Золото собирается крупицами

Яныбай Хамматович Хамматов.

Золото собирается крупицами

Часть 1

1

Они гнали телят через пестрый, веселый от солнечных бликов лес.

Впереди степенно вышагивал Хайретдин, а мальчишка бежал сзади, припрыгивая и пощелкивая длинным витым кнутом, подгоняя телят, чтобы они не разбредались и не отставали.

Лес звенел от птичьих голосов, нависал пышными гроздьями сочной листвы, шелестел травой под ногами, пьянил дурманным запахом цветов и хвои. Птицы вспархивали с нижних веток, стоило Хайретдину приблизиться, стремительно перечеркивали небо над поляной, затихали где-то в чаще, но едва Хайретдин появлялся в ее зеленоватом сумраке, как они поднимали неистовый галдеж, словно поджидали его и теперь радостно приветствовали, и дружно, всей стаей, снимаясь, провожали дальше.

Сколько раз на своем веку бывал Хайретдин в лесу, но всякий раз будто вступал под его зеленый тенистый навес впервые и дивился всему, как малый ребенок. Вроде и вчера, и неделю назад так же светило солнышко, и лес поднимался навстречу смуглыми стволами, и пели птицы, и тянуло из глубины духом нагретой смолы, но сегодня все виделось и слышалось внове, и душа отзывалась на любой пустяк, мимо которого проходил раньше не замечая. На широких листьях дрожали и перекатывались литые капли росы, точно боялись расплескать жгуче горевшее в самой сердцевине крохотное огненное солнце, летали от цветка к цветку полосатые бабочки, угрожающе прогудел над ухом мохнатый, оранжево-черный шмель, зарылся в белую пахучую кашку. Где-то далеко-далеко, может быть на опушке леса, отсчитывала кому-то положенные годы кукушка. Хайретдин даже замедлил шаг, чтобы послушать, как размеренно и бесстрастно падали в тишину эти не принадлежащие ему годы…

Но все спутал и перебил дятел. Сверху, словно сдуло их ветром, посыпались кусочки сухой коры, и Хайретдин не сразу разглядел черноголовою дровосека, спрятавшегося в густой кроне. Но вот он взлетел, прошумел в ветвях и устроился где-то рядом — видно, не нашел на прежнем месте ничего, и теперь, пробуя на звук новую пустоту, часто застучал своим клювом — тук-тук-тук!

Хайретдин поднял голову, чтобы найти трудолюбивую птицу, и увидел ее на суку высохшей, одиноко стоявшей на поляне сосны, но долго не мог стоять так, задравши голову, потому что голова начинала кружиться и слишком ярким было небо над поляной, ярким до боли в глазах…

На поляне они сошлись — Хайретдин и его маленький сын, передохнули. Удивительно хорошо было сегодня дышать — глубоко и отрадно, словно пил Хайретдин родниковой свежести воду, пил и не мог насытиться, утолить до конца свою жажду. Слава аллаху, создавшему этот мир, что он дает ему эту радость, это счастье — видеть, слышать, дышать, любоваться каждой живой травинкой, каждой букашкой…

Хайретдин не спеша, стянул шапку, вытер рукавом рубахи пот с лысины.

— Паси здесь, Гайзулла! И место веселое — далеко видать, телят из глаз не потеряешь, и трава славная — вроде еще никто не пас тут скотину…

— А ты? — мальчик смотрел на отца и еще не верил, что тот сейчас уйдет и оставит его здесь одного.

— Я пойду на свою деляну и доколю вчерашние дранки!

— Тогда давай и телят погоним туда!

— Нет, сынок! Трава там худая и от реки далеко… А не напоишь скотину в срок, Хажисултан-бай душу из нас вытрясет…

— А откуда он узнает? — Мальчик рассмеялся. — Он за нами следом не шел!

— Шел, сынок, шел! У бая и в лесу есть свои глаза и уши…

Мальчик опустил голову, уже понимая, что отца ему не уговорить, но из какого-то упрямства твердил свое:

— А мы напоим их в полдень, когда солнце встанет вот тут! — Гайзулла показал кнутом в небо над поляной. — Не подохнут!

