5

В одну из ночей подуло стужей, завьюжило, и над прииском заметался снежный буран. Страшно было показаться на улицу, так все вокруг кипело от ветра, стонали и раскачивались сосны, недолго было заплутаться и погибнуть в этой буранной хмари.

Но, видно, это была последняя злость зимы, потому что сил ее хватило не на много дней. Уже через неделю опять заслезились капели, задымили проталины и, разваливая на части санный путь, стали пробиваться к Юргашты, посверкивая на солнце, веселые и шальные ручейки.

И, вобрав в себя эту беспокойную кровь весны, река разбила ледяной покров и стала крушить льдины, ломать и корежить их и вдруг открылась вся, счастливая, что освободилась от ледяного плена и может дышать свободно и бежать, куда ей вздумается…

И люди, радуясь ледоходу, тоже вели себя иначе, чем зимой. К реке потянулись не только мужчины-старатели, но и женщины, и даже дети. Старатели начали сбиваться в артели, чтобы воспользоваться удачной порой и поразмыть породу в старых отвалах. Те, кто был послабее, ждали большой воды и пока промывали валявшуюся возле шахты песчаную глину. Детишки и женщины копошились тут же и помогали, как могли…

Лишь один человек на прииске не радовался приходу весны. Это был управляющий Накышев. Он не находил себе места оттого, что никто не шел к нему в контору — старатели весной обходились без него. Он был зол, что прозевал какой-то момент, когда он мог нанять рабочих и платить им по уговору более низкую цену. Теперь нельзя было и помышлять о том, чтобы кто-то пошел в шахту на таких условиях.

Целыми днями он сидел в конторе, тупо глядел, как бредут мимо люди с котомками за плечами, и почти заболевал оттого, что ничего не мог поделать с этими оборванцами, которые еще месяца два тому назад толпились с утра до вечера у крыльца конторы и просили дать им хоть какую-нибудь работу.

Сегодня он вызвал к себе главного инженера и, поджидая, смотрел в окно, откуда была видна Юргашты, — она несла на мутновато-желтых волнах последние льдины, и там, где они, скрежеща, наползали друг на друга и крошились, паром висели мельчайшие брызги. По обеим сторонам реки бродили и что-то выискивали старатели.

«Слишком долго я канителился с этой немчурой, — думал он. — Мог бы и в январе шахту открыть.»

Без стука вошел Сабитов. С тех пор, как Накышев назначил его инженером, Сабитов вел себя нагловато, уже не вытягивался в струнку при появлении управляющего, хотя и держался с подчеркнутой вежливостью и, приходя в контору, принимал робкий и просительный вид.

— Я что-то не могу понять, для чего я поставил тебя на эту должность? — закричал управляющий, едва Сабитов показался в дверях. — Шахта открыта, а работать в ней, выходит, некому? Где рабочие, которых ты мне тыщами обещал нанять? Где?

— Сами знаете, Гарей Шайбекович, — Сабитов пожал плечами, — ледоход…

— Я спрашиваю, когда на шахте начнется работа?

Сабитов, как бы признавая свою вину, опустил голову и промолчал.

— Тошнит меня от тебя, — откидываясь в кожаном кресле, устало сказал управляющий. — Даже чернильницей в тебя запустить скучно, на все один и тот же ответ, одна и та же глупая рожа!..

— Это все тот разбойник воду мутит, — оправ дался Сабитов. — Поверьте мне, Гарей Шайбекович, я всеми силами! По всему прииску слухи распускает, что шахта обвалится! Подговаривает, чтоб на работу не выходили, пока мы креплений не заменим…

— Какой разбойник?

— Да каторжник, русский этот, Михаилом его зовут…

— А откуда он это узнал? И почему ты мне раньше ничего об этом не говорил? Вот что, сообщи-ка о нем на Кэжэнский завод, в полицейское управление, а ты, — управляющий кивнул лысо ватой головой десятнику, появившемуся в кабинете, — иди вызови урядника! Даром он, что ли, казенный хлеб ест?

Десятник приложил руку к воображаемому козырьку и, повернувшись кругом, быстрым военным шагом вышел из комнаты.

