Золото собирается крупицами

— Не боится, правду-матку в глаза режет! — сказал кто-то впереди.

— За это и богачи его ненавидят, — правда, она глаза колет!.. — отозвался усач, стоявший рядом с мальчиками.

Михаил снова поднял руку, но в ту же минуту пронзительный крик, как пуля, вспорол воздух над поляной:

— Солдаты!

В толпе началась давка. Не зная, куда бежать, люди бросались в разные стороны, и Гайзулла скоро потерял из виду Загита. Его стиснули с двух сторон так, что трудно было дышать.

— Товарищи! Успокойтесь, товарищи! — старался перекричать шум Михаил.

Послышалось резкое конское ржание, и верховые с разных сторон врезались в людскую гущу. Возбужденные кони вставали на дыбы, подминая людей. Страшным эхом отозвались в лесу крики, стоны, плач и ржание коней. Старатели за ноги стаскивали верховых, засвистели камни; осколок больно ударил Гайзуллу по плечу. Мальчик увидел, как усач запихнул знамя за пазуху и прикрыл его полой казакина. Пробравшись к концу поляны, он увидел маленького офицерика в голубоватом мундире, молоденького, с тонкими ниточками усов над верхней губой. Офицерик, как полевой кузнечик, крутился в седле, размахивал нагайкой и кричал:

— Вязать! Вязать!

Прямо перед ним, под мордой тонконогого гнедого жеребца, перебирающего ногами, стоял Михаил; лоб его пересекала большая красная ссадина, льдистые голубые глаза сверкали гневом и ненавистью. Двое солдат крутили ему руки назад.

— На помощь! — крикнул Гайзулла. — Русского бьют! Нашего, Михаила!

Тотчас один из старателей, подбежав сзади, ударил лопатой по голове одного из солдат, и солдат отлетел в сторону. Офицерик протянул руку, расстегивая кобуру; и почти одновременно с грохотом выстрела старатель качнулся, обхватил руками залитую кровью шею и медленно, навзничь упал на землю.

Гайзулла скрипнул зубами. Руки его сами собой нашарили камень под ногами, мальчик размахнулся, и камень, рассекая воздух, шлепнул по голове офицерского коня. Конь резко метнулся в сторону и, сбросив седока, поскакал за солдатами, гнавшими старателей. Гайзулла бросился в кусты.

Он явственно слышал за собой топот и крики, но не оглядывался. Наконец впереди мелькнул черный квадрат свежевырытого шурфа. Гайзулла схватился за жердь, но не успел спуститься на дно, как нога его уперлась во что-то мягкое.

— Эй ты, поосторожнее! По головам ходишь!

В шурфе сидели несколько старателей, в углу Гайзулла заметил сжавшегося в комок и закрывшего голову руками Загита. Не успел он присесть рядом с товарищем, как наверху зацокали копыта, и кто-то крикнул: Выходи по одному!

Старатели испуганно прижались к темным углам.

— Выходи, говорю! Хуже будет!

Пуля, взвизгнув, ударилась в стенку шурфа, и Гайзулла услышал, как сильно бьется его сердце.

— Да там нет никого, — сказал все тот же голос наверху. — Поехали!

Послышался удаляющийся топот копыт, и люди в шурфе свободно вздохнули. Гайзулла схватился за жердь и хотел было уже лезть вверх, но чья-то сильная рука схватила его за шиворот и оттащила обратно:

— Сиди смирно! Ты что, хочешь, чтобы нас всех перестреляли?

— Ой, — сказал Гайзулла, — ты случайно не Кулсубай?

— Я-то Кулсубай, а ты сам кто

— Да я же Гайзулла!

— Ах ты, чертенок! — Кулсубай радостно обнял мальчика. — Вот видишь, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретятся! Сижу в этой темнотище и думаю, чьи это ребята?.. Вот где свидеться привелось! А что ты на прииске делал?

— Золото мыл…

— На сходке был? Я только к концу прибежал, так ничего и не понял, — сказал кто-то из угла.

— Михаил же говорил, чего же ты не слушал, — удивился мальчик.

— Да я по-русски ни бельмеса, — смущенно отозвался голос.

