25

Хисматулла все еще стоял у тепляка, не решаясь ни войти, ни двинуться одному по темной дороге, когда работницы одна за другой гурьбой высыпали из дверей. Видно было, что и они измотаны тяжелой работой, не слышно было уже ни смеха, ни разговоров. Михаил вышел одним из последних.

— А я думал, что ты уже ушел, — удивился он. — Что ж у печки перед дорогой не отогрелся? Ах ты, дурья башка, все стесняешься? Ну, идем тогда сразу со мной, прямо сейчас пойдем, и хлеба тебе дам, хозяйка чайку скипятит…

Лапти от мороза стали твердыми и тяжелыми, намокшая одежда заледенела, и Хисматулле хотелось лечь на снег и хоть несколько минут полежать спокойно, но бодро шагавший впереди Михаил, оглядываясь, торопил его:

— Быстрей, браток, прибавь шагу! Времени в обрез — сам понимать должен, завтра опять работа до свету, а меня еще сегодня старатели ждут!

Он не объяснял, почему его ждут старатели, но Хисматулла каждый раз прибавлял шагу, понимая, что Михаил не стал бы торопить его просто так.

Наконец, пройдя мимо кустов, словно от холода прижавшихся к земле, они свернули влево, и впереди показались темные вытянутые, похожие на ящики, бараки. «Хлеб с кипятком», — мелькнуло в голове у еле тащившего ноги Хисматуллы. Эта мысль придала ему сил, и шагать стало легче, как будто он уже поужинал. У входа в землянку Михаил остановился:

— Зайдешь?

— А ты? — неуверенно спросил Хисматулла.

— Понимаешь, какое дело, браток, приходи, когда хочешь, только сегодня я с тобой посидеть уже не успею. Но это ничего! Со старушкой моей посидишь, потолкуешь про житье-бытье, чаю на пьешься, а? А там, глядишь попозже и я по дойду…

— Да нет, лучше в другой раз… — сказал Хисматулла.

— Ну и лады! Подожди тогда, сейчас хлеб вынесу. — Михаил скрылся за дверью и почти тут же вышел снова, неся с собой завернутый в чистую белую тряпицу каравай.

— Спасибо, агай, ввек добра твоего не забуду… Как только денег заработаю — отдам!

— Отдашь, когда сможешь, не сможешь сразу — отдашь потом, ясно? Ну, до завтра, браток, иди скорей спать, а то не проснешься утром! — Он протянул Хисматулле руку. — Да не так, так только барыни здороваются и прощаются! Надо руку жать крепко и всей ладонью, чтоб и враг и друг почувствовал — кого надо, поддержит, а кому надо, и сдачи даст! Ну, беги! — Михаил хлопнул пария по плечу и, не оглядываясь, зашагал в сторону.

Хисматулла кое-как добрел до барака, поел и лег. Все тело болело и ныло от усталости, зудели на руках натертые черенком лопаты мозоли, и Хисматулла не успел даже, как обычно, подумать ни о матери, ни о Нафисе, а едва склонил голову — тут же провалился в сон, будто, закрыв глаза, прыгнул с обрыва в темный ночной овраг…

На этот раз он чуть не опоздал на работу и все ждал Михаила, оглядывался, идя по дороге к тепляку, смотрел на дверь, дожидаясь начала работы, и когда дверь открылась и вместо Михаила вдруг вошел совсем другой человек — длинноволосый, большеухий, с чёрной космой падающих на лоб волос — испытал такое чувство, будто его обманули. Нового напарника звали Василием, работал он спустя рукава, охая и дыша перегаром, то и дело он садился отдыхать и насмешливо поглядывал на старательно таскающего тачку за тачкой Хисматуллу.

