Пани Иоанна (№14) - Две головы и одна нога

Я сочла своим долгом упрекнуть Гжегожа.

— Террористов тут у вас развелось… стреляют все, кому не лень. Однако сомневаюсь, что это было запланированное покушение на меня. Думаешь, какой снайпер притаился и из засады стрелял? Тогда это должен быть не обычный снайпер, а ещё и биллиардист, так рассчитал, чтобы пуля сначала ударилась обо что-то другое и только отскочив попала мне в ногу.

— А ты не смейся, подумаешь, какое искусство — выстрелить под ноги! Думаю, очередное предупреждение. Наверное, пуля отскочила от чугунной у решётки под деревом. Знаешь, эта твоя история все больше мне не нравится. Боюсь, эта самая Елена порассказала им больше, чем написала тебе. Может, и не по своей воле, может, её чем-то нашпиговали…

Официант принёс какое-то таинственное блюдо по-итальянски и к нему белое вино. Какая разница, что именно, главное — очень вкусное оказалось это блюдо.

— А теперь они пытаются и с тобой отколоть какой-то номер…

— Послушай, не лучше ли тебе по-человечески поговорить со мной? Я человеческий язык понимаю.

— А вот понимают ли они — сомневаюсь. Видишь же, ничего не говорят, но явно чего-то хотят от тебя. Или заставить что-то сделать, или, наоборот, заставить отказаться что-то делать.

Отвлекшись от вкусного блюда, я принялась рассуждать вслух:

— Предположим, заставить. Думаю, не войти в контакт с полицией, скорее наоборот. Может, хотят, чтобы я оставила в покое Францию и вернулась домой? Именно в том направлении меня должна подталкивать сначала подброшенная ими голова, а теперь ещё и нога. Не кажется тебе, глупо? С ногой я как раз могла бы надолго застрять во французской больнице, так где же логика? Нет, думаю, ногу следует признать случайностью, вот только никак не могу понять техническую сторону этой случайности. Возвращаться… Ещё вопрос, смогу ли я вести машину. Знаешь, кажется, наконец пересмотрю своё отношение к автоматической коробке передач…

Гжегож возразил:

— Нельзя исключить возможности, что у твоих врагов что-то получилось не так, как они планировали…

Через час холерная нога вроде бы немного пришла в себя, уже не так болела, и я была в состоянии проползти сто метров, вися на Гжегоже. Войдя в гостиницу, я захромала демонстративно намного сильнее, чем требовалось, а Гжегож столь же демонстративно поддерживал меня с преувеличенной заботливостью, которая не могла не бросаться в глаза. На лифте мы поднялись на пятый этаж.

Комната оказалась уже убранной, негр нам не угрожал, и на какое-то время я получила в своё распоряжение любимого мужчину…

Нет, не очень долгим оказалось это время. Я успела лишь снять и повесить жакет на спинку стула, Гжегож обнял меня, как сразу же позвонил телефон.

Проклятие одновременно вырвалось из наших уст.

Звонили из гаража, по внутреннему телефону. Дежурный явно был чем-то взволнован. Сначала уточнил номер машины, убедился, что машина моя, и сообщил: включилась сирена и не желает отключаться. Включилась ни с того ни с сего и воет, и воет… Очень трудно выдержать.

Я хорошо понимала дежурного, вой моей сигнальной установки и в самом деле выдержать было трудно, можно помереть на месте. Если бы окна номера выходили на противоположную сторону, я бы наверняка услышала вой через стены и улицы. Порывшись в сумочке, я извлекла ключики и передала их Гжегожу.

— Придётся тебе пойти и отключить эту заразу, мне не дойти. Вот этот красный. Только потом обязательно включи снова, как хрюкнет — значит автоматическая сигнализация включилась.

— Знаю, у меня такая же.

Отсутствие Гжегожа я использовала для того, чтобы добраться до холодильника. Лёд в морозилке представлял собой цельный ледяной монолит. Вырвать его оттуда оказалось свыше моих сил, хоть и наработалась, как дикая свинья. Оставила монолит в покое из опасения повредить казённое имущество. Пришлось позвонить дежурной и попросить немного льда. Объяснила — ушибла ногу, хочу сделать холодный компресс.

