Золото собирается крупицами

Только столкнувшись со стариком нос к носу, он очнулся и пришел в себя.

— Вот ты где, оказывается, то-то я тебя не найду, — все так же улыбаясь, пожал ему руку Сайфетдин. — Все бараки обегал, все землянки обсмотрел, а тебя нет как нет! Ну, думаю, зайду-ка я сюда, может, хоть на след нападу, при хожу — и здесь нету. Что, думаю, за наваждение, как в воду канул, дай подожду — ан ты тут как тут! Ну да ладно, айда со мной! Об остальном по дороге переговорим…

— Куда?

— Ждет тебя один знакомый. Так мне и сказал — найди его, Сайфетдин, и веди сюда!

— Какой знакомый?

— Ишь, любопытство заело? Ничего, придешь — сам увидишь, кто зовет, для чего зовет…

— Не хочу, устал я, — заупрямился Хисматулла. — Лучше пойдем выпьем, агай, за встречу, я угощаю!

— Погоди, пойдем, что скажу… — потянул его за рукав Сайфетдин.

— Говори здесь, не пойду я дальше. — Пройдя несколько шагов, Хисматулла остановился. — Чего надо, что там за знакомый?

— У меня лично к тебе дела нету, — нахмурился старик. — Михайла тебя звал, вот я и при шёл, а уж ходить тебе к нему или нет — воля твоя…

— Михаил? Тот самый что со мной работал? — обрадовался Хисматулла, но, вспомнив о долге, тут же сник. — Не пойду я, не могу пойти!.. Я У него в долг хлеб брал, потому, наверно, и зовет, сам видишь — у меня сейчас хлеба нету… Будет получка, тогда и зайду…

Сайфетдин ухватил парня за воротник и поднял правую руку с тяжелым, как гиря, кулаком, но, взглянув на Хисматуллу, отпустил воротник, плюнул и покачал головой:

— Нет, не буду я на старости лет об тебя руки марать! Не думал я, что ты так мелко плаваешь, плюнуть да растереть! Ну, иди обратно в кабак, напивайся там. — Он повернулся спиной и решительно пошел в сторону от бараков.

Хисматулла так и не понял, почему рассердился Сайфетдин, но ему стало неловко и стыдно, что он чем-то обидел старика.

— Агай! Подожди! — кинулся он вслед за Сайфетдином.

— Надумал? Ну шагай! Как житье-то?

— Не знаю… Плохое, наверное… — опустил голову Хисматулла.

— Да уж чего хорошего, вон она как у тебя на лице припечаталась, жизнь твоя, — одни кости да под глазами синяки! — усмехнулся Сайфетдин. — А знаешь, зачем я тебя к Михаилу веду?

— Не знаю…

Сайфетдин оглянулся и, понизив голос, наклонился к самому уху Хисматуллы:

— Ленина изучать…

— А что это такое?

— Ленин? Это большевик, большой, то есть, человек, а славится тем, что богатство у богатых отбирает и бедным поровну раздает…

— Какой он, как Гали-богатырь?

— Э-э, сравнил! Да Ленин его одним мизинцем свалит! Думаешь, зря его все богачи боятся?

— Здорово! — оживился Хисматулла. — Вот бы к нам пришел! Я б тогда Хажисултану первому отомстил… — Он задумался, посмотрел на старика. — Скажи, Сайфетдин-агай, хороший, по— твоему, Михаил?

— Михаил? Очень хороший! Смотри, он хоть и русский, а мусульман тоже защищает, в обиду не дает, всех наших баев ненавидит, а бедняку сам первый руку протянет и из беды вызволит!

— И русских баев тоже ненавидит?

— И русских, всех богачей. Он всегда за бедняков, он за них и на каторге был, и в остроге сидел! Восемь раз, легко сказать! А сколько знает! Что ни спросишь — на все у него ответ есть, и бумагу читает здорово, прямо шпарит без заминки…

Вдали показался накренившийся набок барак, вдруг из-за кустов выскочила одичавшая косматая кошка и метнулась обратно через дорогу. Зеленые глаза ее фосфорически вспыхнули в темноте.

