выждав момент, когда он заложил вираж вправо, я дунула мимо него по третьей полосе. Машина оказалась «пежо», а в зеркальце я увидела, как обрадовался его водитель при виде меня, оставил в покое виражи и бросился вдогонку. Я прибавила газу. Возможностей у «пежо» было побольше, чем у моей маленькой «тойоты», но я уже успела отдалиться от него и выдавила из своей машинки сто пятьдесят пять, пусть он жмёт сто восемьдесят, если это доставляет ему удовольствие, все равно понадобится время, чтобы меня догнать. Справа промелькнула информация о пеаже через пару километров, «тойота» давала уже сто шестьдесят, хотя явно была этим недовольна, «пежо» нагонял, я переместилась на среднюю полосу, делая вид, что уступаю ему дорогу. На душе немного отлегло, потому как перед нами кто-то уже сбавлял скорость. Я твёрдо решила от «пежо» избавиться, ибо скучающих придурков не люблю, а настоящих сумасшедших боюсь смертельно. Не знаю, как с ними обходиться. Оглушить внезапным ударом по башке? Негуманно. А вежливое обращение может привести к пагубным последствиям.

«Пежо» меня догнал, но и финансовая преграда уже встала перед нами. Я пристроилась за каким-то фургончиком, хотя были и свободные боксы. Решила потянуть время и дала купюру в пятьдесят франков, хотя у меня была и мелочь. Девушка излишне быстро выдала мне сдачу.

«Пежо» спокойно проехал мимо, ничего мне не сделал, но дальше двинулся очень медленно, и я вдруг неизвестно почему почувствовала уверенность, что он меня поджидает. Полнейший идиотизм, нет никаких оснований для подобных подозрений, мнительной я никогда не была, какое дело кому-то здесь до меня или мне до них, а вот поди ж ты, возникло такое чувство. Не нравится мне его общество на автостраде, и все тут! А он вон там явно ждёт меня.

Ах так? Ждёт? Ну так пускай ждёт до посинения. И я, заплатив за проезд по автомагистрали, проехала вперёд пару метров по площадке и остановилась на её краю справа. Имею право стоять где хочу. Вышла, заглянула в багажник, заглянула бы и под капот, да забыла, как он открывается. Потом опять села на своё водительское место и решила чем-нибудь заняться. Книжку, что ли, почитать? А, правда, ведь надо же дочитать письмо этой, как её… Выстраш Елены.

В кармашке на дверце письма Елены не оказалось, а ведь я положила его туда, как сейчас помню. Встревожилась, опять вышла из машины и обнаружила его под креслом, немного помятое и запачканное, с явными следами моих подошв. Интересно, когда же это я успела его потоптать? Не иначе как ещё на границе, в спешке сунула в кармашек, но не попала, и письмо свалилось на пол. Хорошо ещё, что в Штутгарте я вообще ненароком, зацепив каблуком, не выбросила его из машины. Читать я стала с того места, где остановилась в прошлый раз.

«…Есть одна такая, что ненавидит вас. Я знаю, почему она ненавидит пани. Потому что думает, что вы все знаете. И вообще они думают, что пани давно это украла у того, своего. Так они хотят или это у пани отобрать, или пани вовсе убить, потому как думают, что только вы теперь и знаете это. А сами не знают, что и я тоже знаю. А вы и сами не знаете, что у вас есть, а вот когда узнаете, тогда-то все и начнётся. И про убийство я знаю. Вот тут напишу, как меня найти, а адресов и телефонов не стану называть, боюсь. Каждую пятницу я буду в костёле в Груйце в шесть часов, на первой скамье от купели, по правой стороне с самого края, и как увидите, что там сидит женщина, так это буду я. А ксёндзу я во всем исповедалась. И вам все расскажу, потому как они сволочи, страшные сволочи.

С уважением,

Выстраш Елена.

P.S. А это письмо обязательно сожгите».

«Пежо» мог теперь свободно добраться до Мадрида или даже до Лиссабона, оставив надежду на моё общество. Я сидела ошарашенная, неспособная вообще что-либо предпринять.