Гжегож вернулся, когда я снимала колготки. Пришлось объясниться.

— Это не стриптиз для соблазнения мужского пола, просто лучше мочить ногу голую, а не в одёжке. Не трогай! Гляди, она синеет! Холера! Не прикасайся, больно!

— Не прикасаюсь, не прикасаюсь, я же не врач, все равно ничего не пойму. Может, вызвать врача? Пошевели пальцами. Можешь?

— Пальцами могу.

— Надеюсь, не перелом, только сильный ушиб. Куда деть ключики?

— Положи посередине стола, чтоб бросались в глаза. Так что там было?

— У меня создалось впечатление, что кто-то пытался добраться до твоего багажника. А машинка молодец, воет что надо. Я порасспрашивал, удалось выяснить, что уже часа три в гараж на твой этаж никто не поднимался, а вот с утра там крутилось много народу: и забирали машины, и ставили в боксы. У них гараж в пять ярусов, кто-то мог утром в толпе подняться на твой ярус, где-нибудь переждать в укромном месте, а когда все разошлись, он и приступил к делу.

У меня не было сомнений.

— Хотели забрать голову!

Гжегож высказал свою версию:

— Или убедиться, что она ещё у тебя.

— Черт побери! Надо было подкараулить…

— …и провести там несколько суток? Интересно, для чего ты приехала в Париж? Чтобы поселиться в гостиничном гараже?

В дверь постучали, и появился знакомый негр в сопровождении другого служащего гостиницы. Я продолжила разговор по-польски:

— Похоже на то. Пожалуйста, ты с ними говори, у меня нет сил. В волнении могу напутать с болезнями, выйдет, что у меня появился шестой палец на руке или что ещё похлеще. Попроси их вынуть лёд из морозильника!

— Да, не очень подходящие условия для любовного свидания…

Негр, сопя, принялся за морозильник. Служащий озабоченно поинтересовался, не нужна ли мне врачебная помощь и вообще, что же со мной произошло. Я продемонстрировала стопу, которая и в самом деле распухла и подозрительно принялась синеть, но от помощи отказалась. Гжегож как можно убедительнее доказывал, что мне вполне достаточно льда, а если ещё что понадобится, то он лично доставит.

Оглушительно крякнув, негр выдрал, наконец, ледяной монолит из морозильника, и, кажется, холодильник при этом не пострадал. В присутствии посторонних сделала я на ногу ледяной компресс и с улыбкой отослала обслуживающий персонал. Гжегож сел рядом.

— Как ты считаешь, полчасика без своей терапии ты как-нибудь выдержишь?

— Думаю, моей ноге это не повредит. Господи, да если бы и повредило, да пусть она катится куда подальше, да разве могу я в такую минуту думать о какой-то паршивой ноге?!

Разумеется, вслух я не стала такое произносить… А потом я опять сидела в кресле, положив ногу на кровать. Хорошо, что моя гостиница — не какой-нибудь «Ритц», расстояния между предметами меблировки были нормальные.

И я вновь обрела способность размышлять. Гжегож извлекал бутылку красного вина из бара и хвалил администрацию гостиницы:

— Они тут у тебя молодцы, позаботились о соответствующей температуре напитков. Жаль, никакой у тебя экскурсионной поездки по Франции не получится, а мне почти удалось договориться, я мог бы тебя сопровождать, не стал тебе заранее говорить.

— Ты и в самом деле думал, что я отправлюсь на экскурсию по Франции с этим деликатным товаром в багажнике? — поинтересовалась я.

— Нет, конечно, я придумал, куда на время можно было бы поместить твою голову.

— Только не мою!

— Похоже, судьба ополчилась на нас. Сплошные препятствия. Послушай, может, все-таки стоит сделать рентген?

— Только в том случае, если выяснится, что я не могу вести машину.

