Пани Иоанна (№14) - Две головы и одна нога

— Ну так знай, тем самым она и нашу судьбу решила! Если бы ты тогда приехала в Париж, у нас бы все совпало. А мне и в голову не пришло, что она говорила о тебе! В Польше я её почти не знал, только в Париже столкнулся! Надо же, дрянь какая! А известно ли тебе, что именно тогда она связалась с Ренусем и они вместе уехали в Штаты?

— Нет, не известно, да и какое мне дело? Так ты говоришь, совпали бы? Ведь именно тогда мы перестали переписываться, если бы я знала! И что, вместе со своим Ренусем разбогатела?

— Он богатеньким стал раньше, поэтому она с ним и связалась, иначе не вышла бы за него замуж.

Я никак не могла успокоиться.

— Говоришь, совпали бы?

А ведь тогда и в самом деле я вполне созрела для того, чтобы воссоединиться наконец с Гжегожем. Мой второй муж не был мужем, так, свободное сосуществование, которое к тому же явно шло к концу. Потому и захотела уехать за границу, подальше от него. Я бы ни минуты не колебалась, выбирая между ним и Гжегожем. И вот, пожалуйста, подруга по имени Мизя, которую все называли Мизюней, самовластно распорядилась двадцатью годами моей жизни, а может, и теми, что мне ещё оставались.

И я поймала себя на том, что не питаю к ней дружеских чувств.

— Глупая к…! — вырвалось у меня.

— Целиком и полностью согласен с тобой, — согласился Гжегож. И высказал предложение: — У нас ещё осталось немного времени. Ты не против того, чтобы рационально им воспользоваться?…

Вот и выходит — правильно я вымыла голову!

Дождь начался сразу же за Парижем и лил до самого Страсбурга. Вести машину я могла, сцепление выжимала всей негнущейся стопой, и не очень было больно. А на автостраде стало и вовсе легко. Включить пятую и жать на газ — особых конечностей для этого не требовалось. Ну ладно, на автозаправочной станции пришлось попотеть, из машины я вылезла раскорякой, но одной заправки хватило. Что из того, что на меня смотрели с удивлением — дождь, а я в босоножках, стану ещё из-за таких пустяков переживать! И с грустью подумала — вот, из-за головы тоже не переживаю, теперь и без неё обойдусь, а при первом же удобном случае напялю парик и нет проблем. Потому как и Гжегожа тоже нет…

О второй голове я старалась не думать, хотя постоянно чувствовала её за спиной. Знала, что она там, Гжегож подтвердил. Когда он спустился на машине из гаража и мою тяжёлую дорожную сумку уместил на заднем сиденье, сказал:

— Возможно, тебе хочется знать, здесь ли она. Здесь, в твоём багажнике, в холодильнике, к сожалению, никто её не украл. Не воняет, я проверил.

Я лишь зубами заскрежетала, и это было последнее, что при расставании услышал от меня любимый мужчина. Не воняет — и то хорошо. Вспомнила я не столь отдалённые времена, когда на границах таможенники любили заглядывать в сумки и чемоданы путешественников, а также в их багажники. Интересно, что бы случилось, загляни они в сумку-холодильник? Разумеется, это произошло бы уже на немецко-польской границе, на других пограничники не проявляли такого внимания к багажу иностранцев. И через сколько лет добралась бы я потом до дому? А, правда, у меня ещё нога. Возможно, часть срока я провела бы в тюремной больнице.

Задумавшись о глупостях, я, естественно, прозевала поворот на Корнталь, и мне потребовалось двадцать километров, чтобы вернуться на прежнюю трассу. Теперь я заставила себя ехать внимательней, свернула там, где надо, но в самом Корнтале опять заблудилась, и уже совсем стемнело, когда я со своей знакомой отправилась в погребок на стаканчик рейнского, потому как на Рейне пить рейнское обязательно. Машину я оставила не на стоянке, а на улице, под окном моей комнаты, и особое внимание уделила противоугонному устройству.