— Эй, парень, надорвешь животик! — вздыхал он. — Вижу, в работе нашей ты не петришь ни бельмеса, а? Не, мне такая возня не по нутру, я лучше в сторонке посижу да на тебя погляжу…

Хисматулла сердился, но молчал, не смея ему перечить, однако с удивлением заметил, что, как только к двери тепляка кто-нибудь подходил, Василий приподымался и хватал лопату.

И когда, ближе к обеду, из тепляка выскочил ровняльщик, Василий тут же с грохотом и шумом стал наполнять тачку породой, даже не глядя в его сторону. В одну минуту он наполнил тачку с верхом и бегом помчался с ней к отвалу.

Ровняльщик, выкатив кроличьи глаза и подбоченясь, крикнул:

— Вы что тут? Хотите всю округу пустой породой засорить? Только б лодыря гонять! — И, за метив, что Василий уже бежит обратно с пустой тачкой, а Хисматулла так и стоит рядом с желобом, не сделав ни одного движения, крикнул еще громче: — Да ты что, сопляк, оглох? Смотри, тут у вас всего один и работает, а ты стоишь, как столб и, может, еще думаешь, тебе за это деньги платить будут?!

— Зачем сердишься, начальник? — тяжело дыша и нагружая новую тачку, обернулся Василий. — Мальчонка еще приучится, так будет не хуже меня гонять! Не сердись, начальник, я его подучу, пока суд да дело!

— Как не сердись, — помягчев, снизил голос ровняльщик. — Дело-то уж к полдню, а он еще до сих пор не проснулся!

— Я работал все время, а он сидел! — в вол нении забыв, что ровняльщик не поймет по-башкирски, крикнул Хисматулла.

— Вишь, жалобный какой, прощенья просит! — ухмыльнулся Василий. — Не ругай, начальник, сами были молодые да зеленые, он, может, всю ночь с девкой проваландался, вишь губищи-то разорваны! — и Василий показал на потрескавшиеся от мороза губы Хисматуллы. — Справимся помаленьку, начальник, не гони его, ты ж человек у нас добрый, хороший, такие дела понимаешь…

— В последний раз! — вздохнул ровняльщик — И чтобы больше не спал на работе, а то живо в контору и — расчет! Какое мне дело до его девки? У меня тоже жена есть! Я ж от этого не клюю носом на работе…

Чуть только дверь за ровняльщиком закрылась, Василий повалился на камень, держась руками за живот и хохоча, как безумный.

— Ой, не могу! Вот хозяин так хозяин, всем хозяинам хозяин, ой, надорвусь!

— Ты зачем?.. — не находя слов и все крепче сжимая кулаки, подступил к нему Хисматулла. — Зачем обманул?!

— А ты не ершись! —оборвав смех и вставая во весь рост, оборвал Василий. — Я пока на тебя зла не держу, только уж если что не по нутру мне будет, хорошо ли тебе придется, как ты думаешь? Скажу вон начальнику, что ты, мол, работаешь плохо, тебя отсюда — фьюить! — при свистнул он, насмешливо щуря глаза. — Так что, сверчок, знай свой шесток!

Хисматулла потерянно молчал.

— Я ж тебя, дуру, защитил, а ты с кулака ми… — с недоуменным сожалением протянул Василий. — Ну, да ничего, пройдет это у тебя, я когда, как ты, зеленый был — тоже ершился больно много, а теперь мне что — бутылку да бабу, а все остальное меня не касается! Вырастешь да ум вынесешь, тоже такой будешь, понял, паря?

Хисматулла молча повернулся и взялся за тачку.

Когда наступило время обеда и работницы опять уселись возле печки, Хисматулла осторожно подошел к женщине в черном платке, которую приметил еще вчера.

— Чего тебе? — спросила она, подняв голову от еды.

— Маша-инэй! — Хисматулла слышал вчера, как звали ее работницы, и теперь подумал, что если назовет ее но имени, так будет лучше. — Маша-инэй, я к тебе…

— А может, к кому другому? Меня не Маша— ней зовут, а Марьей Николаевной, — не поняла женщина.