— Грех так говорить! Скотина нас кормит, мы без нее давно пропали бы, а ты, дурачок, забыл, что аллах может наказать тебя за такие слова! — Хайретдина уже злило бестолковое своеволие сына. — Там вода далеко, и нечего телят гонять попусту!..

Он вдруг замолчал, точно пораженный нежданной догадкой.

— Ты, случаем, не боишься ли, Гайзулла?

Мальчик вскинул на отца черные глаза, мгновение смотрел, как бы не решаясь — признаться ему или нет, потом ресницы его дрогнули, и он тихо сказал:

— Боюсь, атай [1]…

Хайретдин деланно громко рассмеялся, похлопал сына по худенькой спине:

— Ай, дурачок, дурачок? Да кто тебя тронет? Зверя тут нету, а человека бояться не надо!..

— Не знаю. — Гайзулла говорил правду, потому что да самом деле не ведал, что его пугало в лесу.

— Я буду стучать топором, как вон тот дятел, услышишь! Да и телята рядом с тобой — как-никак живые души!.. А когда солнце поднимется прямо над головой, прибежишь ко мне чай пить — ладно?

Хайретдин заткнул топор за пояс, помахал рукой и, не оглядываясь, зашагал в глубину леса.

Мальчик долго прислушивался к шагам отца, пока они не растаяли, потом огляделся. Телята разбрелись вокруг и щипали траву. Было тихо и светло, пригревало солнце, и Гайзулла лег навзничь в траву и лежал, глядя в просторное небо, на птиц, перелетавших поляну, долго следил за красной божьей коровкой, ползшей по травянистому стебельку, и за зеленоватой, как слетевший с дерева листик, бабочкой — она порхала над ним, пока не выбрала себе цветок и не сложила вместе крылышки. Постукивал на сосне дятел, отдыхал, видно притомясь от нелегкой работы, снова начинал долбить — у него, наверное, тоже была семья, как у отца Гайзуллы, и всех надо было кормить. Глухо доносились тупые удары топора…

Когда солнце коснулось верхушек сосен, Гайзулла собрал рассыпавшихся по лесу телят и погнал их к реке. Она была в каких-нибудь ста шагах, прямо за мелколесьем, бежала сквозь лес — зеленая от обступивших ее деревьев, почти бесшумная. Только подойдя к берегу, можно было услышать, как она журчит, разговаривает и напевает, обмывая спустившиеся в нее ветки и подмытые коряжины.

Телята звучно посасывали воду, отрывались на миг от бегущей струи, мычали неведомо почему, и Гайзулла подумал, что это они кличут своих потерянных где-то матерей, такая жалоба и тоска слышались в утробном их реве. Отмычав и выслушав ответное эхо, которое гулко катилось по лесу, телята опять припадали к воде, тянули ее с тягучими всхлипываниями, роняя с губ тяжелые горошины капель.

Напоив телят, Гайзулла выгнал их на травянистый пригорок, постреливая, как заправский пастух, кнутом, сбивая стадо в кучу. Теперь он мог что-нибудь придумать для себя, пока они после реки навалятся на молодую траву и будут выщипывать ее старательно, до былинки.

Закатав выше колен штаны, Гайзулла присел на корточки и начал шарить под камнями и ближними коряжинами, выуживая из-под корней скользких налимов. Но рыба не давалась — стоило нащупать ее липкие бока и ухватить, как она дергалась и вырывалась из рук. Он поймал только одного маленького и черного, как головастик, налима, но и того пожалел и отпустил. Налим поначалу притворялся мертвым, а потом метнулся в глубину и пропал.

Тогда Гайзулла нашел себе новое дело. Набрав с пригоршню плоских камешков, он запускал их над водой, чтобы они скользили и рождали на поверхности кружок за кружком. Тут он вспомнил, как это делали ребята постарше его, и, следя, сколько раз подпрыгивает камешек, радостно кричал:

— Аха! Три… четыре… пять невест!.. — и, выбрав камень покрупнее, похожий на лепешку, бросал что есть силы. — Семь… восемь… десять невест! Совсем как у бая!.. Аха, какой я богатый!..