Честно говоря, не очень умно поступила, вот теперь-то могла бы и забыть о сирене, на кой мне две головы, с одной не знаю, как справиться. Пусть бы эту Елену украли, мне бы легче стало, а в полицию я могла бы пойти и без вещдока. Хотя нет, не станут они её у меня красть, тогда бы не подбрасывали. А если подбросили по ошибке? Вряд ли. Елена меня предостерегала, причём два раза, в устной и письменной форме, значит, дело именно во мне. А если так: меня хотели напугать, а вещественное доказательство потом устранить?

Как же, разбежались! Ну уж дудки, не отдам им головы! Буду стеречь её, как бесценное сокровище. В конце концов, неспроста мне подкинули её, наверняка это связано с чем-то. Вот если бы подбросили целый труп, пусть и расчленённый, ещё можно понять: убийцы хотели избавиться от него, используя меня в качестве транспортного средства, увезу останки их жертвы за пределы страны — и дело с концом. Но ведь тут лишь фрагмент…

А если так: подарочком осчастливили не только меня, возможно, другие машины увозили за границу ноги, руки, туловище… И в настоящее время несколько водителей или рвут на себе волосы в отчаянии, или уже сидят в разных местах заключения по всей Европе, ибо были не в состоянии сколько-нибудь удовлетворительно объяснить появление в багажниках их машин страшного груза. Вдруг эта Елена поотправляла письма не только мне? Я с неохотой отказалась от такой заманчивой версии, ибо последние слова, сказанные ею перед смертью, были обращены именно ко мне.

В Парижском гараже пытались забраться в мою машину, странно, что не сумели отключить сигнализацию, не угадали частоту. Впрочем, чего можно требовать от этих французов? Вот наши спецы из автомобильной мафии наверняка справились бы.

И тут моя машина под окном отчаянно взвыла. Я бросилась к окну. Разумеется, предусмотрительно поставила её под самым фонарём и теперь отчётливо видела все. Машинка выла и мигала, а от неё со всех ног бежал какой-то мужчина, кажется молодой. Жаль, не заметила, он пытался забраться в багажник или только ненароком опёрся о него, проходя мимо? Разумеется, я могла бы забрать в номер гостиницы сумку-холодильник, но мне стало нехорошо только при одной мысли об этом. Да находись она рядом, я глаз не сомкну всю ночь. Нет уж, лучше постерегу отсюда, сверху…

Беда мне с этими головами! Глядя в окно на припаркованную по другой стороне воющую машину, я опять ломала свою голову. Чего им от меня надо? Может, просто надеются, что нервы не выдержат и я отдам концы? Или привлеку внимание иностранной полиции и она займётся машиной? Тогда обязательно обнаружат голову, меня посадят, а им только это и нужно? Хотят, чтобы я застряла или во Франции, или в Германии — главное, за границей? Пусть не навсегда застряну, только на какое-то время, — возможно, их это вполне устраивает. Выходит, кому-то я здорово мешаю в Польше и чем позже туда вернусь, тем лучше. А я обманула их ожидания, головы не тронула, в иностранную полицию не обратилась, напротив, возвращаюсь к себе на родину живая и здоровая.

Здоровая? А нога?

Ну как же я сразу не поняла? Конечно же, это они пытались меня подстрелить, повредили ногу, желая лишить меня возможности двигаться. Раз не двигаюсь, значит, и в Польшу не вернусь. Ну не кретины ли? Если б не нога, мы с Гжегожем припрятали бы несчастную голову в каком-нибудь порядочном морозильнике, ведь мясо… — о Боже! сжалься надо мной! — мясо уже при восемнадцати градусах ниже нуля может свободно полгода пролежать. А я бы, как и планировала, рванула на юг Франции, глядишь, и Гжегож сумел бы ненадолго вырваться…

