Советское правительство приглашало Карвера посетить Советский Союз, чтобы ознакомить его с достижениями сельского хозяйства. В письме от 15 апреля 1931 года мой отец писал, что Карверу "абсолютно необходимо" сопровождать группу черных специалистов. "Таскиги пока известен только на национальном уровне, но ваша поездка в СССР и успех специалистов-аграриев принесет Таскиги международную известность. Поездка в Россию - ваш долг перед расой". Он говорит своему старому учителю, что Россия - единственная в мире страна, предоставляющая людям равные возможности, независимо от их национальности и цвета кожи.
      Но Карвер от поездки отказался, сославшись на плохое здоровье.
      Однако Карвер всячески помогал моему дедушке в организации группы хороших специалистов, рекомендуя ему своих лучших учеников. Для некоторых из тех, кто отплыл в Советский Союз на борту "Германии", это была первая и единственная возможность работать по специальности, а не официантом.
      Для моего дедушки расовая гордость играла едва ли не главную роль в его желании привезти в Советский Союз группу афроамериканских специалистов. Он хотел, чтобы Советы увидели, что черные тоже могут делиться знаниями, что они не просто угнетенный народ, ждущий, когда его освободят добрые дяди. В двадцатые годы тысячи прогрессивно мыслящих американцев и европейцев, обладающих знаниями в самых различных областях, от строительства до консервирования, откликнулись на просьбу Ленина об иностранной помощи в построении первого в мире коммунистического государства. Большинство (пусть и не все) этих иностранных специалистов были белые.
      Моя бабушка всегда говорила мне, что моему дедушке очень хотелось работать с небелыми на окраинах царской империи.
      - Он особо отмечал то обстоятельство, что черный будет помогать людям с другим цветом кожи, - говорила бабушка. - Черный образованный американец, полагал он, произведет на того же узбека большее впечатление, чем белый специалист. Узбек поймет, что свободный человек может многого добиться.
      Практически никто из пассажиров "Германии" не знал, что их ждет в Узбекистане. Они исходили из принципа: любая работа лучше, чем полное отсутствие работы дома.
      "Я даже не знал, где находится Советский Союз, когда Голден приехал в мой колледж, - вспоминает восьмидесятишестилетний Джозеф Роун, с которым мне довелось встретиться. - Никто не называл меня коммунистом за решение поехать с Голденом, потому что в моем круге общения никто не знал, кого считать коммунистом. Я тоже этого не знал. А контракт подписал по двум причинам. Во-первых, Амторг предлагал месячное жалованье, которое для многих в период Депрессии превышало годовую зарплату. А во-вторых, я был молод и мне хотелось повидать мир. Я подумал, что второго шанса может и не быть".
      Роун нашел меня после того, как статья обо мне появилась в одной из вашингтонских газет. При нашей встрече присутствовал и его сын, первый ребенок, родившийся на советской земле у членов американской группы.
      - Как вас зовут? - спросила я.
      - Иосиф Сталин Роун, - ответил он, ожидая прочитать на моем лице изумление.
      Естественно, глаза у меня чуть не вылезли на лоб.
      Как выяснилось, Роун и его жена решили назвать своего сына, родившегося в 1932 году, Иосифом. А их советский переводчик (с языком у Роуна были проблемы) добавил в свидетельство о рождении второе имя - Сталин.
      Четырехнедельный вояж на борту "Германии", с остановкой в Лондоне, стал увеселительной прогулкой для молодых людей. Многие из них впервые покинули сельскохозяйственный Юг и вкусили лучшей жизни. Играли в шашки, карты, танцевали. Приобщались к новому для них напитку, водке, которой было в достатке у их советских сопровождающих. Они также учили русский язык, к группе был прикреплен учитель. Впрочем, по прибытии в Ленинград их знание русского ограничивалось разве что "спасибо", "пожалуйста" и "до дна".
      Роун признает, что ни ему, ни его жене, ни остальным было не до русского языка, потому что путешествие напоминало одну нескончаемую гулянку.
      "Мы только что поженились, так что поездка пришлась на наш медовый месяц. Как только корабль причалил к лондонской пристани, мы побежали в город, чтобы посмотреть на исторические здания, о которых мы читали в книгах, и купить теплое нижнее белье, потому что нам сказали, что в России очень холодно, а теплого нижнего белья не найти. Лондон понравился нам тем, что мы могли заходить куда угодно. В автобусе не надо было проходить в задние ряды. Для нас, южан, которым запрещалось сидеть рядом с белыми, это было откровением. Я уже радовался тому, что уехал из Америки, хотя мы еще и не добрались до России. Никогда раньше я не мог войти в ресторан с уверенностью, что меня обслужат, как любого другого клиента".