Накышев посмотрел на Сабитова, на жалкое его красное, испуганное лицо. «Боится, — удовлетворенно подумал он, — а как же? У меня ведь кулак железный, захочу — и он у меня из главных-то инженеров в конюхи пойдет, а то просто станет навоз со двора убирать! Ничего, зато с такими работать хорошо, только свистни — а он уж тут, хвостом виляет!»

— Садись-ка поближе, — спокойно сказал он. — Ты пока под моим началом работаешь, за помни — старатели сколько бы ни мыли, а золото ихнее все равно к нам в карман ляжет, все дело только в том, сколько ляжет, поэтому нам и шах та фишеровская понадобилась, понял? Если там столько золота, сколько проба показала, то считай, что карманы у нас набиты! А эти губошлепы, что там, возле Юргашты, собрались, мы их всех к ногтю прижмем, не беспокойся! Они ж как мухи — на сладкое летят! Стало быть, пообещать надо, что плату за работу в этой шахте увеличим, да в придачу — большой задаток, понял?!

Сабитов кивал головой.

В дверь робко постучали, и в комнату снова зашел десятник. Круглое лицо его было озабоченно.

— Ну что? — сердито спросил Накышев,

— Урядник сейчас придет, а вот тут еще одно дело… Есть Нигматулла такой, сын Хажигали, — и сын, и отец, вся семья — воры, как говорится, вор на воре сидит и вором погоняет!..

— Ну что ты резину тянешь, выкладывай сразу суть дела! — раздраженно сморщился управляющий.

— Так точно, Гарей Шайбекович! Так вот он у детей золото за бесценок скупает! Стало быть, поперек нашей дороги стоит…

— Ерунда! Какое там золото — мелочь сущая, — негромко проворчал Накышев. — Так вот я тебе и говорю, главный инженер, большой задаток вперед и все такое прочее… Он повернулся к десятнику:

— А ты пока иди, я сам в этом деле разберусь!.. Будет нам этот ворюга мешать — мы его быстро уберем…

6

«Смотри-ка, — думал Хисматулла, шагая с лопатой по берегу Юргашты, — еще вчера, кажется, акман-токман [14] опять собирался, вроде бы даже снежок пошел, а нынче-то благодать! Расплакалась наконец Юргашты после зимнего горя…»

Навстречу ему то и дело попадались старатели с веселыми, радостными лицами, они здоровались, щурясь от солнца, улыбались, и Хисматулла сам не мог не улыбнуться в ответ, потому что было уже ясно, что весна пришла окончательно, со всей щедростью своего света и тепла. И скоро будет вокруг шумно от свежей зелени, такой нежно-яркой, что поначалу больно будет глазам смотреть на нее, и небо с каждым днем станет наливаться голубизной, и чернокрылые чибисы пронзительно закричат: «Тиу-ви! Тиу-ви!» И если уже сейчас пылят по мокрому ноздреватому грязному снегу сережки орешника, то скоро зацветет и осина, и на южных склонах глинистых оврагов расцветут желтые корзинки мать-и-мачехи и нежно-голубоватые, матовые подснежники, а там медуница и лиловатые душистые колокольчики волчьего лыка, и затокуют тетерева на заре возле опушек и сырых просек, и вылезут из берлоги исхудалые после зимней спячки медведи, и найдется работа всем тем, кто не мог прокормиться зимой!

«Да, теперь уж очередей у конторы не будет, — усмехнувшись, подумал Хисматулла. — Уже и артели собираются, а как начнется настоящее половодье, в шахту и силком не заманишь!..»

Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд — навстречу шел высокий худой мужчина в черном бешмете, с еще более черной бородой. На бешмете у горла не хватало двух пуговиц, и в прорези виден был край рубашки и тонкий шнурок с амулетом. Внимательно глядя, мужчина прошел мимо, и видно было, что хотел поздороваться, но не решился. Хисматулла обернулся. Незнакомец тоже приостановился и смотрел в его сторону.

— Если душа не почувствует, то глаза не увидят, — сказал он, приблизившись. — Лицо-то у тебя, браток, знакомое, только вот не вспомню, где я тебя видел?

— А я тебя узнал сразу, — улыбнувшись, ответил Хисматулла. — Ты ведь курэзэ?

Кулсубай махнул рукой:

— Какой там курэзэ — это все так, пока на стоящей работы не было… А и я теперь тебя уз нал, когда ты засмеялся, тебя, кажется, Хисматуллой кличут?

