Про все

      И повесил трубку. На улице в Занзибаре незнакомцы останавливали меня, чтобы сказать, что Абдулла Ханга был "настоящим лидером", "борцом за социальную справедливость", "прекрасным учителем, пусть я и не разделял его коммунистических убеждений".
      Никто из них не представлялся. У семейно-родовых культур длинная память. Некоторые политики той эпохи, на которую пришлось убийство моего отца, и их потомки по-прежнему играют важную роль в жизни Танзании. Никто не рисковал вновь раздуть угольки давней ненависти.
      В 1964 году, после возвращения моего отца из Москвы, Занзибар обрел независимость: революция свергла правившего султана. Мой отец стал первым вице-президентом независимой островной республики, но отдельным государством Занзибар пробыл недолго. Первый президент острова, Абейд Каруме, вскоре согласился объединиться с Танганьикой в новое государство Танзания под президентством Джулиуса Ньерере (Каруме остался вторым вице-президентом Танзании и президентом острова, который подчинялся решениям союзного государства).
      Каруме, в этом разногласий нет, был диктатором, который или казнил, или сажал в тюрьму своих политических противников. Но в 1972 году его самого убил армейский офицер, отомстивший таким образом за смерть отца.
      Ожидалось, что Абдулла Ханга будет играть важную роль не только в островном государстве, но и в объединенной Танзании.
      - Твой отец был сильной личностью, - сказал мне в телефонном разговоре еще один аноним. - Поэтому люди помнят его и подходят к тебе на улице. Но тот факт, что он много времени провел в Москве, оказался не в его пользу. В глазах Каруме и правительства Ньерере это считалось минусом, а не плюсом.
      Так или иначе, моего отца арестовали. Увезли из дома и больше его не видели ни друзья, ни родственники. Свидетель (возможно, один из палачей) рассказал о его смерти своим друзьям следующее: Абдуллу Ханга живым засунули в мешок после пыток, привязали к мешку камни и бросили в Индийский океан.
      Что я могу к этому добавить? У меня нет ни малейших сомнений, что так оно и было. Слишком многие говорили об этом, следовательно, должен быть источник информации, который видел все это своими глазами.
      - Я не знаю, стоит ли мне говорить тебе об этом, - сказал один мужчина со слезами на глазах. - Дочери слышать это очень тяжело. Но я думаю, и ты, и весь мир должен знать об этом беззаконии, чтобы больше оно не повторилось.
      В Москве мама и я всегда знали, что моего отца убили по политическим причинам. В России я слышала много историй о тех, кто исчез в эпоху правления Сталина. Но я и представить себе не могла, что придет день, когда я узнаю, какой ужасной смертью погиб мой отец.
      В Занзибаре многие из учеников моего отца останавливали меня, чтобы поделиться более приятными воспоминаниями. Они говорили, каким он был блестящим учителем, как они его уважали.
      - Он радовался, когда дети задавали вопросы, - сказал мне один мужчина, а для его поколения (мой отец родился в 1932 году) это было весьма необычно. И он был потрясающим футбольным тренером.
      Как-то вечером женщина моего возраста, она работала горничной в отеле, постучалась в дверь.
      - Ханга. Открой!
      Ее голос поначалу испугал меня, но потом я поняла, что она говорит только на суахили и пытается общаться со мной с помощью лишь нескольких известных ей английских слов. Она указала на мою одежду, сделала характерный жест.
      - Я постираю... для тебя.
      Я полезла за кошельком, но она покачала головой:
      - Нет... никакой платы, - ей удалось объяснить, почему она не хочет брать денег. - Твой... твой... отец... - тут она указала на себя, - ...учил... мою... маму.
      Она словно что-то написала в воздухе, ткнула пальцем в газету. Я наконец-то поняла. Мой отец научил ее мать читать и писать, и она отдавала старый долг, предлагая постирать мою одежду.
      Этот случай вызвал у меня чувства, которые я не испытывала, или не позволяла себе испытывать, по отношению к отцу. Он был не просто убежденным марксистом. Он очень хотел, чтобы его народ умел читать и писать, и он стал уважаемым в народе учителем, раз столько лет спустя его помнят дети его учеников.
      И, наконец, я встретилась со своей бабушкой, маленькой, хрупкой женщиной, которая притянула меня к себе и начала баюкать, как ребенка.