— Вот видишь, пригодилась бы автоматическая коробка передач…

Я положила свежий кусок льда на ногу. И чтобы сразу покончить с вопросом, прибавила:

— Ничего не поделаешь, придётся тебе повозиться со мной. На третий этаж гаража мне не подняться, тяжёлой сумки не поднять, а багажника я ни за какие сокровища не смогу открыть на людях. А тут удивятся, если я велю бою затолкать сумку не в багажник, а на заднее сиденье автомашины. Мне бы хотелось, чтобы ты это сделал сам и пораньше. До десяти.

— Без проблем, я и сам захочу пораньше с утра убедиться, что ты в норме, узнать, как ты себя чувствуешь.

Кивнув, я выпила вина и вдруг ни с того ни с сего спросила:

— Послушай, Гжесь, а что с Ренусем? Где он?

Гжегож не сразу понял, о ком речь.

— С каким Ренусем?

Напомнила ему ту давнюю сцену перед зеркалом, в кафе.

— А, вспомнил! Да, был такой. И знаешь, я с ним тут столкнулся. Надо же, совсем выскочило из памяти. А почему он тебя интересует? Вроде бы ты не была с ним знакома.

Теперь я рассказала о сцене у витрины магазина, напомнившей мне ту, давнюю. И возникшие в связи с этими ассоциациями кое-какие соображения.

— Так ты вновь встречался с Ренусем?

— Да, он оказался здесь, когда я приехал в Париж между двумя контрактами. Не до него мне было, хватало своих проблем, но краем уха слышал, что вроде бы он драпанул из Польши. Поехал на экскурсию в Вену и остался за границей. Потом перебрался в Штаты. Смутно вспоминаю, что уже тогда говорили — он пошёл в гору, разбогател, вот только не помню, собственными силами, занимаясь так называемым бизнесом, или получил какое наследство. Ага, вот ещё вспомнил: я даже видел его, он избавился от буйной растительности — и остригся, и обрился, — и я первый раз увидел, как же он выглядит на самом деле. Он что, нужен тебе?

— В том-то и дело, совсем он мне не нужен, а я никак не могу от него избавиться, не идёт из ума и все тут! Даже злость берет.

— Если очень хочешь, могу поразузнавать. Мне помнится, он в Штатах столкнулся с Анджеем. Ты знаешь Анджея? Мы поддерживаем связь.

— Поразузнавай, пожалуйста. Хочется избавиться от него, надоел.

— Хорошо. И вообще, если тебе нужна ещё какая помощь…

У меня непроизвольно вырвалось:

— Да зачем мне ещё какая-то помощь? Достаточно того, что ты сам тут, рядом — и все прекрасно.

* * *

Не скоро после ухода Гжегожа удалось взять себя в руки и привести в порядок взбудораженные чувства. Да, Гжегож не подвёл, его благотворное воздействие просто удивительно. Достаточно одного сознания, что он тут, — и мне хорошо, я счастлива, хотя он опять не мой, как и многие годы назад, но все-таки немножко и мой. А это самое главное в жизни.

Двадцать лет мы не виделись, условились встретиться, я приехала на свидание с человеческой головой в багажнике, потом ещё ногу сломала и тем самым положила крест на нашем романтическом свидании, а он слова злого не сказал, напротив, сразу же стал помогать и словом и делом. Не услышала я от него столь привычных мне упрёков: вечно влипаешь в разные истории, наверняка сама виновата, такой идиотизм только с тобой может приключиться и все в том же духе. Нет, Гжегож сразу все понял. И так было всегда, что бы я ни сделала, — относился к этому спокойно. Помню, раз на Познанской ярмарке из-за меня ему пришлось носить ведра с углём в смокинге и лакированных штиблетах. А тот случай в Черске, когда нам пришлось глухой ночью перелезать через какие-то разрушенные стены? Опять из-за моей глупости и опять ни одного слова упрёка. Никогда я не слышала от него никаких претензий, все исходящее от меня воспринимал как должное.