— Делегацию нашу избили, Хисматуллу арестовали, — сказал Кулсубай. — И еще не скольких… Говорят, они сейчас в Кэжэнской тюрьме.

— Что же вы их не освободили? — со слеза ми в голосе спросил Гайзулла. — Они же нас защищали, всех старателей, а вы…

— Оттого и вся эта история началась, — пре рвал его Кулсубай. — Когда узнали, что их арестовали, окна в конторе разбили, искали Накышева, да тот сбежал, падла, на Кэжэнский за вод за помощью!..

— Все из-за того русского! Не баламутил бы народ, и беспорядков бы не было, и солдат бы не прислали… — снова сказал голос из угла.

— И не стыдно тебе, Газали? Что ты знаешь об этом русском? Сиди лучше помалкивай, чем говорить пустое! Если б все такими были, как Михаил, давно уже люди по-человечески жили бы! Он же нашу с тобой жизнь, и твою, и его, — Кулсубай показал пальцем на Гайзуллу, — и всех бедняков, хочет сделать счастливой, а мы его не ценим, вместе с баями его хаем, как будто они из одного теста сделаны! Эх ты!..

— Да я ничего, я же его не знаю… — про бормотал парень.

— Вот видишь, а я его знал, еще когда у кулака батрачил! Он же всю свою жизнь нам от дал, всегда людям добро делал, на каторге за бедняков побывал, за нашу правду рабочую!.. Вот ты не слышал, а он же нас сегодня предупреждал, что не надо спешить, еще, мол, время не настало для выступления… А мы его не по слушались, как заорет кто-то: Не слушайте русского, он богатых защищает! — так и пошло!.. Не зря в старину говорили: слушайся умного — худа не будет, если б послушались мы Михаила, ничего бы этого не было!..

— Но ведь он сам здесь был! — возразил голос.

— А что ж ему, дома, что ли, сидеть? Он всегда с бедняками, хоть в рай, хоть в ад, — где мы, там и он!..

Старатели долго еще говорили, и в шурфе уже стало совсем темно, когда Кулсубай сказал:

— Ну, ребята, там уж тихо, разошлись все… Выходи по одному!

По скользкой мокрой жерди подталкиваемый снизу Загит выбрался наверх и сбросил в шурф веревку. По веревке поднялись остальные старатели. Они сели на лежащее возле шурфа бревно, а Гайзулла и Загит побежали к своему бутару.

Вдруг Гайзулла остановился и хлопнул себя по лбу:

— Вот что, я тебя жду возле нашего желоба, а ты покамест мчись домой и принеси мне ту бумагу, что я тебе велел спрятать, понял? Сегодня ночью наклеим!

Загит молча повернулся и побежал в сторону поселка.

12

На небе уже ярко высыпали звезды, когда Загит подошел к своему дому. Неожиданно левое веко мальчика задергалось. «Ну, вот, дергает, теперь уж точно беда будет», — с досадой подумал мальчик.

И верно, едва он вошел в дом, как увидел, что отец, сидя у очага, рассматривает бумаги, которые Загит на прошлой неделе спрятал в подвале. «Пропал!» — мелькнуло в голове мальчика, колени его задрожали, по спине побежал неприятный холодок.

Хаким поднял голову, и свежевыбритая голова его заблестела. Он мотнул головой, отчего бородка его вздернулась кверху и тут же резко, будто кто-то потянул ее с силой вниз, опустилась.

— Кто пришел? — подслеповато щуря глаза, спросил он.

— Старший брат пришел, — тоненько пискнула сидевшая на полу Гамиля.

— Ну-ка, иди сюда поближе! — Брови Хакима сдвинулись, и губы вытянулись в ниточку. Мальчик покорно подошел к отцу, не зная, куда девать забегавшие по стенам глаза. — Где был?

Загит не успел ответить, как Хаким, еще выше задрав бородку и нахмурив брови, протянул сыну листовки:

— Твоих рук дело?

«Не зря левый глаз дергался, точная примета, — с тоской подумал Загит, опуская голову, — вот не везет сегодня, то солдаты, а теперь ещё и отец…»

— Что, язык проглотил? Говори, когда отец тебя спрашивает!

«Сейчас врежет», — зажмурился Загит.