      Дискриминация по цвету кожи отсутствовала и в Советском Союзе, что произвело большое впечатление на членов группы, даже на тех, кто не интересовался коммунизмом. Некоторые из черных аграриев, включая Роуна и Саттона, вернулись в 1937 году в Соединенные Штаты, когда Советы, на начальном этапе репрессий, предложили им выбор: отказаться от американского гражданства или покинуть СССР. Не пожелав расстаться со статусом американского гражданина, они все же сожалели о том, что вернулись в страну, где царствовала сегрегация.
      Но, проехав за шесть дней 1900 миль, отделявшие европейскую часть России от Ташкента, американцы поняли, что расстались не только с сегрегацией, но и с большинством благ современной цивилизации. На своих вводных лекциях мой дедушка говорил о примитивности экономики совет-ской Центральной Азии, но его слушатели представляли себе нечто похожее на маленький, затерянный в глубинке американский городок. А вместо этого попали в племенное мусульманское общество, в котором еще властвовали феодальные отношения.
      На второй день своего пребывания в Ташкенте Джо Роун решил, что попал на съемочную площадку, когда перед ним внезапно возник едущий на верблюде узбек с саблей на боку. В 1931 году на улицах Ташкента автомобили встречались гораздо реже, чем верблюды.
      На вокзале Ташкента группу встречали на арбах, открытых телегах, запряженных ослами. Отсутствие автомобилей удивило Роуна, хотя мой дедушка и предупреждал своих рекрутов, что и автомобили, и телефоны будут в большом дефиците. По дороге в гостиницу Роун отметил, какие низкие в городе дома. Поинтересовался у переводчика, в чем причина.
      - Товарищ Роун, - ответил тот, - разве вы не знаете, что здесь часто бывают землетрясения?
      Роун этого не знал, как, впрочем, и остальные, потому что мой дедушка на вводных лекциях об этом не говорил. Ведь он никогда не был в Ташкенте и, скорее всего, не подозревал, что Узбекистан расположен в сейсмоопасной зоне.
      Вскоре после прибытия группы черных аграриев в Узбекистан большинство американцев направили на маленькую сельскохозяйственную станцию, расположенную в деревне Янгиюль*, в семидесяти пяти километрах от Ташкента. Здесь, в сельской местности, многие нормы жизни не менялись столетиями. Многоженство было правилом, а не исключением, подавляющее большинство женщин ходили в парандже (хотя советские законы запрещали и первое, и второе).
      Моя бабушка взяла за труд убеждать женщин снять паранджу. Женщины в возрасте и все мужчины встречали ее инициативу в штыки, но молодым женщинам нравилось подставлять лица солнцу и ветру.
      Лэнгстон Хьюз** путешествовал по Центральной Азии со своим другом, журналистом Артуром Кестлером. Кестлер ранее присутствовал на нескольких политических процессах (тогда еще открытых для посторонних) и уже более критически относился к советскому государству.
      По мнению Хьюза, цвет кожи делал его терпимее ко всему советскому, от грязи в поездах до политических процессов. Разумеется, множество белых, как советских граждан, так и иностранцев, одобряли применение государством силы, полагая, что ради достижения великой цели хороши все средства.
      Хьюз отмечал, что "в прежние времена Кестлер и я не смогли бы останавливаться в Туркестане в одном отеле, не смогли бы ехать в одном купе... Кестлер, должно быть, не понимал, почему я жалуюсь гораздо меньше, чем он, почему не стал возмущаться, когда в Бухаре горничная отказалась занести наши чемоданы в номер..."
      Визит Хьюза в Янгиюль в 1932 году стал знаменательным событием для моего дедушки, который восхищался его поэзией. В далеком уголке Советской империи моим бабушке и дедушке не хватало того культурного и интеллектуального общения, к которому они привыкли в Нью-Йорке. Там не было ни библиотек, ни кинотетров, ни книжных магазинов, ни китайских ресторанов, ни джаз-оркестров. Ближайший город, Ташкент, находился в двух часах езды на поезде. При условии, что удавалось купить билет.