— Агай, повернем обратно! — Хисматулла остановился и потянул товарища за рукав. — Пути не будет…

— Брось дурака валять! — Сайфетдин рас смеялся. — Мы ее сейчас шуганем назад, и дорога будет чистая…

Он ловко, как булочку, слепил снежок из рыхлого снега и, размахнувшись, запустил в темноту и, видимо, попал в кошку, потому что она прыгнула за старую, высохшую березу и закарабкалась наверх.

— Раз она у нас над головой, то дорога свободна! — сказал Сайфетдин. — Айда, парень!..

Но стоило им приблизиться к бараку и Хисматулла увидел притаившегося у стены человека, как опять ему стало не по себе.

«Все равно тут дело нечистое! — подумал он. — Не зря кошка нам дорогу перебегала!»

Длинная тень отделилась от стены, и Хисматулла увидел рядом человека, беспечно насвистывающего незнакомую песенку.

— Эй, братки! Нет ли, случаем, у вас спички?

Он подошел ближе, вглядываясь в их лица, крутя в пальцах папиросу.

— Что ты! —притворно удивился Сайфетдин. — Где ты в наше время спички найдешь! Еслихочешь — высеку искру из кремня…

Однако человек не стал прикуривать, а лишь мотнул головой и пошел себе дальше, и Хисматулла понял, что эта таинственность не была случайной.

Сайфетдин тоже ничего не сказал незнакомцу и потянул на себя дверь барака.

Барак был старый, заброшенный, нежилой, и воздух в нем пах землей, мышами и керосином от маленькой лампы без стекла, сучившей к потолку черную нитку копоти. Она стояла на ящике посредине барака, а вокруг него и дальше, на прогнивших нарах, густо сидели старатели.

Хисматулла не сразу узнал Михаила, сидевшего спиной к двери, но вот тот обернулся, улыбнулся парню и, видимо, продолжая начатый разговор, стал отвечать кому-то:

— Вот ты говоришь — царь!.. Если бы, дескать, он все знал, все было бы по-другому!.. А он такой же богач, как и все, нужно ему о тебе думать — прямо голова с утра до ночи трещит… Да если хочешь знать — он жаднее всех, потому что богач поменьше свою округу обирает, а царь всю Россию… И ты хочешь, чтоб он твою нужду понял? Да? Держи карман шире!.. Хочешь, чтоб он с бая снял камзол и на тебя надел? Да любой богач, любой бай ему дороже и ближе, чем мы, голытьба и нищета… И пока он будет стоять над нами — нам житья не будет, не жди!..

— Хорошие цари тоже бывают, и баи хорошие бывают, — возразил рыжебородый пожилой старатель, сидевший около ящика. — Все зависит от того, какой человек…

— Согласен! — Михаил кивнул головой. — Люди разные, но баи все одинаковые… Если он не будет жить грабежом и обманом, он и баем не станет!.. Что ему легче — пожалеть тебя или ограбить до последней нитки? Конечно, ограбить!.. А пожалеет тебя — и сам в кармане недосчитается…

— Так уж непременно и ограбит? — спросил рыжебородый. — Меня, к примеру, никто не грабил и не раздевал до нитки.. Я свои деньги гор бом добываю, а уж сколько заробил — по одежке протягивай ножки, стало быть…

— Но откуда ты знаешь, сколько ты заработал?

— Как откуда? —удивился старатель. — Да из бумаги, на которой ставлю свою подпись…

— И ты думаешь, что на бумаге на самом деле написано, сколько ты заработал? А тебе не приходило в голову, что этой бумажкой тебе глаза заклеивают, чтобы ты ничего не видел и не понимал?

— Ну, это ты брось, — протянул старатель, но было видно, что его задели слова Михаила, и он смотрел на него с нескрываемым интересом и любопытством. — Растолкуй тогда, если знаешь…

— А тут дело проще простого! — Михаил не торопливо свернул цигарку, прикурил от фитиля лампы, закашлялся при первой глубокой затяжке. — Разве кто-нибудь из нас знает, сколько стоит его работа, сколько нужно платить каждому, кто целый день возится в забое, и грязи и обливается потом? Если платить тебе и за рабочую робу, и за то, что ты болеешь, и за то, чтобы на твои гроши семья кормилась, тогда тебе нужно отдать еще такую же половину! А если хозяин отдаст ее тебе — на чем же он тогда будет наживаться? И выходит, что ты и за себя пот льешь, и за него, потому что он присваивает вторую половину твоего заработка — понял?