Он так увлекся, что забыл на время и про телят и про стук отцовского топора, тем более что каждый камешек выписывал на воде свои узоры, как бы собирая на поверхности серебристые мониста из круглых денежек.

Он не заметил, когда попал ему в руки блестящий желтоватый камень, не такой плоский, как хотелось бы, и собирался его выбросить, потому что он не выбил бы на воде и трех кружков, но повременил и начал его разглядывать. Камень не был похож ни на один из тех обычных камней, которые он запускал. Он был тяжелее других и напоминал какую-то игрушку. Гайзулла повертел камень в руках и засмеялся. Постой, да ведь это же козел! Самый настоящий козел! Вот эти два заостренных конца — рога, под ними вытянутая морда с белым клинышком бороды, и весь он ровно в клочьях свалявшейся шерсти от налипшего белесого песка, а завершал сходство куцый обрубок хвоста. Просто трудно поверить, что вода, перекатывая и промывая его долгие годы, вылепила почти живого козленка.

Но почему камень такой тяжелый, как костяная бабка, налитая свинцом? Может быть, под песком и камнем скрывается что-то другое? Гайзулла нашел другой камень поострее и ударил по козленку, но с него лишь осыпался затвердевший песок, а на боку остались две блестящие, как надрез, вмятинки. Попробовал Гайзулла камень зубами, но чуть не сломал передний зуб и вовремя одумался.

В это мгновение и пришла к нему счастливая, бросившая его в радостный озноб мысль — а что, если это самородок? Ну, да, настоящий самородок, который иногда находят удачливые старатели в здешних местах! Он вспомнил рассказы приискового знакомого Хисматуллы о необыкновенных находках, сделавших таких людей сразу богатыми, и его залихорадило от волнения.

Камень жег ему руки, он перекладывал его из ладони в ладонь и не знал, что ему делать, — то ли кричать и прыгать от радости, охватившей душу, то ли бросить телят и бежать к отцу, то ли быстро зарыть камень в потайном месте, чтобы никто не увидел, не сглазил, не отобрал. Мысли его путались, спина и руки стали потными и липкими, а он по-прежнему топтался на одном месте, потерянный и беспомощный, прижимая свое сокровище к груди. Слава аллаху, он всех сегодня сделает счастливыми — и отца, и мать, и сестренок! В один миг он наделил всех дорогими подарками. Матери купил новое платье с оборками, отцу красивую рубаху и штаны, сестрам по расшитому узорами камзолу, не забыл и себя, обрядившись в новые бумазейные штаны, точь-в-точь такие, как у сына Хажисултана-бая. А если еще останутся деньги — тогда конфет, много конфет, чтобы все угощались и хвалили его! Да что там конфеты и разные сладости, когда он может за этот самородок привести на двор корову! А может быть, и не одну корову, а целую отару овец, и станет настоящим баем, совсем как Хажисултан-бай, а то гляди и побогаче!

Он то пугливо озирался вокруг, то перебрасывал из руки в руку, как горячую картофелину, тяжелый камень. Он уже всеми силами души верил, что это самородок, и, если бы ему сейчас сказали, что он обманулся, он бы умер на месте.

— Гай-зул-ла-а! — как сквозь сон и забытье донеслось до его слуха, и он не сразу догадался, что его зовет отец, что солнце уже давно висит над поляной, что телята разбрелись по лесу, и он сам забыл обо всем на свете, ошалев от свалившегося счастья.

Он и не подумал собирать телят, а бросился напрямик через чащобу, спотыкаясь и падая, не чувствуя, как хлещут по лицу ветви, как сбиваются в кровь босые ноги. Скорее! Скорее! Туда, где вьется на опушке сизый дымок. Он зацепил штаниной за сучок, и штанина затрещала, распоролась чуть не пополам и трепалась теперь вокруг ноги, как юбка, но Гайзулла даже не вскрикнул, не пожалел ни о чем, хотя в другое время заплакал и испугался бы — и оттого, что порвал единственные штаны, и оттого, что за это получит от отца нагоняй. Но тут словно сам шайтан кидал его грудью на колючие кусты, и он бежал, не боясь, что выколет глаза или сломает ногу, — лишь бы добежать, пока не выскочит из груди бешено бьющееся сердце.