Выходит, действуют какие-то посторонние злоумышленники, все знакомые знали о моих планах. Жаль, посторонних значительно больше, чем знакомых, здесь неограниченные возможности дедукции. Чего он или они, ведь количество злоумышленников неизвестно, могут от меня хотеть? Попробую встать на их место. Не получается, слишком мало у меня данных для дедуцирования. Ненавидит меня какая-то баба. Эх, лучше бы, наоборот, влюбился без памяти какой-то мужик и, потеряв надежду на взаимность, принялся убивать людей и шутки ради подбрасывать мне фрагменты расчленённых трупов. Бррр… шуточки… Или действует обожатель той самой бабы, работает, так сказать, по её наущению…

Тут несчастная нога дала о себе знать, в конце концов, дедуцировать можно и сидя, и без того она весь день верно мне служила. Сколько можно любоваться на знакомую машину? Лучше, пожалуй, лечь в постель, пусть бедняжка нога наконец отдохнёт.

* * *

Ранним утром я покинула гостиницу и отправилась в путь.

Когда при подъезде к Циттау на меня свалилось окошко автобуса, я решила, что это уж слишком!

Ехала я за этим автобусом целую вечность, тащилась еле-еле, потому что перед ним тоже тащилось что-то очень уж медленное и он не мог обогнать. Ехала я, значит, за ним и чётко видела, как в крыше автобуса широко распахивается окно, как оно отрывается и летит прямиком на мою машину. Попади оно в моё лобовое стекло, в данный момент у меня бы уже не было лица, но я успела нажать на тормоз, этого оказалось достаточно, и окошко грохнулось на асфальт у меня под носом. Правда, что-то рикошетом ударило меня снизу, я явственно ощутила глухой удар. Бампер или покрышка?

Сбросив и без того небольшую скорость, я съехала на обочину и проверила колёса. С ними порядок, значит, бампер.

Проклятый автобус, похоже, ничего не заметил и свернул себе в Циттау, оставив валяться на шоссе то, что недавно называлось окном.

Сообразив, что чудом спаслась от смерти, я малость расстроилась. Ну и путешествие у меня получилось, сплошные сюрпризы! Интересно, что ещё меня ждёт? Трудно представить, чтобы автобусное окно кто-то специально столкнул на меня, наверняка само вылетело. И как мне этот факт расценить: предостережение, ниспосланное свыше? Не притормози я вовремя… Силы небесные ополчились на меня, звезды мне не благоприятствуют. Поскорее бы добраться до дому и пересидеть тихонечко чёрные дни. Что они, звезды, имеют против меня? Наказывают за Гжегожа?

Многолетние перипетии с Гжегожем свидетельствовали яснее ясного — судьба твёрдо решила нас разделить. А я, видите ли, на склоне лет решила бросить вызов судьбе, вот и получила по заслугам. Какой там вызов, что она, судьба, не понимает, что ли, — я давно покорилась, это так, жалкая попытка.

А за предостережение спасибо, на всякий случай не поеду без остановок, как предполагала, а опять переночую в Болеславце.

И по этой причине до дома я добралась на день позже, чем рассчитывала…

Оказавшись наконец лицом к лицу с полковником Витецким, начальником Отдела особо тяжких преступлений Главного полицейского управления, — а как же, никто другой меня не устраивал! — я поставила вопрос ребром:

— Желаете сразу суть иди все по порядку?

— По порядку, если можно.

У меня было время обдумать, в чем я признаюсь полиции, в чем нет. Немедленно по возвращении я побывала у врача ортопеда, сделала рентген, ещё вчера получила снимок. Перелом, вызванный сильным ушибом, оказался простым, ровнёхоньким, без смещений и просто обязан был срастись сам, гипс не требовался. До утра я имела возможность как следует подготовиться к беседе с полковником.

Начала я с катастрофы под Лодзью, проехала Штутгарт и добралась до головы, однако момент её обнаружения переместила поближе к Парижу.

— Что?! — воскликнул полковник.

— Человеческая голова, в большой пластиковой сумке. И я сразу её узнала — та самая женщина, которая ползла по шоссе. Пострадавшая в катастрофе.

Надо отдать должное полковнику, через три секунды уже взял себя в руки.

— Когда это произошло?