Старатели загудели, и Хисматулла удивился, как преобразился в эту минуту Михаил. Он, как и все, слушал его, боясь пропустить хотя бы одно слово, слушал, словно пил из горного ручья чистую и прохладную воду и не мог утолить до конца свою жажду. Он глядел на человека, недавно учившего его, как нужно работать, и не узнавал его — тот же выпуклый лоб, широко расставленные голубые глаза, полные весеннего света, и посеребренные преждевременной сединой виски, все было знакомо на этом болезненно-бледном лице, но сейчас оно было иным —красивым и гордым, а сам он казался богатырской силы человеком, и голос его звучал так, что один звук его волновал и тревожил душу.

— Постой! Постой! — крикнул кто-то из старателей помоложе, точно в эту минуту ему открылось что-то такое, о чем он и не подозревал. — Вы ходит тогда, что никакого закона нет? Выходит, это разбой среди бела дня?

— Да, — тихо ответил Михаил и откинул рыв ком прядь чуба со лба. — Законы пишут те, кто стоит над нами, и потом… закон что дышло… Его можно против тебя повернуть, если выгодно, а богач от него откупится…

Старатели заговорили вразнобой, словно были уже не в силах молчать:

— Это точно!.. Ворон ворону глаз не выклюет!

— Перед нашим хозяином урядник на полу согнутых ходит! В рот ему смотрит!

— Ждет, когда что-нибудь ему бросят, как собаке! И чем пожирнее кусок, тем лучше!

Михаил переждал, когда шум пойдет на убыль, но его опередил рыжебородый старатель, поднявшийся вдруг во весь свой могучий рост, так что тень от него легла на половину барака

— Тогда за чем же дело стало? — спросил он, пожимая широкими плечами. — К ногтю всех богачей, а добро поделить между работягами по справедливости!.. К примеру, взять за шиворот нашего управляющего, штейгера, бая в придачу прихватить…

Опять поднялся гул голосов, и Хисматулла ничего не мог разобрать и понять, пока Михаил не вскинул руку над головой:

— Этим ничего не добьешься! — Голос его звучал глухо, но с такой убежденностью и силой, что Хисматулла привстал на носки, чтобы не толь ко слышать его, но и видеть, а может быть, и пой мать его взгляд, чтобы самому стать таким же сильным и мудрым, как этот русский батыр. — Ну, прикончим мы тех, кто нашу кровь пьет, кто измывается над нами, — хозяйских холуев и цепных собак, допустим, и покрупнее кто попадется, а толк какой? Нагонят сюда солдат, кого рас стреляют, кого на каторгу и в тюрьму отправят, да и тем; кто останется, тоже не сладко будет…

— Как же тогда жить? Сидеть и ждать, когда из тебя душу вытрясут? — с каким-то вызовом спросил Сайфетдин. — Если ты грамотный — научи уму-разуму…

Михаил опять наклонился к коптилке, разжег потухшую цигарку, затянулся, помолчал, точно собираясь с мыслями.

— Своих угнетателей мы можем взять за горло только тогда, когда это можно будет сделать сразу, по всей державе, когда весь народ на них поднимется!

— Этого можно и не дождаться! — мрачновато заметил рыжебородый — Одни из-за малых детей не решится, другой просто в кусты поле зет…

— Нет, это время придет! — как клятву, произнес Михаил и тоже выпрямился, и тень его слилась с тенью рыжебородого старателя, точно они обнялись. — Сегодня ты понял, завтра другой, а потом уже и всем станет ясно, что так дальше жить невмоготу, и вот тогда мы станем такой силой, с какой не сладит ни один царь… А поймет народ — поймут и солдаты, и там уже никому несдобровать!.. Потому что сильнее народа ничего и быть не может!..

В бараке стояла напряженная и тугая тиши-па, готовая взорваться; в этой тишине голос Михаила звучал как гулкий набат, и Хисматулла стоял в тяжело дышавшей толпе и не замечал, что руки его невольно сжимаются в кулаки.

