Именно этот клочок миссисипской земли, в конце концов заложенный и потерянный (скорее всего, он перешел в собственность какого-то банка), позволил заработать деньги на образование восьмерых черных детей. В определенном смысле благодаря этой земле моя мама стала историком, а я - журналистом. Благодаря ей третье и четвертое поколения потомков Хилларда Голдена - дантисты, учителя, государственные служащие. Эта земля дала старт нашей семье.
      Из-за того, что в юности я практически ничего о моей семье не знала, мне всегда казалось, что я - никто и ниоткуда. В Миссисипи я поняла, не только разумом, но и душой, что за моей спиной - длинная череда предков. И начала ассоциировать себя не только с моим дедушкой и его родителями, но и со всеми черными мужчинами и женщинами прошлых поколений. Мое путешествие в штат Миссисипи открыло секретный уголок в моем сердце. Часть меня, черная часть, возродилась.
      На каждом шагу я искала достоверные сведения, подтверждающие семейные легенды. В России свои знания о Юге я получала не из вторых, а даже из третьих рук. До отъезда в Советский Союз моя бабушка не бывала в Миссисипи с дедушкой: в двадцатых годах его бы просто линчевали. Все свои сведения о Юге она почерпнула из рассказов мужа. И создавшаяся у нее картина: суды Линча, абсолютная сегрегация, самые крайние формы расовой нетерпимости, застыла во времени. В Москве мы, конечно, слышали о борьбе за гражданские права, но эта информация воспринималась как нечто абстрактное.
      Договариваясь о приезде в округ Язу, я опасалась не физического насилия, а презрения в глазах белых южан. Я ожидала прочитать в их взглядах: "Мы терпим тебя, потому что ты - черная русская, экзотический представитель своей страны. Будь ты обычной черной американкой, мы бы на тебя и не посмотрели". Я сталкивалась с таким отношением при знакомстве с некоторыми белыми северянами. Безразличие мгновенно сменялось заинтересованностью, стоило мне объяснить, что я - русская. Я ожидала, что на Юге мне придется сталкиваться с аналогичной реакцией гораздо чаще.
      И ошиблась. Я узнала, что некоторые белые южане с большим уважением относятся к истории как белых, так и черных жителей региона. Я не говорю, что на Юге полностью вывелись расисты или что я встречалась с наиболее типичными белыми представителями Юга. Я лишь хочу сказать, что ни отрывочные сведения о Юге, с которыми я приехала из Советского Союза, ни далекие от действительности (теперь я это понимаю) предупреждения некоторых белых северян не подготовили меня к встрече с южанами, которые прекрасно понимали, тонко чувствовали и скорбели о долгом, зачастую трагическом противостоянии двух рас. Во многих отношениях, я говорю не только о готовности сидеть, есть, пить и бесконечно дебатировать туманные исторические проблемы, либеральные интеллектуалы Юга напомнили мне лучших представителей российской интеллигенции. В наших беседах я чувствовала эту близость культур, но полностью отдавала себе отчет в том, что во времена моего деда ни о чем подобном на Юге не могло быть и речи.
      Еще одна черта южан показалась мне очень знакомой, очень русской: как белые, так и черные испытывали гордость за свою "малую" родину. В Язу живут очень гостеприимные люди, они делают все возможное, чтобы чужестранец чувствовал себя, как дома. По правде говоря, чужестранкой я чувствовала себя недолго. Люди, которые знали мою семью, вскоре уже называли меня "наша Елена": если твои предки жили в Язу, значит, Язу продолжает считать тебя своим.
      Как-то вечером мы с Дарлин ехали по сельским дорогам и заблудились под проливным дождем. Дарлин облегченно вздохнула, когда нас догнал автомобиль местного шерифа, к тому же черного (черный полицейский на Юге стал для меня еще одним сюрпризом. В памяти сохранились только газетные фотоснимки белых полицейских, избивающих борцов за гражданские права). Шериф знал Дарлин, но во мне, по деловому нью-йоркскому костюму, сразу признал приезжую. "Вы не местная, не так ли?" - спросил он. "Я из России", - ответила я. Его глаза округлились. "Из России? Я думал, там все белые". Я рассказала ему, что родилась и выросла в России, а в Язу нашла землю, принадлежащую моему прадеду. Когда я показала по карте этот участок земли, он заметно повеселел.