— Одиннадцатого мая. Под Парижем.

— Почему же вы сразу не вернулись?

— Сначала просто растерялась. Потом подумала и в самом деле решила вернуться в Варшаву. Но знаете, пан полковник, там зарядили дожди, а сразу после них такая жара наступила, что, сами понимаете, пришлось подумать о холодильнике. Я доехала до Парижа, купила сумку-холодидьник, поместила в неё голову, а на следующий день как раз сломала ногу.

Полковник невольно бросил взгляд под стол на мои ноги. И был прав: в его кабинет я постаралась войти по возможности лёгкой непринуждённой походкой.

Теперь описала несчастный случай с ногой, впрочем, кратко, без ненужных подробностей.

— Но пришлось задержаться в гостинице, два дня просидела с ледяным компрессом на ноге, все надеялась, пройдёт, — продолжала я своё повествование, совсем немного искажая истину. — Без машины с этой головой и ещё ногой ни за что бы не добралась. Ноге немного полегчало, и я двинулась в путь. А остальное теперь — ваше дело.

По лицу полковника было видно, что щедрое приношение его отнюдь не обрадовало.

— И где же эта голова находится в настоящее время?

— Да по-прежнему у меня в багажнике, где же ещё?

— Пошли!

— Скажите, а нельзя ли следующие допросы проводить на первом этаже? — робко поинтересовалась я, боком сползая с лестницы второго этажа. — Очень сложно мне по лестницам ходить, а ведь у вас в полиции вроде бы пытки пока не применяются?

— Ладно, подберём кабинет на первом этаже.

Проводив меня к машине, полковник велел переехать на их стоянку. Послушно остановила машину там, где велели, послушно открыла багажник и отошла в сторонку. Очень не хотелось глядеть лишний раз на голову, пусть сами смотрят. А они не стали смотреть, просто вынули сумку-холодильник и, не раскрывая её, понесли в здание, велев мне следовать за ними.

Зашли мы в какой-то кабинет, уже на первом этаже, сумку они поставили на стол и, наконец, раскрыли. Я упорно не глядела в их сторону, но что-то уж слишком долго они молчали. Не выдержав, глянула. В холодильнике красовался гигантский ананас с роскошным плюмажем зелёных листьев!

Мне стало нехорошо, до такой степени, что подумала — все, помираю! Когда, черти бы их побрали, успели они подменить голову? Если бы не Гжегож, я бы решила, что у меня просто галлюцинации, но ведь Гжегож тоже её видел! И перед отъездом из парижского отеля она ещё была в моей машине, сам мне сказал об этом.

— Разыграть нас решили? — спросил полковник, и в его взгляде, устремлённом на меня, не было особой теплоты.

Рука дёрнулась покрутить пальцем у виска, да я вовремя одумалась.

— Уверяю вас, пан полковник, я только с виду чокнутая. Была голова, это факт. Выходит, сначала подкинули, а потом свистнули. Я не успела вам сказать, они все время пытались залезть ко мне в багажник, есть свидетель. Дежурный гаража при моей парижской гостинице. И ещё можете порасспрашивать в Штутгарте, там ночью моя машина отчаянно выла, тоже пытались открыть. Да и о катастрофе под Лодзью можете узнать, я её не придумала, и тамошние полицейские наверняка составили протокол, и, может, даже фамилия той женщины записана — Елена Выстраш.

— А вам откуда её фамилия известна?

— Так она назвала себя, когда ползла по асфальту. Вряд ли она жива, даже если эту голову ей потом пришили.

Полковник о чем-то раздумывал, глядя на меня с подозрением и, боюсь, с отвращением. Надо же, какую свинью подложили мне злоумышленники напоследок! Предъяви я полковнику голову, он отнёсся бы к моим показаниям серьёзно, а без головы очень свободно может разгневаться. Хорошо, если отделаюсь штрафом за то, что предумышленно ввела в заблуждение исполнительные органы. Глядишь, ещё посадит. А главное, никакого уголовного дела не будет возбуждено. Нет головы — нет и расследования, это и ежу ясно.