Но Хаким вдруг переменил тон и, потянув сына за рукав, сказал ему почти ласково:

— Ну, сынок, чего ты боишься? Я же не чужой тебе… Скажи, кто тебе дал эти бумажки, и я тебя не трону, я ж не враг тебе…

«Может, сказать? — заколебался Загит. — И зачем я только ввязался в это дело? Пусть бы Гайзулла сам их прятал, где хочет, его-то пороть некому!» Он собрался уже во всем признаться отцу, как тот, видя, что мальчик молчит, и приняв это за отказ говорить, размахнулся и ударил сына по щеке:

— Ах ты, паршивец! Молчишь? От отца скрываешься? Ну погоди, вот сведу тебя к уряднику, он тебя заставит разговориться!..

Мальчик прикусил язык. «Ох, Хисматулла-агай говорил ведь, чтоб никому ни слова, а я чуть было не проболтался», — с испугом подумал он. Дверь скрипнула, и в дом, улыбаясь, вошел Султангали. Он хотел было поздороваться со старшим братом, но не успел ничего сказать, как заметил на коленях отца листовки, и тут же смекнул, в чем дело.

— Отец, если ты никому не скажешь, — тут же затараторил он, становясь впереди брата и оттирая его в сторону, — я тебе завтра чаю принесу!..

— Чаю? Какого чаю? — недовольно пробурчал Хаким. — Тут такие дела творятся, а он — чаю…

— Хорошего чая, в серебряной обертке!.. — не сдавался Султангали.

Хаким задумался, не спуская глаз с братьев.

— Так… Заодно, значит? Куда старший, туда и младший! Ну ладно, так и быть — уряднику я не скажу… Но нельзя же такое дело от муллы скрывать! Бумага-то неверными написана, грех для мусульманина держать ее у себя в доме!..

Хаким понурил голову, и в тишине стало слышно, как лает в соседнем дворе собака.

— Подумаешь, бумажка какая-то! — снова попытался подладиться к отцу Султангали. — Выбросить ее, и дело с концом! Что в ней такого?

— Беда в ней наша сидит, вот что такое! — вспылил Хаким. — Мне мулла сам говорил, если мусульманин с такой бумагой свяжется — тут же испортится, и болезнь на него найдет, и хворь, и род его угаснет! А ты говоришь — что такое… Да ее и в руках-то держать опасно, за один такой грех в ад попадешь! — Хаким с от вращением сбросил с колена листовки, сплюнул и вытер руки о штаны.

— Но ты же сам говорил, что врагу только на этом свете отомстить можно, а на том уже поздно будет, — тихо сказал Загит.

— Про какого это врага ты там болтаешь?

— Про царя…

В первую минуту Хаким не мог выговорить ни слова, потом лицо его исказилось от гнева, и бородка, как подвязанная на веревочке, быстро запрыгала в разные стороны.

— Ты что, в тюрьму захотел, поганец? Погубить всех хочешь? Через тебя и я за решетку сяду! Сопля ты окаянная! Смотри, если еще хоть одно такое слово от тебя услышу, так отлуплю, что и через месяц не встанешь!

Загит испуганно отступил в глубь комнаты.

— Не такие, как вы, а настоящие джигиты против царя шли, а что из этого получилось? — уже спокойно продолжал Хаким. — И дед покойный, да и я сам, когда молодой был, глупости делал, три года против золотоискателей воевали, а сами золото ищем — вот что, вышло! Я от солдат целое лето в лесу прятался, а пока я там был, всю деревню нашу за неповиновение царю расстреляли, и разве только одну нашу! Да ты знаешь, что за одного тебя все Сакмаево с лица земли смести могут?

— Зачем же тогда дедушка говорил, что лучше погибнуть в бою, чем быть рабом? — растерянно спросил Загит.

— Что ты понимаешь, чтобы судить о взрослых? — Не зная, как ответить сыну, Хаким рас сердился еще больше. — Ты мой сын и должен жить по закону аллаха, понял? Если ты погибнешь в бою, с кем останусь я, как я прокормлю всю эту ораву? Я ведь старый уже, мне и до то го света недалеко! Да и откуда ты знаешь, что в этих бумагах правда написана? Ты же по-русски и двух слов связать не можешь!