— Мы должны набраться терпения и копить свои силы — здесь, па прииске, в любой деревне, на заводе — и ждать своего часа, и он придет, этот час!.. Золото собирается крупицами, так и мы должны — один к одному, плечо к плечу…

«Один к одному, плечо к плечу!» — шепотом повторял про себя Хисматулла, подмываемый непонятной радостью и восторгом, не отрывая горящих глаз от своего недавнего знакомца.

Он ушел из барака так же незаметно, как и пришел сюда, — растаял в темноте. А в своем балагане, забравшись на нары, всю ночь не мог сомкнуть глаз — прямо перед ним горели из мглы глаза Михаила, звучал в ушах его голос, и душа отвечала согласием на каждое его слово…

С этого дня Хисматулла обходил стороной кабак, а сразу после работы, наскоро умывшись и перекусив, бежал к заветному бараку, если Михаил собирал старателен и читал им книжки.

Иногда ему казалось, что до встречи с этим русским агаем он ходил по земле, как слепой, с черной повязкой на глазах, и Михаил сорвал ее, и Хисматулла увидел то, что раньше прошло бы мимо него. Он многого еще не понимал и в том, о чем читалось, говорилось, но с каждым днем будто дышал все свободнее, полной грудью. Он повторял про себя новые, доселе не слышанные слова — «партия», «большевики», «революция», не все до конца понимая, но такая сила заключена была в этих таинственных словах, что она заставляла его выпрямляться, точно жаром правды обдавало его сердце, и оно уже стучало в лад с другими сердцами…

«Один бы я пропал, — думал Хисматулла. — Как песчинка в карьере, а теперь я сила, или, как говорит Михаил, „я — пролетариат“.

Часть 2

1

Весь день Хаким рылся на гребне горы, еще покрытом местами снежными шапками сугробов. Наконец, отчаявшись, он со злостью воткнул лопату в землю и крикнул, обернувшись к сыну, копавшемуся рядом, в мелком березняке:

— Бери чайник, идем!

Загит молча повиновался.

Узкая глинистая тропинка сбегала вниз, петляя и извиваясь, ноги скользили, крышка пустого пузатого чайника подскакивала и звенела в руках у Загита, шедшего за отцом. Спускаясь, мальчик поскользнулся и шлепнулся в желтое месиво глины, разбрызгивая скопившуюся в ямках талую воду.

— А, чтоб тебя! — не поворачиваясь, крикнул отец.

Мальчик встал, поднял чайник и снова поспешил за отцом, в скользких местах держась руками за траву. «Ци-фи, ци-фи, ци-фи!» — крикнула сзади синичка. Загит поглядел по сторонам и за метил на ветке ольхи маленькую птичку. Он было остановился, чтобы поглядеть на нее, но почти тотчас Хаким, не слыша за собой шагов сына, обернулся и сказал:

—Ты что, ждешь, чтобы я поднялся и надрал тебе уши? Смотри, до заката один аркан времени остался! — он показал рукой на солнце, спускавшееся за гору. Действительно, скоро оно уже должно было коснуться края вершины.

Мальчик глубоко вдохнул свежий весенний воздух и двинулся с места. Но на каждом шагу взгляд его приковывала то красиво изогнувшаяся ветка с набухшими, готовыми распуститься почками, то звонко падающие с разлапистых елей капли, то кувыркающиеся в воздухе воробьи… Самый воздух пел о весне, каждый глоток его живительно и жарко бежал по жилам, и на душе становилось радостно и легко, несмотря на то, что отец то и дело останавливался и грозил всыпать по первое число, если Загит сейчас же не прибавит шагу.