      - Так значит, ваши предки из наших мест, - в голосе звучала удовлетворенность: он сумел поместить меня в знакомый ему мир.
      Гостеприимство и жгучий интерес к истории жителей округа Язу напомнили мне о плюсах России, но были и другие впечатления, вызвавшие негативное d?ja vu. Бедность сельских районов, люди с потухшим взглядом, сидящие у своих лачуг, в которых хороший хозяин не поселил бы рабов, шокировала меня. Прежде ничего подобного в Америке я не видела.
      Мне показывали городские трущобы, в которых, в основном, жили безработные и наркоманы, но сельская бедность вызывала чувство бессилия и отчаяния. Российские и американские города, несмотря на различия в экономических возможностях и политическом устройстве, распирала энергия. В моей родной Москве и обретенном мною Нью-Йорке люди, которые не останавливались на достигнутом и стремились к большему, жили бок о бок с теми, у кого опустились руки.
      Но по пути к земле моего прадеда я видела изнуренных поденщиков, которые работали на чужой земле или сидели около своих лачуг, всем своим видом показывая, что им некуда идти, не к чему стремиться. Ту же самую апатию я встречала и в русских деревнях, когда ездила в командировки по заданию редакции: жизнь крестьянина из российской глубинки была так же далека от жизни образованного москвича, как жизнь поденщика из округа Язу - от жизни Рокфеллера.
      В Язу я встретила столько хороших, гостеприимных людей, что начала подумывать о том, чтобы переехать сюда, поселиться поближе к семейным местам. Но сельская бедность заставила меня забыть об этих сентиментальных фантазиях, объяснила мне, почему уехали отсюда мои предки. Семье Голденов очень повезло в том, что мой прадед успел дать образование своим детям до того, как потерял дом и землю. Проезжая по сельским дорогам, я видела молодых матерей, которые сидели, уставившись в никуда, тогда как их дети играли в пыли. Распорядись судьба иначе, будь у меня другой прадед, я, возможно, родилась бы в бедности. И, возможно, стала бы одной из этих молодых женщин с пустыми глазами, которые слишком рано состарились и потеряли всякую веру в будущее.
      Ни один исторический документ не дал точного ответа на вопрос: как после окончания Гражданской войны Хиллард Голден получил свой первый участок земли. Моя гипотеза основывается на достаточно логичных предположениях, семейных историях, документах из архивов округа Язу и общей ситуации, приведшей к появлению на Юге черных землевладельцев.
      Во многих случаях первыми черными землевладельцами были "рабы-любимчики" (это выражение я узнала в Америке), которые получили первые наделы от своих хозяев. Эти хозяева, безусловно, руководствовались чувством вины, искренним желанием помочь своим наиболее верным слугам и невозможностью содержать большие плантации (в отсутствие рабского труда). Земля не обязательно дарилась, многие новые черные землевладельцы расплачивались с хозяевами из первого урожая. Должно быть, именно так получил свой первый участок и Хиллард. Не только потому, что это наиболее типичный для Юга случай: в семье сохранились сведения о том, что мой прадед был одним из самых верных рабов своего хозяина, который даже научил его читать.
      В Язу местные историки полагают, что хозяином Хилларда мог быть Б.С.Рикс (чьим именем названа библиотека). Риксу принадлежало 113 рабов (по переписи 1850 года в списке крупнейших рабовладельцев округа Язу он стоял седьмым). Его довоенная плантация находилась там же, где и участок моего прадеда. Хотя о землях, принадлежащих Голдену, в документах, датированных до 1870 года, ничего не говорится, в архивах имеются записи о том, что после 1870 года Хиллард покупал землю у Рикса. Наконец, во время Реконструкции мой прадед был членом совета супервайзеров, и Рикс поддерживал его, когда он выставлял свою кандидатуру на этот пост. Все это говорит за то, что двоих мужчин связывали давние отношения, а в Миссисипи довоенной поры черного и белого могло связывать только одно: первый был рабом, второй - хозяином.
      В одном важном моменте результаты переписи противоречат семейным легендам. В 1870 году счетчик написал, что Хиллард неграмотный, тогда как семья верила, что его хозяин научил Хилларда читать, но предупредил, чтобы тот никому об этом не говорил. Предупреждение это имело под собой веские основания: действующие в южных штатах законы запрещали учить рабов читать.