— Локотэ! Локотэ! [2] — как в беспамятстве бормотал он. — Слава аллаху! Слава аллаху! Мы будем богатыми! Я не буду больше пасти байских телят! Я буду спать, сколько захочу, спать и есть вволю!.. Локотэ! Локотэ!

Он не помнил, как очутился на опушке, около костра, остановился как вкопанный и, словно не веря своим глазам, смотрел, как отец, стоя на корточках, бросал щепотью чай в пузатый чайник и морщился от дыма.

— Это ты, Гайзулла? — спросил Хайретдин, еще не видя сына. — Зачем так бегаешь, дурачок? Сердце болеть будет…

Гайзулла по-прежнему стоял, как немой, и не знал, что сказать отцу, точно от этой радостной вести ему могло быть плохо.

— Ты что молчишь, Гайзулла? Устал, сынок?

— Нет!.. Я нашел золото! Посмотри, отец!.. Золото!..

Хайретдин неспеша обернулся, вытер кулаком слезящиеся глаза, взял из рук сына камень, и его точно пружиной подняло с травы. Он задел рукой чайник, опрокинул его, и от травы пошел густой пар.

— Ты где это взял? — Голос отца чуть дрожал, хотя он старался ничем не выдать своей тревоги.

— Там, на берегу, — Гайзулла махнул рукой в сторону леса. — Я бросал камни, он попался мне сам в руку…

— Я думаю, что это медь… Откуда тут быть золоту…

В лесу хрустнула ветка — к костру кто-то шел, и Хайретдин торопливо сунул камень в берестяной короб, захлопнул крышку и снова взялся за чайник.

— Ассалямагалейкум! [3]

— Вагалейкумассалям!

Хайретдин услышал хриплый, чужой, но чем-то знакомый голос, ответил на приветствие, но для виду приложил ладонь ко лбу, вглядываясь в подошедшего человека.

— Что-то не признаю сразу…

— Да это же Нигматулла-агай! [4] — крикнул Гайзулла.

Но и тут отец не удивился внезапному появлению постороннего человека, повесил на обгоревшую рогульку чайник, подбросил веток в огонь и только тогда выпрямился.

— Глаза слабеть стали, — как бы извиняясь, сказал он и теперь уже более внимательно посмотрел на рослого, плечистого человека, стоявшего около костра. — Как поживаешь, кустым? [5]

Он по обычаю протянул гостю обе руки, молча погладил бородку, собирая ее в кулак, и все не спускал глаз с односельчанина.

— Давно не видал тебя, браток… Вон ты какой стал высокий и сильный! Вымахал с целое дерево! Кто от земли вверх растет, а кто уже к земле гнется…

Гость, видимо, никуда не спешил — неторопливо свернул цигарку, присел на корточки к костру, выдернул веточку с раскаленным огненным наконечником, прикурил от него и жадно затянулся дымом, прикрывая от наслаждения быстрые рысьи глаза с белесыми ресницами.

— Где побывал? Что повидал? — как бы вежливости ради спросил Хайретдин.

— Земля большая, ее всю ногами не исходишь, — ответил Нишатулла. — В день не рас скажешь, что видел… А домой всегда тянет.

— Это верно, — согласился Хайретдин. — Лучше дома ничего нет на свете…

Говорить вроде было не о чем, и все же Хайретдин еще раз поинтересовался:

— Слышал я, в степных краях побывал… Что там хорошего? Хорошо ли живут там люди?

— Люди мрут как мухи. — Нигматулла сплюнул. — Лучше не видеть их жизни…

— В степи сеют хлеб. Почему же людям там плохо?

— Земля родит мало, вот и голодают! — Нигматулла говорил так, будто злился на кого-то. — Если бы на реке Кэжэн не нашли золото, вы бы тоже тут животы подвели! Вы на золото смотреть не хотите, проклинаете тех, кто с ним связывается, а без него давно бы все подохли! Одно спасенье, что рядом роют…

О золоте Хайретдину не хотелось ни говорить, ни спорить. Он проявил положенное внимание к гостю и мог спокойно приниматься за работу.

— Гайзулла! Наливай в кружку чай! — сказал он. — В узелке кусок хлеба!..