      Много лет, сказала она, с тех пор, как мой отец рассказал ей о том, что в Москве у нее есть внучка, она видела меня во сне. Она не знала, сколько мне лет, не знала, как мне удастся ее найти, но ей снилось, как она сыплет золотые монеты мне на голову.
      Говоря на суахили, переводили другие мои родственники (вся молодежь знала английский), она описывала местный обычай: ребенка осыпали золотыми монетами, чтобы он рос счастливым и богатым. Она вывела меня на улицу перед своим домом и бросила несколько золотых монет мне на голову. Соседские ребятишки бросились их подбирать. Это тоже являлось частью ритуала. Ты можешь стать счастливым только в том случае, если и другим достанется кусочек твоего счастья.
      Перед моим возвращением в Соединенные Штаты бабушка достала из кармана ключик и подвела меня к сундуку в хижине.
      - Я не открывала его все эти годы, но теперь пора, - сказала она. - Твой отец велел никому их не показывать, никому о них не говорить... но прошло столько лет. Я знаю, ты захочешь взять их с собой.
      Что могло быть в сундуке? Я могла только гадать. Золото? Драгоценности? Деньги? Может, даже оружие, шашки динамита, документы, изобличающие убийц моего отца?
      Бабушка повернула ключ, откинула крышку. Вглядевшись в темноту сундука, я увидела книги.
      Тома произведений В.И.Ленина на английском языке.
      Я предположила, что эти книги принадлежали моему отцу, но потом мама рассказала, что отправила их на Занзибар в первые годы супружеской жизни, когда еще собиралась последовать за отцом в Африку. Эти книги мои бабушка и дедушка привезли из Америки в 1931 году. Я не могла сдержать слез.
      Плакала, жалея мою африканскую бабушку, которая не знала, что это за книги, но хранила их в память об убитом сыне.
      Плакала, жалея Берту и Оливера, которые так верили слову Ленина.
      Плакала, жалея маму: отправленные на Занзибар книги напоминали о том времени, когда она и мой отец без памяти любили друг друга.
      Плакала, жалея отца. Очевидно, он понимал, что в середине шестидесятых годов в Танзании эти книги представляли собой опасность для их владельца. И все-таки считал очень важными и нужными, раз попросил мать их спрятать. Я восхищаюсь его целеустремленностью, его принципиальностью.
      И при этом... Ленин проповедовал политическую философию, основанную на нетерпимости к инакомыслию. Я задаюсь вопросом, как бы мой отец отнесся к запрещению антиленинских книг? Танзаниец, знавший Абдуллу в молодости, говорил, что он плакал, узнав о смерти Сталина в 1953 году. В этом нет ничего необычного. Многие русские тоже плакали и только по прошествии многих лет поняли, как они заблуждались. Сумел ли мой отец подняться над этими заблуждениями? Хотелось бы мне задать ему этот вопрос.
      Я не могу сказать, что испытала что-то особенное, прикоснувшись во время этой поездки к моим африканским "корням". Шагая по улицам Дара, я все ждала, когда в душе у меня что-то щелкнет и я смогу стать здесь своей, как это случилось со мной в Америке.
      Мне представляется, что многие черные, особенно интеллектуалы, романтизируют Африку. Для них континент кажется черным Эдемом, раем, из которого их предков продали в рабство. Но Африка - не Эдем. Это огромный, сложный континент, многие жители которого борются за то, чтобы найти свое место в современном мире. Когда американцы спрашивают меня: "И как тебе Африка?" - я отвечаю, что всей Африки я не видела. Я видела лишь уголок Танзании, в котором очень сильно влияние ислама. Танзания отличается от Ганы, Нигерии, Эфиопии или Зимбабве, как, скажем, в Советском Союзе Литва отличалась от Узбекистана или Армении.
      Традиционные для ислама ограничения в отношении женщин, конечно же, сыграли немалую роль в моей оценке занзибарской культуры. Салмин Амоур, тогдашний президент Занзибара, пригласил меня на обед в свою резиденцию и принимал меня как почетного гостя. Однако я могла понять то унижение, которое испытывала моя мама много лет тому назад, когда отец разрешал ей прислуживать или сидеть за столом, но не говорить. Мама Ханга сопровождала меня на обед с президентом Амоуром. Он показался мне человеком будущего, а не прошлого, лидером, достойным представлять Африку в конце двадцатого и в начале двадцать первого столетия. Мы говорили на самые разнообразные темы, от сложности позиции Горбачева (происходил наш разговор вскоре после путча) до необходимости инвестиций черных американцев в экономику Африки. Президент Амоур и я говорили, мама Ханга, следуя мусульманской традиции, молчала, как рыба. Говорить разрешалось только мне, европейской женщине, возведенной в ранг почетного гостя.