— К тебе, — повторил Хисматулла. — Не скажешь, где Михаил-агай, почему не пришел сюда? Заболел?

— А тебе зачем? — недоверчиво спросила женщина.

— Он мне хлеб давал, отдать надо, — все больше путаясь, заговорил Хисматулла. — В гости звал, я вчера не зашел…

— Вот и зайди сегодня! — с вызовом сказала Маша. — Я ему не жена, чтоб по пятам бегать, не знаю, где он, и знать не желаю! Много вас тут…

— Эге, ты, никак, ума набралась? — ехидно спросил из угла ровняльщик,

— Набралась или нет — дело мое! — обернулась к нему Маша. — Не тебе судить, что у меня в середке происходит, мышиная ты душа! — Она с сердцем плюнула и отвернулась к стене. Хисматулла смущенно отошел.

Уже ночью, когда работа кончилась и он подходил к своему бараку, кто-то вдруг сзади тронул его за рукав. Хисматулла испуганно обернулся.

— Не бойся, это я, — сказала Маша, улыбаясь. — Ты к Михаилу зайти хочешь? Не ходи пока, подожди, а то еще и тебе от его беды пере падет!

— У него беда какая? — встревожился Хисматулла

— Донесли на него, вот что! Может, наш ровняльщик, а может, еще какая поганка нашлась, не знаю В контору его сегодня вызвали, а что там дальше было — тоже не знаю, узнаю — скажу. А пока не ходи и от ровняльщика нашего по дальше держись, а то уши у него чересчур длинные, понял, паренек?

Хисматулла кивнул головой. Но ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю Михаил так и не появился, Маша не подходила к парню, и скоро он стал забывать о странном русском агае, привык к своей работе, и она уже не казалась ему такой невыносимой, как в первый день. Мысль о Михаиле мелькнула еще раз только тогда, когда он получил первую получку, но, как только Хисматулла вышел из конторы, его окружила толпа подвыпивших старателей, среди которых был и Василий Заметив напарника, Василий протолкался вперед и, вытянув шею из расстегнутого ворота рубахи, спросил:

— Эй, паря, скажи, ты кто?

— Как кто? — не понимай, переспросил Хисматулла.

— Мужик ты или баба, я тебя спрашиваю? — Василий подмигнул дружкам и рассмеялся — Ну, чего молчишь? Ой, глядите, покраснел, как невеста!

— Чего лезешь? — чуть не со слезами сказал Хисматулла — Я тебя не трогаю, и ты меня не тронь! Чего ты ко мне пристал?

— А то и пристал, что не знаю до сих пор, кто ты есть — мужик или баба! —глумился Василий, откидывая со лба потный смоляной чуб и заливисто хохоча. — Не видать что-то, чтоб ты мужик был, хоть и штаны надел, а?

— Это как? — растерялся Хисматулла.

— А так! Водку пьешь? Нет! — Василий торжествующе протянул вперед пятерню и загнул грязный, заскорузлый палец. — Табак куришь? Нет! Может, с девками гуляешь? Так тоже нет! В-четвертых, заработанное в кулаке держишь! Да в придачу краснеешь, как девка! — Василий загнул последний палец и поднял кулак, как бы показывая всем неоспоримое доказательство своей правоты. — Какой же ты после этого мужик? Тьфу, срам один!

— В одном бараке живем, а прячешься, — под хватил кто-то.

— Ну тебя, пусти! — рванулся из кольца Хисматулла.

— Шалишь, дружище, у нас и закон ведь та кой есть — Василий положил руку на плечо пар ню, и его серые, стального цвета глаза впились в Хисматуллу, — Поступил на работу, получил первую получку — с товарищами поделись, а то и бог тебя за такую жадность накажет, даже и твой аллах накажет, не то что наш! — Василий звонко щелкнул себя по горлу, выпустив плечо Хисматуллы. — Пей, гуляй и нас не забывай, понял, паря?!