Каждый человек нуждается в похвале, добром слове, поощрении, человеку просто не выжить в атмосфере вечных придирок и ворчанья. Если не ошибаюсь, мы оба воспринимали друг друга такими, какие есть, на все сто процентов, стараясь не замечать недостатков и радуясь достоинствам. Не знаю, может, такое удавалось лишь потому, что уж больно редки были наши встречи? Потому, что мы никогда не были мужем и женой, не жили долгое время под одной крышей? Вот почему, столько раз страдая от того, что это не я его жена, в глубине души сознавала: вряд ли бы мы долго продержались в качестве супругов.

Вот и сейчас в который раз уже я представляла нашу супружескую жизнь. Общее хозяйство, изо дня в день совместные обеды и ужины… Да нет, что я о мелочах? Кажется, у Гжегожа был очень нелёгкий характер, который ему удачно удавалось от меня скрывать, я никогда ничего тяжёлого в нем не замечала.

Однажды он сказал в ответ на мои сомнения:

— Глупая! Да ведь характер человека в значительной мере обусловлен теми, с кем человеку приходится общаться. Ты же никогда не строишь из себя невесть что, не ленива, нет в тебе лжи и притворства, не любишь устраивать людям пакости, всегда режешь правду в глаза. Да уж ладно, скажу, чего там, тебе присущи честность, благородство и понимание других. Ты обладаешь огромным чувством юмора, умна, эти качества проявляются естественно и непринуждённо, не тычешь ими в глаза. О внешности я уже не говорю. И ещё ты умеешь готовить…

Тут уж я не выдержала такого панегирика себе и перебила оратора, хотя, честно признаюсь, слушала его с упоением.

— Ты что, спятил? Откуда ты можешь знать, умею ли я готовить? Яичницу ту, что ли, вспомнил?

Когда-то я в спешке соорудила яичницу, оба мы были голодны, а дома — шаром покати. Он ел да похваливал, утверждая, что такой вкусной яичница получилась потому, что я в неё добавила сыра. Сыра никакого я не добавляла, просто поджарила её на сковороде с засохшими остатками предыдущей, в чем откровенно и призналась.

Гжегож не растерялся.

— Вот видишь! — подхватил он. — Из ничего умеешь приготовить райское кушанье. Да что говорить, столько у тебя великолепных достоинств, что перед ними совершенно меркнут отдельные недостатки. И интересы наши совпадают, и вкусы.

Совпадали, это верно. Оба мы любили только сухое вино, а фрукты и овощи — лишь в сыром виде. Любили перед сном почитать в постели, пансионаты и гостиницы признавали только первой категории, оба не выносили никаких палаточек и биваков, оба не терпели толпы и шума. Можно ещё добавить, что я все-таки умела с одной спички разжечь костёр, а у Гжегожа были права на вождение самолёта, но это уже так, заметки на полях. Немного, правда, мы не совпадали в ландшафтном плане: я признавала только море, Гжегож соглашался и на горы. А вот в отношении к работе мы были единодушны. «Отвяжись и не морочь голову, не видишь — работаю!» Такое было в порядке вещей, а кто из нормальных людей способен спокойно воспринять такое заявление от любимого человека? И мужчина, и женщина одинаково обидятся, станут мешать, в лучшем случае — с нетерпением ожидать, когда обожаемый человек закончит наконец свою проклятую работу. А это обязательно почувствуешь, напряжённое ожидание просто висит в воздухе. Оставить человека в покое, когда он работает, — большое искусство, качество чрезвычайно редкое. А мы оба им обладали.

Опять же замечу на полях, не перестаю удивляться жёнам, например, полицейских. Ведь знали же, за кого выходили замуж, так нет. Начинаются претензии и обиды, что муж не приходит на обед, а случается, и на ужин. Что думали эти дурынды? Что с момента их свадьбы преступность сама по себе изничтожится?