      Мой дедушка и Джо Роун встретили Хьюза, когда тот стоял по щиколотки в грязи рядом с рельсами. В Янгиюле поезда не останавливались, разве что сбрасывали скорость. Так что тем, кто хотел выйти, предлагалось прыгать с подножки. Поначалу Хьюза так разъярил этот сюрприз, привычный советским гражданам, что он отказался принять участие в рождественской вечеринке, которую планировали американцы. Но к Рождеству оттаял и отобедал тыквенным пирогом и другими традиционными блюдами, которые смогли приготовить жены аграриев из местных продуктов. А проснувшись, нашел традиционный для американцев рождественский чулок с халвой, орехами, кэшью и фисташками.
      Условия жизни моих дедушки и бабушки наглядно иллюстрируют тот факт, что иностранные специалисты-контрактники жили в неизмеримо лучших условиях, чем советские граждане. Американцы получили большой дом, разделенный на отдельные квартиры. Они могли покупать продукты и товары в специальных магазинах, предназначенных только для иностранцев. Это было очень кстати, поскольку коллективизация в начале тридцатых годов вызвала голод в Узбекистане и других регионах.
      Эти привилегии, гарантированные иностранцам и партийной элите, противоречили идее равенства, приверженцами которой были мои бабушка и дедушка. После того как в 1936 году они получили советское гражданство, привилегий стало меньше, но кое-что все же осталось. Рядовые советские граждане, к примеру, не могли провести отпуск на лучших курортах Крыма.
      Я не знаю, не могу знать, как мой дедушка объяснял эти противоречия. Я не знаю, как изменились бы его взгляды, если бы он пережил эпоху Сталина.
      Но я точно знаю, что моей бабушке, которая до конца своих дней оставалась убежденной коммунисткой, всякий раз становилось не по себе, когда она получала какие-то привилегии, которыми вовсю пользовалась советская элита. Когда мне было четыре года, подруга моей матери Светлана Аллилуева предложила нам пожить на ее даче в Жуковке. Светлана и моя мать подружились еще в шестидесятых годах (из-за этой дружбы у мамы возникли серьезные проблемы после того, как в 1966 году Светлана осталась на Западе). Мама хотела, чтобы я и бабушка провели на даче несколько летних недель, но бабушке сразу не понравился роскошный дом, бдительно охраняемый кагэбэшниками. Она сказала матери, что хочет вернуться в Москву, и я уверена: причина тому - ее недовольство как привилегиями, так и полицейским контролем.
      Работая в тридцатые годы на хлопковых колхозных полях, моя бабушка понятия не имела, что помогает строить общество, в котором партийные бонзы, как ненавистные ей бароны-разбойники*, будут обеспечивать роскошную жизнь своим потомкам.
      УЗБЕКСКАЯ РОДИНА
      В Янгиюле американцы стремились вывести новый сорт хлопка, который мог вызревать в относительно короткое узбекское лето. Около трех лет они скрещивали узбекские и американские семена, которые привезли на "Германии". Эксперимент завершился успешно. В 1935 году на колхозных полях Узбекистана выращивали новый сорт хлопка, которому для вызревания требовалось на 25% меньше времени, чем на американском Юге.
      В 1934 году истек срок первого, трехлетнего контракта. Все участники группы подписали новый контракт, еще на три года, с увеличением заработной платы: многие посылали деньги родственникам в Америку (это предусматривалось условиями контракта). И хотя советские официальные лица уже тогда уговаривали американцев поменять гражданство, соглашались на это немногие.
      Установление советско-американских дипломатических отношений после избрания Рузвельта президентом США укрепило юридический статус американцев-контрактников. Они все съездили в новое посольство США в Москве, чтобы подтвердить свое американское гражданство.
      Проблемы возникли только у Роуна, когда дипломат низкого ранга не поверил, что в Вирджинии есть город Кремль. Наверное, в это действительно верилось с трудом - ведь за окном высился московский Кремль. Роуну так и не удалось убедить дипломата, что он родился в американском Кремле. Потребовались две радиограммы в Государственный департамент в Вашингтоне, чтобы подтвердить это. Молодой дипломат, разозленный тем, что его уличили в невежестве, сломал перо на ручке, когда подписывал бумаги Роуна.