— Догадываюсь о чувствах, которые вы ко мне питаете! — сердито заявила я полковнику. — Но, возможно, есть у вас подчинённый, которого вы тоже не любите, так подбросьте ему меня. Да, я продолжаю утверждать со всей ответственностью — голова была! И мне очень хочется знать, что там в действительности случилось, в той автокатастрофе под Лодзью, потому что у меня создалось впечатление — та женщина секунды за две до столкновения сама выскочила из машины или её вытолкнули. И пусть кто-нибудь проверит, есть ли у неё голова. А вот мой загранпаспорт с датой пересечения границы.

— По дороге туда вы на границе оформляли страховку на машину, — произнёс полковник. Значит, мой рассказ слушал внимательно. — Могли там оставить машину, незаметно вернуться в Польшу, сделать со своими сообщниками что угодно, вернуться к машине и фактически отбыть из страны на следующий день. Или поздним вечером в тот же день.

— И все это для того, чтобы потом вот здесь, перед вами, выглядеть идиоткой?

— Не обязательно. У вас что-то могло сорваться, что-то не вышло. Протокол мы все-таки составим.

Нашу беседу с большим интересом слушали два сотрудника управления, видимо подчинённые полковника. Их отправили за стенографисткой и магнитофоном. Мы обосновались в этой же комнате, полковник все-таки учёл мою просьбу, несмотря ни на что. Подозреваю, ему здорово хотелось погонять меня по лестницам! Доброе сердце… А может, просто времени не было?

Я очень старательно повторила свой отчёт, расхождения с истиной выполняя столь деликатным слаломом, что самой понравилось. Надеюсь, все в точности совпало с первоначальным вариантом. Охотно подписала показания, а потом начались неприятности.

Тщательно складывая странички протокола, полковник невзначай поинтересовался:

— А кроме вас кто-нибудь ещё видел голову?

Вопрос застал меня врасплох, я не знала, как лучше ответить. Не хотелось вмешивать в это дело Гжегожа, да и к тому же мы с ним не согласовали своих показаний, мог вывести меня на чистую воду, сам того не желая.

— Значит, кто-то видел, — с удовлетворением констатировал наблюдательный полковник. — Кто такой?

Я решилась

— В протокол этого не записывайте, на плёнку тоже не надо, скажу вам на ушко, так сказать, не для протокола. Видел её мой давнишний хахаль, у него жутко ревнивая жена, к тому же больная, и головой ручаюсь… Тьфу, только не головой!… Наверняка вам не впервые приходится с таким сталкиваться в своей практике. Я виделась с ним в Париже.

— И что?

— И поскольку эта голова меня прямо ошарашила, я ему сказала о ней. Мы вместе переложили её в сумку-холодильник. Стало жарко, я вам уже говорила, он боялся, что она испортится.

— Прикажете его разыскивать через французскую полицию?

— Избави вас Бог! Я же говорю, у него жена… Вон у вас под рукой телефон. Можете ему позвонить, он как раз на работе.

— Прошу вас, позвоните вы.

Мысленно перекрестившись, я извлекла записную книжку, полистала и набрала номер телефона Гжегожа. Нет худа без добра, хоть голос его услышу. Услышала и печально проговорила в трубку:

— Гжесь, это я. Доехала, все в порядке, оказалось, нога прелестно сломана, гипс не нужен, но голову у меня все-таки свистнули. Я сейчас звоню из Главного управления полиции, они в голову не верят, и пан полковник очень желал бы с тобой поговорить.

Гжегож ответил не раздумывая:

— Хорошо, давай его. Ты рассказала только о катастрофе, больше ничего.

Передав полковнику трубку, я облегчённо перевела дыхание. Умница Гжесь все понял, а болтливым он никогда не был.

Полковник развёл настоящий Версаль. Правда, их разговор я слышала несколько односторонне, по репликам полковника догадываясь о том, что сказал Гжегож, но поняла: он подтвердил — голова существовала, была самой что ни на есть настоящей, хранилась у меня в багажнике, а ногу я действительно сломала и два дня просидела на холодных компрессах со льдом.