— Я знаю и тебе могу рассказать, — несмело ответил Загит.

Хаким ожесточенно замахал руками:

— Не хочу я слышать слова неверных! И сам ты, видно, от этих бумаг проклятых с ума со шел, раз с отцом споришь и против царя идти хочешь! Ну, ничего, я сумею тебя вылечить!.. — Хаким набросил на себя тулуп и, схватив пачку листовок, направился к двери. У дверей он еще раз обернулся: — К старосте пойду, он свой, мусульманин, плохого не посоветует…

Как только шаги отца затихли во дворе, Загит быстро подобрал разбросанные по полу листовки и выскочил во двор. Запихнув их в щель между досками сарая, он задворками, петляя, вышел к Кэжэн и сел на обрывистом берегу, скрестив ноги.

Сильный ветер резко, словно кто-то кидал его горстями, бросился ему в лицо, река грозно билась о берег темными волнами, все ниже и ниже пригибались к воде одинокие ивы и березки, растущие у обрыва; трава, казалось, совсем легла на землю.,

Не прошло и получаса, как Загит продрог так, что зуб на зуб не попадал, а все тело покрылось крупными мурашками. Мальчик обхватил колени руками, но даже не поворачивал головы в сторону своего дома. Ну и пусть, — думал он с горечью, — вот заболею, простужусь и умру, сам же плакать будет! Или возьму и утоплюсь, пожалеет тогда меня, скажет, зачем я обидел сына? Только уже поздно будет… И Гайзулла скажет: «Верный был мне друг Загит, не ценил я его при жизни как следует… И будут они вместе с Гайзуллой ко мне на могилку ходить, а Гамиля плакать будет…»

Ему стало так жалко себя, что слезы невольно навернулись на глаза и потекли по щекам, быстро остывая на ветру. Мальчик закрыл лицо руками и громко зарыдал.

— Мама, мамочка! — кричал он сквозь слезы, и ему казалось, что река повторяет его слова. — Зачем ты меня оставила совсем одного, зачем ты ушла? Возьми меня к себе, мамочка! Зачем я родился таким несчастным, почему все сваливается на мою голову? Возьми меня к себе, мамочка, я хороший, я тебе все, делать буду, помогать, дрова колоть, возьми меня к себе! — Загит открыл глаза, и сквозь слезы ему вдруг показалось, что кто-то белый манит его из реки.

Пронизанный внезапной дрожью, мальчик вскочил на ноги и хотел было закричать от испуга, но внизу только по-прежнему бились о берег темные волны. Бисмилла, бисмилла, — быстро прошептал Загит и три раза плюнул, но из реки больше никто не показывался.

«Что это со мной, зачем же я сам, на себя смерть кликаю, — успокоившись, но все же на всякий случай отойдя от реки подальше, подумал Загит. — Я же не один на свете, у меня друг есть, Гайзулла! И дядя Хисматулла ко мне тоже хорошо относится… А отец у меня темный еще, вот завоюем для всех бедняков общее счастье, тогда он поймет, что к чему, придет ко мне сам и скажет: А ты у меня, сын, молодец, оказывается! Я-то думал, что ты слабый, а ты у меня самый сильный джигит!»

В животе противно заныло, и мальчик сразу вспомнил, что съел сегодня всего лишь один кусок хлеба. Руки его внезапно ослабли, в глазах потемнело, во рту стало сухо и горько. «Пойду к Гайзулле, на бутар, а утром вчерашнее золото на хлеб обменяем», — решил он. Ноги болели, спину ломило от холода, будто вся тяжесть этого дня навалилась на Загита.

13

Весь день староста, выпятив живот, важно расхаживал по деревне, останавливая чуть ли не каждого, кто попадался ему навстречу.

— Ты слышал? Меня вызывают на Кэжэнский завод насчет очень важного дела! — говорил и поглаживал редкую, с проседью, бородку.

— Что за дело? — вежливо спрашивал его односельчанин.

— Да все эти бунтовщики, неверные! На днях я уже отправил туда одного государственного преступника, а сейчас еще двоих отвезу… Целую банду поймал, знаешь? А у тебя «ничего, случайно, не пропадало? Ну, так я знаю, кто взял! Это старший змееныш плотника Хакима постарался, не иначе! Так что ты можешь тоже идти за мной в Кэжэн, я попрошу, чтобы тебя пустили, а уж там мы заставим его признаться!..