Подняв с земли топор, он подошел к поваленному дереву, широко расставил над ним ноги и стал обтесывать его, сдирая жесткую кору.

Нигматулла чуть надвинул на лоб грязную войлочную шляпу, чтобы солнце не било в глаза, и, пуская сквозь желтые прокуренные зубы табачный дым, спокойно наблюдал за ровными и расчетливыми движениями старика.

Хайретдин работал так, будто на него никто не смотрел. Обухом топора он вколотил покрепче клинья, раньше вбитые в бревно, потом рядом с ними вогнал другие, пошире, ударил легонько, будто пересчитывая их; бревно затрещало, поддалось, потом внутри у него точно что-то лопнуло, и оно раскололось пополам. Освободив каждую половину бревна от сердцевины, он расколол их на двенадцать частей, и все это играючи, словно щепал лучину от полена. Надрубив конец каждой части, он просовывал в образовавшуюся трещину палец и свободно отдирал дранку. Отбросив ее в сторону, он принимался за новую. Пахло свежей смолой и еще чем-то, напоминавшим запах выдохшейся бутыли от самогона…

— Ловко ты с ними! — не сдержал своего удивления Нигматулла. — Сколько в нем аршин?

— Около восьми будет…

— А сколько дранок в чурбаке?

— Смотря какой чурбак…

— Ну, если вот этот?

— Этот? — Хайретдин провел ладонью по лбу. — Если этой сосне лет пятьсот с небольшим…

— Пятьсот? Откуда ты знаешь?

— Это проще простого… Видишь вот этот пень? Каждое кольцо на нем — год… Если не лень, сосчитай, пятьсот и будет. А я на глаз прикидываю, привык уже…

— А получаешь ты со штуки или с сотни?

— Как уж договоримся! Сейчас цена упала — приходится рядиться, как на базаре… иной бы рад покрыть крышу дранкой, да сам ходит весь в дырках и заплатах! У такого и тряпок не ту, чтобы щели заткнуть, когда дождь прямо в дом льет — знай только ведра подставляй!

— Да, видать, не прибыльное у тебя дело, Хайретдин-агай. — Нигматулла покачал головой, вздохнул. — Жилы из тебя тянет, а достатка не приносит! На таких заработках далеко не уедешь — можно и ноги протянуть…

— Да работы я не боюсь! — Хайретдин вы прямился, смахнул со лба ладонью гроздь пота. — Только бы покупали дранку, а прожить можно! Слава аллаху! У других и такого ремесла нету, чтобы жену и детей кормить. Мне грех жаловаться…

— Работа дураков любит! — Нигматулла рас смеялся, но тут же оборвал смех, нахмурился. — Живешь, как чурбан в лесу, а все, кому не лень, с тебя дранки колют… Эх, темнота! Небось, тебе их жалко даже, тех, у кого карман от денег лопается?

— Мне чужого не надо… Зачем гневить аллаха и терзать свою душу злой ненавистью? Каждому свое…

— Ну ладно! — Нигматулла махнул рукой. — Стучишь, как дятел, все одно и то же, другой песни не знаешь!.. А ежели я, допустим, разбогатею завтра, — можем мы породниться? У тебя дочь выросла, я человек свободный. Отдашь ее за меня? А от моего богатства и тебе кусок отломится…

Гайзулла вскочил с травы и сделал шаг к отцу, словно желая предупредить его от опрометчивого ответа, но глаза его наткнулись на острый, в насмешливом прищуре, взгляд Нигматуллы, и он остановился.

— Ты бы шел, Гайзулла, к своим телятам! — Нигматулла прикрыл левый глаз веком, покосился на мальчика. — Зачем тебе слушать, о чем говорят старшие?

Прежде чем послушаться чужого человека, Гайзулла оглянулся на отца. Может быть, ему и не нужно повиноваться воле человека, вызвавшего у него неосознанное чувство неприязни и вражды. Зачем он сюда явился? Чем он хочет смутить отца и уговорить его на что-то такое, о чем не говорят при всех? И неужели отец отдаст ему Нафису? Да она скорее умрет, чем станет женой этого злодея и вора!..