— Мне про тебя Гайзулла рассказывал, Хайретдинов… — невпопад ответил Хисматулла.

— Гайзулла? Хороший парнишка… — Глаза Кулсубая потеплели. — Стойкий, всю зиму вместе ходили.

— Вы ведь искали кого-то?

— Жену свою искал, это точно, а Гайзулла так со мной ходил, при мне был, — смутившись, сказал Кулсубай.

— Нашел?

— Найти-то нашел, — снова махнув рукой, с горечью ответил Кулсубай, — да только она за мужем уже, и дети есть… Вот и приехал обратно сюда, а как увидел все это людское горе, как дети по канавам роются, так и про свое позабыл!.. Аллах!.. Сам маленький, с наперсточек, худенький, в цыпках весь, ручонки красные, нос синий от холода, а весь день до ночи сидит и старый отвал моет! — Глаза его блеснули гневом и возмущением. — Что же это такое, думаю?!. Чей, говорю, откуда? А он молчит, боится, песок у него намытый отниму, а потом как крикнет: «Уходи, уходи! Это мой отвал!..» — Кулсубай помолчал немного, как будто снова встала перед его глазами эта страшная картина детского горя. — Ну, пришел к нему в землянку, вижу — детей куча мала, и все одни кости да кожа, и мать ихняя, Сара, как щепка тощая… Помнишь Сагитуллу, которого в прошлом году убили? Ну так это его семья. Вот и думаю — все я потерял, и терять мне больше нечего, все равно по земле порожняком болтаюсь, хотел вон сынишку Хайретдинова себе взять, да не вышло… Я говорю, дай, думаю, сделаю хоть раз в жизни доброе дело! С тех пор у них и живу, детишки ко мне привыкли, подружились, куколок им режу, только вот беда у нас случилась… — Голос Кулсубая задрожал, на глазах появились слезы, и взволнованный Хисматулла, чтобы не выказать своего волнения, уставился в землю. — Сам я во всем виноват, зачем отпустил его, одного на завод? Об Адгаме я говорю, старший он у нас был… Сам золото мыть решил, говорит мне: вот, агай, нападу на жилу — и всю семью прокормлю! И утонул вон там, недалеко отсюда…

Хисматулла с ужасом посмотрел на бурлящую, грохочущую Юргашты. Мутная вода с шумом выплескивала на гальку мелкие кусочки льда, подмывала под корни прибрежные деревца, как бы хватаясь за них сильными, темными лапами, и вдруг, закрутившись и вспенившись, хваталась снова за какую-нибудь льдину и, повернув ее, бешено неслась вниз.

— Слышишь, хохочет?.. — тяжело вздохнул Кулсубай. — Ей что, катится и катится, ей все равно, что нет в живых моего мальчика…

Мужчины замолчали, слушая, как шумит вода. Хисматулла так долго глядел, что даже голова у него закружилась, и уже остановилась вода и берега стремительно поплыли вверх, когда Кулсубай тронул его за плечо:

— А ты, браток, далеко направился? Хочешь, ко мне зайди, поговорим… И у меня на душе легче станет!

— Нет, я сегодня к Михаилу иду, давай лучше завтра!

— Завтра меня дома не будет, в новую шах ту выхожу, вечером.

— Да ты что! Зачем ты туда идешь? Разве не знаешь, там даже креплений не сменили — все старые, вот-вот обвалятся!

— А что сделаешь? Десятник сказал — не хочешь выходить, верни задаток, что зимой брал, и катись на все четыре стороны! А где я столько денег сразу возьму? И ждать не хочет… Если б я один, как раньше, был, а теперь ведь я человек семейный… Да что там, я говорю, судьба моя такая — завалит так завалит! Ты лучше мне про того русского скажи, к которому ты в гости собираешься, — он ведь возле центральной шахты живет? Все хочу его повидать, да не удается! Очень он мне одного знакомого напоминает, тоже Михаилом звали.. Как его увидеть?

— Сейчас не сможет, болеет он… А тебе за чем? Дело, что ли, есть?