Пока староста расхаживал по поселку, Султангали и Загит сидели под замком в сарае урядника, Загит то и дело принимался плакать, и Султангали, с презрением морща губы, отворачивался от него в сторону и старался сквозь щели разглядеть, что творится на улице. К вечеру мальчиков вывели из сарая, связали и положили на дно тарантаса. Спустя некоторое время пришел староста Мухаррам. Он небрежно развалился на сиденье и крикнул сидевшему на козлах работнику:

— Гони!

На ухабах тарантас подбрасывало, и мальчики то и дело сталкивались друг с другом и ударялись головами о доски.

«Ничего, теперь через мальчишек и главного преступника отыщем, — думал староста. — Может, и медаль дадут за такое дело, кто знает? А что, очень даже может статься, что дадут, мне в прошлый раз сказал этот русский начальник: „Старайся и получишь по заслугам!“ У меня служба исправная, чуть что — я тут как тут! Вот и у Хакима ловко я про мальчишек выведал… Получу медаль, повешу на камзол и буду ходить с ней! Вдвое ниже кланяться станут, сразу поймут, с кем дело имеют! Пусть только посмеет тогда меня хоть одна собака „желтой змеей“ назвать… Сгною!..»

Два дня братьев держали в темном и сыром подполье, и все это время Султангали ругал старшего брата, почти не переставая:

— Разиня, головотяпа несчастный! Это из-за тебя меня сюда посадили, из-за твоих бумажек проклятых! Если б не я, знаешь, что бы с тобой отец сделал? Он для тебя такую хворостину при готовил, что быка убить можно! А ты стоишь, сопли развесил, будто я тебя старше!.. Я уже вон как прирабатываю, а ты до сих пор голодный ходишь, как собака, только вшей кормишь… Да если бы мне твою силу, я б таких дел наделал!..

— Каких? — не выдержав, спрашивал Загит.

— Каких, каких! Всяких! Уж я бы всем ото мстил — и отцу, и старосте, и уряднику, всем!..

— Нехорошо драться с отцом… Тебе не стыд но, что ты ударил его!

— Ага, значит, ему можно, а мне нельзя! Ни чего себе, хорошенькое дело! — возмущался Султангали.

— Но ведь он отец тебе! Разве ты не знаешь, что то место, где отцова рука ударила, в аду не горит?

— Мне до ада далеко еще! — подхватывал Султангали. — Я еще здесь пожить хочу, понял? А как до ада дойду, уж я там с ними сумею до говориться, чтоб мне хорошее местечко досталось! Эх, да что с тобой говорить, с сосунком!..

Султангали замолкал, но через полчаса, не выдержав, снова начинал дразнить брата.

— Трус ты и глупый вдобавок! Зачем Хисмата слушаешь? Он тебя до добра не доведет, вот увидишь! Мне Нигматулла агай говорил, что с такими, как твой Хисмат, за решетку угодить — пара пустяков!

— А когда ты его видел?

— Кого? Нигматуллу-агая? Да я каждый день его вижу, тебе-то какое до этого дело? Нигматулла-агай, знаешь, какой человек? Во! —Султангали выставлял вперед большой палец руки. — Он меня, знаешь, как выучил!

— Чему выучил?

— Чему, чему! Какой ты глупый, настоящий тупица! Как будто непонятно, чему Нигматулла может научить…

В первую ночь Загит долго не мог уснуть и проплакал почти до самого утра, сдерживаясь и стыдясь самого себя. Скоро веки его так опухли от слез, что он не мог раздвинуть их, и благодарил аллаха, что в подвале так темно. «Увидит, еще больше смеяться будет! — думал мальчик. — И как он может? Ведь неизвестно, что С нами завтра случится, — вдруг расстреляют, как отец рассказывал…»

Он скоро уснул, но даже во сне что-то тяжелое давило на него сверху, голова, казалось, была стянута железными обручами, — мальчик беспокойно ворочался и вскрикивал.

— Чего это ты? — сказал Султангали, когда он проснулся. — Не заболел?,

Загит обессилено покачал головой. Веки опухли еще больше и сильно болели.