Внизу, там, где сквозили голые кусты уремы, протяжно и томительно пели русские женщины, их голоса соединялись со звоном ударяющихся о камни лопат, с фырканьем лошадей, везущих породу к Юргашты. Облепленные дорожной грязью, хлюпали по глине колеса, скрипели втулки, лошади ступали в желто-серые лужи, поднимая кверху ошметья грязи. Сбоку у дороги, чуть не плача, у худой, сивой лошаденки, запряженной в сани, стоял бритоголовый мальчик с кнутом. Лошаденка, несмотря на свой замухрышечный вид, была как будто с норовом: мальчик то хлестал ее кнутом, то понукал вожжами, но та в ответ только била задними копытами по оглобле и передкам саней. Наконец, дернувшись, она сошла с дороги и увязла в глубокой канаве. Подбежав, Загит помог мальчику вывести лошадь на дорогу и вприпрыжку помчался за отцом, который, видимо махнув на сына рукой, ушел далеко вперед…

Загит догнал отца уже на опушке. Хаким стоял на гребне горы, заслонившись рукой от солнца, и смотрел на Юргашты. У реки видны были похожие на ряды гробов деревянные желоба, маширты, шахты, разрушенные отвалы. Вокруг желтой горки глины, как муравьи, суетились люди. Мальчик тронул отца за рукав.

— Пришел, черт тебя дери! А чего пришел, спрашивается? — набросился на него Хаким. За гит опустил голову, а когда поднял ее, отец уже шагал впереди.

Внизу, у шахты, стояли несколько старателей. Хаким подошел к ним, мальчик остался в стороне, не решаясь вмешиваться в дела взрослых мужчин.

— Хаким! Хаким пришел! — загомонили старатели, пожимая руку его отцу, и Загиту стало очень приятно, что отца его так хорошо знают.

— Штейгера ищу, — отвечал Хаким, улыбаясь и кивая. — Здесь он?

— Куда ему деться?

— А у нас плохи дела, день ото дня хуже, срубы теперь за наш счет в шахтах обновляют!

— Это почему? — удивился Хаким.

— Как же, у новой метлы новые порядки! Имей, говорит, свой инструмент, лошадь, тогда и приходи, а иначе — скатертью дорожка!

— Все запретили — доски, крепы, подхваты! — добавил другой. — Осталось только дышать за претить да воду по грамму выдавать… И плату понизили, дальше некуда!

— Даже старики на заработки двинулись, — проворчал седой, изможденный башкир. — Детей по дороге видел? Как грачи, за телегами бегут, от шахты до уремы! Старший брат у младшего силой кусок глины отнимает и скорей мыть бежит — а вдруг на кусок хлеба намоет? — Он сокрушенно покачал головой. — Голова кругом идет от такой беды… Как кроты, живем, кроты и те лучше живут — сами на себя надеются и плевать им на золото! Отцы и деды наши и в земле не рылись, и сыты были, а мы, как запряглись в эту шайтанову арбу, так, видать, и помрем…

— Да-а, — протянул Хаким, зная, что слова ми горю не поможешь. — Проклятая жизнь! Пойду я, Сабитова надо найти… — Но, не сделав и двух шагов, он увидел штейгера.

— О-о, кто к нам в гости пожаловал! Ну, здравствуй, здравствуй, старик! Что принес — плохое или хорошее? Места не нашел? — шумно заговорил Сабитов.

— Намучился только… — ответил Хаким, ус тало махнув рукой. — Из целого воза породы и одной спички золота не получил!

— А на поле Аталгыр был?

— Был, всю шахту облазил и всего четыре знака нашел…

— Тьфу, дурак! — вспылил штейгер. — Два месяца ходил только затем, чтоб сообщить мне, что воз глины четверть спички дает! Значит, ради одного золотника сорок возов промыть надо, так, что ли? И зачем я поверил тебе, попрошайка? Что я теперь Накышеву скажу?

— Зачем оскорбляешь? — вскинул голову Хаким. — Я у тебя не милостыни просил, а взял в долг! Найду золото — и отдам все до последнего грамма, было б только здоровье! Ты сам вино ват, что я без лошади и коровы остался…

— С ума сошел старик! — пожал плечами штейгер. — Я ни лошади, ни коровы твоей в глаза не видел!

— Я сам их зарезал, из-за твоих пяти пудов муки, потому что слову твоему поверил… А теперь из-за этого дети голодные сидят. Хоть полпуда дай еще в долг, пожалуйста…

— Верни сначала, что брал!

— Верну, верну, за мной не останется! Есть же хоть у одного из этих тупоголовых счастье, — Хаким показал рукой на стоявшего рядом сына. — Сегодня во сне детский помет видел, это приме та верная…

— Ты что, сны свои сюда рассказывать при шел? — прервал его Сабитов.