Положив трубку, полковник подумал и сказал:

— Знаете что? Я вам верю. Разумеется, вы могли предварительно согласовать показания, но какой смысл? Все это настолько глупо, что наверняка правда. А относительно катастрофы мы, конечно же, все выясним. Пока вы свободны.

Пока… Ничего себе, хорошенькое словечко. У меня реквизировали и сумку-холодильник, и ананас, на что я охотно согласилась и поспешила воспользоваться свободой.

Гжегожу я позвонила из знакомого книжного магазина. Ясное дело, он ждал моего звонка. Услышав его голос, начала без предисловий:

— Наврала я вот о чем. Ни слова о письме, могла ведь его ещё не прочитать. Ни словечка о ксёндзе в Груйце. Это самое нашла уже подъезжая к Парижу, хотела возвращаться, но тут нога подвернулась, пришлось задержаться с отъездом. Остальное — как все было в самом деле.

— Логично, — поддержал меня Гжегож, — сам бы так поступил. О полиции я сказал правду, ты поняла? Не было смысла впутывать французскую полицию и так далее. А что ты получила вместо головы?

— Свежий ананас. Потрясающий экземпляр!

— Даже остроумно, подходяще. А где…

— Или в Штутгарте, или в Болеславце, думаю, наконец научились отключать мою сирену. Впрочем, уводить машину они не собирались, им было достаточно отключить наружную сигнализацию. Менты в общем мне поверили, интересно, что станут делать. А я съезжу в Груец. Если что придёт в голову — позвони…

В Груец я отправилась немедленно.

— Да, чаще всего исповедую именно я, — так ответил на мой вопрос викарий груецкого костёла, ещё довольно молодой симпатичный мужчина, очень похожий на учителя закона Божьего в нашей начальной школе. — Но ведь фамилий исповедуемых мы не знаем. Хотя, минутку, как вы сказали? Елена Выстраш? Кажется, я слышал эту фамилию… — Викарий задумался, нахмурив брови, затем внимательно поглядел на меня. — А собственно, почему это пани интересует?

Я молча вынула письмо Елены и подала ему. Дождавшись, когда он кончил читать, сказала:

— Так вот, проше пана, извините, проше ксёндза, на эту Елену я наткнулась сразу же после столкновения машин на шоссе под Лодзью. Хорошо рассмотрела несчастную, она успела мне сказать два слова, а вскоре после этого обнаружила в багажнике своей машины её отрубленную голову. Вернее, обнаружила уже после того, как проехала с ней пол-Европы. Вернулась в Варшаву, чтобы сдать голову в полицию, и тут выяснилось — её у меня похитили. Объясните же, ради Господа, что все это может значить? Если Елена у вас исповедывалась, а в письме она написала об этом, так поясните хотя бы… Нет, нет, я знаю, тайна исповеди — святое дело, я и не прошу вас выдать мне её, но ведь не исключено, исповедь поможет вам понять, что же произошло, и вы сочтёте возможным дать мне какие-то указания, посоветуете, как поступить.

Ксёндз в обморок не падал, восклицаний никаких не издавал, но было видно, очень встревожился. Очень долго молчал, потом не торопясь заговорил:

— Да, я вспомнил, действительно, она у меня исповедывалась. И вот теперь мертва… Вы уверены, что это была именно Елена? Пожалуйста, расскажите поподробнее, как все произошло.

Я как на духу рассказала ксёндзу викарию все. Нахмурившись, выслушал он меня, не перебивая, очень огорчился и наконец заявил:

— Разрешите, я подумаю. Боюсь, дело гораздо серьёзнее, чем я предполагал. А теперь, понимаете, мне необходимо для себя уяснить, что мне известно об исповеди этой несчастной, а что стало плодом собственных умозаключений. На собственные умозаключения тайна исповеди не распространяется. Вы разрешите пока не возвращать вам её письмо?