— Отцу больше верить нельзя, — задумчиво продолжал Султангали — Я думал, он промолчит все-таки… Это надо же быть таким дура ком — самому на своих детей наговаривать!.. Сам же говорил — не давай себя бить, мсти, хватай, что попало, и дерись до последнего, а то всегда битым будешь! И теперь сам же обижается, что я его послушался!. Все этой змеюке желтой выложил! Даже то, как я из ихнего балагана хлеб и масло таскал, не постыдился рассказать! А ведь сам же это масло и лопал, и хлеб лопал, и все лопали…

— А с Алсынбаем что там за история была? — устало спросил Загит.

— В амбаре мы у него побывали — я и еще двое ребят, тоже кой-чем поживились!.. Ну, уж если и он сюда свидетелем припрется, не миновать ему от меня «красного петуха»! — мрачно отозвался Султангали.

— Зачем ты так? — поморщился Загит. — И почему ты таким злым вырос?..

— Не скули! Сам размазня и хочешь, чтоб я таким же был? Дудки! Я своего не упущу, что— что, а живот у меня всегда набит едой, не то что твой!

— Дурак, посадят тебя в тюрьму за воровство, и все!

— Это мы посмотрим, кого посадят раньше — меня за воровство или тебя за твои бумажки! — задорно рассмеялся Султангали. —А если и по садят меня, думаешь, я так и буду сидеть? Тут же сбегу! Погоди, дай только из этого подвала выбраться…

Загит промолчал. Султангали подсел к брату, потерся щекой о его плечо и шмыгнул носом.

— Слушай, сказал бы ты им, откуда у тебя эти бумажки… И отпустили бы нас сразу, может, еще и дали бы чего — конфет или хлеба!..

— Нельзя, — твердо сказал Загит. — Не буду я хороших людей продавать, никогда у нас счастливой жизни не наступит, если каждый своего товарища продавать начнет!..

— Какого товарища?

— Неважно какого… А ты что будешь говорить, если спросят?

— Ну, уж я найду, что сказать, — надулся Султангали. — И чего ты важничаешь? Не с чего тебе так важничать, головотяпа ты и размазня!..

Наверху послышались шаги, и слабый свет лампы пробился сквозь щели пола. Крышка откинулась, солдат наклонился над темной дырой:

— Вылазь, хлопцы!

Мальчики один за другим вылезли из подпола и пошли по коридору к дверям, солдат громко топал сзади.

Большая светлая комната была полна людей, пришедших по совету Мухаррама из Сакмаева. За длинным накрытым зеленой скатертью столом сидел сакмаевский урядник, староста Мухаррам и незнакомец в мундире, с тонкими ниточками усов над верхней губой. Заметив вошедших, незнакомец внимательно оглядел их и остановил взгляд холодных серых глаз на Загите. Загит отвернулся к окну, стараясь не глядеть на сидевших за столом, но краешком глаза увидел, как незнакомец вытащил из кобуры пистолет и положил его на стол прямо перед собой. Хаким стоял с другой стороны стола, склонив по обычаю голову набок, отчего со своей острой бородкой был похож на старого козла. Незнакомец повернулся к нему:

— Оба, что ль, твои?

— Мой, мой малайка, — торопливо заговорил Хаким и от волнения смял в руках старую шапку.

— А что у него с ногами? — незнакомец кивнул в сторону Загита.

— Обувка мало, золото мыть, семью кормить, — тихо ответил Хаким, опуская голову.

— Та-ак, — протянул незнакомец и взял со стола пистолет.

«Сейчас пристрелит!» — с ужасом подумал мальчик.

— Хуснутдинова Хисматуллу знаешь? — строго спросил незнакомец.

— Зна-аю, — заикаясь, прошептал Загит.

— Он тебе эти бумажки давал? Смотри, будешь врать, посажу обратно в подвал, а скажешь правду — штаны дам, рубашку и сапоги… Ну, давал он тебе что-нибудь?

Загит покраснел и медленно покачал головой:

— Ничего не давал…

— А если не давал, то откуда у тебя эти бумаги и книги?

— Я, дяденька, не умею читать… — захныкал Загит. — Я взял, чтоб картинки посмотреть!..