      В том же 1934 году многих американцев, работавших на сельскохозяйственной станции в Янгиюле, отправили в другие места. Роун, который разбирался в консервировании, поскольку одно время у его отца был небольшой консервный завод, уехал на Кавказ помогать грузинам налаживать производство на заводе по переработке помидоров. Джордж Тайнз по-прежнему занимался птицеводством. Джон Саттон участвовал в налаживании производства канатов. К тому времени Саттон и Тайнз женились на русских женщинах.
      Моего деда направили в Ташкентский институт мелиорации и механизации, где он и преподавал до самой смерти. Моя бабушка, уже беременная, с радостью переехала в город, прежде всего потому, что там она могла рассчитывать на более качественную медицинскую помощь.
      19 июля 1934 года моя мать, Лия, родилась в Ташкенте. Это событие стало поворотным в истории моей семьи. Не будь у них ребенка, мои бабушка и дедушка в 1937 году вернулись бы в Соединенные Штаты. Несмотря на ненависть к процветающему дома расизму, они считали себя американцами, даже бабушка, которая жила в Штатах всего одиннадцать лет. Нельзя забывать о том, что и в Советском Союзе, где она прожила пятьдесят лет, из всех языков, которыми владела бабушка, предпочтение она отдавала английскому.
      Бабушка и дедушка решили стать советскими гражданами, потому что не хотели воспитывать в Америке ребенка смешанной крови. В Советском Союзе, несмотря на негативное отношение русских к национальным меньшинствам, несмотря на негативное отношение тех же самых меньшинств к другим национальностям (и русским тоже), по крайней мере дискриминация не была возведена в ранг закона. А бабушка и дедушка уже испытали на себе враждебное отношение американцев (и черных, и белых) к смешанным парам. Но в то время они не могли предположить, что мою мать будут дискриминировать не за цвет кожи, а за то, что она - дочь иностранцев. В 1935 году сталинский террор еще не набрал силы, а бабушка и дедушка не могли предвидеть той подозрительности и паранойи, с которыми вскоре пришлось столкнуться иностранцам.
      Поскольку дедушка умер, когда матери было только шесть лет, о нем и семейной жизни у нее остались отрывочные воспоминания. Они жили в четырехэтажном здании, которое называлось "Дом иностранных специалистов". Но основной контингент жильцов составляли не иностранцы, а высокопоставленные партийные функционеры. По советским стандартам квартиры были роскошными, хоть и без горячей воды. Тогда отдельные кухня и ванная с холодной водой считались роскошью.
      Сколько мама себя помнит, в квартире жила украинка, тетя Надя. Мои дедушка и бабушка по-русски говорили плохо, поэтому они пригласили тетю Надю жить с ними, чтобы их дочь с самого раннего детства училась говорить по-русски. Тетя Надя, конечно же, говорила по-русски с украинским акцентом, но все равно лучше, чем мой дед с его миссисипским. И моей бабушке после идиш, польского и английского русский давался с трудом. Друг с другом они говорили по-английски, так что этот язык мама слышала с колыбели. В отличие от меня, ей не пришлось учить английский, однако говорит она на нем очень хорошо.
      Тетя Надя в свое время была актрисой в Киеве, и моя мама так и не узнала, каким ветром ее занесло в Ташкент. Для тети Нади наша семья стала родной.
      Из воспоминаний о своем отце у моей мамы остались в памяти воскресные обеды. С самого утра он отправлялся на большущий Алайский базар и возвращался на такси, нагруженном арбузами, бараниной, виноградом, рисом, орехами, пахлавой и прочей снедью.
      "Войдя в квартиру, папа сразу следовал на кухню, - вспоминала моя мать. В этот момент женщины туда не допускались. По воскресеньям он воздавал маме королевские почести. Как только все было готово, он кричал: "Крошка, обед на столе". Поднимал маму на руки и нес к столу. Потом возвращался за мной, тоже брал на руки и говорил: "Теперь ты, крошка". Я помню, что на его руках мне было очень хорошо и уютно".
      Прозвище "Крошка" последовало за мамой и во взрослую жизнь, а потом перешло ко мне. Так называл ее не только отец, но и Пол Робсон, который взял мою маму на руки во время концерта в Советском Союзе в тридцатые годы и спел ей "Спи, моя крошка, усни" на английском. Присутствующие на концерте запомнили, как Робсон, любимец всего Советского Союза, своим завораживающим голосом пел колыбельную маленькой девочке. И знакомые бабушки и дедушки до конца своих дней звали мою маму не иначе как Крошка. После того как я стала корреспондентом "Московских новостей", многие люди представлялись мне друзьями бабушки и дедушки. Если они называли мою маму Крошкой, я знала, что они говорят правду.
