– Можем мы заключить, что ваша так называемая записка – абсолютное говно собачье?

– Да.

– Отлично. Теперь у меня к вам несколько вопросов. Первый: у вас есть какие-нибудь предположения, почему подожгли дом Кроума?

– Нет, никаких.

– У вас есть догадки, кому хотелось бы причинить ему вред?

– Не совсем, – сказал Синклер.

– Вы знаете, где он?

– По слухам, на Бермудах.

Ответственный редактор хихикнул:

– Вы не едете на Бермуды, Синклер. Вы едете туда, куда в последний раз отправили Тома, и вы его находите. Кстати, выглядите вы ужасно.

– Не сомневаюсь.

– Еще вопрос: Том все еще у нас работает?

– Насколько мне известно, да, – Синклер произнес это со всей убежденностью, на какую был способен.

Ответственный редактор снял очки и начал энергично протирать линзы салфеткой.

– А как насчет того, что известно Тому? Может такое быть, что он говорил об увольнении всерьез?

– Я… я думаю, это возможно.

Ослабев от удушья, Синклер подумал, что он сейчас, возможно, на грани сердечного приступа. Он прочел много статей о серьезно больных пациентах, испытавших сверхъестественное отделение от тела в «скорой помощи» и реанимациях. Примерно так Синклер себя и ощущал – будто парил над книжным шкафом редактора, бессильно наблюдая за самим собой. Ощущение не было ни безболезненным, ни похожим на сон, как описывали прочие побывавшие при смерти.

– Ребята, занимающиеся поджогом, сегодня вечером собираются разгребать завал, – сообщил ответственный редактор. – Они хотят знать, не может ли пожар быть связан со статьей, над которой работал Том.

– Понятия не имею как. – Синклер ловил воздух, точно гиппопотам. К пальцам ног и рук медленно возвращалась чувствительность.

– Полагаю, вы точно расскажете мне, о чем он писал, – сказал ответственный редактор.

– Очерк на скорую руку. Туда и обратно.

– О чем?

– Да просто об одной женщине, которая выиграла в лотерею, – ответил Синклер. И импульсивно добавил: – О чернокожей женщине, – чтобы шеф увидел: Синклер пристально следит за историями-«неунывайками» о меньшинствах. Возможно, это поможет в его затруднительном положении – а возможно, и нет.

Ответственный редактор прищурился:

– И статья о лотерее – это все?

– Это все, – заявил Синклер.

Он не хотел, чтобы всплыло, как он сам отклонил просьбу Тома Кроума об освещении ограбления. Синклер полагал, что это решение выставит его бесхарактерным и недальновидным, особенно если Кроума обнаружат мертвым в какой-нибудь канаве.

– Где эта «Лотто»-победительница? – спросил редактор.

– В городке под названием Грейндж.

– Обычный очерк?

– Да, и больше ничего.

Ответственный редактор сдвинул брови:

– А вы ведь снова лжете, Синклер. Но это моя собственная дурацкая ошибка – что я вас нанял. – Он встал и снял пиджак со спинки стула. – Вы поедете в Грейндж и не вернетесь, пока не найдете Тома.

Синклер кивнул. Он позвонит сестре. Она и Родди поселят его в свободной комнате. Они покажут ему город, познакомят со своими источниками информации.

– На следующей неделе объявляют призеров «Амелии», – сказал ответственный редактор, надевая пиджак. – Я выдвинул Кроума.

– Да?

Синклера снова застали врасплох. «Амелия» была национальным писательским конкурсом, названным в честь Амелии Дж. Ллойд, считавшейся матерью-основательницей современного газетного очерка. Ни одно событие, каким прозаичным или несущественным оно ни было, не могло избежать слащавого внимания Амелии Ллойд. Распродажи домашней выпечки, ремесленные выставки, благотворительные марши, состязания по орфографии, открытия торговых центров, сбор донорской крови, гонки с пасхальными яйцами – чудотворная проза Амелии вдыхала во все это сладкую жизнь. За время короткой, но головокружительной карьеры ее подпись украшала новоорлеанский «Таймс-Пи-кайюн», «Сент-Луис Пост-Диспэтч», «Тампа Трибьюн», «Майами Геральд» и «Кливленд Плейн Дилер» [23]. Именно в Кливленде Амелия Дж. Ллойд трагически погибла при исполнении служебных обязанностей: ее сбил потерявший управление миниатюрный «дюзенберг» во время парада масонов. Ей был всего тридцать один год.