Что могло бы поссорить нас с Гжегожем? Деньги? Никогда — мы оба занимались любимым делом, оба неплохо зарабатывали. Я уже долгие годы не только содержала себя сама, но и на дом хватало, Гжегож тоже ни в чем не нуждался. Какие-нибудь глупости? Достаточно немного ума и желания их преодолеть, а в некоторых случаях — терпимости. Другая женщина? Мне уже не сосчитать, сколько женщин было в жизни Гжегожа, впрочем, ему самому, наверное, тоже. Я знала о них больше, чем очередные жены Гжегожа, и уверена — они не имели никакого значения.

Так что оставалось лишь одно — подвязки. Вспомнив о них, я лишь тяжело вздохнула. Когда-то в молодости, в очень-очень ранней молодости, я была убеждена, что подвязки, то есть пояс с резинками, на котором держались чулки — самая отвратительная деталь женского гардероба, самая уродливая и компрометирующая. Не исключено, что на такое мнение повлияли застёжки на резинках. Они вечно портились, выходили из строя, и приходилось их заменять то мелкими монетами, то пуговицами. Мелкие монеты скоро исчезли с горизонта, пять грошей стало нумизматической редкостью, а из пуговиц не всякая годилась. Лучше всего были нитяные, так их разве что в каком-нибудь бабушкином наследстве и отыщешь, в моё время таких днём с огнём нельзя было найти. В крайнем случае годился ластик. И что, со всем этим хозяйством — да в секс?! Нечто хрупкое, романтическое и вдруг подвязки…

Зная, что для так называемого секса необходимо раздеться, я никак не могла представить, что стану стягивать с себя эту сбрую в присутствии влюблённого юноши. Да при виде неё у него не только пропадёт всякое желание, он на всю жизнь преисполнится ко мне отвращением.

Выход мне виделся только один — заниматься любовью исключительно летом, когда человек не носит чулок, а следовательно, и всего уродливого приложения к ним.

Ну, в крайнем случае, можно избавиться от одёжки где-нибудь в сторонке, не на глазах мужа или возлюбленного, и предстать перед ними, так сказать, уже в готовом состоянии. Бальзак очень рекомендовал именно так поступать. Бальзаку хорошо было говорить, а нам, учитывая жуткие сложности с квартирным вопросом в те годы… Да и не только в те. Сначала я лишь теоретически представляла себе своё эротическое будущее, потом оно успело из теории перейти в стадию практики, а теснота, в которой приходилось жить, оставалась прежней, и уж как я намучилась с проклятыми подвязками — пером не описать.

И только от Гжегожа узнала — совершенно напрасно. Оказывается, для мужчины эта компрометирующая деталь женского гардероба может стать элементом вдохновляющим и даже возбуждающим, а проклятый пояс, оказывается, не всегда уродливый, может быть просто произведением искусства! Отсюда и кабареточные цветочки, бантики и даже поддельные бриллиантики. И ещё лучше, если он чёрный, для контраста. Потрясённая и все ещё сомневающаяся, я с трудом воздерживалась от высказывания собственного мнения на сей счёт, особенно когда узнала, что все эти произведения искусства бешено дорогие. Гжегож, можно сказать, делом доказал ошибочность моих взглядов, я вынуждена была их пересмотреть, но ограничилась компромиссом и бордельными экспонатами никогда не увлекалась.

Так вот. Живи мы с Гжегожем целые годы вместе, кто знает, может и возникли бы между нами какие-нибудь разногласия на почве подобных мелочей?

А вскоре проблема отпала сама собой. С одной стороны, я потеряла Гжегожа, с другой — изобрели колготки, которые я приветствовала от всей души, ибо благодаря им исчезли последние сомнения. Чулки же надевала теперь только в жару, когда по каким-то причинам мне хотелось быть жутко элегантной, а от колготок задница просто раскалялась. Правда, за последние десять лет я вообще не вспоминала об этих своих чулочно-подвязочных терзаниях.

И вдруг теперь Гжегож сам напомнил об этой заразе!… И мне ничего не оставалось, как позаботиться об упомянутом аксессуаре. Чего не сделаешь для любимого мужчины, каждая его прихоть — закон.