— Так, поговорить хочу… — Кулсубай вздохнул. — Может, растолкуете мне, что за времена настали? Мулла и то каждый день вопит, что конец света наступил! Мне-то на его трепотню всегда плевать было, а только я и сам вижу, что неладно, уже никто никого не признает — ни старшего, ни богатого, даже о самом царе черт знает что болтают, вот какая смута! Я и думаю: может, он, русский этот, такой умный, что объяснит!

— Я и сам тебе объяснить могу! — с оттенком превосходства в голосе гордо сказал Хисматулла. — Я тоже раньше не знал ничего, мне Михаил все объяснил…

— Ну, раз можешь, так давай! — обрадовался Кулсубай. — Перво-наперво вот что мне скажи: почему это стали говорить, что богачи нас обворовывают?

— А как же? Точно, обворовывают! И меня, и тебя! Им с нашей зарплаты больше половины идет, понял?

— Как так?

— А вот так, устроились на нашем горбе, а сами и пальцем шевельнуть не хотят, ничего не делают!

— Ну, этот порядок уж сам аллах установил, против бога не пойдешь… — улыбнулся Кулсубай. — А что воруют, не верю я в это! Зачем же им воровать, если у них и так дом — полная чаша? Болтовня все это, распустился народ, вот и про царя тоже говорят, что он вор, а уж царю— то и совсем смешно такие грехи приписывать, он ведь и своих богатств счесть не может, так на что ему, скажем, мой бешмет или наша коза?

— Да как же, — горячо заговорил Хисматулла, перебив Кулсубая. — Ты пойми, они не так воруют, не руками, а похитрее!

— Ногами, что ль? — рассмеялся Кулсубай.

— Да нет, просто они все заодно, понимаешь? А раз царь богатый, и он с остальными богачами заодно! Нас с тобой не защищают, а своих в обиду не дадут, вон и за листовки, и чуть что скажешь — хлоп! — и тебя уже сразу в полицию волокут! Ворон ворону глаза не выклюет, понимаешь?

— Так-то оно так, — нехотя согласился Кулсубай, — только про царя мне что-то не верится… Я ведь везде побывал, и у наших, и у русских, и мулл видел, и с купцами разговаривал, а про царя никогда ничего плохого не слышал. Наоборот, любят все его, говорят, человек хороший, а про помещиков он небось и знать не знает, какие они над народом дела творят…

Хисматулла покраснел. «Вот те на, — подумал он. — Все ходил мечтал, кто бы что у меня спросил, а как спросили совета, так я и объяснить ничего не могу… Как же это у Михаила получается? Вот стыд, а еще думал, что я умный! Правду Михаил говорит, учиться мне надо, вот ведь все чувствую, а сказать не могу, хоть сквозь землю провались…»

— Я завтра приду, — угрюмо сказал он Кулсубаю, — поговорим еще до вечерней смены, а то времени мало… — и пошел к шахте по сырой вязкой глине. Желтые брызги от его шагов разлетались в разные стороны,

«Чего это он, обиделся, что ли? — недоуменно подумал Кулсубай. — Вроде не говорил я ничего такого…»

Не доходя до шахты, Хисматулла повернул с дороги и полез в гору. Он никак не мог избавиться от тягостного ощущения стыда и собственной глупости и ругал себя почем зря. «Оратор чертов, вчера только последнюю букву в алфавите выучил, а туда же!» — говорил он сам себе, яростно меся лаптями глину. Обида его росла все больше, пока он не уселся, чтобы передохнуть, на свежесрубленный пенек, еще заваленный с теневой стороны серым ноздреватым снегом. Внизу, на перекопанном вдоль и поперек поле, один к одному жалостно ютились старые балаганы, крытые дранкой и корой. Казалось, с началом весны они стали линять, как звери, — такой у них был облезлый и ободранный вид. Издалека, рядом с балаганом, видны были кучи глины и мусора, валялись сломанные черенки от лопат, куски мочала, обломки досок, куски железа и разбухшие от воды старые лапти.

Года два назад еще весь этот склон холма был покрыт густым лесом, а теперь лишь редкие березки беспомощно тянули вверх голые веточки среди пней да чахлые одинокие прутики торчали из сугробов, сгибаясь под порывами ветра.