      У меня нет сомнений в том, что правота на стороне семейной легенды. Внучка Хилларда, Мейми, с которой я успела побеседовать до ее смерти (она умерла в 1991 году в возрасте 83 лет), хорошо помнила деда и безапелляционно заявила, что читать он умел. Более того, все дети Хилларда и Кэтрин умели читать, и их отсылали в школу, как только они достигали соответствующего возраста. В то время неграмотность была скорее правилом, чем исключением среди жителей Юга, как белых, так и черных. Маловероятно, чтобы Хиллард и Кэтрин стали бы учить всех своих детей читать, если бы сами были неграмотными.
      Д.У. Уилбурн, проживший в округе Язу все свои восемьдесят один год, дед которого тоже владел земельным участком во время Реконструкции, говорил мне, что, по его разумению, Хиллард не мог бы сохранить за собой землю в течение сорока лет, если бы не умел читать и писать. "Ты говоришь примерно о двух процентах черного населения того времени. Люди, которые чем-то владели, обязательно умели читать, а люди, умеющие читать, обязательно чем-то владели. Им повезло, у них во времена рабства были хорошие хозяева. После войны у них было гораздо больше возможностей, чем у тех черных, хозяева которых пытались вытравить из них все человеческое".
      Поскольку тогда после окончания Гражданской войны прошло всего пять лет, здравомыслящий черный, а я отношу к таковым своего прадеда, наверняка придерживался бы законов прошлого и не стал бы афишировать свою грамотность, когда при проведении переписи к нему пришел счетчик. Какой смысл черному посвящать в свои дела белого незнакомца?
      И наконец, еще одно косвенное свидетельство: мой прадед был проповедником, и Мейми помнила, что он всегда носил с собой изрядно замусоленную Библию. Я знаю, что в те времена были неграмотные проповедники, которые знали Библию наизусть. Собственно, в девятнадцатом столетии среди христиан это было обычным делом, но я уверена, что Хиллард Голден умел читать. Мне нравится думать о том, что этот человек, крайний на фотографии, которого счетчик назвал сельскохозяйственным рабочим, познал радость, которую испытывает человек, открывающий Библию, чтобы прочитать слова, давно уже выученные наизусть.
      Есть несколько объяснений тому, и каждое может оказаться правильным, как и почему мой прадед потерял землю, приобретенную с такими усилиями.
      В начале семидесятых годов прошлого столетия, когда плодородная дельта Миссисипи начала оправляться от последствий разрушительной войны, дела у Хилларда шли неплохо, и он мог покупать новые участки земли. В архивах округа имеется запись о том, что 31 января 1871 года он приобрел участок площадью 161 акр у Исаака Г. и Кэрри Хантеров за 900 долларов - сумму, превыша-ющую все его состояние в 1870 году. Он продолжал покупать землю у белых владельцев, и в результате площадь принадлежащей ему земли превысила секцию (примерно одну квадратную милю или 640 акров).
      Голденам принадлежали земли, на которых выращивался лучший в штате хлопок, а потому за него платили более высокую цену, чем за хлопок, собираемый с менее плодородных земель. Тем не менее сельское хозяйство в речной дельте было и остается рискованным бизнесом из-за угрозы наводнений. В девятнадцатом столетии, до постройки гидросооружений, регулирующих сток воды, фермер подвергался значительно большему риску, чем теперь: один тропический ливень мог свести на нет труды целого года. Существовали фермеры за счет кредитов: брали ссуду, которую выплачивали, продав урожай. Если урожай погибал, землю отбирали за долги.
      До 1895 года мой прадед умудрялся не влезать в долги, которые грозили потерей земли. Но потом, вероятно, столкнулся с финансовыми трудностями и начал закладывать свою землю. В 1909 году это привело к ее потере: вероятнее всего, земля отошла местным банкам. Согласно переписи 1900 года Голдены считались состоятельными гражданами. В 1910-м их уже не было в списках жителей округа Язу.
      Помимо экономических реалий важную роль в жизни семьи Голденов играла расовая политика по завершении периода Реконструкции. Большинство черных землевладельцев приобрели свою собственность во время Реконструкции, но потом потеряли "местный контроль" - к 1876 году белые вернули себе доминирующее положение. Согласно Мейми, Хиллард продолжал держаться за землю, несмотря на возрастающую враждебность белых. Семейная легенда гласит, что "большой дом" Голденов сожгли в 1890-х, а потом в 1909 году. Клан злился, потому что мой прадед нанимал на работу и белых, и черных. Хорошо информированный мистер Уилбурн заверил меня, что вот это, скорее всего, выдумки. В том, что Клан мог сжечь дом, сомнений у него не было, но, по его мнению, нанимать на работу белых в девятнадцатом столетии мой прадед не мог.