— Не найду золота, сделаю тебе хомут или сани… — расстроено продолжал Хаким. — А то без еды и сил на работу не хватает… Старею, уже за пятьдесят перевалило! Помоги, начальник, в последний раз прошу!..

— Так уж и стареешь! — усмехнулся штейгер. — Думаешь, не знаю про твои делишки? Для работы — старик, а как молодая баба попадется — сразу парнем делаешься!

Собравшиеся кругом старатели рассмеялись. Хаким скосил глаза на сына — не поняв, в чем дело, но видя, что все кругом смеются, мальчик тоже начал улыбаться, растягивая полные яркие губы. Хаким гневно схватил Загита за уши и встряхнул его так, что у мальчика потемнело в глазах:

— Собака! Ты что, над отцом смеяться вздумал?!

— А-ай, не надо, я не нарочно! — закричал Загит.

— И что ты за мной шатаешься, что ты за мои планы вечно держишься, паршивец? Марш домой! — И Хаким на прощанье дал сыну такую затрещину, что тому показалось, будто стоявшие впереди старатели наклонились и перевернулись вместе с землей…

От прииска до деревни было верст семь, — и Загит, с малых лет привыкший получать от отца оплеухи и затрещины, уже на полдороге забыл о том, что произошло возле шахты, тем более что надо было еще пройти мимо поросшего густым лесом кладбища, которого он так боялся. В придачу ко всему он вдруг почувствовал, как ему хочется есть и как устали находившиеся за день ноги. Солнце уже зацепилось краем за гору, и мальчик прибавил шагу, чтобы не идти мимо кладбища в сумерки. Чуть только показались могилы, еще покрытые рыхлым снегом, он припустил бегом, шепча: «Бисмилла! Бисмилла!», чтобы отпугнуть злых духов. Лишь когда кладбище осталось позади, он пошел медленнее и, взобравшись на гребень Казумтау, огляделся.

Внизу видны были игрушечные домики Сакмаево, в середине улицы Кызыр высилась мечеть с минаретом, далеко на горизонте тянулись синие хребты Кракатау. Солнце уже закатилось, и темные, мрачные леса на склоне Биштэк разом будто еще больше загустели и почернели. Повеяло прохладой, на небе слабо зажглись бледные звезды. Курились внизу трубы чувалов, резко торчащие на крышах, черный дым сносило в сторону, и мальчику вдруг показалось, что это ночь вылезает из труб деревенских домов, где она прячется весь день от солнца, чтобы заслонить, застлать землю черной, густой теменью. Ветер подул резче и сильнее, одинокая ель заскрипела, качаясь, и Загит стал, спеша, спускаться вниз, к родному домику, окруженному редкой изгородью, согнувшемуся и припавшему к земле, как старый больной человек.

Чуть только он вошел во двор, в бревенчатом хлеву протяжно замычала телка. Загит поглядел на крышу хлева. «Совсем мало сена осталось, и двух охапок не будет, — подумал он. — И дрова вчера кончились, чем топить будем?»

Па пороге его с шумом окружили дети.

— Агай, агай пришел!

— А где отец?

— Хлеба принесли?

Узнав, что Загит пришел один и не принес с собой никакой еды, они отступили и разошлись по своим углам. Мугуйя только взглянула на мальчика и отвернулась к стене. Загит развесил на проволоке, опоясывающей чувал, окаменевшие от холода лапти и мокрые, скользкие от глины портянки и, укрывшись тулупом, подсел к Гамиле и Султангали. «Когда же они все вырастут? — подумал он, оглядывая комнату. — Вон уже, кажется, и Сахинямал старику Шафику в жены отдали, а детей все не убавляется… Могла бы хоть раз в гости зайти, как-никак старшая сестра, гостинцев бы принесла, у Шафика-агая небось карманы не пустые… Нет, легче было бы, если б отец не брал Мугуйю — она хоть и не злая, а только все равно нет от нее в хозяйстве проку… За три года троих родила да еще и сама слегла! Куда нам столько лишних ртов, нам и своих хватает… Одного младенчика схоронили, правда, но два-то остались, есть просят! А мы с отцом ходи и на всех зарабатывай!..» Все это не раз уже слышал Загит в деревне от стариков, и теперь ему приято было, что о может рассуждать, как взрослый. Мальчику и невдомек было, что он всего лишь повторяет чужие слова…

Мугуйя запеленала двухмесячную Фарзану, дала ей грудь и уложила спать Потом вздохнула и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Что-то долго сегодня отца нету..