— Да что ты на него набросился? — вдруг продвинулся вперед дружок Василия. Он обнял Хисматуллу за плечи и тихонько повел его, подталкивая в сторону приискового кабака. — Что он, маленький, рабочих законов не понимает? Да он нам сейчас всем докажет, какой он мужик, он тебе еще за эту «бабу» такую сдачу даст!..

Поняв, в чем дело, Хисматулла стал вырываться, но руки того, кто его держал, только крепче сжались у него на плечах, давили его к земле.

— Да чего ты петушишься? — добродушно за метил дружок Василия. — Думаешь, мы у тебя деньги отнимем? Ни-ни, я ж тебя угостить веду, за свой счет! Думаешь, я не понимаю, что тебе деньги нужны? — Он вдруг выпустил парня и встал перед ним, улыбаясь, с видом и удивленным и одновременно обиженным. — Ну, если ты, конечно, такой недотрога, тогда иди! Только я ж к тебе по-доброму, по-товарищески, за свой счет!..

Хисматулла в нерешительности остановился.

— Да что ты его уговариваешь? — сердито махнув рукой, крикнул Василий. — Разве он хорошие слова понимает? Одно слово — баба!

— Не надо так, — с укоризной сказал его приятель. — Паренек-то хороший, я вижу, ему только денег жалко… Да ты не бойся, — обернулся он к Хисматулле. — Я ж сказал, за мой счет! — Он улыбнулся и вопросительно поднял глаза. — Идем?

— Ну пошли, — с неохотой отозвался Хисматулла.

В кабаке было дымно и шумно, на непокрытых деревянных столах красными пятнами рдело пролитое вино, под лавкой уже кто-то валялся, звенели стаканы и кружки, и, стараясь обратить на себя внимание остальных, мычал что-то, стоя на лавке и шатаясь, мужичонка в распахнутой телогрейке, с окладистой черной бородой.

Василий, бодаясь, как корова, прошел сквозь толпу к дальнему углу и, сбросив под лавку спавшего, навалясь на стол, старателя, обернулся к дружкам:

— Милости прошу к нашему шалашу!

Чуть только уселись вокруг стола, как подошел хозяин, — рыхлый, с бледным, гладко выбритым лицом.

— Чего тебе, Вася? — без улыбки спросил он.

— Водка есть? Ну, тогда четверть!

Скоро хозяин принес еще две четверти, и Хисматулла почувствовал, что быстро пьянеет. Он хотел было отказаться от очередного стакана, но все зашумели: «Пей! Пей!» — и он выпил.

Кабак гудел, дым клубами поднимался к потолку и растекался по темным некрашеным доскам. Хисматулла подпер голову кулаками. Дружок Василия ткнул его в бок:

— Тебя как зовут-то? А то пьем, пьем, живем вместе, а имени твоего так и не знаю!..

— Хисматулла меня зовут…

— Чего грустишь, Сматула? Неужели с та кой капли опьянел? Или зазнобу какую вспомнил?

— А что это такое? — удивился Хисматулла.

— Зазноба? Да девушка, ну любимая, как там по-вашему?

— Вспомнил, — признался Хисматулла и опустил голову.

— Хорошая девушка, красивая?

— Какая разница, если ее бай в жены взял!.. — Хисматула стукнул кулаком по столу, и стоявший рядом стакан подпрыгнул и зазвенел.

— Вот так так! — свистнул собеседник. — Как же ты баю свою девушку отдал?

Хисматулла встал и сжал, кулаки.

— Захочу — и назад возьму! — с вызовом глядя кругом, крикнул он. — Прямо сейчас пойду и заберу, а Хажисултана зарежу, видит аллах, зарежу?

— Да сядь, выпьем лучше! Водка, она любое горе глушит! — придвинулся поближе дружок Василия. — Плюнь на все, что тебе баб не хватает? Да я тебе такую отыщу, закачаешься! У тебя деньги-то остались еще? Возьми-ка тогда чет верть, да не бойся, я с тобой расплачусь!