      - В то время, каким бы бедным ни был белый, на черного он бы работать не пошел, - утверждал мистер Уилбурн.
      После того как Хиллард лишился собственности, ему тогда было около семидесяти, семья двинулась на север, и отдельные ее члены рассеялись по Соединенным Штатам и миру. Сегодня потомки моего прадеда живут в Лос-Анджелесе, Омахе, Чикаго, Детройте и в Москве. Я часто думаю, какое эмоциональное и интеллектуальное воздействие произвел на моего дедушку сам факт потери отцом с таким трудом нажитой собственности. В конце концов, Хиллард играл по правилам классического капитализма (пусть и с учетом расовой дискриминации). Играл, и проиграл. Учитывая опыт собственной семьи, у моего дедушки не было оснований полагать, что приобретение собственности есть гарантия будущих успехов или надежная защита от грядущих трудностей.
      ДЕДУШКА ОЛИВЕР
      Мой дедушка, Оливер, родился 15 ноября 1887 года. Он был шестым ребенком и вторым сыном Хилларда и Кэтрин.
      У Хилларда тоже были три дочери от первой жены. Их совместная жизнь завершилась где-то в 70-х годах прошлого столетия, когда на сцене появилась моя прабабушка Кэтрин (родившаяся в Техасе в 1858 году) и положила глаз на Хилларда. О решительности Кэтрин и ее умении идти напролом к поставленной цели в семье рассказывают множество историй.
      - Если она чего-то хотела, то обязательно добивалась своего, - говорила мне Мейми.
      В данном случае она захотела и заполучила в мужья моего прадеда. По меньшей мере две из трех дочерей от первой жены прадеда остались в "большом доме", и их также воспитывали Хиллард и Кэтрин. Их потомки - активные члены клана Голденов в Чикаго. Моя мать виделась с ними на семейной встрече в 1990 году.
      В 1909 году, когда Хиллард проигрывал битву за землю, мой дед жил в Мемфисе, штат Теннесси, и работал портным вместе со своим старшим братом Хиллардом (Хиллари)-младшим. Оливер уже учился в колледже Элкорна и собирался поступать в Таскиги* в 1912 году. Однако в списках выпускников обоих учебных заведений его фамилии нет: вероятнее всего, он их так и не закончил. Потом Оливер рассказывал друзьям, что его исключили из Таскиги за ссору с белым горожанином. И это вполне логичное объяснение: в начале столетия учебные заведения для черных пуще огня боялись трений между студентами и местным белым населением. Уехав на Север, Оливер поддерживал контакты с некоторыми из студентов Таскиги. Он достаточно хорошо знал Джорджа Вашингтона Карвера, который являлся одним из самых выдающихся ученых в первом университете, куда стали принимать черных студентов, чтобы обратиться к нему и получить помощь, когда возникла необходимость собрать группу черных специалистов по сельскому хозяйству для работы в Советском Союзе.
      В Мемфисе мой дедушка главным образом зарабатывал на жизнь и помогал тем членам семьи, кто попал в тяжелую ситуацию. Поначалу Оливер шил одежду для мастерской, но потом он и Хиллари организовали собственное дело.
      Мейми, старшая из детей Хиллари, смогла очень живо описать мне человека, которого дети звали не иначе как "дядя Бак". После смерти отца в 1915 году она какое-то время жила в его доме в Мемфисе, вместе со своими бабушкой и дедушкой (они переехали в Мемфис после того, как лишились фермы). В доме номер 805 по Сэксон-авеню было одиннадцать комнат, туалеты, холодная и горячая вода.
      По словам Мейми, в доме на Сэксон-авеню царила очень доброжелательная атмосфера, нарушаемая разве что желанием Кэтрин править железной рукой (все-таки она больше тридцати лет была хозяйкой собственного дома). Мой дед определенно изменился с тех пор, как покинул Миссисипи. Оливер не ходил в церковь, в отличие от родителей и других членов семьи. Когда за воскресным завтраком все читали молитву, Оливер молчал, лишь склоняя голову из уважения к отцу.