Я так размечталась о своих взаимоотношениях с Гжегожем, прошлых и настоящих, что совсем забыла о современности. Очнувшись, вспомнила о ноге. Она уже не болела. Правда, стала совсем синей. Но этим, собственно, и ограничились её капризы. Льда у меня было много, я сменила компресс, и тут позвонил Гжегож перед уходом с работы. Я его успокоила насчёт ноги и запасов льда.

Гжегож проявил заботу и о другом.

— А как с запасами пищи? Небось с голоду помираешь?

— Во-первых, я худею всю жизнь и уже привыкла к полуголодному состоянию. Во-вторых, сам знаешь, забегаловка в двух шагах от гостиницы. Ну, и в-третьих, если попрошу, мне наверняка принесут в номер что-нибудь поесть, уж лучше оказать мне дополнительную услугу, чем потом обнаружить и номере хладный труп умершего от голода постояльца.

— Какая же ты!… — расчувствовался Гжегож. — Не доводилось мне встречать женщины, которая при подобных обстоятельствах не заставила бы всех плясать вокруг себя.

А что, возможно, я и в самом деле для него некое подобие отдушины, женщина, при которой он отдыхает душой от всех сложных взаимоотношений с другими бабами. Баба я нетипичная, это факт, и за все время нашего знакомства… Знакомства, ну и кретинская формулировка! За все время нашей странной связи я никогда не была ему в тягость и, удивительное дело, мне это ничего не стоило. Он как-то даже признался: я для него нечто вроде убежища…

Холера! А может, и в самом деле имело смысл нам провести всю жизнь вместе? И какого черта я подвернулась той собаке, которая укусила меня в детстве и из-за этого пришлось выскочить замуж в семнадцать лет?!

— Другое меня заботит, — призналась я Гжегожу. — Вот когда я что-нибудь узнаю про всю эту историю с головой… От нашей полиции, когда обращусь к ним, или от ксёндза в Груйце, и мне захочется посоветоваться с тобой… Сам понимаешь, больше не с кем. Как мне с тобой связаться? Позвонить можно?

Гжегож немного подумал. Секунды две, не больше.

— В случае крайней необходимости я приеду. Постараюсь все оформить как служебную командировку, и мы встретимся, тогда и поговорим. Послушай, наши здешние встречи такие короткие, кажется, я ещё не успел тебе сказать… Врачи предупредили, что я наверняка стану вдовцом, если покину жену внезапно или без уважительной причины. Так что, если я уеду, не предупредив её, стану убийцей. Вот так. А поскольку знаю об этом обстоятельстве, это будет предумышленным убийством. И ещё об одном обстоятельстве я тебе не сообщил, потому что и для тебя, и для меня это обстоятельство не столь уж существенное. После смерти жены я наследую её состояние, а оно огромно. И есть один человек, близкая родственница, которая весьма рассчитывает на него и сделает все от неё зависящее, чтобы бросить на меня подозрение. Впрочем, долгая история…

— И ты выбрал самое подходящее время, чтобы её рассказать. Правда, я себе сижу с компрессом и могу слушать хоть до утра, а вот ты…

— Да, мне сложнее. Хотя, это не столь уж важные вещи. Ты во сколько собираешься уехать?

— Не позднее одиннадцати, надо успеть добраться до Штутгарта.

— Постараюсь забежать к тебе в полдесятого, за час успеем все обсудить…

Я позвонила в Штутгарт знакомой, чтобы она опять заказала мне гостиницу, предупредив, что пока не знаю точное время приезда. Она очень расстроилась, узнав о моей ноге, хотя я всеми силами постаралась её успокоить, всячески преуменьшая травму. Уверила её, что машину вести смогу, в крайнем случае буду выжимать сцепление пяткой.

В бистро на углу я заявилась несколько подвыпившей, ибо ледяная терапия для ноги заставила меня принять внутрь кое-какие напитки из бара в номере. Выяснилось, что ходить я могу, правда, раскорякой, ступать травмированной ногой можно только на пятку. Да ещё при этом проклятая нога непременно требовала ровной поверхности, ей не нравились даже щели между тротуарными плитками.