— Ну давай, — сказал Хисматулла и полез в карман за деньгами.

Старатели снова опорожнили стаканы. Василий встал и, пошатываясь, перешел к другому столу, вскоре за ним скрылся и его дружок. На их место тотчас подсели другие старатели.

— Зря ты горячку порешь, — сказал сидевший рядом старик. Лицо его густо обросло грязно— седой щетиной, рукава рубахи были похожи на лохмотья. — Нехорошо так долго зло помнить… Знаешь, как старики сказывают: тебя камнем, а ты — куском хлеба! Человека только добром победить можно, а если без конца камень за пазухой держать, это не дело! Не к лицу мусульманину…

— Нет, агай, добром с Хажисултаном не сладишь! — обрадовавшись, что не надо больше подбирать русские слова, заговорил Хисматулла. — Все равно отомщу! Мать мне только жалко, вот что… Совсем она у меня старенькая. — Он уронил голову и заплакал.

— Да брось ты, ты же мужчина! На, держи, выпей, сразу очухаешься! — заговорили сидевшие за столом. — Пей, пока жив, сколько влезет, всякое горе позабудется!

— Да, про завтрашний день один аллах знает…, — задумчиво добавил старик. — Сколько жить и долго ли муку эту нести! Наши, как мухи, дох нут! Сколько их под землей осталось…

— Вчера на третьем горизонте один погиб, — заговорил молчавший до сих пор усач, вертя стакан длинными костлявыми руками. — Да на прошлой неделе шестнадцать человек в одной шахте засыпало. А этот, что на третьем, дружок мне был… Жена осталась, дети мал мала меньше, вчера в контору ходила, а с ней там и разговаривать не стали.

— Чего зря болтаешь? — спросил снова при соединившийся к столу Василий. — Я сам видел, как Накышев ей три рубля дал!

— Тебе бы четверых детей, как бы ты их на кормил на трешку? — горестно спросил усач.

— Зато сколько водки купить можно! — весело встревая в разговор, сказал кто-то сзади. — Целая трешница, подумать только!

— Молчи ты, оболтус! — грозно повернулся назад усач, и пьяный старатель пропал, будто сквозь землю провалился.

— Бросьте, ребята, лучше выпьем! —сказал дружок Василия.

За соседним столом громко и не в лад запели:

— Хай-хай, гоп-эл-лэй! — подхватили старатели.

— Жизнь собачья, одна водка тоску глушит! — грохнув стакан об стол, сказал усач. — Зачем тог да и родиться, если радости тебе — ну никакой!..

— Если пить, да при этом ум не пропить, да денег в кармане куча, то оно конечно, водка — штука хорошая! — заверил опять неведомо откуда возникший старатель, которого прогнал от стола усач. — Вот я пью, а ума не пропиваю, а почему бы мне и не выпить, если монета есть? Богачи вон пьют оттого, что с жиру бесятся, это мне Михаил все давно растолковал, а мы, стало быть, с горя, значит, кто же из нас прав?

Вдруг лицо старателя покачнулось и поплыло куда-то влево, нелепо кривляясь и гримасничая, и это было последнее, что запомнил Хисматулла…

Очнулся он утром от холода и ужасной головной боли и попытался сесть. Кругом на грязном полу валялись сваленные скамейки и пьяные старатели, которые не смогли уйти домой вчера вечером. Хисматулла пошарил в кармане и, не найдя ни копейки от вчерашней получки, ужаснулся:

— Что я наделал?

Но тут же его так сильно затошнило, что заботы о матери, о неоплаченных долгах и собственном пропитании сразу забылись.

Еле-еле отработав свои шестнадцать часов, Хисматулла поплелся к себе в барак, голодный, проклиная все на свете. Но не успел пройти мимо кабака, как был подхвачен вчерашним усачом и еще парой знакомых товарищей.