      Но, в основном, все члены семьи любили дядю Бака, высокого, стройного, очень черного молодого человека, славящегося остроумием и щедростью. Мейми говорила:
      - Он действительно умел наслаждаться жизнью.
      "Твой дед был очень красивым, настоящим любимцем женщин. Он сам шил себе одежду, которая сидела на нем, как влитая. Женщины были от него без ума, и он отвечал им взаимностью. Он ладил со всеми. До того как у него появилась собственная мастерская, он шил жилетки для мистера Фокса. Каждую субботу приносил ему готовые изделия и получал деньги. Возвращаясь домой, он привозил всем подарки, дедушке, бабушке и мне, причем покупал именно то, что мы больше всего любили: шоколад для меня, мятные леденцы для бабушки, засахаренные орешки для дедушки. И покупал не в дешевом магазинчике, а в настоящей кондитерской, где все делали сами, а потом заворачивали покупки в блестящую бумагу. Такой вот он был человек. Он действительно был мне за отца".
      Мой дед настоял на том, что оплатит обучение Мейми в частной школе, хотя ее мать полагала, что девочка может ходить в муниципальную школу.
      - Он хотел, чтобы я получила самое хорошее образование, - рассказывала Мейми. - Говорил, что на образование нельзя жалеть денег. Все Голдены придавали большое значение образованию, а моя мать, думаю, происходила из семьи, в которой считали, что уметь читать и писать больше чем достаточно.
      И для меня, и для моей матери воспоминания о молодых годах моего деда стали бесценными сокровищами. И чем больше я узнавала об этом времени, тем больше удивлялась сходству жизни моего деда и российских революционеров начала века.
      Как и многие российские радикалы, он вышел не из низов общества, а из семьи среднего класса. Цвет кожи обострил его чувство справедливости. Российские евреи, которых было много среди революционеров, подвергались точно такой же дис-криминации, что и негры в Америке. Помимо истории с поджогом "большого дома", Голдены рассказывали о том, как белый мужчина изнасиловал одну из сестер, и об угрозе суда Линча над одним из братьев, на которого обратила внимание белая женщина. Несмотря на все свои достижения, Голдены оставались изгоями и заложниками общества расового неравенства. Так что не удивительно, что хотя бы у одного из членов этой семьи появилось желание построить другое общество, в котором судьба человека не зависела бы от цвета кожи и толщины кошелька.
      Первая мировая война вмешалась в устоявшуюся жизнь моего дедушки. Он получил повестку и прибыл на призывной пункт в Кларксдейле 31 марта 1918 года. После прохождения курса начальной военной подготовки его отправили в Европу. Армия Соединенных Штатов была тогда полностью сегрегированной, и 370 тысяч негров составляли 11 процентов от ее общей численности. Некоторые черные солдаты отличились во время боевых действий, девяносто вторая и девяносто третья пехотные дивизии сражались вместе с французскими войсками, которые, в отличие от американцев, не возражали против того, чтобы черные воевали бок о бок с ними, и были награждены французскими боевыми наградами. Но большинство черных солдат работали в тылу: разгружали транспортные корабли во французских портах, служили поварами и санитарами. Вот и мой дед был поваром и официантом.
      Моя мать думает, что служба во Франции оказала сильное влияние на мировоззрение деда. Узнала она об участии Оливера Голдена в Первой мировой войне вскоре после его смерти в 1940 году.
      "Когда мои родители прибыли в Советский Союз, они поселились в маленькой деревне около сельскохозяйственной станции. Мой дед обожал готовить, он всегда использовал местные продукты, поэтому стал ловить лягушек и готовить их на французский манер. Предлагал гостям этот деликатес, наблюдал, как они с жадностью опустошают тарелки, а потом наслаждался ужасом, появлявшимся на их лицах, когда узнавали, что именно ели. После того, как Берта и Оливер переехали в город, крестьяне, которые ценили шутку, сдружились с этим странным черным американцем, совсем не говорившим на узбекском, а по-русски - с сильным миссисипским акцентом. Приезжая в Ташкент, они обязательно привозили живых лягушек, чтобы он потчевал ими городских гостей".
      Моя шестилетняя мать узнала о французском происхождении этого блюда, когда крестьяне, не знавшие, что ее отец умер, привезли новую порцию лягушек вскоре после его смерти. Они очень удивились, когда моя бабушка разрыдалась и сказала, чтобы они их выкинули.
      Мать была историком и имела все основания полагать, что Франция дала Оливеру не только рецепт приготовления лягушачьих лапок.