На ежегодную «Амелию» свои разделы очерков выдвигали все, за исключением элитной горстки газет, потому что это был единственный конкурс, претендовавший на то, что всякая мура может быть стоящей журналистикой. В «Ред-жистере» выдвижение персонала на эту награду, как правило, исходило от помощника заместителя ответственного редактора по очеркам и разделу «Стиль». Синклер предпочел не представлять Тома Кроума на эту награду, поскольку его материалы неизменно демонстрировали, по мнению Синклера, резкую или саркастическую грань, которую судьи могли счесть неподобающей. К тому же Синклер боялся, что если по суровой случайности Кроум действительно выиграет конкурс (или хотя бы займет призовое место), то совершит физическое нападение на него, Синклера, на виду у служащих. Слышали, как Кроум заметил, что, даже несмотря на 500 долларов премии, «Амелия» – клеймо позора.

Поэтому Синклер растерялся, узнав, что ответственный редактор, не поставив его в известность, заменил специально отобранную кандидатуру на Тома Кроума.

– Я собирался черкнуть вам записку, – сказал ответственный редактор тоном отнюдь не извиняющимся.

Синклер тщательно взвесил свой ответ:

– Том произвел в этом году несколько суперстатей. Какую категорию вы выбрали?

– Творческое наследие.

– Ага. Хорошо.

Синклер подумал: творческое наследие? Согласно правилам, требовалось минимум восемь материалов, и обычно предполагалось, что они должны быть оптимистичными и позитивными – какие обычно писала Амелия Дж. Ллойд. Синклер сомневался, что Том Кроум за всю свою карьеру сподобился использовать хотя бы восемь оптимистичных прилагательных. И откуда у шефа взялось время отсортировать кипу вырезок за год?

– Знаете, – спросил ответственный редактор, собирая портфель, – сколько времени прошло, с тех пор как «Реджистер» получал национальную премию? Хоть какую национальную премию?

Синклер покачал головой.

– Восемь лет, – сообщил редактор. – Третье место, срочные репортажи, Американское общество редакторов газет. Восемь, нахуй, лет.

Синклер, чувствуя, что от него этого ждут, спросил:

– А что была за статья?

– Торнадо разрушил начальную школу. Двое погибли, двадцать три раненых. Кто, по-вашему, ее написал? Я.

– Серьезно?

– А что вас так шокирует? – Ответственный редактор защелкнул замок портфеля. – А теперь еще одна горячая новость: мы вот-вот возьмем первое место «Амелии» по очеркам. Гран-при. Надеюсь, когда все объявят на следующей неделе, Том будет в отделе новостей.

Голова Синклера закружилась.

– Откуда вы знаете, что он выиграл?

– Мне сказал один из судей. Бывшая жена, если вас интересует. Единственная, которая до сих пор со мной разговаривает. Когда вы отъезжаете в Грейндж?

– Завтра, первым делом.

– Постарайтесь не подвести нас, хорошо?

Ответственный редактор был в трех шагах от двери, когда Синклер спросил:

– Мне нужно вам звонить?

– Каждый божий день, амиго. И, серьезно говорю, не облажайтесь там.

Пухл был убежден, что с Эмбер делает успехи. С каждым вечером она казалась все дружелюбнее и разговорчивее. Бодеан Геззер считал, что его друг просто выдумывает – девушка болтала со всеми посетителями.

– Чушь! – сказал Пухл. – Только посмотри, как она на меня глядит.

– Трусит, вот и глядит. Это все твой проклятый пластырь.

– Да пошел ты, – отозвался Пухл, хотя втайне беспокоился, что Бод, возможно, прав. Эмбер могла оказаться из тех женщин, которых не возбуждают шрамы, пластыри на глазах и все такое.