Затем, сосредоточившись, внимательно прочла письмо от начала до конца ещё раз. Потом прочла и в третий раз. И никакого толку, все равно я ничего не понимала. Чего хотела эта женщина? При чем тут я? А может, письмо вовсе и не мне адресовано?

Я поглядела на другую сторону исписанной страницы. Нет, вот оно, стоит как бык: «Пани И. Хмелевской».

Эх, надо было прочитать письмо сразу же, как только обнаружила его. Ведь пятница будет… завтра или послезавтра? Минутку. Да, правильно, послезавтра, сегодня вроде бы среда. Могла бы и отложить поездку на два дня, съездить в Груец, зайти в костёл, отыскать отправительницу письма и узнать, в чем дело. А теперь я уже во Франции и не буду возвращаться, вон сколько натерпелась по дороге: дождь, зелёная карточка на границе, дорожные работы во Франции… Впрочем, пятниц в жизни ещё много будет, я не на год уехала, вернусь и выясню все по возвращении, а письма сжигать не стану, напротив, припрячу понадёжнее, а то просто перестану верить в то, что оно вообще существовало.

Спрячу понадёжнее, легко сказать. В этой области у меня был большой жизненный опыт. Не дай Бог спрятать что-нибудь так, чтобы легко можно было потом найти, такое непременно затеряется на долгие годы. Спрягать абы где… тоже плохо, потом неизвестно, где же искать, очень легко забывается. Лучше всего спрятать там, куда приходится часто лазать, ну вот, к примеру, боковой карман сумки, туда я положила план Парижа и другие нужные мне карты, в этот карман постоянно буду залезать, так что письмо все время будет попадаться на глаза, вернее, под руку. Правильно, туда и суну письмо, а заодно достану план Парижа, он мне скоро понадобится.

Я опять вылезла из машины, открыла багажник, с трудом добралась до внутреннего кармана большой дорожной сумки, поставленной почему-то по-дурацки задом наперёд, залезла во внутренний карман, извлекла из него план Парижа, сунула письмо и опять аккуратно застегнула замок-молнию. И уже собиралась захлопнуть крышку багажника, как вдруг сообразила, что в моем багажнике вроде бы появилось что-то постороннее. Уезжая, я поставила в багажник только одну свою дорожную сумку, правда, большую и тяжёлую, но все равно оставалось ещё много пустого места, потому что остальные мелочи, нужные мне в пути, я побросала на заднее сиденье. А теперь моей торбе в багажнике вроде как стало тесно, рядом с ней стояла пластиковая яркая сумка огромных размеров. Действительно, посторонняя сумка, глаза меня не обманывают, и огромная, и не пустая. Похоже, в ней лежит крупный арбуз. Что же это такое, Езус-Мария? В последний момент я что-то купила и насмерть забыла о покупке? А вдруг там было что-то замороженное, теперь разморозилось и испортилось?

Ну уж нет, не повезу испорченную жратву в парижский отель, этого ещё не хватало, выброшу по дороге куда-нибудь на помойку на первой же попавшейся заправочной станции. Посмотрю, что же там такое.

Отогнув края пластиковой сумки, я заглянула в неё и вот тут уж просто на месте окаменела.

На меня смотрела мёртвыми глазами человеческая голова.

Окаменев, не верила глазам своим. Сознание отключилось. Немало времени прошло, прежде чем во мне пробудилась способность соображать и мелькнула трезвая мысль, что такого я наверняка не покупала. И уже потом мне стало нехорошо, особенно когда я опознала голову.