      "Он достаточно свободно говорил по-французски, это поражало многих нью-йоркских подруг моей матери, так что в свободное от службы время он наверняка много общался с французами. В те времена французы относились к черным совсем не так, как американцы. Черный американский солдат мог ехать в одном вагоне, входить в один ресторан с белыми людьми. Для черного, выросшего в Миссисипи, это казалось чудом. Французы показали ему, что есть другой способ соседства черных и белых, отличный от американского. Некоторым американским солдатам понравилось, что их воспринимают, как равных, и после окончания войны они не вернулись в Америку. Женились на француженках и остались".
      Во время войны в жизни моего деда произошло еще одно важное событие: в своей части он подружился с Джеймсом Фордом, позднее одним из основателей Коммунистической партии США, который в тридцатых годах дважды выдвигался в вице-президенты от Коммунистической партии (вместе с Вильямом Фостером и Эрлом Браудером). Ирония судьбы - первые уроки коммунизма мой дед получил в американской армии.
      Демобилизовавшись, дед в 1920 году приехал в Чикаго. Многие его родственники поселились здесь перед Первой мировой войной. Но в Чикаго он смог устроиться только официантом в вагон-ресторан.
      Работа официантом его не устраивала, но он уже женился на очаровательной негритянке Бесси (почему-то все называли ее Джоан), а для главы семьи любая работа была лучше, чем отсутствие таковой. Потом он говорил кому-то из американцев, также ставшему советским студентом, что желание вырваться из этого вагона-ресторана сыграло важную роль в его решении принять предложение уехать учиться в Москву.
      Я все-таки подозреваю, что для принятия этого решения у деда были более веские причины. С военной службы он пришел зрелым мужчиной тридцати трех лет от роду и, должно быть, неодно-кратно беседовал о коммунизме со своим другом Фордом. С момента основания (1919 г.) в Чикаго Коммунистическая партия США, получавшая активную поддержку Москвы, прилагала большие усилия для того, чтобы заинтересовать черных своей программой. Оливер как-то сказал бабушке, что первым белым американцем, который пожал ему руку как равный - равному, был коммунист. Все это, а также тяга моего дедушки к путешествиям и авантюрам и привели его к решению увидеть жизнь "красных" в Москве.
      Дедушка учился в особом университете, учрежденном партией для этнических меньшинств, проживавших как на территории бывшей царской империи, так и за ее пределами. Назывался он Красным университетом тружеников Востока (КУТВ), и учились в нем выходцы из многих колониальных империй вместе с представителями народов, населявших необъятные просторы Советского государства. Черные американцы также относились к числу угнетенных, с учетом того, что в американском обществе они считались людьми второго сорта.
      Истинной целью КУТВ являлась подготовка убежденных борцов за коммунизм, которые, вернувшись в родные страны, подняли бы борьбу за их освобождение от гнета капитализма и установление коммунистического строя. Однако многие выпускники университета попали в ГУЛАГ после начала больших чисток.
      В Москве мой дед пережил личную трагедию. Его вторая жена, Джейн, умерла от болезни почек. Джейн (как в то время и дед) не была членом коммунистической партии. После ее смерти дед продолжал учебу до 1927 года, после чего вернулся в Соединенные Штаты. В конце двадцатых он распространял коммунистические идеи среди рабочих сталелитейных заводов Питтсбурга, но быстро понял, что не вписывается в бюрократическую структуру партии.
      Все люди, знавшие деда, в один голос утверждали, что он всегда шел своим путем. Я понимаю, с каким трудом ему удавалось приспосабливаться к "партийной дисциплине". Его коньком был не коллективный разум, а индивидуальная инициатива, которую он и продемонстрировал в полной мере, предложив в 1931 году организовать группу черных специалистов-аграриев для поездки в Советский Союз.
      Коммунистическая партия Соединенных Штатов, которая с самого начала формировалась, как очень жесткая структура, далеко не во всем устраивала моего дедушку, но в том, что он был убежденным марксистом, сомнений у меня нет. Это дитя Миссисипи, человек, отец которого в конце концов потерял политую собственным потом землю, не мог не верить в возможность построения общества, где вся собственность будет общей, где не будет ни богатых, ни бедных.