Бод заметил:

– Может, тебе его лучше снять.

– Я пробовал.

– Лучше не рассказывай.

– Клей для покрышек, – объяснил Пухл. – Он, блин, как сцымент.

Хорошо, что у Пухла заклеен именно левый глаз, заявил Бод Геззер, – правым Пухл целился при стрельбе.

– Но без пластыря все равно было б лучше, – добавил он. – От пластыря у тебя будет вроде как слепое пятно при перестрелке.

Пухл вгрызся в куриную кость и шумно разжевал ее до мякоти, которую и проглотил.

– Не волнуйся за меня, когда дело дойдет до оружия. Даже у моих слепых пятен стопроцентное зрение.

Когда Эмбер подошла забрать пустые пивные бутылки, Пухл озорным тоном осведомился насчет ее парня.

– Его здесь нет, – ответила она.

– Это я вижу, дорогуша.

Пухл собирался сказать что-нибудь о сраной спортивной машине Тони, охваченной пламенем, хитро намекнуть, что это их с Бодом заслуга – чтобы Эмбер поняла серьезность его намерений. Но он не был уверен, что ей хватит сообразительности связать одно с другим или что она хотя бы из тех женщин, на которых поджог может произвести благоприятное впечатление.

– Еще по одной? – спросила она.

Пухл перебил:

– Время, когда с работы уходишь?

– Поздно.

– Насколько поздно?

– Очень поздно.

Бод Геззер вмешался:

– Принеси нам еще четыре.

– Сейчас, – благодарно кивнула Эмбер и убежала.

– Вот дерьмо! – пробурчал Пухл. Может, дело и впрямь в пластыре. Пухл подозревал, что пластырь нисколько бы ее не волновал, узнай она, что скоро он станет миллионером.

Бод посоветовал ему отступиться.

– Вспомни, что я тебе говорил – не высовывайся. К тому же ты пугаешь девчонку.

Двумя пальцами Пухл ловко извлек осколок куриной кости из нёба и осведомился:

– А когда ты в последний раз ебал что-нибудь окромя собственной ладони?

Бод Геззер заявил, что его долг как белого человека – быть чрезвычайно щепетильным в распространении своего семени.

– Своего чего? – фыркнул Бод.

– Так это называется в Библии. Семя.

– Ружей и телок никогда не бывает много. Ты сам говорил.

Ну, говорил, уныло подумал Бод. По правде сказать, он не хотел, чтобы Пухл отвлекался на малышку из «Ухарей» или на любую другую женщину, пока они не заберут лотерейные деньги. А там уже будет масса времени на дикую еблю.

Бод попытался сымпровизировать:

– Во всем есть плохое и хорошее, Пухл. Мы, белые люди, несем ответственность – мы вымирающий вид. Как единороги.

Пухл не унимался. Он вспомнил, что когда-то владел полуавтоматической винтовкой сорок пятого калибра, сделанной в Югославии или в Румынии или в каком-то еще богом забытом месте и дававшей осечку на каждый четвертый или пятый выстрел.

– Так вот это было плохое ружье, – заявил он, – а плохих телок у меня отродясь не бывало.

Они спорили до закрытия, Бод придерживался позиции, что ополченцы должны вступать в плотские отношения только с чистокровными белыми христианками европейского происхождения, во избежание появления на свет ребенка от нечистого союза. Пухл (не желавший ограничивать свои и без того немногочисленные возможности) настаивал, что белые люди морально обязаны распространять свою превосходную генетику сплошь и рядом, а значит, иметь секс с любой захотевшей этого женщиной, невзирая на расу, вероисповедание и традиции.

– Да и потом, это ж ясно как день, – добавил он, – Эмбер белая как стиральный порошок для детских пеленок.

– Ага, только ее парень – мексикашка. Это делает ее мексикашкой по умолчанию, – сказал Бод.

– Можт, заткнешься, а?

– Суть в том, что нам надо быть осторожными.