Приглядевшись, Хисматулла заметил, что веточки покрылись тяжелыми почками с влажной и туго натянутой темной кожей, набухли соком. А вон у одного из пней притаился подснежник, один из первых, — нежный, чуть золотистый от солнца, он робко покачивал удивленной красивой головкой, стряхивая то и дело капли березового сока, падающего с макушки пня.

Вдруг внутри у парня что-то дрогнуло, и отчетливо, как никогда раньше, он увидел перед собой мягкие, полураскрытые губы Нафисы, ее раскосые глаза с блестящими каплями слез, нежную, напоминающую лепестки кожу щек… Хисматулла закрыл рукой глаза и, еле удерживаясь от горячих, уже набегающих на глаза слез, вспомнил осеннюю холодную ночь, и белое лицо, вкус меда на губах, и звездную, морозную россыпь в огромном чужом небе.

Как будто резче запахло весной, и, открыв глаза, он подумал о том, как удивительно, что даже эти слабые, маленькие прутики, эти пни, которым никогда не быть снова деревьями, все вокруг жадно хочет жизни, и обновления, и солнца! Ему почудилось, что он слышит, как пьют соки земли тянущиеся ввысь кустики, как растет корень цветка в темной глине вширь и вглубь, как впитывают живое солнечное тепло пухлые коричневые почки, и чуть не задохнулся от нежности и любви к миру, и к этому гребню горы, и. к белому цветку у слезящегося пня.

Вдруг что-то больно укололо его в шею. Хисматулла поднял руку, провел ею по загорелому затылку. «Клещ, наверно», — подумал он, но в ту же минуту опять кольнуло руку возле локтя, и Хисматулла увидел, что по его рукам и штанам ползут маленькие рыжие муравьи. Торопливо поднявшись, он стряхнул непрошеных гостей с чекменя и штанов и, оглядевшись, заметил, что позади пня, на котором он сидел, возвышался небольшой муравейник, еще покрытый сверху грязно-желтой шапкой прошлогодней листвы. Хисматулла отставил свою лопату в сторону и наклонился к нему.

В муравейнике кипела горячая и спешная работа. Торопясь и то и дело натыкаясь друг на друга, муравьи бежали в разные стороны, то вбегая в черные круглые дырочки входов, то снова выбегая оттуда, многие из них тащили кто хвойную иголку, кто дохлую муху. Иногда вдруг некоторые муравьи изменяли свой путь и бросались помочь малосильному перенести муху через преградившую дорогу веточку, но, как только муха была перетащена, снова, суетясь и спеша, убегали прочь….

Хисматулла вспомнил, как рассказывал ему о муравьях Михаил: «Есть у них еще более слабые особи, амазонки. Такие слабые, что даже сами не передвигаются, их другие муравьи носят. Вот они-то как раз и есть хозяева гнезда…» — и подумал с горечью: «И в лесу все так же, как в жизни, — баи и бедняки… Интересно, а урядники у них бывают?»

При мысли о муравьином уряднике Хисматулла повеселел и, шагая дальше сквозь мелкий березняк к шахтам, стал придумывать и дальше — о том, что у муравьиных рабочих свой хозяин прииска, штейгер, инженер, заработная плата…

Выйдя снова к Юргашты, он увидел новый муравейник — над маленькими шахтами, похожими на муравьиные ходы, вращались воротники, у многочисленных желобов, шлюзов и маширт суетились люди, но в этом муравейнике не было порядка, никто не помогал другому, и среди охваченных весенней золотой лихорадкой старателей, бегающих от реки к шахтам и обратно, везущих породу на санках по бурой глине, размахивающих руками усталых, голодных людей скорее можно было увидеть драку из-за хорошего места…

Хисматулла шел по дощатому настилу, и доски под ним прогибались и жалобно скрипели.

— Куда идешь, косоглазый? Куда ты так торопишься, чтоб тебя черти взяли! — услышал он грубый окрик за спиной.