Фарзана захныкала во сне, Мугуйя подошла к ней и, легонько похлопывая девочку по боку, запела:

Не кричи так жалобно, не кукуй, кукушка,

На высоком дереве, в темном во лесу,

Я была веселая, как и ты, подружка!

А теперь от горя ноги не несу…

Мугуйя провела рукой по краю шестка и всхлипнула. Загит отвернулся. Он понимал, что ничем не может помочь ни мачехе, ни своим сестрам и братьям. Полночи мальчик не спал. Чуть во дворе раздавался шорох, он напрягался, прислушивался — не отец ли идет.

Проснувшись утром, он увидел красное, опухшее от слез лицо мачехи и понял, что отец до сих пор не пришел. «А что, если я сам? Вдруг мне больше повезет? — подумал мальчик, и что-то будто толкнуло его в самое сердце. — Пойду один и найду целый кусок золота, а если не кусок, то хоть кусочек — все равно можно будет хлеба купить!» — и стал спешно натягивать лапти.

— Куда? — спросил его Султангали.

— Не твое дело! — подражая отцу, крикнул Загит. — Ты что, хочешь, чтобы я надраил тебе уши?

— Возьми меня с собой! — попросил брат.

— Нечего за мной шляться! Может, ты еще за мои штаны подержаться хочешь? Сиди дома!

Лицо Султангали сморщилось, на глазах показались слезы.

— Всегда без меня да без меня! —жалобно и просительно кривя губы, захныкал он. — Все уходят и уходят, один я все дома сиди да сиди…

Загит смутился и ласково тронул брата за плечо:

— Ну, что ты? Разве мужчины плачут! Я тебя потому с собой не беру, что ты замерзнешь… По годи, вот наступит лето, вместе за ягодами пойдем! — пообещал он.

— И я, и я! — подбежала Гамиля.

— И тебя возьму, ладно! — согласился За гит. — Только сейчас не мешайте мне, видите, я тороплюсь!

Он натянул лапти и вышел во двор. От холода сразу защипало колени, заломило спину, но мальчик не обратил на это внимания. Всю дорогу до золотого прииска он повторял: «Я найду золото, я должен найти золото, если я вернусь домой без золота, что будут есть Султангали, Гамиля, Аптрахим? Я должен, должен его найти!» Эти мысли помогали ему идти, и он сам не заметил, как подошел к прииску.

Не обращая внимания на ребят, копавшихся в старых оттаявших отвалах, Загит набрал руками полный таз каменистого песка, усыпавшего прииск и, не зная, что делать дальше, остановился и стал наблюдать за другими. Поняв наконец, в чем дело, он запрудил вешнюю воду, присел на корточки, убрал из таза камни покрупнее и процедил воду. На дне таза осталось много желтых камней. «Слава аллаху, я так и думал, что мне повезет! — радостно подумал мальчик. — Теперь на всю жизнь хватит, неспроста меня тянуло сюда, я знал, что найду!» Он по одному вынимал камни из таза и пробовал на зубок. Если камень крошился, он отбрасывал его в сторону, руки его дрожали, и сердце стучало быстро-быстро. Не чувствуя боли, он все мешал и мыл глину и песок окоченевшими, красными от холода руками. Желтых камней с шероховатой поверхностью становилось все больше и больше, и Загит уже не мог сдержать улыбки и только время от времени щипал себя за руку, что. бы убедиться, что это не сон.

— Ты что, глухой? — вдруг резко крикнули у него над головой.

Загит вздрогнул и обернулся. Сзади, присев на корточки, глядел на него худощавый парнишка с черным, спадающим на лоб чубом.

— Ты что? — повторил парнишка. — Пятый раз тебя зову, а ты и ухом не ведешь! Я спрашиваю — что ты здесь делаешь?