      После мамы Ханги я встретила много интересных, хорошо образованных занзибарских женщин. Они могли говорить интеллигентно, остроумно, на любые темы, от танзанийской политики до законов о разводе. И разговор не затихал ни на секунду, если в комнате не было мужчин. Появление мужчины вешало на их рты замки. Я удостоилась чести беседовать с президентом Амоуром, но меня глубоко опечалило вынужденное молчание мамы Ханги.
      Мой дед со стороны отца, который умер много лет тому назад, был имамом. И хотя отец стал атеистом, многое в его поведении, особенно отношение к женщинам, вызвавшее конфликт с матерью, основывалось на культурных и религиозных традициях. В их браке столкнулись разные культуры. Мой приезд в Занзибар помог мне уяснить силу традиций во взглядах отца.
      Мой отец был человеком, который никогда не поступался принципами. Об этом говорили все, кто его знал. Наверное, он жил бы и теперь, если б проявил способность к компромиссам. Для такого человека компромиссы в личной жизни были не менее трудны. И моя мама не умела приспосабливаться. Их брак стал иллюстрацией пословицы "нашла коса на камень".
      Мое короткое, поверхностное знакомство с культурой Занзибара, пусть моя душа и отреагировала на эту культуру, как на русскую или американскую, позволило мне внутренне примириться с отцом, которого я никогда не знала. Я могу гордиться им за то, каким он был, не обвиняя в том, что он не смог стать другим человеком.
      Мне хочется думать, что он гордился бы мною, пусть я никогда не стала бы молчаливой женщиной за столом. Я уверена, что мы оба осознавали, как сложно жить не в одном, а в нескольких мирах.
      ПУТЕШЕСТВИЯ С КНИГОЙ
      Когда я искала свои корни, я много перезванивалась, переписывалась со всей своей американской родней, но практически никого не видела. А когда книга вышла, я решила исполнить бабушкину мечту: собрать вместе родственников, ее и дедушкиных. Белых и черных американцев. При ее жизни такое казалось невозможным.
      Да и в наше время - не самая простая задача. Полгода я всех обзванивала билась, как рыбка об лед. Ничего не получалось, капризы наслаивались на убедительные причины, логичные доводы на нелогичные отказы: одни не полетят туда - место не подходит, другим не подходит время, третьим - и место, и время. Честное слово, руки опускались.
      Тогда за дело взялся мой приемный отец Ли Янг. Напомню, что он сам черный, а его жена - белая. Он давно мечтает познакомить свою семью и семью жены, устроить общую встречу, но долгие годы из этого ничего не выходит. Помогая мне, он все воспринимал очень личностно. Наверное, все получается легче, когда за подобные семейные мероприятия берется сторонний человек...
      В какой-то момент он собрал обе семьи. Просто сообщил:
      - Встречаемся в Чикаго, такого-то ноября.
      Мы сняли гостиницу, сняли ресторан, и очень многие родственники согласились приехать - а ведь это достаточно дорогое удовольствие.
      Что интересно - пришла даже Минни, которая одной из первых заявила мне по телефону, что не желает иметь со мной дела. Когда ее внучка сообщила ей, что летит в Чикаго, она сказала, что тоже полетит. Хотя в свои девяносто лет Минни дико боялась самолетов. Но, услышав, что вся семья собралась в Чикаго, она приняла мужественное решение - лететь вместе. Это была очень трогательная встреча - она привезла мне брошь, которую когда-то ей прислала моя бабушка.
      И вот мы все собрались, обстановка поначалу была очень напряженная. Мы пригласили на встречу раввина, который спел ту песню, что бабушка мне пела в детстве. Оказывается, она пела песню на идиш, а я думала прежде - на немецком, ведь мы в семье никогда не говорили о том, что она еврейка.
      Мы пригласили и черного священника - ведь мой прадед был священником негритянской баптист-ской церкви. Был и ансамбль, который не так давно эмигрировал из Молдавии - они страшно обрадовались, когда услышали, что мы с мамой говорим по-русски. В общем, мило и трогательно.