      Так что от первых лет жизни у мамы сохранились только хорошие воспоминания: любящие друг друга родители, дом, полный советских друзей и гостей из Америки, пикники на природе, горячо любимая тетя Надя, которая учила ее украинским песням.
      Но со временем мама, пусть и совсем маленькая девочка, начала замечать, что гостей в доме становится гораздо меньше, а ее отец улыбается все реже. Конечно, она не могла знать, что многих друзей отца и матери арестовали, а другие боялись приходить к ним, помня об их американском происхождении.
      Летом 1937 года бабушка и дедушка поехали в отпуск на Кавказ с Робсоном, его женой Эсландой и сыном, десятилетним Полом-младшим, который жил в Москве и учился в русской школе. Робсоны и Голдены провели этот месяц в Кисловодске, и моя мама слышала, как ее отец и Пол вели долгие беседы. Лишь много лет спустя она узнала, что Робсон в тот приезд не мог найти многих старых друзей, которых уже расстреляли или отправили в трудовые лагеря. Тогда мама понимала только одно: ее отец и Робсон чем-то очень расстроены.
      По возвращении из Кисловодска в "Доме иностранных специалистов" бабушку и дедушку ждал неприятный сюрприз. Поднявшись на второй этаж, они увидели, что соседская квартира опечатана полосками белой бумаги. В годы сталинских репрессий такие полоски означали только одно: хозяева арестованы, вход в квартиру запрещен. Этим дело не кончилось: соседи рассказали, что в то же время черный автомобиль приезжал и за дедушкой. Бабушка рассказала об этом маме только много лет спустя.
      В Ташкенте дед часто выступал с лекциями в самых отдаленных районах Узбекистана. Милиция выдала ему пистолет, чтобы при необходимости защититься от бандитов. Узнав, что в его отсутствие ночью за ним приезжал черный автомобиль, дед сам отнес пистолет в управление НКВД.
      - Вы приезжали за мной, - сказал он. - Арестуйте меня, если я враг народа.
      На что получил вежливый ответ:
      - Товарищ Голден, не расстраивайтесь. На этот месяц мы уже выполнили план по арестам. Идите домой и спокойно работайте.
      Может быть, кто-то из руководителей Ташкентского НКВД решил не связываться с черным американским коммунистом? Хотя многих членов иностранных компартий (в том числе и немцев, сумевших выбраться из нацистской Германии) арестовали в 1937 и 1938 годах, ни один из черных аграриев, приехавших в Советский Союз с Оливером Голденом, в тюрьму не попал. Однако всем, кто не принял советское гражданство, предложили покинуть страну, некоторым - в сорок восемь часов. Среди уехавших были Роун с женой и сыном, Иосифом Сталиным, и Джон Саттон.
      Даже маленькой девочкой мама почувствовала изменения, произошедшие с ее отцом после 1937 года. Он перестал шутить, крайне редко улыбался. Умер Оливер Голден от сердечной и почечной недостаточности. Он говорил бабушке, что почки у него никуда не годятся после того, как нью-йоркский полицейский при разгоне демонстрации прошелся по ним дубинкой, но мама полагала, что способность ее отца сопротивляться болезни парализовал царящий вокруг ужас.
      Из-за подозрительного отношения к иностранцам из официальной истории исчезли сведения о вкладе отца и его товарищей в создание "советского" хлопка. В Ташкенте мой дед пользовался огромной популярностью, возможно, благодаря очень дружелюбным, неформальным отношениям со студентами. Он также был членом городского совета. После смерти его похоронили на так называемом "Коммунистическом кладбище". Во время Второй мировой войны его могила исчезла: Ташкент наводнили беженцы, и новые могилы вырывали поверх старых.
      Лишь в 1987 году группа студентов и школьников начала исследовать деятельность черных американцев-аграриев на территории Узбекистана. И два года спустя одному из школьников удалось обнаружить могилу Оливера Голдена. Когда мои черные американские родственники приезжали в Советский Союз, мама могла отвезти их в Ташкент и показать могилу. А бабушка умерла раньше, в 1985 году. Она бы порадовалась тому, что именно молодежь, пытаясь восстановить утраченную связь времен, обнаружила могилу ее любимого мужа.
      СЕРЬЕЗНЫЕ ЖЕНЩИНЫ
      Мы всегда представляли собой странную пару: моя бабушка и я. Низкорослая, полная, белая бабушка и очень смуглая маленькая девочка.
      - Бэби, - говорила бабушка с сильным английским акцентом, - ты сделала домашнее задание по английскому? Английский - это кусок хлеба.
      По-английски я говорила с ней дома, тогда как на улице всегда отвечала по-русски. Я хотела быть такой же, как все, русской девочкой, разговаривающей на русском языке со своей русской бабушкой.
      В детстве я считала маму и бабушку родителями, пребывая в полной уверенности, что они и есть моя семья. Конечно, я хотела бы знать моего отца, хотела бы, чтобы он шел по жизни рядом со мной. Но так получилось, что мою судьбу определяли именно эти две женщины. После смерти дедушки наша семья оказалась в очень щекотливом положении, но две мои "мамы" (одно время я называла бабушку мамой, а маму - бэби-мамой, поскольку бабушка звала нас обоих "бэби") отгораживали меня от проблем, с которыми им приходилось сталкиваться, пока я не выросла и не начала осознавать реалии советского общества.
      С возрастом я узнавала все больше о жизни бабушки в Узбекистане после смерти деда. Пока тетя Надя заботилась о маме и вела домашнее хозяйство, бабушка работала на нескольких работах. Преподавала английский в Среднеазиатском университете Ташкента, давала частные уроки и переводила статьи для английской редакции советского радио. Иногда она даже вела передачи для Индии: слушателям так нравился ее низкий голос, что многие писали ей письма, в которых предлагали выйти замуж.
      В начале Второй мировой войны, когда нацисты захватили Украину и окружили Ленинград, бабушка пожертвовала 600 долларов, которые привезла из Америки и хранила на черный день, на строительство советского танка. Потом ей срочно понадобились деньги, потому что моя мать тяжело заболела из-за острой витаминной недостаточности. Врач сказал Берте, что ее дочь может спасти только высококалорийное питание. И хотя население Ташкента во время войны не голодало, для большинства горожан мясо и масло остались лишь в воспоминаниях. Все, что производилось в окрестностях "хлебного города", отправлялось на нужды Красной Армии. Бабушка добывала деньги на еду, распродавая последние вещи, привезенные из Америки: швейную машинку, маленькую мороженницу, одежду (когда мы переехали в Москву, она все еще носила два хлопчатобумажных платья, купленных перед отъездом из Нью-Йорка). Швейная машинка спасла маме жизнь. Бабушка получила за нее двести грамм масла, которое и скармливала маме по десять граммов в день. Кажется, это совсем ничего, но, если человек практически голодает, даже такие маленькие количества жиров могут сохранить ему жизнь. К концу войны у бабушки осталась только ее верная "смит-корона". И то лишь потому, что пишущая машинка требовалась ей для работы.
      Маленькая Лия занималась при свечах - электричество в жилые дома подавалось редко. Как и я, она не испытывала неуверенности в будущем.
      - Мне и в голову не приходило, что мама может не решить какие-то проблемы, - говорила она.
      К счастью, в городе, куда во время войны съехалось множество беженцев, работы для Берты хватало: она учила английскому и переводила. С царских времен Ташкент притягивал беженцев и служил политической ссылкой. Евреи бежали сюда от погромов на Украине. Охранка ссылала сюда дворян, прегрешения которых не тянули на Сибирь. После революции сюда съезжались люди, вроде тети Нади, бегущие от ужасов государственного террора.
      С началом Великой Отечественной начался новый исход беженцев в Ташкент. Приехали евреи, успевшие бежать с территорий, захваченных немцами, из Ленинграда в Ташкент эвакуировалась интеллигенция. Анна Ахматова прожила в городе до конца войны. Среди приехавших было много музыкантов и профессоров, так что по уровню культурной жизни Ташкент больше напоминал столицу, а не провинциальный город.
      Мама с детства проявляла музыкальные способности. В Ташкенте она получила возможность учиться у настоящих профессионалов. В 1950 году, в шестнадцать лет, мама выиграла конкурс пианистов, сыграв прелюдию Баха.