Управляющий дважды выключил и включил свет, и ресторан начал пустеть. Бод попросил коробку куриных крылышек с собой, но мальчик-негр, убиравший посуду, объяснил, что кухня закрыта. Бод оплатил счет за ужин ворованной «Визой», оставив еще одни нелепые чаевые. Потом Пухл настоял подождать на стоянке, в хлипкой надежде, что Эмбер понадобится подвезти.

Эмбер появилась через пятнадцать минут, в дверях расчесывая волосы. В линялых джинсах она показалась Пухлу почти такой же прекрасной, как в крохотных форменных шортах. Он велел Боду посигналить, чтобы она увидела их в грузовике. Бод отказался.

Пухл уже опускал стекло, чтобы ее окликнуть, и тут на новом, абсолютно черном «мустанге» с откидным верхом подъехал не кто иной, как Тони собственной персоной. Эмбер села, и машина умчалась прочь.

– Что за хуйня? – в отчаянии крикнул Пухл.

– Забудь об этом.

– Говнюк, по ходу, при деньгах, две тачки может себе позволить.

– Христа ради, да она, наверное, из проката. А теперь забудь об этом.

Полупьяный Бод изо всех сил старался задом выехать с парковки для инвалидов. Он не обратил внимания на синюю «хонду» на другом конце стоянки и не заметил, как эта же машина нырнула за ними в поток, направляющийся на юг по трассе номер один.

До того как два гопника ворвались в ее дом и напали на нее, на Джолейн Фортунс за всю ее взрослую жизнь поднимали руку только два человека. Один черный, а другой белый. Оба на тот момент были ее бойфрендами.

Черный мужчина – Роберт, офицер полиции. Он отвесил Джолейн пощечину, когда, при наличии достаточных улик, она обвинила его в вымогательстве секса у женщин-водителей. Уже на следующее утро Роберт обнаружил в ящике с бельем свернувшуюся карликовую гремучую змею – это открытие заставило его подскочить и завизжать на всю спальню. Джолейн Фортунс осторожно забрала змею и выпустила ее на ближайшем пастбище. Потом она дразнила Роберта за девчачью реакцию, замечая, что укус карликовой гремучки редко бывает смертелен для человека. Той ночью он спал со снятым с предохранителя табельным револьвером на прикроватном столике – и неизменно придерживался этой практики, пока они с Джолейн не разошлись.

Белым, который ее ударил, был – кто бы мог подумать – патологически зависимый хиропрактик Нил. Это случилось однажды вечером, когда Джолейн на час позже вернулась домой из Мемориальной больницы Джексона – причиной задержки оказался вспыльчивый кокаиновый импортер, у которого приключились разногласия с подчиненными. Во время дежурства Джолейн в отделение «скорой» поступили одновременно четыре жертвы с многочисленными огнестрельными ранениями. И хотя разгул со стрельбой стал главной темой одиннадцатичасовых новостей, Нила-хиропрактика это не убедило. Он предпочел думать, что Джолейн опоздала из-за того, что кокетничала с симпатичным хирургом, специалистом по грудной клетке, или, возможно, с одним из новых анестезиологов. В ревнивом приступе гнева Нил заехал кулаком, безобидно скользнув по сумочке Джолейн. Она моментально повалила его, двумя сильными ударами сломав нос. Вскоре Нил-хиропрактик весь в соплях хныкал о прощении. Он выскочил из дома и купил Джолейн бриллиантовый браслет, который она вернула ему в безупречном состоянии в вечер их расставания.

Так что она не привыкла к ударам мужчин какого бы то ни было цвета – не провоцировала их, не стерпела бы такого и всеми фибрами верила в скорое и неотвратимое возмездие. Потому-то она и не могла выбросить из головы дробовик в багажнике «хонды» Тома Кроума.

– У тебя уже есть план? – спросила она. – Потому что если нет у тебя – у меня имеется.

– Не сомневаюсь, – ответил Кроум.