Это была та самая женщина из катастрофы при въезде в Лодзь. Та, которая велела мне бежать и которую звали Еленой. Ну конечно же она: бледно-голубые глаза, широкие брови и кровавая ссадина от брови до самого подбородка. Выстраш Елена…

С большим трудом подавив в себе неприятные физиологические позывы, я прикрыла сумку и захлопнула багажник. На подкашивающихся ногах обошла машину и свалилась на своё водительское кресло. Не было у меня нюхательных солей, чтобы прийти в себя. Под ноги попала маленькая банка пива, я хлебнула из неё и закурила. Пиво оказалось отвратительно тёплым, омерзение встряхнуло весь организм, и это привело его в чувство. Клин клином…

Обретя способность думать, я занялась этим, и, цепляясь одна за другую, в голову полезли мысли приблизительно в таком порядке:

Нет, это не покупка, но испортиться все равно может, вон как пригревает солнышко. Что с ней делать? То же, что собиралась сделать с провонявшей покупкой — бросить в первый попавшийся мусорный ящик? Глупо как-то, ведь это же не просто кусок… ох… Возить с собой, пока не вернусь на родину? Тогда надо позаботиться о голове, чтобы не испортилась, например, обложить её льдом, ведь формалин не достать, да и он тоже воняет… Отдать полиции? Господи Боже мой, представляю, какой шум поднимется!

Когда и где?! Откуда она взялась, Езус Мария, какая сволочь подбросила мне её в багажник, ведь не сама же туда забралась?! Еду я практически без остановок, а когда заправляюсь, машина всегда на глазах. Значит, на ночлегах. Один в Болеславце, второй в Штутгарте. Но ведь сирена у моей машинки так воет, что от инфаркта помереть недолго, а я её всегда включаю на ночь. В Болеславце оставила «тойоту» на ночь на охраняемой стоянке, стоянка под окнами, и машину свою видела, и наверняка услышала бы, если бы она взвыла среди ночи. Да что я, весь Болеславец бы услышал!

Погоди-ка, а включила ли я противоугонное устройство, отправляясь на ночлег?

Проехать полстраны с человеческой головой в багажнике, это же надо… Неплохой презент везу я Гжегожу. Вот будет, если меня с ней прихватят! Да настоящая ли она? Может, искусственная, прекрасно выполненный, так сказать, муляж?

Проблеск надежды заставил меня подняться с места. Набрав полную грудь воздуха, я опять подняла крышку багажника и осторожно отогнула верхний край сумки. Мобилизовав все свои душевные и физические силы, заставила себя внимательно осмотреть ужасную находку. Осмотреть. Потрогать голову я не смогла бы под страхом смерти. Нет, приходится смириться со страшной правдой — голова настоящая. Теперь станет сниться мне по ночам, факт…

Опять села на место водителя и подумала, что опасно так себя вести, наверняка обратят на меня внимание. Тут ведь не стоянка, остановить машину на минутку можно, но долго стоять не положено, а я торчу до бесконечности. Уехать, уехать отсюда поскорее, могу думать в другом месте.

«Пежо» выскочил у меня из головы, хотя именно из-за него я совершила ужасное открытие. По сравнению с последним уже не существовали такие мелочи, как дурацкие «пежо». Впрочем, его нигде не было видно. Я рывком сдвинулась с места, банка с пивом опрокинулась, и на ноги вылилось немного пива. Не найдя другого выхода, как допить оставшееся пиво, я оставила банку болтаться под ногами, пустая пусть катается. Машина с автострадой действовали в унисон, я могла свободно предаться невесёлым размышлениям.

Еду на свидание с самым любимым человеком, а в голове одна… голова, тьфу! Но не могла я думать ни о чем другом, когда она находится в моем багажнике.

Заставив себя сосредоточиться, я постаралась вспомнить, включила ли я противоугонное устройство на паркинге в Болеславце, уходя в гостиницу. Включила, точно. Я совершенно отчётливо вспомнила этот момент: повесила на руку подручную сумку и маленькую дамскую сумочку с документами и деньгами. Уходя, ещё раз обернулась и взглянула на «тойоту», чтобы проверить, выключила ли я освещение, тут как раз сверкнул огонёк включённого устройства. И речи быть не может, чтобы кто-то копался в машине. Только дотронуться до неё — и разбудит истошный вой. Болеславец отпадает.