      В тринадцать лет мама начала играть в теннис и благодаря большому росту, ловкости и гибкости сразу достигла немалых успехов, войдя в молодежную сборную Узбекистана. Так мама получила первую возможность повидать страну. В 1947 году, участвуя в первом послевоенном чемпионате, она собственными глазами увидела, как пострадала от войны европейская часть России.
      Во время этих поездок мама приобрела много друзей. Она была первой темнокожей девочкой, участвующей в советских теннисных турнирах. Можно сказать, она воплотила в жизнь мечту своего отца: он очень хотел играть в теннис, но в Америке это была игра для белых. Наверное, поэтому в Москве мама привела меня в секцию тенниса. Играла я с удовольствием, но желания стать чемпионкой у меня не было. Мама сдалась лишь после того, как я поступила в институт: совмещать профессиональные тренировки с серьезной учебой стало невозможно.
      Бабушке было тридцать пять лет, когда умер дед, и она конечно же могла вновь выйти замуж. Среди многочисленных претендентов был даже генерал, но она отказала всем. Как потом объясняла моей матери, она не видела среди них человека, которого могла полюбить так же, как дедушку.
      Если бы генерал знал, что ждет бабушку в конце сороковых годов, он бы дважды подумал, прежде чем предложить ей выйти за него замуж. В это время Сталин начал кампанию против космополитов, прежде всего евреев и иностранцев, которая продолжалась до самой его смерти в 1953 году.
      Мама впервые столкнулась с "космополитизмом" на танцах в Крыму, куда бабушка приехала в отпуск. Друзья бабушки по очереди приглашали Лию на танец. Да и бабушка забывала о серьезности, как только начинал играть оркестр. Однако пока Лия учила шаги, старшие предупреждали, что нельзя называть танго и фокстрот своими именами. Полагалось говорить "медленный танец" и "быстрый танец". На вопрос мамы, почему, бабушка объяснила: от "танго" и "фокстрота" за версту несло иностранщиной. Если бы кто-то услышал, как она произносит эти слова, и доложил куда следует, ее бы признали политически неблагонадежной.
      Позже, в Ташкенте, мама пыталась подбирать джазовые мелодии на пианино. Бабушка зашла в комнату и закрыла окна, чтобы на улице никто ничего не услышал. Она объяснила, что некоторых отправляли в тюрьму за исполнение джазовой музыки. И только самые близкие друзья знали, что вдова и дочь Оливера Голдена не потеряли любви к американскому джазу.
      В 1948 году бабушку уволили с должности преподавателя английского языка в Ташкентском институте иностранных языков. Ей сказали, что она недостаточно хорошо знает язык. В эти годы чистки шли во многих научных и учебных заведениях. Выгоняли советских евреев, которых Сталин объявил пятой колонной, но потеряли работу и многие неевреи, у которых имелись родственники за границей.
      В этой пропитанной страхом атмосфере моя мама достигла совершеннолетия. Когда бабушка говорила о жизни в Узбекистане, она делала основной упор на годах, проведенных с дедушкой, об их участии в строительстве социализма, о рождении мамы. Она практически не рассказывала о том, через что ей пришлось пройти после смерти Оливера. Не хотелось ей вспоминать страх - за себя и за ребенка, который она испытывала, когда вновь начались аресты.
      Перл Стайнхардт рассказывала мне, что при встречах в Москве, куда она приезжала в шестидесятых годах, моя бабушка отказывалась говорить об уничтожении еврейской культурной элиты. "Берта заявляла, что никогда не слышала о таком артисте, как Михоэлс, - вспоминает Перл. - Я не могла поверить, что она, постоянно читавшая "Форвард", не знала, что случалось с такими людьми в Советском Союзе. Я не могла понять ее отношения".
      Я-то как раз бабушку понимала. Она прожила в Советском Союзе добрых тридцать лет и знала, что разговоры о судьбе еврейской культуры небезопасны, даже с подругой молодости. Гораздо больше ее заботило благополучие дочери и внучки.
      Мама проявляла куда меньшую осторожность. В любой стране, в любом обществе есть люди, которые открывают рот и спорят там, где большинство молчит. Никому не удавалось взять верх над моей мамой, даже закоренелым бюрократам.
      В шестнадцать лет она пришла в ташкентское отделение милиции, чтобы получить паспорт. В этом жизненно важном документе имелась графа "Национальность". Ребенок от родителей разных национальностей мог выбрать любую из них. Но какую национальность мог взять ребенок, рожденный от двух американцев, черного и белой?