Глава 22

Дженни должна была родить в конце марта, но до того, как ее уложили в постель, Адаму едва удалось избежать того, чтобы быть втянутым в беспорядки по поводу хлебного закона, а над Европой, подобно громовому раскату, пронеслась ужасная новость. В первый день месяца бывший император Наполеон, сбежав с Эльбы и просочившись сквозь британскую блокаду, с малыми силами высадился на юге Франции и издал прокламации, призывающие тех, кто верен ему, растоптать белую кокарду и вернуться в прежнее подданство.

После первого потрясения все, кроме самых отъявленных пессимистов, почувствовали, что эта попытка восстановить контроль над Францией не увенчается успехом. Массена[25] послал два полка из Марселя, чтобы перекрыть Бонапарту путь на Париж; и согласно донесениям, полученным в Лондоне, не похоже было, чтобы возвращение экс-императора было отмечено какими-либо заметными проявлениями энтузиазма. Но новости неуклонно становились все тревожнее. Вместо того чтобы следовать по основной дороге через недружественный Прованс, Бонапарт выбрал горную дорогу к Греноблю, и войскам Массены не удалось его перехватить. В Грасе его приняли холодно, но по мере того, как он продвигался на север, через Дофине, люди все более стали стекаться под его знамена.

Было отрадно узнать, что в Париже царит полное спокойствие; а если и находились сомневающиеся в министре обороны, принимавшем самые активные меры против своего прежнего хозяина, их подозрения вскоре были развеяны известием, что маршал Сульт предложил Совету перебросить в южные провинции крупные силы под командованием брата короля с тремя маршалами – для его поддержки. С такими мощными силами, ожидавшими мятежного полководца впереди, и полками Массены в тылу Бонапарт должен был угодить прямо в ловушку.

Его люди встретили линейный пехотный батальон на дороге у Гапа, и, со своим безошибочным чутьем на драматические ситуации, спешившись, Наполеон стал продвигаться вперед в одиночку. Офицер крикнул «Огонь!», но ему не подчинились.

– Солдаты пятого полка! – обратился Наполеон к растерявшимся солдатам. – Я – ваш император! Вы меня знаете! Кто хочет стрелять в своего императора, пусть стреляет!

Вряд ли стоило удивляться, что люди, которые прежде сражались под орлами, не последовали этому приглашению. Вместо этого, разрушив строй и срывая с себя белые кокарды, с криками «Да здравствует император!» они бросились на врага.

Конец был предопределен. Парижане, заранее празднующие победу и наслаждающиеся периодом расцвета столицы за счет наплыва в город богатых английских туристов, были в большинстве своем лояльны к Бурбонам; в Вене Конгресс объявил Бонапарта вне закона; король продолжал бездействовать, а маршал Ней – такая же драматическая фигура, как и бывший император, – героически заявил о своем намерении доставить Бонапарта в Париж в железной клетке; но Бонапарт продолжал наступать, собирая по пути войска и вступив в Лион без сопротивления. Письма с предложением Нею встретить его и обещавшего этому пылкому джентльмену столь же теплый прием, как после Москвы, стало достаточно, чтобы убедить Нея, принца Московского, пересмотреть свое подданство и привлечь его самого, как и готовые к этому войска, на сторону бывшего императора. Они встретились в Осере семнадцатого марта; вечером девятнадцатого король с семьей и министрами в позорной спешке покинул дворец с Фитцроу Сомерсетом, английским поверенным в делах на время отъезда герцога Веллингтона в Вену, и ордой столичных гостей; а двадцатого Наполеона на руках внесли в дворец Тюильри, где должно было начаться новое правление императора…

– Что я вам говорил? – вопрошал мистер Шоли своего зятя, который ненадолго приехал в Лондон. – Разве я не обещал, что не успеет кот облизать ухо, как он снова примется бесчинствовать по всему континенту?

– Говорили, сэр, но я готов держать пари на самых невыгодных для себя условиях, что этого не будет!

– У меня пет никакого желания вас грабить, милорд! – мрачно ответил мистер Шоли.

Отец Дженни придерживался наимрачнейшего взгляда на общую политическую ситуацию в мире. Он не раз повторял, что не знает, куда катится страна, и, раздраженней бодрым видом Адама, рекомендовал ему посмотреть, «что сталось с нами в Америке» .

Новость о поражении и гибели сэра Эдварда Пакенхема при Новом Орлеане в англо-американской войне[26] только что достигла Лондона, и напоминание об этом омрачило чело Адама, но не потому, что он сомневался в способности армии взять реванш, а потому, что никто из служивших с ним ранее на Пиренеях, как и он сам, не мог не горевать о гибели Пакенхема.

– Оставьте ваши страхи, сэр! – решительно возразил Адам. – Вам бы встретиться с ребятами из моего полка! Клянусь, они никогда еще не были так бодры духом!

Офицеры и рядовые 52-го полка и в самом деле были бодры духом, благодаря Провидение за то, что оно уберегло их от жестокого разочарования: они не участвовали в предстоящем смертном бою с лягушатниками. Дважды полк отплывал в Америку, и дважды транспортные средства прибивало обратно в порт встречными ветрами. Теперь они с величайшим воодушевлением снова готовились к погрузке, на сей раз их местом назначения были Нидерланды.

Столкнувшись с лордом Оверсли в клубе Брукса, Адам узнал, что лорд и леди Рокхилл, наслаждавшиеся продолжительным медовым месяцем в Париже, не были среди тех, кто бежал оттуда в столь неподобающий момент: циник маркиз, нисколько не рассчитывая на верность солдат королю Луи, как только весть о высадке Бонапарта достигла Парижа, немедленно увез свою молодую жену домой, не потеряв при этом собственного достоинства. Он томно изрек, что ему не пристало принимать участие в беспорядочном бегстве, которое он предвидел заранее, и что он никогда, ни на каком этапе своей жизни не получал удовольствия от созерцания слишком уж легко предсказуемого поведения толпы.

Адам был рад узнать, что Джулия в безопасности, в Англии, но, поскольку он никогда и не сомневался в способности Рокхилла позаботиться о молодой жене, новость эта почему-то не освободила его душу от непонятных ему самому тревог. Джулия, взяв приступом парижский свет и завоевав титул La Belle Marquise[27] , казалась теперь чужой и далекой. Приближающиеся роды Дженни, низкие цены на сельскохозяйственном рынке, больной вопрос о предложенном новом хлебном законе были для Адама делами более насущными; и вдобавок к этому росло непреодолимое желание снова оказаться со своим полком, которого не мог избежать ни один кадровый офицер, так любящий свое дело, как Адам. Это желание было настолько острым, что не будь у Дженни такой поздний срок беременности, он посчитал бы, что должен, отбросив асе разумные соображения, во что бы то ни стало поступить на сверхсрочную службу. Здравый смысл подсказывал ему, что подобный поступок стал бы всего-навсего героическим жестом, но это не умеряло его желания и не унимало яростного клокотания в его душе. Он старался скрывать это от Дженни и думал, что ему это удавалось, пока она, потупив взгляд, но сказала своим хриплым, будто простуженным голосом:

– Ты ведь не собираешься пойти добровольцем, Адам, нет?

– Боже правый, нет! – ответил он.

Она бросила на него мимолетный взгляд:

– Я знаю, что ты хотел бы, но… я надеюсь, что ты этого не сделаешь.

– Даю тебе слово, что не сделаю этого! Как будто старина Хуки шагу не может ступить без капитана Девериля!

На исходе месяца мистер Шоли прибыл в Фонтли, чтобы присутствовать при рождении своего внука. Дом был приведен в порядок, и Дженни он застал в добром здравии, спокойно ожидавшую события, державшую все наготове. Но это никак не умерило его слишком явной тревоги. Адам считал, что для жены было бы лучше, если бы ее отец остался в Лондоне, но у него не хватило духу не разрешить ему приехать в Фонтли, и лишь оставалось надеяться, что мистер Шоли не заставит Дженни нервничать. Но за два дня до того, как Дженни захворала, домочадцев повергло в изумление совершенно неожиданное прибытие Вдовствующей, которая, по ее словам, приехала, так как сочла своим долгом поддержать дорогую малышку Дженни в предстоящих испытаниях, и которая, не теряя времени, дала прочувствовать и мистеру Шоли и Адаму всю их глупость, никчемность и полную неуместность.

Адам встретил мать с двойственным чувством. Он был благодарен ей за то, что она все-таки преодолела свое нежелание сделать приятное невестке, которую не одобряла; но он боялся, что, нагрянув в Фонтли, она повергнет Дженни в смятение. Но он ошибался. Если Вдовствующая и питала к кому-то страсть, так это к детям. Она обожала всех своих детей в младенчестве, а теперь ее сердце столь же неистово переполняла одержимость бабушки. Недостатки Дженни не были забыты, но на время отметены в сторону; Вдовствующая, взяв на себя руководство домашними делами, твердо решила обеспечить порядок в Фонтли, чтобы ничто не смогло угрожать рождению ее первого внука или внучки, и ничто не могло превзойти ее щедрую доброту, с которой она каждый раз укутывала Дженни, боясь простуды, или снисходительное презрение, с которым она отметала дурные опасения мужчин..

Адам умолял Дженни сказать ему откровенно: может быть, она предпочитает не видеть свою свекровь, но та отвечала с неподдельной искренностью, что Вдовствующая для нее – величайшая опора и утешение.

Подобно многим болезненным женщинам, Вдовствующая родила своих детей с неимоверной легкостью. Она не видела никаких причин предполагать, что у Дженни начнутся какие-то осложнения, выходящие за рамки ее собственного опыта, и ее убеждение, что все пройдет благополучно, придавало Дженни уверенность, которой ей, прежде так недоставало.

Адам, обнаружив, что его низвели в доме до положения школьника, был весьма склонен восстать; но мистер Шоли, сочувственно наблюдая за ним, как-то уныло заметил:

– Это совершенно без толку – выказывать свой норов, милорд! Вы подождите, пока у Дженни начнутся родовые схватки! По тому, как женщины ведут себя, когда одна из них разрешается бременем, можно подумать, будто мы не более чем скопище нескладех, от которых они с удовольствием бы избавились. И не думайте даже, что вы имеете какое-то отношение к этому ребенку, дружище, потому что вас просто будут осаживать, если вы попытаетесь важничать!

Прибытие няньки сделало женское владычество в Фонтли абсолютным и ввергло Адама в тесный союз со своим тестем.

– Единственная женщина во всем доме, которая не обращается со мной так, словно я только что сам из распашонок, – это сама Дженни! – гневно сказал он мистеру Шоли.

– Я знаю, – понимающе кивнул сей достойный муж. – Помню, когда жену уложили в постель, не было ни одной служанки, даже ни одной девчонки с кухни, едва достигшей четырнадцати лет, которая бы не доводила меня до помешательства, держа себя так, будто они были бабушками, а я – олухом царя небесного!

Когда у Дженни начались родовые схватки, повивальная бабка предупредила Адама, что роды будут не такими уж быстрыми. Несколько часов спустя она весело и бодро сказала, что будет рада, если его светлость распорядится привезти доктора Перли из Петерборо. Адам и так, едва у Дженни начались схватки, послал за этим рекомендованным ему акушером, а заодно и за доктором Тилфордом. Доктор Тилфорд за считанные минуты прилетел в своей двуколке. В нужный момент к нему присоединился диктор Перли, который, поскольку ему предстояло присутствовать на всем протяжении родов, привез с собой свой дорожный саквояж и слугу. Его уверенный вид оказал благоприятное действие на мистера Шоли; но, казалось, прошло томительно долгое время, прежде чем он выполнил свое обещание сообщить мужу и отцу миледи, каково его мнение по поводу ее случая. Тем не менее, когда он и доктор Тилфорд присоединились к встревоженным джентльменам в библиотеке, он выглядел вполне безмятежным и заверил его светлость, что, хотя, как он опасается, пройдет некоторое время, прежде чем ее светлость разрешится бременем, ни он, ни его коллега – учтивый кивок доктору Тилфорду – не нашли никакого повода для необоснованных опасений. Мистеру Шоли не могли понравиться успокоительные высказывания, и он немедленно посвятил доктора Перли в подробности катастрофических случаев со своей собственной женой. Не высказав этого напрямик, доктор Перли сумел донести ту мысль, что покойной миссис Шоли не повезло, поскольку она не была его пациенткой, и оставил мистера Шоли если и не совсем успокоившимся, то, по крайней мере, более способным смотреть на ситуацию с надеждой.

Но в середине следующего дня, после бессонной ночи, мистер Шоли, чьи нервы постепенно пришли в расстройство, утратил свое непрочное самообладание и сделал все чтобы втравить Адама в ссору. Войдя в библиотеку после часового отсутствия, Адам был встречен свирепым взглядом и вопросом, где он пропадал.

– В конторе, сэр, – ответил тот. – Мой управляющий был здесь по некоторым делам, требовавшим моего внимания.

Мистер Шоли заработал челюстями Спокойный голос зятя ни в коей мере не смягчил его, но почему-то вызвал необузданный гнев.

– Ах вот как! – бросил он с едким сарказмом – И конечно же в ус себе не дуете! Надо же, дело, требовавшее вашего внимания! О, да вы не знаете, что означает это слово! Вы, с вашими пустячными фермами! Так-то вы заботитесь о Дженни?!

Адам застыл в напряженном молчании.

– Да, вы можете задирать нос! – набросился на него с еще большей яростью мистер Шоли – Горды, как петух на собственной навозной куче, не правда ли, милорд? Но если бы не я, у вас не было бы никакого навоза – и более того, если моя Дженни умрет, я позабочусь о том, чтобы у вас его не было, не будь я Джонатан Шоли, потому что вы будете в этом виноваты, спровадив Крофта, как вы это сделали, привезя ее сюда, не заботясь ни на йоту о том, что из этого может выйти! Но тут-то и вы обнаружите, что просчитались! А она только о том и думает, как вам угодить и быть достойной вас! Достойной вас! Она слишком хороша для вас – вот что я вам скажу!

Гнев, несколько холоднее, чем у мистера Шоли, но такой же убийственный и безудержный, захлестнул Адама. Глядя на грубое, покрасневшее лицо, он в какой-то момент почувствовал, что его почти мутит от отвращения. Потом он вдруг увидел, как крупные слезы катятся по щекам мистера Шоли и внезапно его пронзила острая жалость. Тот будто не понимал, что говорит непростительные веши или что он обязан сам контролировать себя в моменты потрясения. Он пробивал себе дорогу в жизни, не имея никакого другого оружия, кроме трезвой головы и непреклонной воли. Он был грубым, но щедрым, властным, но удивительно простым, и давал волю своим эмоциям с легкостью ребенка.

Прошло какое-то время, прежде чем Адам сумел взять себя в руки достаточно, чтобы сдержанно ответить. Прихрамывая, он подошел к столу, на котором Дюнстер расставил графины с рюмками, и сказал, наливая мадеры:

– Да, сэр, вы правы; она слишком хороша для меня. Мистер Шоли демонстративно высморкался в большой, роскошно расшитый платок. Он взял протянутую ему рюмку, пробормотал «Благодарю вас!» и залпом проглотил вино.

– Мне, знаете ли, не все равно, – сказал Адам. – Если что-нибудь сейчас пойдет не так, как надо, не – столько вы будете винить меня, сколько я сам себя. Мистер Шоли схватил его за руку:

– Нет, вы делали то, что считали правильным! У меня не было никакого права набрасываться на вас! Просто это изматывает – беспокойство за мою девочку, – и я ничего не могу поделать. Я не из тех, кто может сидеть, томясь в ожидании, как теперь мы с вами, без того чтобы не известись вконец. Не обращайте на меня внимания, милорд, потому что, уверяю вас, я совсем не имею в виду те грубые вещи, которые говорю, когда бываю в гневе! Ей-богу, я не совсем понимаю, что и говорю, и это факт! – Он грузно подвинулся в своем кресле, чтобы убрать носовой платок в карман, и сказал, виновато глядя на Адама:

– Поймите, она – все, что у меня есть. Эти простые слова проникли Адаму в самое сердце.

Он ничего не сказал, но положил руку на плечо мистеру Шоли. Одна из похожих на окорок рук мистера Шоли приподнялась, чтобы неуклюже ее похлопать.

– Вы – добрый молодой человек, – хрипло сказал он. – Я выпью еще стаканчик вина, потому что мне необходимо взбодриться!

Он больше не позволял своему беспокойству взять над собой верх, хотя долго прохаживался по комнате взад-вперед до тех пор, пока, в течение медленно тянувшегося вечера, не заметил, что Адам выглядит очень измотанным, и не понял, что должен сделать по крайней мере одну вещь. Он вспомнил, что Адам отрицательно качал головой на каждое предложенное ему за обедом блюдо, и бросился на поиски Дюнстера; возвратившись вскоре с тарелкой сандвичей, он силой впихнул их в Адама. Потом взял на себя задачу убедить его, что совсем не нужно сидеть словно на иголках, потому что совершенно ясно: доктор Тилфорд не укатил бы домой, если бы у Дженни было не все благополучно.

Уже почти в полночь Вдовствующая вошла в библиотеку с запеленатым свертком в руках, который она протянула Адаму, сказав с интригующими нотками в голосе, ясно демонстрирующими, от кого Лидия унаследовала свои актерские таланты:

– Линтон! Я принесла тебе твоего сына!

Когда открылась дверь, он подскочил, но не пытался взять младенца, что было даже к лучшему, поскольку на самом деле у Вдовствующей не было намерения доверять его неумелым рукам столь драгоценную ношу.

– А Дженни? – резко спросил он.

– Вполне благополучно! – ответила Вдовствующая. – Ужасно измучилась, бедняжка, но доктор Перли уверяет, что нам нет повода тревожиться. Я должна тебе сказать, что ты в большом долгу перед ним, мой дорогой Адам, – такой мастер! А до чего обходительный!

– Я могу ее видеть? – перебил мать Адам.

– Да, только несколько минут.

Он пошел к двери, но его остановили.

– Дорогой! – сказала Вдовствующая с горьким упреком. – Неужели тебя совсем не занимает твой сын?

Он обернулся:

– Да, конечно! Дай мне посмотреть на него, мама!

– Самый красивый малыш! – сказала она с любовью.

Он подумал, что никогда не видел в жизни ничего менее красивого, нежели красное и сморщенное личико своего сына, и в какой-то момент заподозрил мать в иронии. К счастью, поскольку он не нашелся что сказать, мистер Шоли, которому пришлось высморкаться второй раз за этот день, теперь устремился вперед, расплываясь в улыбке, и отвлек внимание Вдовствующей от недостатка воодушевления у ее сына, пощекотав щеку младенца кончиком огромного пальца и издав звук, который напомнил Адаму зазывание кур на кормежку.

– Ах ты, молодой шельмец! – сказал мистер Шоли, явно в восторге от того, что младенец никак на него не реагирует. – Так и не обратишь внимания на своего дедушку? Гордый, да? – Он, хмыкнув, посмотрел на Адама. – Взбодритесь же, молодой человек! – посоветовал он. – Я знаю, о чем вы думаете, но не нужно бояться! Милорд, когда я в первый раз взглянул на новорожденную Дженни, меня чуть не разбил паралич!

Адам наконец засмеялся, но сказал:

– Должен сознаться, я не считаю его красивым! Какой он крошечный! Он… он здоров, мама?

– Крошечный? – недоверчиво переспросила Вдовствующая. – Он – чудесный малыш! Правда, сокровище мoe!

Мистер Шоли подмигнул Адаму и указал пальцем в направлении двери.

– Ступайте к Дженни! – сказал он. – Нежный привет ей от меня – и смотрите, не вбивайте ей в голову, что у нес болезненный ребенок!

Довольный, что может сбежать от опьяненных радостью бабушки и дедушки, Адам выскользнул из комнаты и обнаружил, что ему нужно пройти через строй прислуги, стоящей в ожидании, чтобы его поздравить.

Он вошел в комнату Дженни очень тихо и помедлил какой-то миг, глядя на нес из другого конца комнаты. Он видел, какая она бледная и как устало она ему улыбнулась. Жалость всколыхнулась в нем, и вместе с ней – нежность. Он прошел по комнате и склонился над ней, целуя ее и нежно говоря:

– Бедняжка моя! Тебе лучше, Дженни?

– О да! – сказала она тоненьким голоском. – Просто я очень устала. И все-таки это сын, Адам!

– Самый замечательный сын, – согласился он. – Умница Дженни!

Она едва слышно засмеялась, но глаза ее пытливо вглядывались в его лицо.

– Ты рад? – беспокойно спросила она.

– Очень рад!

Она издала короткий вздох:

– Твоя мама говорит, он похож на твоего брата. Ты хочешь, чтобы его нарекли Стивеном?

– Нет, ничуть. Мы наречем его Джайлсом, в честь моего дедушки, и Джонатаном, в честь его дедушки, – ответил он.

Ее глаза благодарно загорелись.

– Ты это всерьез? Спасибо тебе.! Папа тоже будет очень рад и горд! Пожалуйста, передай ему привет от меня и скажи, что я в полном порядке.

– Передам. Он тоже передавал привет тебе – самый нежный. Когда я уходил, он издавал очень странные звуки перед внуком, который относился к ним с исключительным презрением, – думаю, его вполне можно понять!

Это так ее рассмешило, что нянька, которая до этого деликатно присоединилась к Марте в дальнем углу комнаты, положила конец визиту Адама, сообщив ему голосом, который никоим образом не сочетался с ее почтительным реверансом, что теперь миледи нужно спать, и она с удовольствием увидится с ним утром.

Глава 23

Когда мистер Шоли узнал от Дженни, что внуку дали его имя, да еще по предложению Адама, он не просто обрадовался – он был вне себя от счастья. Прошло какое-то время, прежде чем он пришел в себя и сумел вымолвить слово. Счастливый дедушка, уставившись на Дженни, держал руки на коленях, а когда наконец заговорил, то единственное, что ему пришло в голову, выразилось в трех словах.

– Джайлс Джонатан Девериль! Джайлс Джонатан Девериль!

И это был далеко не последний раз, когда он счастливо изрекал эти три имени. То и дело по лицу его разливалось выражение величайшего блаженства, приходили в движение губы, он потирал руки и негромко хмыкал, и все, кто видел его в такие минуты, знали, что он снова и снова мысленно смакует имя своего внука. Он был благодарен Адаму, говоря, что вовсе не рассчитывал, что ему окажут такую честь, уверяя, что тот не оплошал, сделав мальчика. Адам научился выслушивать подобные замечания не морщась; но вскоре ему в высшей степени наскучило другое проявление гордости мистера Шоли за своего внука. То открытие, что у его внука нет титула, стало разочарованием, которое, похоже, надолго затянуло облаком горизонты старика Шоли; его неудовольствие также не уменьшилось, когда Адам, немало позабавившись, сказал ему, что, когда у него будет повод написать Джайлсу, он сможет адресовать свое письмо досточтимому Джайлсу Деверилю. Мистер Шоли придерживался не слишком высокого мнения о «досточтимых» . Он видел, как пишут это слово, но относился к нему с подозрением, потому что никогда не слышал, чтобы кого-то так называли.

– И не услышите. Оно не употребляется в устной речи, – объяснил Адам.

– Гм, я не вижу смысла в, обладании титулом, которым не пользуются, – сказал мистер Шоли. – Ерунда – вот что это такое! Кто узнает, что он у него есть?

– Я не знаю – и, как человек, который носит титул совсем недавно, уверяю вас: Джайлсу будет все равно!

– Я хотел бы, чтобы он был лордом, – грустно вздохнул мистер Шоли.

– Знаете, я вовсе не хочу показаться неучтивым, – Адам уже устал от спора, – но не считаю, что в мои родительские обязанности входит еще и проблема покончить с собственной жизнью только для того, чтобы снабдить Джайлса титулом!

Он проговорил эти слова несколько раздраженно и тут же устыдился их, потому что мистер Шоли выразил надежду на то, что не причинил зятю обиды, поскольку совсем не имел такого намерения. Чтобы как-то исправить положение, Адам целый день посвятил тому, чтобы развлекать мистера Шоли, и в результате в душе его накопилось такое раздражение, что, как оказалось, он просто ждет не дождется дня отъезда своего ужасно докучливого гостя, действующего, правда, из самых лучших побуждений. Это событие не заставило себя долго ждать: мистер Шоли оставался в Фонтли лишь до тех пор, пока не убедился, что Дженни совершенно не грозит родовая горячка, бывшая его самым навязчивым страхом. Удовлетворенный на сей счет, он жаждал уехать в такой же степени, в какой Адам – спровадить его; одному Богу было известно, каких дурацких ошибок понаделали за время его отсутствия в Сити его многочисленные подчиненные. Но самый тяжелый удар Шоли приберег на последний момент, когда его повозка уже стояла у двери, а сам он у крыльца прощался с Адамом. Настроение у него было благодушное: дочь вне опасности, у него родился долгожданный внук, зять принял его так радушно, словно он герцог, даже назвал ребенка в его честь, а когда он проявлял без всякой на то причины грубость, повел себя так терпеливо и так по-доброму, словно приходился ему родным сыном. Сердце мистера Шоли было исполнено благодарности и щедрости, и, к несчастью, это не замедлило выплеснуться наружу. Тепло пожимая руку Адама и, глядя на него с грубоватой нежностью, он в который раз поблагодарил его за гостеприимство.

– Если кто-нибудь сказал бы мне прежде, что я с радостью останусь в деревне больше чем на неделю, я бы рассмеялся этому человеку в лицо! – сказал он. – Но вы оказали мне такое гостеприимство, милорд, что, если не возражаете, я буду приезжать к вам чаще, чем вы рассчитывали, потому что чувствую себя здесь как дома, а вы и оглянуться не успеете, как я уже буду со знанием дела рассуждать об овсе и ржи и тому подобных вещах так же бойко, как и вы! В связи с этим я хочу вам кое-что сказать!

– Об овсе и ржи? – спросил Адам, улыбаясь. – Нет, нет, сэр! Вы уж лучше занимайтесь своим делом в городе, а я буду тут заниматься своим!

Мистер Шоли в ответ на это хмыкнул:

– Да, это мои девиз! Нет, я сейчас не об этом; дело в том, что Дженни рассказывала мне о какой-то там ферме, на которой вы помешались, экспериментальной, кажется, как она говорила. Ну, конечно, мне по-прежнему непонятно, зачем вам все это нужно, и я не отрицаю, что мне это кажется чудачеством. И все-таки! Если вы твердо намерены это продолжать делать, полагаю, вам нужно ее иметь, так что скажите, сколько наличности вам нужно, чтобы запустить ее, и я оплачу расходы!

– До чего любезно с вашей стороны, сэр! – сказал Адам, заставляя себя говорить приветливо. – Но уверяю вас, я не помешался на своей ферме! У меня и без того достаточно дел, чтобы обременять себя еще и экспериментальной фермой.

Мистер Шили был разочарован, но одновременно испытал и облегчение. Ему хотелось сделать Адаму щедрый подарок, но было неприятно транжирить деньги на такую глупую затею, как экспериментальная ферма. Так что он не стал торопить зятя с этим делом и уехал в Лондон, продолжая ломать голову над тем, что же все-таки его непостижимый зять по-настоящему хотел бы получить в подарок от него.

Адам же был оставлен изнывать от жгучей ненависти к бесчувственным парвеню, которым просто не дано понять, как их деспотичная щедрость оскорбляет чувства тех, кто скроен по более утонченным меркам.

А уже пять минут спустя он вдруг ни с того ни сего стал защищать мистера Шоли от язвительных нападок Вдовствующей, сказав ей даже, что относится к нему с любовью и почтением, – правда, в тот момент это было далеко от истины.

Вдовствующую подобная реакция несколько покоробила. Она проявила благородство в связи с событием, но событие свершилось. Пока важнее всего было поддерживать безмятежное состояние духа у невестки, и она с легкостью подавляла все критические порывы; но Дженни, хотя силы ее восстанавливались и сама она была сейчас вне опасности. Вдовствующая не могла позволить себе высказывать великое множество своих критических замечаний и печалей. Адам, переживший исключительно утомительную неделю, стараясь изолировать друг от друга свою мать и своего тестя, а когда это было невозможно, спешно вмешиваясь в каждую ссору, затеваемую этими столь несовместимыми людьми, был не в настроении выслушивать все это и дал матери очень непочтительный отпор. Дело пахло серьезным столкновением, но его предотвратило одно воспоминание Вдовствующей: ее младшей дочери вскоре предстояло впервые появиться в свете, а при ее удручающе стесненных обстоятельствах совершенно невозможно обеспечить се дорогими нарядами, необходимыми для такого случая.

Было решено, что, поскольку со стороны Дженни, разрешившейся бременем в конце марта, было бы очень неблагоразумно связывать себя со сложностями лондонского сезона, Лидию выведет в свет леди Нассингтон.