— Разумеется, пожалуйста.

Договорились — я через час вернусь. Этот час я просидела в машине, прогулки мне были ещё не по силам. Правда, у меня хватило такта отъехать от костёла на почтительное расстояние, чтобы не давить на психику ксёндза. Достаточно уже и того, что я впёрлась на машине прямо во двор костёла, подъехала к самому входу, что было не только неприлично, но и наверняка запрещено, не хватало ещё и после беседы с ксёндзом торчать у него под носом. Беседовали мы перед входом в костёл, потом викарий удалился в ризницу, проявив деликатность и не сделав замечания насчёт машины, но ведь выходя мог на неё наткнуться, увидеть, как я торчу в ней, не сводя взгляда с костельных врат, и счесть это психическим воздействием. Нажим на психику в любом человеке вызывает протест, а ксёндз тоже человек.

Этой своей идиотской тактичности я себе потом простить не могла…

Вторично подъехав к костёлу, я была поражена столпотворением у его входа. Стояла машина «скорой помощи» и две полицейские, двор оцепила полиция, меня тоже не пустили. Из костёла выбежали два санитара с носилками, на которых, прикрытый простыней, кто-то лежал. Вокруг меня голосили бабы, из их воплей я разобрала лишь «антихрист» и «святой человек».

Опустив в машине стекло, я громко вопросила, что случилось. Отвечать мне кинулись сразу все.

— Пани, нашего ксёндза викария убили, преступники, антихристы окаянные, нет на них грома небесного, не так давно святые мощи из костёла украли, совсем страх Божий люди потеряли, теперь вот прямо в костёле нашего викария убили, да не в костёле, а в ризнице, ну все равно в костёле, всю голову бедняге разнесли топором, да не топором, застрелили сердечного, такой золотой человек был, поискать, теперь костёл осквернили, весь кровью забрызган, такой рекой и текла до самого алтаря, наверняка хотели ограбить дом Божий, а наш викарий не побоялся богохульников, грудью на защиту бросился…

Уже больше не слушая баб, я сидела как громом поражённая. Ужасная мысль пронзила сердце: ведь это я убила викария!

Дура безмозглая, разговаривала с ним на виду у всех, на паперти, он из вежливости вышел ко мне, чтобы не заставлять женщину с больной ногой подниматься! И я, ослица, не скрываясь дала ему письмо Елены! Все получилось случайно. Подъехав, я спросила костельного сторожа, есть ли сейчас в костёле кто-нибудь из здешних ксендзов, и сторож пошёл узнать. Оказался тот самый викарий, у которого исповедывалась Елена. Кто же мог знать… Смилуйся надо мной, Господи!

Бабы вокруг по-прежнему голосили. Я подняла стекло, от воплей разбаливалась голова, а она и без того отказывалась работать, так оглушило случившееся. В собственное оправдание могу сказать, что я даже не подумала — вот, так я и не узнаю, что же произошло. Нет, меня целиком и полностью оглушило сознание собственной вины за гибель ни в чем не повинного человека. Действительно просто рок какой-то… Потом пробилась все-таки в голову капелька здравого смысла, вспомнила двух санитаров с носилками, как они бежали к машине «скорой», как та рванула с места и помчалась, завывая. Не стали бы они так торопиться, если бы везли труп. Видимо, в ксёндзе ещё теплилась жизнь, может, есть шансы на то, что удастся его спасти. И вот ещё полицейские… Езус-Мария, если они меня тут прихватят, не удастся выкрутиться. Ведь если бы даже письмо Елены я прочла уже после того допроса в управлении, я просто обязана была туда позвонить, передать вещественное доказательство, а не приставать к ксёндзу!…

Затаившись, я тихо сидела до тех пор, пока не уехала полиция, пока народ не стал расходиться из костёла после мессы. И только когда никого не осталось, опять решилась заехать во двор костёла. У входа беседовали два ксёндза, похоже, один из них пробощ. Вышла из машины и, отчаянно хромая, дрожа всем телом от волнения, потащилась к ним.