— Погуляй, Гайзулла! — тихо сказал Хайретдин. — Пособирай ягоды — тут их много… Не на до знать секреты старших. Придет время, и ты от своих секретов состаришься…

Хайретдину не хотелось говорить сыну этих слов, но он не хотел, чтобы люди осуждали его и считали, что в его семье не уважают старших.

Не успел мальчишка прошуршать ногами по траве и забраться на развесистую березу, недалеко от костра, как Нигматулла придвинулся поближе, и Хайретдину ударил в нос запах самогона.

— Помоги мне, агай, получишь свою долю — не пожалеешь…

Хайретдин сразу понял, что Нигматулла не зря заявился сюда, и без этого намека было ясно, чего он добивался, однако не вспылил, не разгневался, как это, может быть, сделал бы другой. Зачем злить и без того злого человека? Ведь Нигматулла на все способен. Четыре года назад он не пожалел родного отца и увел из его дома единственную корову, продал ее на базаре и потом как в воду канул. И совсем недавно снова объявился, но не один, а с таким же пропащим человеком, как он сам, и вот они рыскали, как два голодных волка, по округе и брали все, что плохо лежало…

— Не пойму я, кустым, о каком деле ты хлопочешь? — Хайретдин почесал редкую бородку, поднял на Нигматуллу пустые глаза: — Я чело век старый, мне бы со своими делами справиться…

— Экой ты пень! — Нигматулла в сердцах сплюнул. — Твоя голова не должна болеть, что это за дело… Дашь хотя бы лошадь на ночь, в гости мне съездить, и за это свое получишь!

— Нет, кустым… Сроду я никакого греха не брал на душу и под старость буду слушать аллаха!.. И ты бы побоялся его гнева.

— Хватит тебе кудахтать, старик! — Нигматулла резко отодвинулся, как бы нехотя поднялся. — По-доброму предлагаю — не пожалей по том…

— Не позорь меня, кустым… Я тебе не указчик, как жить, но и ты не неволь меня…

И как бы дав знать, что говорить им больше не о чем, Хайретдин взял топор, подошел к бревну и сильным ударом вогнал его в дерево.

— Значит, нет? — еще раз спросил Нигматулла, уже стоя в тени сосны и сужая темные глаза в узкие щелки.

Старик не ответил, застучал топором и, Нигматулла, сплюнув окурок в траву, пошел, ломая сухой валежник.

Хайретдин подождал, когда стихнут в лесу его шаги, затоптал дымивший окурок — от него, не ровен час, и весь лес может заполыхать в такую сухмень, и негромко окликнул сына. Мальчик стал быстро спускаться с березы, и старик услышал, как затрещала распарываемая Штанина.

— Опять на сучок напоролся, поганец? — закричал Хайретдин. — Слезай, слезай, я тебя сей час угощу на славу! Да будь ты хоть сыном бая, на тебя и тогда штанов не напасешься!..

Гайзулла знал, что слова отца останутся только угрозой, и не боялся, что тот выпорет его. Сколько мальчик помнит себя, он еще ни разу не наказал его, но ему было стыдно и неловко самому и жаль порванных штанов. Теперь, когда обе штанины болтались и сверкали голые коленки, он вовсе походил на девчонку в юбке.

Однако огорчался он не долго, потому что отец и сам забыл о своих словах, едва Гайзулла подошел к костру. Видимо, все время, пока здесь сидел чужой человек, Хайретдин и его сын думали о берестяном коробе, где лежал самородок.

Оглянувшись по сторонам, Хайретдин вынул тяжелый камень, покатал на ладони.

— Это золото, атай? — Мальчик приоткрыл рот и смотрел на отца не дыша.

— Золото, — тихо ответил Хайретдин и снова испуганно замер, прислушиваясь к шорохам леса, птичьим голосам.

— Ай, какой я богатый! — крикнул Гайзулла. — Ай, какой я…

Отец рывком прижал его к себе и прихлопнул рукою рот.

— Ты с ума сошел, сынок! Молчи, молчи!.. Это не Счастье ты нашел, беду позвал в наш дом!

Мальчик весь дрожал, еще ничего не понимая, но страх отца передался ему, и он чуть не плакал, глядя на бледное, смятое испугом лицо отца.