— Бестолочь! Какие картинки могут быть в книжке Ленина? Я тебя спрашиваю, не зачем ты их взял, а кто тебе их дал! — заорал незнакомец, нервно крутя в руках пистолет.

— Это вы о тех бумагах и книгах, что вам отец передал? — вдруг выступил вперед Султангали. — Так это мои книги! Это не он, это я их стибрил…

— Что-что? Как ты сказал? — удивился не знакомец.

— Ну, стибрил, украл то есть… Они на кошевке у старосты лежали, вот я и прихватил — подумал, купит кто!

Мухаррам побледнел и вскочил. Лицо его стало красным от страха и негодования:

— Не ври, гаденыш! Не верьте ему, господин офицер, он врет, нарочно врет! — Староста сжал кулаки и умоляюще смотрел на незнакомца, который небрежно подкидывал пистолет над сто лом. — Это поклеп, он нарочно!

Офицер мигнул уряднику, и сидевший до этого с полусонным видом урядник вскочил и гаркнул во всю глотку:

— Мол-ча-ать!

— Но мальчик врет… — растерянно пробор мотал староста.

— Староста, мол-ча-ать! — снова гаркнул урядник, и Мухаррам присел на краешек стула.

— Ну-ну, мальчик, расскажи нам все, — ласково сказал офицер.

Султангали отвел глаза от широкой золоченой рамы, в которой висел портрет царя Николая в мундире, в полный рост, махнул рукой перед лицом, отгоняя надоедливую муху, тщательно высморкался и, глядя прямо в глаза офицеру, улыбнулся с независимым видом, показав свои крепкие, белые, похожие на заячьи, зубы:

— Вам, что ль, книги нужны? Так я вам до стану! Только уговор — за каждую по две конфеты, и чтобы в обертках!..

— Ну, ну, будут тебе конфеты, — подбодрил его офицер. — Говори, где еще такие книги видел?

— Да на чердаке у нашего старосты их знаете сколько? Прошлый раз сам видел, как ста роста их туда прятал! Хотите, принесу?

Загит вздрогнул. Аллах, ну и язык у моего брата, — подумал он, — ничего доверить нельзя… Хорошо хоть, не сказал ему, кто мне их давал…

Офицер кивнул головой уряднику, и тот, щелкнув каблуками, выбежал за дверь.

— Ты что, всегда воруешь? — снова обернулся незнакомец к Султангали.

— Не-е, не всегда, — серьезно сказал мальчик, — я только у тех ворую, на кого отец покажет! И это не воровство называется, а вовсе да же месть за обиду! Мщу, понятно?

Хаким изумленно затряс головой:

— Когда я говорил тебе, чтоб ты воровал? Ты что, на отца пошел, за решетку меня хочешь? — От возмущения все лицо его покрылось красны ми пятнами, руки задрожали. — Может, амбар Алсынбая тоже я велел обчистить?! А?! Кто обо крал его балаган, кто?

— Ты, — невозмутимо ответил Султангали.

— Да падет гнев аллаха на твою голову, нечестивец! Пусть у тебя выпадут все волосы! Пусть у тебя отнимется язык! — запричитал Хаким, подымая руки к небу.

Собравшиеся в помещении односельчане зашумели.

— Тихо, тихо, разберемся, — сказал офицер, но никто не обращал на него внимания.

— Так вот почему у меня прошлым летом баран пропал! — крикнул кто-то. — Эх ты, Хаким, борода твоя скоро совсем белая будет, а ты такими делами занимаешься!

— Не трогал я твоего барана, клянусь аллахом! — с яростью обернулся к говорившему Хаким.

— Как же не трогал? Целых два дня сыты были, — снова заговорил Султангали.

Собравшиеся рассмеялись.

— Ты еще кости у Кэжэн закопал, помнишь? — посмотрел на отца Султангали. — И все заставлял нас ночью есть, чтоб соседи не видели!

— О аллах, за что ты наказал меня таким сыном? — снова запричитал Хаким, не замечая, что брызгает слюной на свою бородку и сидящего прямо перед ним офицера. — Пусть твое сердце засохнет и упадет, как сучок! Пусть твое собственное ребро заколет тебя изнутри!