— Смотрите, кто пришел! — закричал с соседнего стола Василий. — Наш петушок пришел! Как, паря, неужто из трезвенников в выпивохи подался?

— Ровняльщик сказал, если завтра не выйдешь, другого возьмут! — хмуро ответил Хисматулла.

— Уж не ты ли ему там наушничал? — при встал Василий, перестав смеяться.

— Кати, кати! — грозно мотнул головой усач. — Мы и сами с усами! Сиди, где сидел, у меня тут весь кабак — друзья да приятели, не трожь парня, тебе говорю, а тронешь — со мной дело поимеешь!

Василий недовольно уселся, видя, что никто не поддерживает его. Усач и Хисматулла сели и заказали водки. Время от времени, ожидая, когда хозяин принесет штоф, Хисматулла радостно оглядывался на Василия, его так и подмывало детское желание показать язык вчерашнему своему мучителю. Хозяин принес водку, и скоро Хисматулла был так же пьян, как вчера…

День за днем закрутились, как спицы в колесе. Каждый раз кто-то из старателей угощал, и Хисматулла метался от работы к кабаку, от кабака к работе, чувствуя, что ему уже не выпутаться из этого неразрывного круга. Однажды он встретил рядом с бараком конюха Зинатуллу. Поговорив, они собирались уже разойтись, как вдруг Зинатулла вспомнил:

— Эй, забыл тебе сказать, я ведь в Сакмаеве на той неделе побывал!

— Мать видел? Седенькая такая, маленькая, у бая служит?..

— Нет, матери твоей вроде не встречал, зато эту вашу сумасшедшую встретил, ах, кабы не тронулась, такая красивая девка была!

— Это ты о ком? — почти догадываясь, хрипло пробормотал Хисматулла.

— Да эта, жена Хажисултана, что от мужа сбежать хотела с каким-то русским! — не зная хорошенько, в чем дело, и не подозревая, какую рану он наносит парню, продолжал конюх. — Нафиса, что ли? Прямо жалко, идет по улице — и ничего перед собой не видит! Одна девка тронулась, другая без присмотру бегает, мальчонка, говорят, покалечился и из дома сбежал, отец помер, а мать в том месяце на сук в темноте напоролась и ослепла!

— Как, Фатхия ослепла? — вскрикнул Хисматулла.

— Уж не знаю, как там зовут ее… Па оба глаза ослепла, теперь хоть па персике води! Вот несчастье-то… Л мы все говорим — худо да плохо! Нам еще хорошо, а вот им-то уж точно плохо, хуже не бывает… Может, ко мне зайдешь? — улыбнулся Зинатулла.

— Не-ет, в другой раз…

— Ну, я пошел тогда! В следующий раз поеду, могу к матери твоей заглянуть, слышишь? Привет передам!

— Ладно, — машинально сказал Хисматулла, чувствуя, что ноги не держат его, и, едва конюх скрылся за поворотом, сел прямо в сугроб, не чувствуя холода и обхватив обеими руками пылающую голову. «Аллах, — думал он, — так однажды приедет кто-нибудь и скажет: „А матери твоей уже в прошлом месяце земля постелью легла“, а я так ничего и знать не буду!.. Что же делать, что делать? И для чего я на этом свете? Нельзя же так — только есть, спать, работать, водку пить и опять есть, спать… Так ведь и лошади могут, и любая другая животина, если приучишь! Почему же я должен жить, как они? Нет, нет, все равно ничего не исправишь, все бесполезно… Откуда я знаю, зачем живу? Значит, вот как оно дома-то… Ох, и напьюсь же я сегодня!» Мысли одна за другой сменялись в его голове, и вскоре, встав с сугроба и не в силах унять жгущее в груди горе, он быстрым шагом направился к кабаку, не оглядываясь по сторонам и не замечая, что навстречу ему, улыбаясь, идет Сайфетдин.