— Золото приносит счастье только богатым, — шептал Хайретдин, гладя узкие плечи сына. — Бедным надо забыть о золоте, оно всех нас убьет — и тебя, и меня, и мать, и сестру… Хозяин горы нам никогда не простит, что мы позарились на его богатство… Ты забыл, что он сделал с нашим односельчанином? Забыл?

Нет, не только Гайзулла, все от мала до велика знали эту страшную историю о человеке, который однажды перестал слушать, не поверил, что нельзя обмануть хозяина горы, и попытался обойти свою худую жизнь стороной. Он долго терпел и голод и холод, не знал, чем кормить жену и детей, и, наверное, помутился бы умом, если бы весной пришлые старатели не позвали его с собой мыть золото. Он оказался очень удачливым старателем, да и голова, видимо, работала у него неплохо, но только скоро он придумал мыть золото по-своему и стал работать на особицу. Он дал волю весенней воде и пустил ее так, что она сильной струей промывала песок, держала своим напором доски, прижатые к отвалам, и делала то, чего не смогли бы делать и несколько десятков старателей. К нему пришел настоящий фарт, и он работал, как одержимый, бутаря, промывай один старый отвал за отвалом. Он разбогател легко, как в сказке, и начал жить на широкую ногу — построил новый дом, и не дом, а целые хоромы, завел стадо коров, отару овец, стал носить расшитые камзолы, украшенные серебром. Золото ослепило его, он становился все жаднее и злее и уже не видел нужды и горя тех, кто жил с ним рядом. Он забыл о молитве и страхе, но злой дух, живший в горе, не забыл его, и пришел час, когда хозяин горы разгневался на него и наслал тяжелую хворь. Поначалу он простудился, долго лежал. Начал подниматься на ноги, но тут новая болезнь свалила его, и он уже не поднялся, а легко нажитое богатство стало таять и скоро пошло прахом. Не успели вырыть одну могилу, как скоро копали рядом другую — для жены, потом для старшего сына. И когда невестка осталась одна в огромном доме и бродила по его пустым комнатам, как помешанная, нагрянуло последнее возмездие — в одну темную ветреную ночь дом запылал со всех сторон, и было страшно к нему подступиться, и люди стояли вокруг и не смели бороться с горным духом, который вставал косматым заревом над деревней и ненасытно пожирал то, что еще недавно казалось вечным. В огне сгорела и невестка, и ее дети, и все, что было накоплено за целые годы, — ничего не оставил хозяин горы никому, все забрал обратно. Долгое время деревня жила под страхом этой мести, ждала кары, люди стороной обходили черный скелет обгоревшего дома, а старухи по вечерам заставляли детей шептать молитвы и просить аллаха о милости и защите…

Хайретдин завернул самородок в грязную тряпку и протянул его сыну:

— Возьми, Гайзулла…

— Зачем?

Ему казалось, что тяжелый камень жжет его пальцы, прожигает их насквозь.

— Где нашел, туда и отнеси, сынок… Брось так, чтобы никто не видел.

— Но почему другие не бросают золото, а прячут? Почему его ищут повсюду?

— И отцы наши, и деды нас учили — бегите от золота, не берите его в руки, хозяин горы может разгневаться даже за одно то, что этот камень стронули с места… А если богатые узнают, что тут есть золото, мы все погибнем… Тут все изроют, вырубят лес, высушат реки, уничтожат покосы… и немало крови прольется от всего это го. Там, где золото, там и кровь.

Сжав в кулаке самородок, Гайзулла смотрел на отца и теперь уже думал об одном — как бы незаметно подкрасться к тому месту, где он нашел этот злополучный камень, и оставить его там, куда положил его хозяин горы.

— Телята, наверное, разбрелись, мне одному не собрать их…

— Опять боишься, дурачок? — Хайретдин подошел к сыну, положил на его плечо теплую руку. — Иди, иди, никто тебя не тронет! Никому в голову не придет, что в этой тряпке у тебя дорогой камень. Ничего, сам взял — сам и положи на место…

— Да, да, — тихо согласился Гайзулла.