— Эй ты, потише! — отодвигаясь в сторону, гневно крикнул офицер, и старик замолк.

Односельчане вразнобой загомонили:

— Верни мне моего барана, сосед!

— Ха-ха! Пойди к Кэжэн, раз он закопал там его кости, там небось уже целое стадо вы росло!

— Слушай, а это не ты, случайно, стащил позавчера платье моей жены, что она повесила на плетень сушиться?

Загит не смел поднять голову от стыда. Его уже оттерли в самый угол, никто не обращал внимания на мальчика, и он старался закрыть рукавом глаза, чтобы никто не видел его слез и красного лица. А Хаким все продолжал кричать, все больше сбиваясь с русского языка на башкирский и мешая слова:

— Ты мне не сын, ты ударил меня! Пусть та рука, которая сделала это, отвалится!

— Не говори неправды, — спокойно отвечал ему Султангали. — Это твоя жена тебя ударила за то, что ты не можешь прокормить ее детей!

— Врешь, проклятый, врешь! Зачем врешь? Знакум, моя малайка буклашка моя давал! — Хаким показал офицеру на свою голову. Офицер недоуменно пожал плечами. Хаким со злостью плюнул в сторону сына, достал из-под полы перетянутого лыком камзола небольшой сверток и, развернув его, положил на стол перед офицером: — Он как кусук, уся карапчит, щенок проклятый! Вот, смотри! Моя борода рвал…

— Да не трогал я его бороды! — со смехом отозвался Султангали. — Это не борода вовсе!

— А что же это? — спросил офицер, указывая на сверток, где лежали два клока черных волос.

— Да это он из хвоста кобылы Хажисултана-бая вчера выдрал!

В зале стоял громовой хохот.

— Убью! — Хаким затопал ногами, по лицу его, изборожденному морщинами, потекли слезы. — Щенок, своими руками придушу, собака!.. Будь ты проклят, вот тебе мое отцовское благословение, будь ты проклят, ублюдок!..

Загит отвернулся, — мальчик никогда еще не видел отца плачущим.

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетел урядник с кипой книг в руках. Не рассчитав, что в комнате набилось так много народу и дверь, распахнувшись, тут же захлопнется и ударит его по лбу, он с минуту после удара в обалдении стоял на пороге, но, опомнившись, быстрым военным шагом, щелкая каблуками, подскочил к столу, свалил на него книги и, вытянувшись, отрапортовал голосом, похожим на собачий лай:

— Так точно, господин офицер, нашел у старосты на подловке, как мальчик говорил!

— Вот видите! — с торжеством сказал Султангали.

Неожиданная весть осложнила допрос. Из комнаты удалили посторонних, но и после этого выяснить всех обстоятельств дела не смогли, а только больше запутались. Староста божился и клялся, что в глаза не видел листовок; Султангали уверял, что староста сам прятал их на чердаке; Хаким ругал сына, Загит молчал, а офицер злился и, играя револьвером, вдруг вскакивал и кричал, что если не узнает, откуда взялись листовки, отправит всех по этапу в Сибирь…

Только на четвертый день старосту, Хакима и Загита отпустили домой, в Сакмаево..

— А ты пока что у нас посидишь, шутник! — язвительно сказал офицер Султангали. — Может, хоть немного воровать отучишься!

Но уже через месяц Султангали, сбежав из тюрьмы, снова появился в поселке и с тех пор ни на шаг не отставал от Нигматуллы, который становился одним из богачей Сакмаева и строил на площади большую лавку.

14

Тюрьма стояла на окраине Кэжэнского поселка, но отовсюду были видны ее почерневшие, будто покрытые копотью, мрачные стены с тремя рядами железных решеток на узких, как бойницы, окнах. У самого подножия стен тянулся глухой, из толстого накатника, забор, опутанный сверху ржавой колючей проволокой. За тюрьмой простирался большой пустырь, заросший крапивой и лопухами…

Хисматулла не раз приезжал на заводской базар, но впервые видел тюрьму так близко. Чем ближе он подходил к ней, подталкиваемый сзади дулом винтовки, тем мрачнее становилось у него на душе, хотя он и старался выглядеть спокойным и невозмутимым.