Он сбросил газ, чтобы оставить дистанцию между ними и красным пикапом, который слегка вилял и внезапно непредсказуемо ускорялся. Водитель был под мухой – это заметил бы даже патрульный-новичок. Кроуму не хотелось, чтобы подонки в кого-нибудь врезались, но равно не хотелось, чтобы их тормознули за управление автомобилем в нетрезвом состоянии. Кто знает, что эти психи способны сделать с полицейским? А если они позволят упечь себя в тюрьму, то на свободу могут выйти не одну неделю спустя, в зависимости от того, сколько ордеров на арест по уголовным преступлениям их дожидается. Джолейн Фортунс не сможет столько ждать.

По плану Кроума нужно было проследовать за этими двоими до места, где они жили, и осмотреть жилище.

– Другими словами, мы их тайно преследуем, – заключила Джолейн.

Кроум надеялся, что в ее голосе – нетерпение, а не насмешка.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, но, кажется, цель была вернуть твой билет «Лотто». Если ты предпочитаешь пристрелить этих дебилов и уехать домой, дай знать, чтобы я мог свалить.

Она подняла руки:

– Извини, извини.

– Ты злишься. Я бы тоже злился.

– Я в ярости, – уточнила она.

– Успокойся. Мы уже близко.

– Ты запомнил их номер машины?

– Я же сказал. Да, – отозвался Кроум.

– Эй, они снова прибавляют скорость.

– Я заметил.

– Не упусти их.

– Джолейн!

– Извини. Я сейчас заткнусь.

Они сидели на хвосте у грузовичка всю дорогу до Хомстеда. По пути он трижды останавливался на обочине шоссе, и один из гопников или оба сразу беспечно выбирались отлить. Кроум ни разу не останавливался. Едва отъехав дальше, он быстро тормозил на неосвещенном месте и ждал, пока пикап снова не проедет мимо. В итоге подонки свернули с трассы номер один на восток, потом к югу на грунтовую дорогу, пересекавшую ферму, где выращивали помидоры. Здесь не было других машин – только клубящееся облако пыли, поднятой грузовиком. Пыль отдавала пестицидами.

Джолейн высунула голову из машины и сделала вид, что упивается воздухом:

– Зеленые просторы! Хозяева почвы! – воскликнула она.

Кроум притормозил и выключил дальний свет, чтобы гопники не заметили их в зеркале заднего вида. Через несколько миль помидорное поле уступило место зарослям пальметто и соснам округа Дейд. Дорога постепенно свернула и пошла параллельно широкому дренажному каналу. За зыбью воды Джолейн различала очертания грубых лачужек, маленьких жилых трейлеров и брошенных машин.

В полумиле впереди по грунтовке в завихрениях пыли ярко вспыхнули стоп-сигналы пикапа. Кроум немедленно тормознул и заглушил мотор. В тишине стало ясно, что водитель грузовика сделал то же самое.

– Приятный райончик, – заметил Кроум.

– Да уж, это тебе не Стар-Айленд [24]. – Джолейн дотронулась до его руки. – А сейчас мы можем открыть, пожалуйста, багажник?

– Секунду.

Они не видели грузовик, но слышали, как хлопнули двери. Потом раздался мужской голос, гулко отдающийся в темноте вдоль канала.

Джолейн прошептала:

– Что все это значит?

Не успел Том Кроум ответить, ночь раскололи выстрелы.

Фингалу, одному посреди этого богом забытого места, было не по себе. Звуки те же, что и в лесах за Грейнджем – лягушки, сверчки, еноты, – но здесь каждый писк и шорох казался громким и зловещим. Фингал не мог перестать думать об отрядах НАТО, разбивших лагеря на Багамах.

Всего в восьмидесяти милях отсюда, сказал, взмахнув рукой, Бод Геззер, за Гольфстримом.

В фантазиях Фингала, и без того мрачных, без труда возникали призраки вражеских солдат в голубых касках в полной готовности на приближающейся флотилии. Его поглотила мысль о том, что вторжение в Соединенные Штаты Америки может случиться в любую минуту, пока Бод и Пухл где-то там пьют пиво.