      Эта же философия очень приглянулась и Берте Байлек, дочери варшавского раввина, поэтому она приняла активное участие в деятельности той части профсоюзного движении, которая контролировалась левыми. Случилось это всего через несколько лет после того, как она прибыла из Европы на Эллис-Айленд, чтобы попасть в бурлящий энергией, полный надежд эмигрантский еврейский Нью-Йорк.
      БАБУШКА БЕРТА
      Даже сегодня Большой зал на Эллис-Айленд* производит впечатление. Когда, следуя путем, пройденным моей бабушкой, я вошла в этот зал, теперь уже часть музейного комплекса, одна мысль не выходила у меня из головы: как же она любила моего отца, если согласилась вернуться в Европу, не проведя в Америке и десяти лет, стать эмигранткой в еще одной неведомой ей стране!
      Подойдя к окну прекрасно отреставрированного зала, можно увидеть то, что видели люди, прибывающие в Америку: захватывающие взор силуэты Нижнего Манхэттена и забранные толстой сеткой оконца помещений временного пребывания, в которых иммигранты, которым по какой-либо причине отказали во въезде в Соединенные Штаты, дожидались отправки обратно в Европу. Как и для большинства иммигрантов, силуэты Манхэттена стали для пятнадцатилетней Берты откровением. В 1920 году, когда она прибыла в Америку с матерью, Бесси, и двумя из трех старших братьев, шестиэтажное здание универмага "Вулворт" производило на иммигрантов такое же впечатление, как сейчас на туристов - башни Мирового торгового центра.
      В Большом зале Берта ожидала медицинского осмотра и вопросов чиновников Иммиграционного бюро (среди прочего молодых девушек спрашивали, не собираются ли они заняться проституцией), которые и решали, жить ей в Америке или нет.
      До посещения Эллис-Айленда я не в полной мере понимала, сколько мужества требуется человеку для того, чтобы, пусть и в составе семьи, покинуть родину и приехать в абсолютно незнакомый мир. Ни Берта, ни ее братья не знали ни слова по-английски, когда ступили на Эллис-Айленд. Многие иммигранты описывали Большой зал, как современную Вавилонскую башню. В это легко верится. В огромном помещении даже немногочисленные туристы, к тому же говорящие на одном языке, создают рвущую барабанные перепонки какофонию звуков. Какую же тревогу могли вселить в душу молоденькой девушки тысячи окружающих ее иммигрантов, галдящих на дюжине языков и медленно движущихся к чиновникам, которые решали, какая тебе уготована жизнь. Наличие родственников не гарантировало разрешения на въезд в США. В архивах Иммиграционной службы хранится немало свидетельств, согласно которым семьи разлучались из-за того, что кого-то отсеивали по результатам медицинского контроля.
      По моему телу пробежала дрожь при виде крючка, специального инструмента для поднятия века, используемого при диагносцировании трахомы (заразной болезни глаз, с которой в США не допускали). Моей бабушке пришлось также пройти проверку на грамотность, введенную в 1917 году. С ней у Берты проблем не возникло, потому что она читала и на идиш, и на польском (скорее всего, и на немецком).
      Конечно же, были вопросы, касающиеся того, как люди, желающие жить в Америке, собираются зарабатывать на жизнь. К 1920 году, когда Россию раздирала гражданская война между большевиками и их противниками, красную угрозу ощущали и в Америке, а потому иммигрантам задавали политические вопросы: "Вы анархист? Вы - коммунист?" Я не могла поверить, что кто-то из них мог ответить на эти вопросы утвердительно, но в Библиотеке Иммиграционной службы меня заверили, что были мужчины и женщины, столь верные партийным принципам, что они отказывались лгать даже ради того, чтобы попасть в Соединенные Штаты. Остается только сожалеть, что эти анархисты и коммунисты не смогли переступить через свои принципы, так как практически все они стали жертвами нацистского и сталинского режимов.
      В любом случае, в пятнадцать лет моя бабушка не могла быть ни анархисткой, ни коммунисткой. Так что на ее политическом радикализме висит ярлык "Сделано в Америке". Она прошла все проверки и стала одним из 225000 иммигрантов, попавших в тот год в Америку через Эллис-Айленд.
      Война, разрушившая практически все европейские империи, стала причиной того, что разлука моего прадеда Исаака с женой и детьми затянулась на несколько лет. Он покинул Варшаву в 1915 году, избежав тем самым призыва в царскую армию, так, во всяком случае, гласит семейная легенда, и поселился в той части Бронкса, где жили в основном еврейские иммигранты.