      Вначале все, конечно, расселись весьма чопорно: черные - с одной стороны, белые - с другой. Смотрели друг на друга напряженно. Пытались, конечно, изображать доброжелательность, но поскольку уж слишком старались, получалось весьма натянуто.
      Говорили какие-то официальные речи, но это никого не трогало. Но потом вышла Перел, та самая подружка моей бабушки, с которой они вместе бегали на свидания. Она об этом очень трогательно рассказала. И как мои бабушка с дедушкой познакомились, и как они ездили вместе танцевать, и как дедушка прекрасно готовил. И как однажды бабушка пришла к ней и сказала:
      - Я не знаю, что делать. Во-первых, он - черный. Во-вторых, он старше меня на двадцать лет. В-третьих, у него было три жены. В-четвертых, он поет, говорит на четырех языках, и я чувствую себя рядом с ним женщиной.
      Бабушка не была готова к такому повороту событий, к тому же она была помолвлена - в общем, целый клубок проблем. Перел тогда ей ответила:
      - Конечно, он - отличный парень. Но ты понимаешь, на что себя обрекаешь? Ты отрезаешь себя ото всех - от родных и друзей. Я, будь уверена, от тебя никогда не откажусь, но ведь ты понимаешь, что даже я не смогу тебя с ним пригласить к себе в гости.
      И вот такую душещипательную историю она рассказала всем собравшимся, люди прослезились и стали делиться собственными ощущениями.
      Вышла моя кузина, по возрасту - моего поколения, и рассказала, как вели себя ее родители, когда стало понятно, что я так или иначе появилась в их жизни и что старая легенда рухнула. Ее родители вошли в комнату с изменившимися лицами и сказали:
      - У тебя есть черные родственники.
      - Наконец-то в нашей семье появится хоть какой-то цвет!
      И очень она обрадовалась предстоящей встрече всех ветвей семьи. Хотя брат ее ехать отказался. Вовсе не потому, что его потрясло появление черных родственников, нет, это его мало волновало - какая разница, черные, малиновые или зеленые, просто он не хотел пропустить футбол по телевизору. А цвет кожи родни его интересовал менее всего. Вот футбол - событие, а то цирк устраивают из-за какой-то ерунды - разговоров чуть ли не на неделю. Что значит - другое поколение.
      Был еще смешной момент на этой встрече. Ко мне подошла Минни и говорит:
      - Лена, ты ведь книгу написала. Если еще что-нибудь узнаешь про нашу семью, сообщи обязательно.
      Я говорю:
      - Да, кстати, ваш кузен...
      А дело в том, что в семье моей бабушки было три брата. Один - муж моей собеседницы, коммунист. Второй - был социалистом. А третий - служащий ФБР, который по долгу службы просто следил за всей семьей, не исключено, что и всех закладывал по полной программе. Милая семья: они друг друга терпеть не могли и даже не разговаривали. На нашей встрече в Чикаго три эти семьи, наверное, впервые за много лет собрались вместе. Так вот, сын того самого фэбээровца женился на японке и живет в Японии. И потому я и говорю вдове брата моей бабушки:
      - В нашей семье есть и японский ребенок.
      Она просто остолбенела. Только-только свыклась с мыслью о существовании черных родственников, а тут на тебе - еще и желтые! Но потом она сказала:
      - Ну, что же делать? Такова жизнь. Теперь в нашей семье есть все цвета радуги.
      Надо признаться, мы выставили на столы водку, что в Америке не совсем принято - обычно все пьют по чуть-чуть: джин с тоником или виски со льдом. Но не по-русски, а по капельке. Мы с мамой все-таки остановили свой выбор на водке - все-таки из России приехали. Атмосфера в результате получилась очень хорошей, дружелюбной. Родственники стали брататься, танцевать. Черные учили танцевать белых. Словом, настоящая дружба народов.
      Очень все вышло трогательно. Каждый говорил о наболевшем. Телефонами обменялись, потом и вправду стали перезваниваться.
      Сейчас Минни, которая меня знать не хотела, обижается, если я ей долго не звоню - как же так?! Родня мы или не родня?
      С черными родственниками в Америке мне всегда было просто. К тому же мы дружили еще задолго до того, как появилась книга. И даже до того, как возникла идея книги "Душа в душу".
      Почему я утверждаю, что понятие о душе у черных близко понятию у русских? Попробую объяснить.