Конечно, хозяин горы видел только его, когда он нашел этот самородок, — пусть и теперь он видит его одного, когда он будет возвращать ему то, что взял.

— Я посмотрю борть — не поселились ли там пчелы, и догоню тебя, — сказал отец. — А телята далеко от речки не уйдут…

Гайзулла от поляны свернул по тропинке к оврагу, окунулся в его прохладу и, прислушиваясь к пробивающемуся сквозь шелест листвы плеску воды, скоро выбрел к речке. Она обязательно приведет его к телятам. Он наткнулся на густые кусты смородины, усыпанные еще не созревшими ягодами, набил ими полный рот и долго жевал, морщась и даже весь передергиваясь от терпкого острого сока. Ух, до чего кисло! Аж челюсти сводит!

Речка бежала через лес, поигрывая на перекатах желтым песком, весело болтая о чем-то, но на этот раз Гайзулла не стал ее долго слушать. Он шел, отводя одной рукой колючие ветки, а в другой сжимая до боли в пальцах шершавый узелок.

Когда он бежал к отцу, лес был его другом, а сейчас он будто тоже знал, куда и зачем спешит Гайзулла, и следил за каждым его шагом. Все, мимо чего Гайзулла прошел бы раньше не замечая, теперь было полно особого смысла. Он чуть не наступил на ужа, переползавшего тропинку, отскочил в испуге и долго стоял, слушая, как бьется в ключицы сердце. Он не знал, хорошая это примета или дурная, но шел теперь, осторожно оглядываясь по сторонам, глядя во все глаза. Шевельнется ли ветка, вспорхнет ли птица, прошумит ли ветер в верхушках деревьев, всплеснет ли рыба в речке — он, боясь что-то пропустить, напрягался, чтобы заранее предупредить желание хозяина горы, угадать, чего тот хочет от него. На старом пне, облепленном бледными грибами, нежилась на солнце зеленая ящерица, она уставилась на Гайзуллу черной бисеринкой глаза, но не юркнула, как обычно, в траву, как будто знала, что сейчас никто не тронет и не вспугнет ее. Гайзулла тихо прошел мимо и вдруг почувствовал, что по ноге его, под разорванной штаниной, ползет что-то длинное и холодное. Он остановился, страшась притронуться к ноге, и движение зябкой змейки замерло. Но стоило ему сделать два шага, как опять что-то поползло по телу, и Гайзуллу залихорадило от предчувствия чего-то ужасного, что надвигалось на него. Обмирая от страха, он стянул штаны и ничего не обнаружил на ноге. Лоб его покрылся потом. Он прошептал на всякий случай молитву, чтобы уберечь себя от напасти и злого духа, и тут заметил, что в заплатке штанов застряла травинка — она-то, видно, и щекотала ногу. Он облегченно вздохнул и зашагал быстрее, стараясь держаться тропинки, бежавшей вдоль речки, но когда, наконец, выбрался к знакомому обрыву, наверху которого паслись его телята, увидел на берегу одинокую горбившуюся фигуру. Гайзулла попятился было в кусты, но человек заметил его и крикнул:

— Эй, малай! Ты не встречал тут человека с черной бородой?

Гайзулла только, теперь увидел, что это все тот же Нигматулла, и ему сразу стало легче, хотя было и непонятно, чего он тут торчит на берегу.

— Это ты, Гайзулла? — рассмеялся Нигматулла. — Это твои? выходит, телята?

— Нет, Хажисултана-бая, — осмелев, ответил Гайзулла.

— Ха! Ха! А я-то, дурень, думал, что это вы с отцом так разбогатели, что завели целое стадо! — не унимаясь, похохатывал Нигматулла. — Тогда еще лучше! Давай одного теленка зарежем и наедимся вволю! У бая их вон сколько — он, наверное, давно считать перестал и не заметит пропажи!

Гайзулла, конечно, понимал, что Нигматулла шутит и на самом деле не собирается отбирать у бая теленка — тот живо найдет на него управу, но бродяга все скалил свои прокуренные зубы и уговаривал:

— Выберем теленочка поменьше, чтобы не так обидно было баю, если он не найдет его в стаде!.. Мясо съедим, а шкуру куда денем?