Теперь граница. Господи, ведь на границе я оставила машину распахнутой настежь, бегала как ненормальная из Германии в Польшу и обратно из-за проклятой зеленой карточки, чтоб ей пусто было. Вокруг крутилось много народу, помню какую-то женщину в жёлтых брюках с маленьким ребёнком, это наверняка не она, игрушки у детей бывают самые невероятные, но о человеческих головах слышать не приходилось. Багажник оставался, правда, запертым. Что из того? Для тех, что способны подбрасывать человеческие головы, отпереть багажник — раз плюнуть. Пяти секунд хватит и на то, чтобы отпереть багажник, и на то, чтобы сунуть в него сумку с головой. И привет. Никто и внимания не обратит, даже если кто и заметит, решит — владелец что-то кладёт в багажник своей машины, не вынимает же. Да и владельцы, как правило, присматривают за своим транспортом, не оставляют незапертые машины без присмотра. А тут ещё — вспомнила я, и даже пот выступил на лбу — а тут ещё документы вместе с загранпаспортом брошены на приборную доску, лежат напоказ, издалека видны, невозможно, чтобы нормальный человек бросил все так, оставил машину открытой, а сам удалился в Пиренеи. А вот оказывается — можно. Уж не знаю, насколько я нормальная, совсем задурили мне голову с зеленой карточкой, но подбросить голову на границе могли свободно. Итак, граница остаётся.

Да, с границей ясно. А как было дело в Штутгарте? О Господи, ещё хуже! К дому своей знакомой я подъехала сзади, маленькая тихая улочка вся в зелени, машины я даже не заперла, отправилась разыскивать нужный номер дома, нашла сразу, знакомая вышла, пока мы здоровались и разговаривали, прошло немного времени. Явственно слышу собственный голос: «Постой-ка, пойду запру машину». Значит, она стояла какое-то время незапертой! Но ведь по той зеленой улочке за это короткое время не проехала ни одна машина, и вообще людей не было видно, я даже не могла спросить о нужном мне номере дома, пришлось обходить дома и смотреть на нумерацию. Вот разве что… разве что за мной уже тогда следили, если предположить такую невероятную вещь, что кто-то издали увидел, как я прошла в глубь палисадника и, войдя в дом знакомой, какое-то время находилась внутри. Увидел, значит, издали, потихонечку — не на тракторе же! — подъехал, на минутку притормозил, подбросил мне в багажник сувенир и смылся. Да что там минутка, пяти секунд хватило бы! А я поленилась потратить даже одну, чтобы захлопнуть дверь и нажать кнопку противоугонного устройства, легкомысленная идиотка!

Так, чудненько… И ещё в том же Штутгарте остаётся гостиница. Знакомая поехала со мной, показывая дорогу, я оставила машину на стоянке на задах гостиницы, заперла наверняка, а вот с противоугонным устройством… Хоть убей меня, не могу вспомнить, включила ли! Наутро я уехала. Сдаётся мне, на кнопку устройства нажимала я два раза, выходит, включила и выключила, выходит, не было включено с ночи, но не уверена. Может, знакомая запомнила? Она прибежала ко мне в гостиницу спозаранку, мы вышли вдвоём, вместе пошли на стоянку…

Если тачка всю ночь простояла на стоянке незащищённой… Стоянка неохраняемая, с улицы удобный подъезд, спокойно подъезжай и делай что хочешь, хоть тысячу голов подбрасывай… Хотя нет, тысяча в багажник бы не влезла.

Ладно, не буду ломать свою голову, позвоню лучше и спрошу у знакомой, может, она помнит, включала ли я сигнальное устройство?

Обрадовавшись, что хоть какое-то решение принято, я облегчённо перевела дыхание и тут же спохватилась. Чему обрадовалась-то? Даже если установлю, где именно и когда мне подкинули эту Елену, все равно не решу проблему: почему подкинули и что мне теперь с ней делать.