      В 1988 году сгорела газета "Московские новости". Надо было что-то делать, спасать газету. Егор Яковлев послал меня в Америку, надеясь, что тамошние магнаты поддержат свободную печать России. Когда я приехала, выяснилось, что магнаты вовсе не собираются спасать свободную печать - уж больно сложно все выходит по налогам. А так они бы, конечно, поддержали - если бы с этого им была бы хоть маленькая, но польза. И вот, хожу я, прошу, никто ни копейки не дает, дико стыдно пустой возвращаться на родину.
      Как-то обмолвилась об этом своей родственнице. А в отличие от белых родственников, весьма состоятельных людей, мои родственники черные не сверхсостоятельны. Они сказали так:
      - Лена, уж коли ты приехала, давай соберемся и посмотрим, что можно сделать.
      Когда мы все собрались, встал один из моих кузенов и говорит:
      - Лена приехала собирать деньги на свою газету. Может быть, не все знают, но она журналистка, а ее газету спалили враги.
      Понятно, присутствующие весьма приблизительно знали, где расположена Москва, а уж тем более понятия не имели о "Московских новостях". Но на вполне определенный призыв "Лене надо помочь" достается шапка и пускается по рядам.
      И, между прочим, собрали несколько тысяч долларов. Давали - кто сколько мог. Дети давали по два-три доллара, взрослые - по двадцать, пятьдесят, словом, кто сколько мог. Я вернулась в Москву такая счастливая.
      Меня это поразило - почему они стали собирать средства на неведомую газету? Но среди черных родственников так принято, что если кто-то в беде, то ему надо помочь без разговоров о том, когда деньги вернутся.
      Кстати, по похожей схеме была моментально распродана моя книга. Родственники сказали:
      - Надо книгу продавать по церквям, потому что так ты ее не продашь. В магазине не купят, потому что книгу неудачно разместили.
      Это и в самом деле было так - книгу поставили в отдел "Советские чтения", и она не особо бойко распродавалась, потому что не слишком много людей в Америке интересовались советской перестройкой.
      И мои родственники приходили в церковь - притом они были вхожи в разные церкви - и говорили:
      - Среди нас есть сестра из далекой России. Надо помочь продать ее книгу.
      Священник объявлял прихожанам о книге. И те покупали - одну себе и десять в подарок. Так книга и разлетелась - моментально. Мне стали постоянно звонить:
      - Когда придете выступить? Когда расскажете, что происходит в России?
      Для них такое выступление - экзотика. Когда в черную церковь попадет русский? Да никогда. Этого не может быть по определению. Но тут такой человек приходит, - и рассказывает, что там творится. Конечно, они купят книгу, даже если читать ее не все станут.
      Сначала книга вышла в твердом переплете, потом ее переиздали в бумажной, мягкой обложке. И даже перевели и переиздали в Японии. Во-первых, потому что в нашей семье японский родственник. Во-вторых, японцы всегда очень быстро реагируют на все новое, необычное. Для них это редкость - искать свои корни, потому как Япония, в общем, достаточно однородная нация. Но в Японии все больше появляется черных японцев из-за того, что там много американцев. Их этот процесс интересует, так что книга показалась им любопытной.
      Выступала я после выхода книги очень много. В Нью-Джерси выступала даже во время выборной кампании. Вот что интересно: в городе - черный мэр, который баллотировался на новый срок, и там живет очень много евреев. Банк, поддерживающий мэра, и нанял меня выступать в рамках его кампании. Почему? Да потому что я с одной стороны - черная, с другой - еврейка. То есть они посчитали, что я идеально подхожу, чтобы рассказывать, как бы со стороны, что, мол, мы должны друг друга понимать, уважать, сосуществовать, пора уже сплотиться, обняться и прочее, прочее. Короче: ребята, давайте жить дружно!
      Выступала я в различных фондах. Выступала и в доме для престарелых.
      Из дома для престарелых позвонили, сказали, что заплатить не могут - денег нет, но их старушки видели меня по телевизору и так просят приехать! Ну, разве можно отказать? Приезжаю, смотрю - публика лет в среднем по девяносто. В чем душа держится - неизвестно.
      Начинаю рассказывать - думала, что час говорю впустую: разве можно до них докричаться? И тут одна старушка решила задать вопрос:
      - В тебе столько национальностей, а вот индейская кровь в тебе есть?
      - Нет, разве что какие-нибудь пра-пра-корни...
      - Очень хорошо. Вот, ты такая интересная, я подумала, может быть, ты выйдешь замуж за индейца? У меня есть правнук, вы будете идеальной парой.
      И я поняла, что они все слушали и услышали, просто находятся в состоянии, когда трудно аде-кватно отреагировать.
      В Бостоне меня ангажировало на неделю Министерство культуры. Просто закупили на корню - я должна была выступать по четыре раза в день. Выступала в самых различных школах, а один раз даже в детском саду. Перед детишками трех-четырех лет. Я удивлялась:
      - А им-то - зачем?
      Отвечают:
      - Как зачем? Пусть уже в этом возрасте знают, что есть другие страны и другие люди и что даже в России живут люди разного цвета.
      В школах я рассказывала немного о книге, о семейных корнях, но в основном безусловно - о России. Карту показывала, спрашивала, смогут ли найти Москву, и вообще - что знают о России. Им многое было интересно, любопытно. Спрашивали:
      - Что русские дети читают?
      - Про Тома Сойера читают.
      - Здорово! И мы тоже - про Тома!
      Познания о России и уровень образования вообще зависят в первую очередь от школы. В Нью-Йорке я была просто шокирована - была в такой фантастической школе! Каждый год эта школа назначает "главной" новую страну и весь учебный год изучает ее досконально. Если год России - дети смотрят фильмы только о России, читают Пушкина и Толстого. На уроках рисования раскрашивают чуть ли не яйца Фаберже. На следующий год - Франция. Затем - Греция. И, так как это час-тная школа, они могут себе позволить отправиться в изучаемую страну.
      А бывают школы публичные, например, я была в такой в Лос-Анджелесе. При входе меня проверяли - нет ли с собой оружия. Там установлена система, как в аэропорту, которая звенит, если несешь с собой железо. Когда я выступала в классе, меня сопровождал директор. Разговаривая со мной, он все время смотрел по сторонам. Это, наверное, чтобы удар не пришелся в спину. У него уже выработался инстинкт - стоять все время спиной к стенке.
      Рассказываю, а ребята на первой парте играют в карты. Я им сделала замечание. А директор мне говорит:
      - Да что вы, с ума сошли, как же я их выгоню? Ведь они сейчас пойдут и натворят что-нибудь. Пусть уж лучше сидят здесь и мирно играют в карты. Вам что, жалко? Главное, ребенок на глазах.
      Так что школы в Америке очень и очень разные. Публичные и частные. Есть публичные в дорогих районах. Поэтому несправедливо убеждение, что в Америке плохое школьное образование. Образование в Америке - разное.
      Если в школах задавали в основном детские вопросы, то на выступлениях в черной аудитории первым вопросом было:
      - А есть ли в России расизм?
      Здесь, конечно, приходилось отвечать, что в России есть только бытовой расизм, а для расизма в американском представлении никогда не было и предпосылок, потому что там просто не было черных. А то, что иногда в России называют расизмом про отношения к людям "кавказской национальности", это афроамериканцам непонятно совсем. Какой же расизм - ведь это белые люди! Так почему же их не любят? Что значит - черненькие? Они ведь - белые. Американцы скорее поймут, если говорить об антисемитизме, а не о таком вот "убогом" расизме. Также черная аудитория не поймет, если говорить о сложных взаимоотношениях русских и украинцев. Они говорят:
      - Религия - одна, язык - практически один, выглядят - одинаково. Да как они отличают друг друга? Как украинец отличит русского на улице? Нас-то - за километр видно!
      Объясняю:
      - По акценту, по фамилии и так далее.
      - Глупость какая! Акцент ведь можно изменить!
      Белую же аудиторию больше интересуют проблемы антисемитизма. Ведь многие американцы помогали евреям выехать из Советского Союза.
      Выступала я и перед университетской публикой. Их не интересовали ни расизм, ни антисемитизм. Им нужны были перестройка, свобода слова, СНГ, Горбачев.
      Каждую аудиторию интересовала Россия в приложении к их собственным проблемам. Например, феминисты спрашивали, есть ли власть у женщин, какие возможности для бизнес-вумен, почему у женщин ниже зарплата, чем у мужчин.
      Книга вышла в 1992 году, а езжу я с выступлениями до сих пор. Интерес к России остается, он просто меняется - кочует от одной темы к другой.