— Простите, ведь вы ксёндз пробощ? — обратилась я к старшему из священнослужителей. — Теперь я уже совсем не знаю, что делать. Боюсь, это из-за меня стреляли в ксёндза викария, и умоляю вас, ради всего святого, поговорите со мной!

Естественно, эти слова я произнесла чуть слышно, какие-то старушонки все-таки крутились поблизости и наверняка линчевали бы меня, услышь, что их обожаемого викария убили из-за меня, но пробощ не был глухим, услышал, кивнул и, вежливо взяв меня под руку, произнёс:

— Пошли, дочь моя, давайте…

Я не дала ему закончить, громко вскрикнув, ибо проклятая нога угодила на неровность между плитками двора. Хорошо ещё, что вместо обычного проклятия «О, к…!», я успела выкрикнуть одно «О!».

— Что с вами, дочь моя? — встревожился ксёндз.

— Ничего особенного, отец мой, просто ногу сломала, но ходить могу, если недалеко…

Недалеко оказалось какое-то хозяйственное помещение. Меня усадили в кресло, наверняка епископское, но за древностью уже вышедшее в отставку. Сам ксёндз занял место в столь же древней исповедальнице без верхних стенок и поинтересовался, о чем я желала с ним побеседовать. Набравши в грудь побольше воздуха, я в третий раз за день рассказала свою историю. Слушатель оказался внимательный и терпеливый. Когда закончила, только и произнёс с лёгким укором:

— Действительно, все обернулось не наилучшим образом.

Помолчав, ксёндз спросил:

— А где же письмо этой… Елены, вечная ей память?

— Письмо я оставила ксёндзу викарию, он сам попросил. Ради Господа, скажите же, что произошло с викарием, не то меня совесть насмерть замучает!

Пробощ тяжело вздохнул.

— Все произошло в ризнице, там кто-то спрятался, ведь двери не запираются, и выстрелил в викария. Стрелял из пистолета с глушителем, не удивляйтесь, мы, слуги Божии, тоже смотрим телевизор. Он не убит, но рана тяжёлая. Доктор Петркевич — великолепный хирург, мы все будем молиться, уповаем на Господа, надеемся, что с его помощью доктору удастся спасти нашего викария. К счастью, в момент покушения в ризницу вошла одна из наших прихожанок, преступник не сумел выстрелить второй раз и сбежал. К сожалению, прихожанка, женщина преклонного возраста, ничего не поняла и никого не заметила, хорошо, хоть шум подняла. Мы сбежались, вызвали «скорую», приехала полиция… Господи, воля твоя!

Я испустила такой вздох облегчения, что свободно могла надуть паруса знаменитого учебного парусника «Дар Поморья».

— Слава тебе Господи! Увы, колени преклонить не могу. Не дай Бог… до конца дней своих не простила бы себе! Конечно, я не нарочно, обратиться к ксёндзу викарию меня заставило письмо несчастной Елены. Я коротко перескажу вам его содержание. А кроме того, возить по разным странам человеческую голову в багажнике своей машины, это, скажу я вам, так просто не забывается. Наверняка все это связано с каким-то преступлением и в то же время относится ко мне, но вот каким боком — не пойму, а хотелось бы понять. Да, в полицию я обратилась, они не очень-то мне поверили и что предпримут — не имею понятия. Ксёндз викарий был единственной моей надеждой, я кинулась к нему, и вот результат…

— А вы не предполагаете, что за вами следили?

— Понятия не имею. Не исключено, Елена перед смертью могла наговорить преступникам много лишнего, возможно, несчастную пытали. Господи, я уже не знаю, что и думать! А не мог преступник забрать её письмо у викария? Может, из-за него и стрелял.

— Боюсь, дочь моя, стрелял он не из-за письма, а из-за сведений, которыми располагал ксёндз викарий. Ведь такие люди не верят ни в честность человеческую, ни в тайну исповеди.

Ксёндз явно на что-то намекал, явно давал что-то понять. Я поднапряглась и осторожно поинтересовалась: