Смятение чувств

– Понравится! Даю голову на отсечение, ей понравится! Да, а мне, могу вам сказать, понравится услышать об этом все и думать, как горда была бы ее мать, если бы дожила и увидела исполнение своей мечты.

– Возможно, она видит, – предположил Адам.

– Ну, мне хотелось бы так думать, – признался мистер Шоли, – но нельзя сказать наверняка.

– Так-то оно так, однако вы напомнили мне, что у меня с вами отдельный разговор, сэр. Дженни говорит мне, что вы не собираетесь идти на наш прием.

– Нет, не собираюсь, и я ей устроил хорошую взбучку за то, что она отправила мне пригласительную открытку, хотя, считаю, это очень любезно с вашей стороны – пригласить меня! Хорошо бы я смотрелся, втираясь в компанию важных персон! И ехать с вами в собор Святого Павла я тоже не собираюсь, так что, сэр, не будем больше об этом! – Он утробно рассмеялся. – Слышали бы вы, как она рассказывала мне, что получит билеты от милорда Адверсейна! Отца Броу – как она называла его, будто привыкла к этому с пеленок!

Адам, будучи слегка заинтригован, оставил это без ответа, вновь обратившись к теме предстоящего раута. Но мистер Шоли оставался непоколебим перед всеми уговорами зятя, сказав с обезоруживающей прямотой, что если милорд начнет проталкивать его на свои приемы, то вскоре обнаружит, что его обширные знакомства пошли на убыль.

Вскоре стало очевидным, что хотя мистер Шоли не будет присутствовать на приеме, но имеет твердое намерение сделать свое присутствие на нем ощутимым, настолько жгучий интерес проявил он к приготовлениям и настолько был уверен, что прием этот должен превзойти своим великолепием все прочие, устраиваемые в этом сезоне.

– Заказывайте все самое лучшее! – уговаривал он дочь. – Не бойтесь, раскошеливаться буду я! Вам понадобится дюжина лакеев – я пришлю своих людей. И не беспокойтесь насчет шампанского, потому что я позабочусь об этом, и, ручаюсь, вы не услышите никаких жалоб от своих гостей!

– Спасибо, мы очень вам признательны, сэр, но я уже об этом позаботился, – сказал Адам, стараясь говорить сердечно, но это ему явно не вполне удавалось.

– Тогда, бьюсь об заклад, вы выбросили деньги на ветер, милорд! – раздраженно ответил мистер Шоли. – Бестолковость – вот как это называется, не в обиду вам будет сказано! Вы могли бы понимать, что я могу купить это дешевле и лучшего качества, чем вы!

Наткнувшись на препятствие здесь, он сделал заход с другой стороны, предлагая добавить к серебру Линтонов свою внушительную коллекцию тарелок, чтобы, как он объяснил, вид был побогаче. После этого предложения Адам вышел из комнаты, даже не извинившись, настолько был взбешен последним предложением.

Он отправился в свою библиотеку, там Дженни и нашла его через какое-то время. Он посмотрел на нее отрешенным взглядом, но резко проговорил:

– Дженни, я вовсе не хочу обидеть твоего отца, но буду тебе весьма признателен, если ты растолкуешь ему, что мне не нужны ни его лакеи, ни его тарелки, и, позволю себе заметить, я не желаю, чтобы он оплачивал мои расходы!

Она спокойно, как ни в чем не бывало, ответила:

– Как будто я этого не знала! Но зачем ты сердишься? Только держи язык за зубами, прошу, дорогой, и предоставь мне все уладить с папой – уверяю тебя, у меня получится! Не будет сделано ничего такого, что тебе не понравилось бы, и мне не больше твоего хочется, чтобы он освобождал нас от расходов. Это я и пришла тебе сказать, потому что видела, как папа просто довел тебя до белого каления.

Смягчившись, он сказал:

– Надеюсь, ему это не удалось!

– Ну конечно, не удалось, но это не важно. Он из тех, кому нравится делать одолжения. Я объяснила ему, как обстоят дела, так что ты можешь не беспокоиться.

– Мне вовсе не так спокойно, – признался он. – Считаю, что должен извиниться перед ним за то, что вел себя так бестактно и грубо.

– Вовсе нет! Я не говорю, что он разделяет твои чувства, но ты нравишься ему ничуть не меньше из-за того, что не желаешь висеть у него на шее. Не думай больше об этом!

Если он и не мог последовать этому совету, то по крайней мере старался скрыть от Дженни, что последующая деятельность мистера Шоли внушила ему еще большее беспокойство. Мистер Шоли, которому не позволили устроить прием дочери на должной высоте, сосредоточил свое внимание на ее внешности. Поражение, которое он потерпел от леди Нассингтон, все еще терзало ему душу, и теперь вся его энергия была направлена на задачу сделать из Дженни то, что он называл высшим шиком и что, с содроганием и не без тревоги думал Адам, превратит ее в ходячую рекламу ювелирной лавки. Он так никогда и не узнал, каким образом ей удалось отговорить отца от покупки для нее тиары с рубинами и алмазами, которая ему приглянулась; и, поскольку мистер Шоли согласился со всеми предложениями относительно украшений, в вечер приема Адам был приятно удивлен тем открытием, что на жене было всего лишь тонкое ожерелье, одобренное леди Нассингтон, алмазная эгретка, которую он сам подарил ей на свадьбу, одно кольцо и всего два из ее многочисленных браслетов.

Была еще одна деталь, которой он был обязан своей сестре. Просматривая в журнале странички моды, Лидия вдруг воскликнула:

– Дженни, тебе бы это пошло!

Поглядев поверх ее плеча на изображение тонкой гибкой женщины в бальном платье из белого атласа с голубой мантильей до колен, Дженни прямодушно сказала:

– Нет, не пошло бы. Глупенькая, оно сделало бы меня еще шире и меньше ростом, чем я есть на самом деле!

– Да нет же, я не о платье! – сказала Лидия. – Прическа! Видишь, никаких завитков, никакой укладки, которая, по-моему, страшна, как траурная вуаль мамы! Так что, если ты сделаешь такую прическу, уверена, это тебе пойдет и придаст шарм своеобразия, потому что, как говорит моя тетя Брайдстоу, это самой важное в женщине, если, конечно, тебе не выпало счастье родиться красавицей.

Дженни с большим сомнением глядела на эскиз. Почти гладкие волосы тоненькой леди производили очень странное впечатление на того, кто привык к эффекту, производимому папильотками и горячими щипцами.

– Я буду выглядеть безвкусно, – решила она.

– Да ты только попробуй! – уговаривала Лидия. – Знаешь, тебе перед приемом должны помыть и заново слегка завить волосы; так вот, когда Марта их помоет, давай я их уложу! Я часто делала это Шарлотте, и даже мама признает, что у меня получается лучше, чем у мисс Пулсток. А если тебе не понравится, то тогда уже опять Марта займется твоими волосами.

Дженни не без опасений поддалась на уговоры. Но когда умелые пальчики Лидии выполнили работу и Дженни рассмотрела свое отражение в зеркале, то не была разочарована. После долгого созерцания она сказала:

– Это кажется странным, что у меня нет завитков над ушами, но нельзя отрицать: мое лицо выглядит не таким широким – правда?

– Именно! – сказала Лидия. – Больше не делай эти свои пучки завитков, а всегда укладывай волосы гладко по бокам и вплетай их в диадему наверху. А ты, Марта, перестань фыркать! Не видишь разве, как хорошо выглядит ее светлость?

– Это никуда не годится, мисс, – упрямо заявила мисс Пинхой. – Завитки – это красота, и ничто не заставит меня думать по-другому! А что скажет его светлость, когда увидит то, что вы сделали с головой ее светлости, я просто не знаю!

– О, надеюсь, он не подумает, что я выставила себя на посмешище! – сказала Дженни с опаской. – Ну а если ему не понравится, тебе придется снова меня завить, только и всего.

– Через десять минут щипцы нагреются, миледи, – мрачно пообещала Марта.

Но они не пригодились, так как Адам, посмотрев удивленно и оценив новую прическу, с радостью одобрил изменения к лучшему.

– Тебе это очень идет, Дженни! – сказал он. – Вот увидишь, с тебя начнется новая мода!

– Это Лидия мне сделала. Тебе нравится? Пожалуйста, скажи правду!

– Да, нравится. По-квакерски, но элегантно. Ты выглядишь очаровательно!

Она не поверила в его откровенность, но тем не менее комплимент ей был приятен, и такое испытание, как прием примерно шестидесяти – семидесяти гостей из высшего общества, уже показалось ей менее страшным. Всем оставшимся сомнениям тут же положила конец леди Нассингтон, которая, окинув Дженни придирчивым взглядом, вынесла вердикт:

– Очень хорошо! Ты начинаешь походить на светскую даму!

Хотя и не вошедшее в число самых модных вечеринок сезона, первое собрание Линтонов прошло весьма удачно. Мистер Шоли, конечно, назвал бы его убогим мероприятием, но Дженни, предупрежденная леди Нассингтон, не подала гостям никаких экстравагантных угощений и не дала никакого повода недоброжелателям заклеймить ее прием как претенциозный. Она сделала ставку на великолепные закуски, поскольку, как мудро заметила Лидия, гости, которых покормили на славу, редко жалуются, что скучно провели вечер.

Еще одно обстоятельство способствовало тому, чтобы прием удался: было о чем поговорить, поскольку принцесса Шарлотта вновь дала пищу для сплетен, сбежав из Уорвик-Хаус в резиденцию своей матери в Коннот-Плейс. Все соглашались, что в ее бегстве повинен регент. Кажется, не приходилось сомневаться, что он винил ближайшее окружение принцессы в разрыве помолвки и соответственно воспользовался своим отцовским правом, чтобы уволить ее приближенных и набрать новых фрейлин. Никто не мог осуждать его за это, но все считали, что такое поведение – нагрянуть в Уорвик-Хаус в шесть часов вечера и тут же, на месте, произвести эти грандиозные перемены – должно было вызвать протест у вспыльчивой девушки. Очевидно, так оно и случилось, и каким бы прискорбным ни было это происшествие, оно стало даром Божьим для хозяйки, опасавшейся увидеть, как ее гости подавляют зевки, перед тем как улизнуть на другие, более веселые, приемы. Леди Линтон угодила в яблочко, поскольку отправила пригласительную открытку мисс Мерсер Элфинстоун, а мисс Мерсер Элфинстоун была не только близкой подругой принцессы, она даже находилась в Уорвик-Хаус, когда происходили эти волнующие события, и была одной из нескольких особ, которых регент в течение вечера посылал к дочери, убеждая ее вернуться домой. Присутствие мисс Мерсер Элфинстоун сделало прием более престижным. Все хотели знать, действительно ли принцесса и ее мать не пустили к себе канцлера Элдона; действительно ли герцога Йоркского и епископа Солсберийского заставили томиться в ожидании, пока принцесса предавалась размышлениям в гостиной с советчиками ее матери; увезли ли ее обратно к отцу силой или она последовала рекомендациям Броуэма и своего дяди Суссекса. И чем все это закончится?..

Мисс Мерсер Элфинстоун не могла удовлетворить любопытство гостей на этот счет, но через несколько дней стало известно, что принцесса удалилась в Кранборн-Лодж, небольшой домик в Виндзорском парке, где жила примерно в тех же условиях, которые считались подходящими для государственного преступника.

– Что же, очень сожалею, что все это случилось перед празднеством в Карлтон-Хаус, – сказала Дженни, – потому что это означает, что я не увижу ее, а я на это надеялась.

– Почему ты сожалеешь? – спросила Лидия удивленно.

– Ну, она однажды станет королевой, ведь так? Поэтому само собой разумеется, что каждый хотел бы ее увидеть на своем приеме.

Как она и ожидала, на сей раз ей было отказано в этом удовольствии, но празднество было столь великолепным, что, вместо того чтобы сожалеть об отсутствии принцессы, Дженни начисто об этом в какой-то момент забыла.

Прием устроили в честь герцога Веллингтона, чей мраморный бюст был помещен в часовню, воздвигнутую в конце крытой галереи, ведущей из огромной многоугольной комнаты, которую Нэш выстроил в саду специально по такому случаю. Дженни была несколько разочарована, увидев из всего Карлтон-Хаус лишь Большой зал с его потолком и желтыми порфировыми колоннами, но это разочарование было забыто, когда она прошла по вестибюлю в многоугольную комнату, задрапированную белым муслином, с бесчисленными зеркалами, отражавшими свет сотен свечей. Она ахнула при виде этого зрелища и сказала Адаму, что в жизни не видала такой красоты.

В половине одиннадцатого королевская свита вошла в комнату, регент возглавлял процессию, держа под руку пожилую королеву; и после обильного ужина принцесса. Мэри открыла бал с герцогом Девонширским в качестве кавалера. Поскольку ей было около сорока лет, а ему – всего лишь двадцать четыре, их могли бы счесть негармоничной парой, но только непочтительный человек позволил бы себе подобное замечание. Принцесса Мэри считалась красавицей Семейства, и традиция описывать ее как замечательно привлекательную девушку была слишком давней, чтобы так легко от нее отказаться.

Было чуть больше четырех, когда уехала королева. После этого Адам увез Дженни, заметив, когда их экипаж проезжал под колоннадой:

– Бедная моя, ты, должно бить, смертельно устала!

– А ты, наверное, еще больше, чем я. У тебя болит нога?

– Господи, да! Она дьявольски болела последние два часа. Пустяки, для меня это всегда наказание – слишком долго стоять. Больше всего боялся, что ты в любую минуту можешь упасть в обморок, духота была невыносимая, правда?

– Лорд Рекхилл говорит, что регент боится сквозняков. Поэтому сначала думала, что упаду в обморок, но вскоре ничего, притерпелась. Ах, Адам, ты не представляешь, как много людей со мной разговаривало, а если посчитать тех, кто кланялся и улыбался… ей-богу, ничего подобного со мной никогда не было! Мне не верилось, что это я, Дженни Шоли, спрашиваю «Как поживаете?» у всех этих важных персон!

– Я рад, что тебе понравилось. – Это было все, что ему пришло в голову.

Ее радость, как и следовало ожидать, была ничтожной по сравнению с радостью, испытываемой мистером Шоли. Он с восторженным интересом слушал рассказ дочери о празднестве, одобрительно кивая, когда она перечисляла всех именитых гостей, с которыми обменялась любезностями, потирая колени и бросая фразы:

«Вот это здорово!» и «Подумать только, до какого дня я дожил!».

Присутствия мистера Шоли в таком настроении было достаточно, чтобы выкурить Адама из комнаты. Его более непосредственная сестра, возможно, беззлобно повеселилась бы над этой демонстрацией торжествующей вульгарности; Броу, присутствовавший при этом, был даже в состоянии глядеть на мистера Шоли, снисходительно подмигивая, но долго это продолжаться не могло – не вынес и он.

Не прошло и недели, как в настроении Адама наступил резкий перелом, когда, войдя однажды в гостиную, он застал мистера Шоли, демонстрировавшего Дженни великолепную вазу китайского фарфора, которую он приобрел в тот же день.

– О, до чего красиво! – невольно воскликнул Адам. Мистер Шоли обратил к нему сияющее лицо:

– Ведь так? Ведь правда?

– Это эпоха Канси, Адам, – сообщила ему Дженни. – Искусство китайского фарфора достигло тогда своей вершины.

– Понятия не имею, но охотно верю! Никогда не видел ничего более красивого!

– Она вам нравится, милорд?

– Еще бы, сэр!

Мистер Шоли какое-то время любовно ее разглядывал, а потом передал Адаму:

– Тогда возьмите ее! Она – ваша!

– Боже мой, нет, сэр!

– Нет, я серьезно! Вы окажете мне честь!

– Окажу честь, приняв от вас такое сокровище? Достопочтенный мистер Шоли, я не могу!

– Не нужно так говорить! – взмолился мистер Шоли. – Возьмите ее, и я буду знать, что действительно вам угодил, и это доставит мне большее удовольствие, чем если бы я поставил ее в один из своих шкафов, потому что я уже и не надеялся на такое. Вы не ездите в экипаже, который я заказал специально для вас, и не…

С горящими щеками Адам перебил его:

– Я… я нашел экипаж своего отца, почти новый!.. Мне стало жаль… и я решил…

– Да ладно, не нужно краснеть! В основном наши с вами вкусы не совпадают. Господи, неужели вы думали, что я этого не заметил? Нет, нет, может быть, я простой человек, но никто еще не называл Джонатана Шоли трепачом!

– Уж конечно я не называл! – сказал Адам, стараясь скрыть свое смущение. – А насчет того, что мне не по душе ваши подарки, сэр, спросите Дженни: разве не восторгался я столиком для бритья, который вы поставили в моей комнате?

– Такой пустяк! Возьмите вазу, милорд, и это будет кое-что!

– Благодарю вас. Я не могу устоять – хотя знаю, что должен! – сказал Адам, получая от него вазу и бережно держа ее в руках. – Вы слишком добры ко мне, но не думайте, что я не оценю этого сокровища по достоинству. Вы подарили моему дому фамильную ценность!

– Ну, – сказал мистер Шоли; очень обрадованный, – конечно, я не ждал от вас этих слов, но не отрицаю, что это хорошая вещь, такую еще поискать надо – да и куплена не за спасибо!

Дженни сказала деловитым тоном, ни в коей мере не выдававшим испытываемого ею облегчения:

– Да, а где ты поставишь вазу, Адам? Ее следует хранить под замком, но она не будет хорошо смотреться среди фарфора боу, а мне не хочется убирать его из шкафа, потому что он принадлежит твоей семье, не говоря уже о том, что очень красив.

– Не ломай над этим голову, дорогая! Я знаю, где ее поставить. – Адам медленно поворачивал вазу. – Какое великолепие, сэр! Как вы можете расстаться с ней? Да, Дженни, она не будет хорошо смотреться среди фарфора боу! Она будет стоять отдельно, в библиотеке Фонтли, в стенном проеме, ныне занимаемом очень уродливым бюстом одного из моих предков. – Он поставил вазу на стол, сказав при этом:

– Когда вы приедете навестить нас, сэр, то скажете, одобряете ли мой вкус и правильно ли я выбрал место…

– Нет, я не хотел бы, чтобы она заняла место вашего предка! – , сказал мистер Шоли. – Так не годится!

– Мой предок может переместиться в галерею. На него я не хочу смотреть, а на это произведение искусства – хочу. По обе стороны проема есть ниши, сэр, и… Да, впрочем, вы сами увидите!

– О, не торопите события, милорд! – увещевал его мистер Шоли. – Это еще совсем не решенное дело, буду ли я навещать вас за городом, в Фонтли.

– Вы ошибаетесь, сэр. Я знаю, что вы не любите деревню, однако вам придется смириться.

– Ну, – сказал мистер Шоли, весьма польщенный, – я не отрицаю, что мне хотелось бы взглянуть на это ваше Фонтли, но я с самого начала говорил вам, что не стану навязываться, – этому не бывать!

– Надеюсь, вы еще передумаете, сэр. Если вы этого не сделаете, мне придется вас похитить. Я вас честно предупредил!

Внушительная фигура мистера Шоли заколыхалась от смеха.

– Да, скажу я вам, молодой человек… милорд, непросто вам будет это сделать!

– И напрасно скажете – как я часто вам говорил! Мне это раз плюнуть: я для этой цели нанял бы шайку головорезов. Так что будет вам бахвалиться, сэр!

Мистер Шоли счел это отличной шуткой; но лишь когда его заверили, что, приехав в Фонтли, он не застанет в доме полным-полно великосветских друзей своего зятя, удалось получить его согласие на эту затею.

– Вот тебе раз – мне приходится просить и умолять собственного отца приехать ко, мне в гости! – саркастически заметила Дженни. – А ведь я прекрасно знаю, что ты не колебался бы ни минуты, если бы с нами поехала Лидия!

Мистер Шоли от души посмеялся над этим выпадом. Он отрицал обвинение в свой адрес, однако признался: ему очень жаль, что Лидия не останется на попечении своего брата. С его мнением согласились оба, но ни Адам, ни Дженни не могли считать правильным удерживать ее вдали от Вдовствующей. Письма, в которых она писала, что считает минуты, пока ей не вернули ее любимую младшенькую, становились все более жалостливыми.

И вот когда празднество в парках закончилось, Лидия с сожалением отправилась обратно в Бат, увозя с собой массу ярких воспоминаний и возродившиеся с новой силой мечты о театре. Одного визита в «Друри-Лейн»[21] было достаточно, чтобы зажечь ее. Она сидела, словно завороженная, на постановке «Гамлета», приоткрыв рот от восторга и не сводя широко распахнутых глаз с новой звезды, возникшей на театральном небосклоне. Она была настолько зачарована, что с начала до конца едва вымолвила слово; а когда вышла из этого оцепенения, то молила, чтобы ее увезли домой до начала фарса, поскольку ей было невыносимо слушать кого-либо из актеров после того, как ее настолько очаровал Кин. Последующие посещения (на два из которых она уговорила мистера Шоли) с целью посмотреть на Кина в «Отелло» и «Ричарде» укрепили ее в первоначальном мнении о его гениальности, принеся ей одно расстройство, поскольку она приехала в Лондон слишком поздно, чтобы увидеть его в «Шейлоке» , роли, с которой он брал приступом театралов города в своем первом лондонском сезоне. В начальном запале энтузиазма она не могла представить большего блаженства, чем играть вместе с ним, и основательно встревожила Дженни, строя разные планы для достижения этой цели. Они немало шокировали и мистера Шоли, который умолял ее не говорить таких глупостей и едва не спровоцировал ссору, сказав, что не понимает, что есть такого в этом жалком маленьком заморыше Кине, чтобы город сходил по нему с ума.

Адам с серьезностью вникал в планы своей сестры и больше, нежели Дженни и мистер Шоли, преуспел в том, чтобы постараться убедить ее: из этого ничего не выйдет. Он не тратил сил на бесполезные споры, а предположил, что навряд ли Кин сочтет даму на полголовы выше его идеальной сценической партнершей. Эти небрежно оброненные слова возымели действие: Лидия стала задумчивой. А когда исполненному сочувствия старшему брату пришло в голову, что актриса, блиставшая в комедии, не сможет в полной мере раскрыть свой талант, выступая с тем, кто прославился исполнением великих трагических ролей, она была буквально сражена меткостью этого наблюдения. И хотя было бы все-таки преувеличением сказать, что она больше не лелеяла мечты о театре, Адам, когда посадил ее вместе со служанкой в почтовый экипаж до Бата, был более или менее уверен, что она не уложит наповал их любящую родительницу, открыв ей свои планы.

Глава 16

Два дня спустя Линтоны покинули Лондон, держа путь в Фонтли, не спеша и с величайшим комфортом. К немалому облегчению Дженни, Адам проявлял никакой склонности осуществлять любую свою экономию, и доставил ее в Линкольншир со всей той роскошью, к которой она привыкла.

Несмотря на некоторое недомогание, путешествие это стало для нее самым приятным из всех, что она совершила в обществе Адама. Их предыдущие поездки происходили, когда они были настолько мало знакомы, что, заключенные вместе на несколько часов, держались скованно, не зная, хочет ли другой разговаривать или хранить молчание; и каждый старался не наскучить и не выглядеть скучающим. Этой неловкости более не существовало между ними; и, хотя они не говорили ни о чем, уводившем слишком далеко от поверхностного обсуждения банальных тем, беседа велась с непринужденностью близких людей. Иногда они погружались в доброжелательное молчание, не чувствуя себя вынужденными искать новую тему для беседы.

В Фонтли Дженни с радостью провела праздно несколько дней. Она даже призналась, что немного устала, но заверила Адама, что сельская тишь – это, все, что ей теперь нужно, чтобы поправить здоровье. Он считал, хотя и не высказывал этого, вслух, что не пройдет много времени, прежде чем она захочет вернуться в Лондон, потому что, сколько бы дел он ни нашел в Фонтли для себя, он не представлял, чем здесь будет заниматься она.

Но Дженни, бродя по беспорядочно спланированному когда-то дому, заглядывая в покрытые вековой пылью комнаты, обнаруживая по углам забытые сокровища, знала, что тут сделать предстоит многое. Эта работа была ей по душе, но она так мучительно боялась обидеть Адама, что передвинуть стул на другое место и то едва осмеливалась. Когда они вошли под монастырские своды, Адам сказал:

– Наверное, ты захочешь произвести здесь перемены. Знаешь, моя мать не слишком интересуется домашними делами – она вовсе не такая отличная хозяйка, как ты, Дженни! Дауэс все тебе тут покажет, а ты должна делать то, что считаешь правильным, если хочешь.

Она не сказала: «Я всего лишь гостья в этом доме» , но подумала это, потому что он произнес эту речь достаточно высокопарно, чтобы выдать, что она заранее отрепетирована. Это было продиктовано учтивостью; она оценила ее великодушие, но, если бы он не разрешил ей вмешиваться, она бы не так боялась.

Шарлотта, приезжавшая из поместья Мембери, не помогла Дженни почувствовать себя более непринужденно. Она приехала, исполненная добрых намерений, но когда вошла под своды родной обители, не удержалась и бросила тревожный взгляд на Большой зал, что не прошло незамеченным для Дженни. Шарлотта не видела дома Линтонов с тех пор, как на него обрушилась тяжелая длань мистера Шоли, но знала все про обивку в полоску, сфинксов и крокодильи ножки и боялась обнаружить, что Фонтли уже превратили в нечто больше напоминающее музей Буллока, нежели сельское поместье. С облегчением от того, что не обнаружила никаких перемен в зале, она прошла с Дженни вверх по лестнице, в Малую гостиную, сказав, беря ее под руку:

– Дорогая Дженни, позволь поблагодарить тебя за то, что ты была так добра к Лидии! Знаешь, она написала мне одно из своих взбалмошных писем, напичканное рассказами о ее деяниях! Четыре страницы! Ламберт в своей шутливой манере сказал: он рад тому, что Адам оплачивает ее письма, а иначе мы бы разорились, получая их!

– Ну, не стоит меня благодарить, ведь ничто не доставляло мне и половины такого удовольствия, как ее, общество, – ответила Дженни. – Я могу только сказать тебе, что ужасно по ней скучаю.

– О, я рада! Конечно, я считаю, что она должна нравиться всем, потому что она прелестная девушка, помимо того, что Ламберт называет ее веселой хохотушкой!

Тем временем они подошли к Малой гостиной, в которой Шарлотта сразу же заметила перемены. Она воскликнула:

– О, ты убрала инкрустированный столик для шитья!

Это была всего лишь констатация, заставившая, однако, Дженни оправдываться.

– Я лишь переставила его в библиотеку, – с напряжением в голосе сказала она. – Адам разрешил мне это сделать.

– Да, конечно! Я не имела в виду… просто показалось странным не увидеть его там, где он всегда стоял! Но я знаю, что многим людям не нравится инкрустация по дереву, – моя кузина Августа терпеть ее не может!

– Мне она очень нравится, – ответила Дженни. – Это как раз то, что мне нужно для моих шелков и ниток, так что в этой комнате он стоял без дела. Знаешь, вечерами Адам любит сидеть в библиотеке. Мы снова возобновили наши чтения, – он читал мне, когда мы жили в Рашли, – вот я и переставила столик, чтобы вышивание было у меня под рукой.

– О да! Как удобно! Помню, я подумала, как красиво ты вышиваешь, когда мы с мамой навестили вас на Рассел-сквер и так восхищались твоим рукоделием. Мне просто стало стыдно за себя, и маме, конечно, шитье никогда, не давалось.

Дженни не раз спрашивала себя, чем Вдовствующая занималась в Фонтли. Осмотр дома создал у нее самое невысокое мнение о свекрови: ей не давалось не только шитье, но и домашнее хозяйство. Она рассказывала Дженни, что вынуждена смириться с тем, как дом приходит в упадок, ветшает; но на ее месте Дженни прихватила бы стежками первую же прореху в парчовом занавесе, а если бы прислуга в доме сократилась настолько, что не имела возможности поддерживать лоск мебели, она скорее сама бы взялась за это дело, чем дала дереву потемнеть, а ручкам – покрыться налетом. Она подумала, что Фонтли пострадало от нерадивой хозяйки не меньше, чем от расточительного хозяина. Вдовствующая отремонтировала бы его с великолепным вкусом, но ей не хватало умения Дженни подметить потершуюся полировку стола или неподметенный угол, ее слуги стали неопрятными, и даже миссис Дауэс, экономка, находила, что легче стенать вместе с хозяйкой о необходимости дополнительных лакеев и горничных, чем заставлять работать оставшихся слуг. Дженни относилась к миссис Дауэс с презрением. Она пыталась скрывать это, но совершенно не умела лицемерить, и ее прямой язык выдавал ее. Когда каждое проявление нерадивости оправдывалось нехваткой рабочих рук, она становилась все более и более немногословной и наконец потеряла терпение, когда миссис Дауэс однажды сказала ей:

– В прежние времена, миледи, у нас всегда был мажордом и камердинер, и дела обстояли иначе.

– Ну что же, будем надеяться, что это так! – сказала Дженни. – Хотя не понимаю, какое отношение мажордом имеет к поддержанию порядка постельного белья! – Она увидела, что экономка на миг оцепенела, и добавила в попытке примирения:

– Я вижу, что слуг нужно больше, и поговорю об этом с его светлостью.

Но рана была нанесена. С тех пор миссис Дауэс держалась с ледяной вежливостью. Однажды Дженни обнаружила в одном из многочисленных шкафов обеденный сервиз и, осматривая его, воскликнула:

– Боже правый, почему им никогда не пользуются, а только тем бристольским, в котором каждая тарелка со щербинами? Пожалуйста, распорядитесь, чтобы его достали и помыли! Он такой изящный!

– Это, фарфор краун-дерби[22] , миледи, – высокомерно ответила миссис Дауэс.

– Без сомнения это он, да еще с узором шантильи. Сервиз полный? Мы будем пользоваться им взамен других.

– Конечно, госпожа, – сказала миссис Дауэс, потупив взгляд и чопорно сложив руки. – Если это желание его светлости, чтобы лучшим фарфором пользовались каждый день, я немедленно распоряжусь, чтобы его достали.

Дженни парировала колкий ответ:

– Думаю, его светлость не отличит один сервиз от другого, но мы посмотрим!

Она задала Адаму этот вопрос, когда они сидели за обедом:

– Я обнаружила в шкафу прелестнейший фарфор краун-дерби с французским узором в виде веточек. Миссис Дауэс, похоже, считает, что им не следует пользоваться, но вы не будете против, если мы все-таки им воспользуемся, милорд?

– Я? – спросил он, вскидывая брови. – Конечно не стану!

– Вот и я подумала, что не станешь – или даже не заметишь этого! – сказала Дженни, внезапно улыбнувшись.

Он хорошо понял, почему ему был задан этот вопрос. Зная, что эти его слова разнесутся по дому, он сказал:

– Наверное, не заметил бы. В любом случае, моя дорогая, мне нечего сказать по этому поводу, – поскольку я хочу, чтобы ты поступала так, как считаешь целесообразным. Ты – хозяйка Фонтли; я не стану спорить с тобой по поводу любых изменений, которые тебе захочется сделать.