Приходилось, сделав шаг, останавливаться, опираясь на правую ногу, и выискивать ровное место для травмированной левой. При неудачном выборе все тело пронизывала дикая боль.

По возвращении моем в номер гостиницы навалилась, естественно, извечная проблема: что делать с головой. Два дня причёска выдержала, а, вот за третий я не могла поручиться, вернее, могла поручиться — не выдержит. Накрутить волосы на бигуди, как в давние времена, и спать на бигудях? Теперешние приспособления были мягкими и не так впивались в голову, но зато выгибались, как им нравится, что приводило к незапланированным парикмахерским эффектам, например, волосики загибались под прямым углом, прямо геометрия какая-то. Вымыть голову, высушить. Не будь здесь Гжегожа, я бы просто натянула парик — и дело с концом, но теперь… А вдруг — как бы это поделикатнее выразиться — наше прощание пройдёт в романтическом ореоле?…

Ну и конечно, подумав о собственной голове, я сразу же вспомнила о посторонней, расстроилась, постаралась её выкинуть из головы и не заметила, как собственную уже сунула под кран. Волосы потом пришлось сушить с перерывами на отдых, проклятая нога требовала. Сушила я волосы, а перед глазами неизвестно почему маячили те самые смешные сценки: бородатый Ренусь и второй бородач и две бабы в одинаковых шляпках. Впрочем, нечего Бога гневить, лучше пусть торчат перед глазами эти смешные сценки, чем ужасная Еленина голова…

На следующее утро Гжегож пришёл в тот момент, когда я с невольным уважением разглядывала чёрный синяк, переместившийся поближе к пальцам. Вещи я уже уложила.

— Не обращай внимания на такие глупости, — пресекла я опасения Гжегожа. — Видишь же, чернеет не вверх, а вниз. И что попусту стенать, ноги я все равно не отрежу, придётся жить с такой. Времени у нас в обрез, перейдём к делу.

И он сразу перешёл.

— Помнишь мою бывшую секретаршу?

Риторический вопрос, разумеется, я её ещё как помнила!

— Это она ближайшая родственница моей жены, её кузина, впрочем, никаких других родственников у жены нет. Если помнишь, моя жена из страшно богатой семьи, могла бы всю жизнь прожить ничего не делая, работала для собственного удовольствия. Перед свадьбой мы составили интерцизу, брачный контракт, не знаю, известно ли тебе, что это такое…

Я вздохнула.

— Несколько раз в жизни мне довелось испытать чувство, что ты считаешь меня идиоткой.

— Любому человеку случается чего-то не знать. А кроме интерцизы заодно уж и завещательное распоряжение подписали. На случай, если один из супругов переживёт другого…

Я перебила, издевательски заметив:

— И это мне знакомо. Впрочем, можешь не продолжать, кажется, я поняла, что ты хочешь сказать.

— Вот и прекрасно. Не будь меня, все унаследовала бы эта глупая курица. Лучшего подарка судьбы, чем я в роли убийцы, для неё и быть не может. Точно знаю, это по её настоянию консилиум врачей изложил своё заключение именно в таких выражениях. И получается, единственным лекарством, способным сохранить жизнь моей жене, являюсь я сам, моё постоянное присутствие рядом с ней. А ведь я архитектор-проектировщик, ты прекрасно знаешь, что такое авторский контроль. Пришлось купить авиетку, чтобы в рабочее время слетать, например, в Швейцарию, Австрию, Испанию. А уж вырвать у неё согласие на отсутствие целых два дня — баснословная удача, все равно сопряжённая с немалым риском.

— А ты не можешь отказаться от этих денег?

— Конечно, мог бы, пропади они пропадом, но в создавшейся ситуации это равносильно отказу от жены, то есть опять смертный приговор для несчастной. А сделать это втихую невозможно, за мной без устали следит один вредный адвокат, нанятый любящей кузиной. И честно признаюсь: пошёл бы на все, если бы вместо меня не наследовала эта змея. Нет уж, такого одолжения она от меня не дождётся!