— Разве не видно? — важно ответил Загит. — Золото мою!

— Нашел хоть что-нибудь?

Загит с гордостью указал на кучку желтых камешков:

— Вот!

— Что вот? — переспросил парнишка.

— Как что? Золото! — рассердился Загит.

— Это, по-твоему, золото? — незнакомый мальчик присвистнул от удивления. — Самые обыкновенные камни!

— Ка-амни? — растерялся Загит. — Ты точно знаешь?

— Еще бы не точно! — парнишка прищурился. — Я, брат, слов на ветер не бросаю! Если б в самом деле столько золота можно было найти…

Загит чуть не заплакал от обиды и горя. Сразу почувствовал он, как болят руки и ноет спина, как он беспомощен и как еще мал, лицо его покраснело от стыда и гнева на самого себя.

— Зря не мыкайся, тут много не намоешь! — Парнишка встал с корточек, и Загит узнал в нем хромого Гайзуллу. — Ты где подачую брал?

— Чего, чего?

— Э, да ты даже не знаешь, что такое пода— чая порода! — высокомерно усмехнулся Гайзулла. — Мы, старатели, покамест подачей такую глину называем, в которой золото найти можно, понял? — Он прищурился, глянул еще раз свысока на все еще сидевшего на корточках Загита и вытащил из-под пояса грязных холщовых штанов матерчатый кисет. — Спички есть? Хотя что я спрашиваю, сразу видать, что нету. Тебе курить еще нельзя, молод слишком!

Гайзулла вытащил из пришитого к штанине черного кармана огниво и закурил. Едкий дым самосада потянулся вверх. Гайзулла затянулся, сплюнул, молодцевато подтянул штаны.

— Так ты где эту глину-то брал? — важно спросил он.

— Здесь… — Загит показал рукой под ноги.

Гайзулла хлопнул себя по боку:

— Зде-е-есь? Какое здесь может быть золото? Ты же пустой речной песок промывал, дурья твоя башка!

— Гай-зул-ла-а! — послышался в стороне дрожащий женский голос.

— Мать кричит, — пояснил Гайзулла и тут же откликнулся: — Чего тебе? Заблудилась, что ли? Ни на шаг нельзя отойти! Сиди, я скоро приду! — Он обернулся к Загиту: — Ты чей?

— Хакима, из рода Кызыр…

— А-а, сын Хакима-бабая! Да-да, вспомнил… — Гайзулла задумчиво потер лоб ладонью. — Я к вам ходил как-то, еще мать твоя жива была, к брату твоему ходил…

— К Мухаметкилде?

— Да, к нему, упокоит аллах его душу! — сложил ладони Гайзулла. — А потом мне бес ногу повредил, и я уже не смог к вам ходить…

— Гай-зул-ла-а! —опять послышалось невдалеке.

— Айда со мной! — решительно сказал Гайзулла. — Зря только проторчишь тут, и так вон уже гусиной кожей покрылся!

Обойдя несколько старых отвалов, мальчики подошли к Фатхии, которая неподвижно сидела на плоском камне. Глаза ее были повязаны черной тряпкой. Гайзулла тронул мать за руку:

— Эсей, дай-ка мне тот хлеб, что остался…

— Ты же только что ел, опять проголодался? — Вытащив из мешочка кусок лепешки, она разломила его пополам, половину протянула Гайзулле, а вторую аккуратно положила в тот же мешочек, затем дрожащими руками собрала крошки с подола и положила их себе в рот.

— Ты его сразу глотаешь, а лучше соси, как я, — посоветовала она. — Так лучше наешься…

— Спасибо, — сказал Загит, все еще держа в руках кусок лепешки, которую молча протянул ему Гайзулла.

— Да что ты на него смотришь? Ешь! — от вернулся тот.

— С кем это ты говоришь? — обеспокоилась Фатхия.

— Это сын Хакима-бабая, тоже пришел золото мыть, — ответил Гайзулла. — Проголодался и замерз. — Он снял с себя старые рукавицы из козьей шерсти и надел их Загиту на ноги. — Покамест согреешься немного…

Загит, дрожа, набросился на хлеб.