Действуя вопреки приказам, Фингал взял из Пухлова дома на колесах «АР-15» и по решетке взобрался на непрочную крышу. Там, в заплесневелой шляпе-сафари и новой камуфляжной парке, он и выжидал. И хотя он не мог разглядеть Багамские острова, ему открывался превосходный вид на грунтовую дорогу и канал в поле.

С суши или с моря, думал Фингал, пусть только эти уебки попробуют.

Винтовка отменно ощущалась в руках, она успокаивала нервы. Он задумался, какими стволами вооружены натовские коммунисты. Русскими, предполагал Бод Геззер, или северокорейскими. Фингал решил забрать себе один у первого солдата, которого застрелит, в качестве сувенира. А может, и ухо ему отрежет – он слыхал о таких зверских обычаях за те три недели, что провел в армии, от сержанта-инструктора, побывавшего во Вьетнаме. Фингал не знал, что делать с откромсанным натовским ухом, но уж точно припрятал бы его куда-нибудь, где не нашла бы ма. И с оружием то же самое. Мать ругалась за оружие с тех самых пор, как обнаружила Иисуса – Дорожное Пятно.

После часа на крыше Фингала одолел острый приступ голода. Он украдкой спустился вниз и порылся в холодильнике Пухла, где выискал два засохших куска пиццы с пепперони и банку сардин без костей. Все это Фингал отволок на свой караульный пост. Он заставлял себя есть медленно и смаковать каждый кусочек – когда начнется вторжение, долго, очень долго не будет никакой пиццы.

Фингал дважды палил из «АР-15» на подозрительный шум. В первый раз виновником оказался неповоротливый опоссум (а вовсе не вражеский сапер), уронивший Пухлов мусорный бак, а во второй – лысуха (а не аквалангист-коммандо), которая плескалась в листьях кувшинок.

Береженого бог бережет, подумал Фингал.

Через некоторое время он задремал, прижавшись щекой к холодному ложу винтовки. Ему снилось, что он снова в учебном лагере для новобранцев, пытается отжиматься, а мускулистый черный сержант стоит над ним и обзывает пидором, бабой, чудом мудацким. Во сне Фингал ненамного лучше справлялся с отжиманиями, чем в жизни, поэтому крик сержанта становился громче и громче. Внезапно сержант извлек из поясной кобуры пистолет и заявил, что разнесет Фингалу жопу, если его колени еще раз коснутся земли, что, разумеется, и случилось при следующем отжимании. Сержант в ярости одновременно наступил тяжелым ботинком Фингалу на спину и приставил ствол к его дрожащим ягодицам – и выстрелил…

От удара Фингал очнулся и подскочил, обнимая «АР-15». И тут он снова услышал – не выстрел, а, скорее, хлопнувшую дверь. Он понял, что это уже не сон, а явь. Там, в жужжащей ночи, кто-то есть. Возможно, солдаты НАТО. Возможно, до Фингала донесся хлопок люка башни советского танка.

Подойдя к трейлеру, Бод Геззер и Пухл вздрогнули от грубого нервического окрика с крыши:

– Кто идет? Кто там идет?

Они собирались было отозваться, но тут темнота взорвалась оранжевыми и синими искрами. Град пуль из автоматической винтовки заставил их нырнуть под пикап, где они ругались, ежились и зажимали уши, пока Фингал не выдохся.

Потом Пухл выкрикнул:

– Это мы, придурок!

– Кто – мы? – вопросил голос с крыши. – Кто идет?

– Мы! Мы!

– Назовитесь!

Бод Геззер громко и отчетливо произнес:

– Истые Чистые Арийцы. Твои братья. После существенной паузы они услышали:

– О, бля. Выходите.

Выползая из-под грузовика, Пухл буркнул:

– Ну вот, пожалуйста, – бестолковый бритоголовый.

– Тише, – сказал Бод. – Ты слышишь?

– Твою бога душу мать.

Еще одна машина быстро удалялась по грунтовке. Пухл нащупал пистолет:

– Что будем делать?

– Догоним ублюдков, – ответил Бод. – Как только снимем с крыши Джона Уэйна-младшего [25].