Я кивнула. Будь я на его месте, от меня бы тоже не дождалась, даже если бы самой пришлось помучиться. Впрочем…

И я, естественно, сразу же поделилась пришедшей в голову идеей:

— На твоём месте я бы кузину пришила.

— Вот уж что сделал бы с искренним наслаждением, но, если серьёзно, это только мечтать легко, а на деле ты бы тоже никого не пришила. Не говоря уже о том, что тогда пришлось бы пришить и вредного адвоката.

Да, он прав, довольно трудоёмкая процедура. Теперь до меня дошло, каким безукоризненным приходится быть Гжегожу. Даже при всех нормальных обстоятельствах в случае скоропостижной смерти одного из супругов подозрение автоматически падает в первую очередь на второго. Тут, правда, смерть жены Гжегожа не была бы уж такой скоропостижной…

И я деликатно поинтересовалась:

— А кроме мозгов набекрень, какие у неё ещё болячки?

— Больше никаких, физически она в норме, убить её может лишь сильное психическое потрясение.

— Езус-Мария, уезжаю, уже уезжаю!

— Перестань, в конце концов, есть же какие-то границы. Знаешь, может, из-за того, что свихнулась, жена стала вдруг неимоверно скупой, после инсульта её просто не узнать. Раньше в этом отношении все было нормально, а теперь её охватил вдруг панический страх, что она останется без гроша. Ну и последние годы мы живём только на то, что я зарабатываю. Нет худа без добра, благодаря этому мне и разрешили работать. Хотя началась форменная свистопляска. Нет меня — плохо. Есть я — тоже плохо, почему не на работе? Не жизнь, а каторга, впрочем, зачем я тебе все это рассказываю? Боюсь, скоро и сам свихнусь.

Я изумлённо заметила:

— Надо же, поверить трудно, до чего внутренняя жизнь… я имею в виду не солитёра, ты понимаешь, до чего и у тебя, и у меня внутренняя жизнь с нашими законными супругами складывалась одинаково! И я была в сходном положении и тоже воздержусь от деталей.

Как много можно выразить взглядом! В том, которым мы обменялись, наверняка содержалось то, о чем мы оба никогда не рассказывали друг другу… Вот интересно, а если бы мы были супругами, тогда как?

И ни с того ни с сего вдруг сообщила:

— Тогда я не приехала к тебе в Париж, потому что Мизюня не оформила приглашения.

Гжегож от неожиданности вздрогнул.

— Что?!

— А ты разве не знал? — удивилась я. — Ведь ты тогда был здесь, в Париже, ваши все знали. А в нашу предыдущую встречу, ну, ту самую, двадцать лет назад, я тебе разве об этом не говорила? Меня уже ждала работа в Париже, оставалось только съездить в посольство за бланками, ну и эта гадина отказалась, а на моё место сама устроилась. Впрочем, я была настолько глупа, что помогла ей в этом, попросила на той французской работе, пока я оформляюсь, принять её временно вместо меня, потому что Мизюне без работы не удалось бы остаться во Франции. А она и заграбастала для себя моё рабочее место, и мне бланков не прислала, ну да я уже говорила. В общем, подложила мне грандиозную свинью. Много времени прошло, пока я разыскала работу в Дании и на несколько лет там увязла.

Гжегож выглядел слишком уж ошарашенным, никак не мог прийти в себя. В чем дело?

— Ну что ты? Разве не знал?

— Знал, весь наш польский колхоз в Париже тогда только об этом и говорил — дескать, Мизюня обвела подружку вокруг пальца, сама пристроилась на её место. Да только я не знал, что подружкой была ты! Какие бланки, о чем ты говоришь? У неё на руках уже был вызов для тебя, так она его публично порвала и ещё издевалась над наивностью некоторых.

Пришла очередь и мне ошарашиться.

— Ну, знаешь! — только и смогла вымолвить.

Тем временем Гжегож, переварив новость, рассказал мне самое главное.