Обернувшись, Хисматулла увидел Хакима, кричавшего на своего сынишку, и, поняв, что кричат не ему, пошел вперед еще быстрее. А еще дальше заметил он Нигматуллу, окруженного со всех сторон детворой, ее теперь было у реки больше, чем раньше. Казалось, ни одной ямки с талой водой, ни одного ручейка свободного не было, — так плотно облепили их черные головы ребятишек, мывших золотоносный песок. Как галки, вертелись они вокруг Нигматуллы, а тот что-то горячо доказывал им, взмахивая длинными руками, часто хохоча, закрывая ладонью глаза от ослепительного весеннего солнца…

Маширт, у которого он работал, был уже перенесен из тепляка на открытое место, и, приближаясь к нему, Хисматулла неожиданно увидел Гульямал, стоявшую с лопатой рядом с русскими женщинами. Издали приметив Хисматуллу и поджидая его, она старалась принять серьезный вид, но губы сами собой расползались в улыбке, и женщина неудержимо засмеялась, не сводя с парня широко открытых, сияющих глаз.

— Что тебе здесь надо? — негромко и серди то спросил Хисматулла.

— Соскучилась, вот и прибежала, — не пере ставая улыбаться, ответила Гульямал. — Не сердись…

— Как мать?

Оттого, что Гульямал, не стыдясь посторонних, говорила громко, Хисматулла покраснел и еще больше рассердился, но женщина не замечала этого.

— Вон, под березой, сверток тебе прислала, все ждет тебя, ждет, — продолжала она. — А я совсем сюда пришла, на работу устроилась. Что— то тебя и не узнать, изменился как! Совсем муж чина стал, даже усы растут! Что ж не заехал ни разу?

— Эй, болтать после работы будешь! — крикнул издали ровняльщик. — Посмотри, сколько у тебя породы накопилось!

Гульямал побежала к желобу, а Хисматулла облегченно вздохнул, радуясь, что не надо больше разговаривать с невесткой на виду у всех, пошел к зонту, где уже стоял его напарник.

— Тебя тут один русский спрашивал, — тихо сказал он Хисматулле.

— Тот самый, что ль?

— Угу, — промычал напарник. — Говорил, ну жен ты ему срочно.

Михаила не пришлось долго искать, — он сидел на склоне чуть выше дороги, бледный, исхудавший, и, увидев Хисматуллу, крикнул:

— Я здесь! Ты что, не работаешь сегодня?

— Я в ночную, — запыхавшись, ответил Хисматулла. — А ты что, у наших был?

— Был-то был, а толку! — вдруг вспылил Михаил и, устало махнув рукой, отвернулся. — Ну и тяжелы они на подъем, эти старатели!.. Ни о чем, кроме золота, и слушать не хотят, как сумасшедшие, честное слово! Не успеешь им ни чего объяснить, как они снова про свое: «Ты, атай, человек ученый, помоги жилу найти!» Ни как не хотят поверить, что настоящую жилу не под землей надо искать, а в жизни!..

Лицо Михаила от волнения пошло красными пятнами, в глазах чуть не блестели слезы. «Оказывается, и у него неудачи бывают, — удивленно подумал Хисматулла. — Только что же он так из-за чужих людей волнуется, будто это его родные? Не хотят слушать — ну и не надо, им же самим хуже!..»

— Глупо, конечно, так расстраиваться… — вздохнул Михаил. — Тем более что правда — она спокойная, потому что в силе своей уверена, а я горячусь, как мальчишка! Но с другой стороны, как же не горячиться? Как не срываться? Ведь всей душой помочь хочешь, а до людей не доходит… Как об стенку горох! Об глухую такую стенку! И сам себе бараном кажешься, который лбом в железные ворота стучится… Вот и говорит тебе в душе какая-то струнка: «Да брось ты, Ми ша, чего ты с ними связался? Построй себе хату, женись, детей заведи, скотину, огород, а то все нервы разорвутся к чертовой матери, помрешь, так и счастья своего не увидишь!» А потом вот сядешь на пенек, остынешь, одумаешься и видишь — нельзя! Если каждый так думать будет, никогда у нас на земле счастливого времени не наступит, все только и будут за свою шкуру трястись, пока рядом соседа убивают! В единстве вся наша сила, браток, в сплоченности, если каждый о себе забудет — вот тут самая жизнь и начнется, понял? Вот и говорю себе, чего это ты, Михаил, разнюнился, как барышня? Подумаешь, слушать не стали, дело ведь не такое, чтоб сразу топором рубить, а сначала надо все темные места в сознании народа осветить огнем правды! Сегодня не послушают — завтра послушают, завтра за свою шкуру побоятся — а послезавтра сами забастуют, вот увидишь!