      Поездки и составляли основу моей американской жизни. Выступления, связанные с книгой, а также выступления с комедийным клубом одесситов, эмигрантами из Союза. На гастроли мы с одесситами ездили часто - прямо как бременские музыканты бороздили просторы Америки. Не пешком, конечно, - на микроавтобусе. Принимали нас везде очень тепло - много в Америке наших, много.
      Конечно, я не актриса, но мне нравилось выступать, шутить со зрителями, дурачиться. Главное, что было в этих гастрольных поездках, это потрясающая атмосфера. Жизнь - как капустник. Как мне все это нравилось!
      Возвращаясь к книге, скажу, что главное, чему научила меня и работа над ней, и общение с родней после ее выхода в свет - это терпимость. Я стала с гораздо большим пониманием относиться к чужим заблуждениям, понимая, что, в общем-то, каждый человек имеет право на собственное мнение. А также - на собственную жизнь. И еще - что никто не должен стать судьей другому человеку только потому, что тот живет так, как хочется ему самому, а не так, как представляется правильным окружающим.
      Я еще не знала, насколько пригодится мне этот опыт, я просто и представить себе не могла, как резко изменится моя жизнь, как кардинально изменятся точки отсчета. Как Россия вновь ворвется в мою судьбу, оставив на втором плане весь накопленный мною американский опыт.
      КУДА ПОЙТИ?
      В 1996 году моя жизнь изменилась. И это было связано не только с появлением в ней телекомпании НТВ. Хотя теперь я подозреваю, что если бы сама не предприняла попытки изменить образ жизни - совсем-совсем в другом направлении! - то и не было бы никаких звонков от Леонида Парфенова, никаких уговоров, никаких мучений, размышлений "у камня", на котором начертано: направо пойдешь, станешь телезвездой (очень даже сомнительная перспектива), пойдешь налево - будешь психотерапевтом (это уж наверняка). Может быть, судьба благосклонна именно к тому, кто уже начал шевелиться, чтобы что-то изменить в самом себе, а не к мирно лежащему на печке?
      В сентябре 1986 года я начала учебу в Нью-Йоркском университете по специальности психотерапевт. Это не совсем такая специальность, как в России, где для получения диплома нужно учиться шесть лет, защищать диплом, заканчивать аспирантуру. Даже совсем не такая. Это, так сказать, психотерапевт "на скорую руку" - в Америке это называется "shrink". Учиться, чтобы получить степень мастера, надо всего два года, если уже есть степень бакалавра, но учеба весьма серьезная. Во-первых, потому что за эти два года за получение профессии надо заплатить достаточно большие деньги. И во-вторых, к процессу учебы отношение очень строгое - за два-три пропуска тебя могут отчислить. И тогда прощай профессия и, соответственно, деньги.
      Почему я решила стать психотерапевтом? Признаюсь, это была не совсем моя идея. Дело в том, что ко мне часто обращались наши эмигранты, чтобы "поплакаться в жилетку". Тогда мои друзья сказали мне:
      - Лена, почему к тебе все ходят и ходят? Если уж ты такая сердобольная, то хотя бы делай это профессионально!
      И я подумала - а почему бы и нет? Ведь если человек не идет к профессии, то профессия идет к человеку, может же так случиться?
      К тому же в Америке мне страшно недоставало общения. Там ведь не принято знакомиться ну, к примеру, на работе. В Америке все очень заняты, нет такого, как у нас: в двенадцать часов ночи позвонить и сказать:
      - Я сейчас приеду.
      Поход в гости это целая история: надо позвонить, тебя карандашиком впишут в список: встреча с Е.Хангой состоится через две недели. Этот факт надо подтвердить за неделю, потому что, глядишь, тебя вычеркнут из списка, просто сотрут ластиком.
      В баре знакомиться мне как-то не хотелось, да я не слишком люблю и бары, и рестораны. На улице? Смешно. Да, пожалуй, что и страшно - столько слышала всяких жутких историй, что вероятность знакомства на улице даже не рассматривалась в качестве возможной.
      Я так соскучилась по нормальному общению, что готова была пойти хоть в университет, потому как только в студенческой, университетской среде можно было найти общение, подобное тому, к которому я привыкла в Союзе. Конечно, у меня было и есть много знакомых в Америке, но так получилось, что все они старше меня. Они оставались людьми другого поколения, с ними было интересно, но мне хотелось общаться со сверстниками. В общем, до поступления в университет я часто чувствовала себя одинокой.