А вот эту проблему следовало разрешить по возможности быстрее, ведь я с ужасом обнаружила, что почти добралась до Парижа. Холера, с чего это вдруг так скоро? А я ещё ни к какому выводу не пришла. Осмотрелась, в глаза бросилась прекрасно оборудованная заправочная станция со всевозможными удобствами. Решительно свернув к ней, я обогнула удобства и пристроилась в уголочке просторной стоянки за станцией.

Остановилась, выключила мотор. Вспомнила, что еду на встречу с мужчиной моей жизни и везу в багажнике человеческую голову, и тут со мной что-то произошло. На меня вдруг напал приступ истерического смеха. Скрючившись в кресле, уткнувшись лицом в его спинку, я хохотала, выла, плакала и не могла успокоиться. Ума хватило лишь поднять опущенное стекло окошечка, чтобы меня не услышали, вон уже какой-то человек подозрительно поглядывает в мою сторону с противоположной стороны паркинга. Ну да Бог с ним, мало ли по какой причине женщина может заходиться в смехе, не мог же он знать, что я так реагирую на наличие в моем багажнике фрагмента трупа.

Истерика закончилась, я смогла наконец сесть нормально и попыталась сосредоточиться. Итак, что мне делать? Как поступить разумнее?

Самый простой выход: взять да и выбросить на помойку проклятую сумку с её содержимым. Не здесь, конечно, на какой-нибудь другой стоянке, здесь меня приметили, а там уж я постараюсь не бросаться в глаза.

Ну ладно, найдут эту голову и что дальше? Это ведь цивилизованная страна, так этого дела не оставят, начнётся расследование. Возможно, по сумке узнают, из какой страны завезли голову. А может, и по зубам? Ползущая по асфальту несчастная Елена совсем не походила на человека, который делает себе зубы в Канаде или какой другой Швеции. Начнут, значит, расследование, опубликуют соответствующее сообщение и фотографию головы (бррр!), по телевидению тоже покажут. А я что же, буду сидеть, тихо, как мышь под метлой? Пусть разбираются сами, пусть приходят к выводу, что это сводят счёты мафиозные структуры из стран бывшего Восточного блока. И таким образом никогда не узнают правду, а мне это не нравится. Да и на меня сами могут выйти как-нибудь, ну, скажем, донесёт мерзавец, который мне подбросил голову. И проведу я остаток дней своих во французской тюрьме.

Нехорошо. Если и обращаться самой к полицейским, то уж с вещдоком в виде головы, без глупостей.

Значит, надо обратиться. Обращусь, значит, и что скажу? Вот, получайте подарочек, видите, сама вам привезла, не выбросила по дороге. По моим сведениям, это голова некоей Елены Выстраш. Минутку! Елена — это скажу, а вот Выстраш… Прекрасная фамилия для иностранцев, может, ещё показать им и её письмо? Идентичность отправительницы письма с жертвой катастрофы на лодзинском шоссе — мои личные дедукции, мои личные ассоциации, подозрения, предположения. А в письме сплошные загадочные высказывания, для полиции совершенно непонятные. Откровенно говоря, для меня тоже…

Нет, самым разумным было бы действительно обратиться к полиции, но у себя, в Польше. Кстати, можно будет выяснить и те самые таинственные нарушения законов физики во время упомянутой катастрофы. Письмо… А письмо на всякий случай я бы скрыла, хотя бы до тех пор, пока сама не пойму его смысла. Значит, назову только имя жертвы, фамилию же Елены пусть сами устанавливают. Хотя… Зачем задавать своим ментам дополнительную работу? Ладно уж, назову и фамилию, совру, что тогда, на шоссе, женщина сказала мне не «Я Елена…», а «Я Елена Выстраш». А может, я ошибаюсь, никакая это не Выстраш? Там, на шоссе, наша полиция уже действовала, наверняка установлены анкетные данные жертв катастрофы, могли же быть у жертв какие-никакие документы… Езус-Мария, но я ведь своими глазами видела эту женщину сразу после катастрофы, она и в самом деле была жертвой катастрофы, но жертвой… как бы это сказать? Целой, не разорванной на куски, все части тела были при ней, так откуда же взялась эта отдельно взятая голова?!