В литературе XIX в. (и в эпоху романтизма, и позже) настойчиво воссоздавалось и поэтизировалось поведение, свободное от каких-либо масок и актерских поз, от сделанности, нарочитости, искусственности и при этом исполненное одухотворенности. В этой связи уместно назвать героиню новеллы Э.Т.А. Гофмана "Крошка Цахес, по прозвищу Циннобер": Кандида отличается от манерно-возвышенных девиц "веселостью и непринужденностью", которые не лишают ее способности глубоко чувствовать. Среди жеманных испанских дам резко выделяется Имали - героиня популярного в России романа Ч.Р. Метьюрина "Мельмот-скиталец"; девушке присущи живость, природное изящество, "удивительные непосредственность и прямота, которые сказывались в каждом ее взгляде и движении". Вспомним и героев А.С. Пушкина: Мироновых и Гриневых в "Капитанской дочке", Татьяну восьмой главы "Евгения Онегина" ("Без притязаний на успех,/ Без этих маленьких ужимок,/ Без подражательных затей/ Все тихо, просто было в ней"), Моцарта в одной из маленьких трагедий. Великий композитор предстал здесь как бытовая фигура, воплощающая поэзию безыскусственной простоты, артистической легкости и изящества, способности к глубочайшим переживаниям и к веселой непосредственности. Пушкинский Моцарт готов живо откликнуться на все, что его окружает в каждый отдельный момент.
      Быть может, ярче и многоплановее, чем где-либо еще, запечатлена и опоэтизировано поведение (прежде всего - жестово-мимическое) в "Войне и мире" Л.Н. Толстого, внимание которого "сосредоточивается на том, что в человеке есть подвижного, моментально возникающего и исчезающего: голос, взгляд, мимический изгиб, летучие изменения линий тела"1. "Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимой непосредственно, как запах отделяется от цветка" - эту мысль повествователя о Платоне Каратаеве вполне (192) можно отнести и ко многим другим героям романа. "Он не играл никакой роли" - сказано о Кутузове. Вот изображение смотра войск под Аустерлицем: "Кутузов слегка улыбнулся, в то время как тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих двух тысяч людей, которые не дыша смотрели на него". Пьер, открытый душой всем и каждому, совершенно равнодушен к производимому им впечатлению. На петербургском балу он двигается "так же небрежно <...> как бы он шел по толпе базара". А вот описание той встречи княжны Марьи с Ростовым, которая завершилась их сближением: "При первом взгляде на лицо Николая она увидела, что он приехал только для того, чтоб исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в каком он обратился к ней". Но княжна не сумела сохранить верность избранной позе: "В самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела <...> что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся". Результатом этой рассеянности, неумения осуществить собственную установку и стало объяснение с ней Николая, принесшее обоим счастье.
      Поведение безыскусственно простое, свободное как от ритуальной предначертанности, так и от жизнетворческих поз в духе романтизма, осознавалось и изображалось в качестве некой нормы не только Л.Н. Толстым, но и многими другими писателями XIX-XX вв. Непреднамеренность и естественность высказываний и жестов персонажей послепушкинской литературы не привели к образованию нового поведенческого стереотипа (в отличие от того, что произошло с сентименталистской меланхоличностью и театральной зрелищностью романтизма): герои, свободные от рассудочных установок и программ, проявляют себя каждый раз по-новому, представая в качестве ярких индивидуальностей, будь то князь Мышкин у Ф.М. Достоевского, сестры Прозоровы у АП. Чехова, Оля Мещерская в "Легком дыхании" И.А. Бунина или Настена в повести В.Г. Распутина "Живи и помни".
      Рубеж XIX-XX вв. и первые десятилетия нашего столетия были отмечены новым брожением в поведенческой сфере, что дало о себе знать прежде всего в литературной жизни. По словам Ю.М. Лотмана, "в биографиях символистов, "жизнестроительстве", "театре одного актера", "театре жизни" и других явлениях культуры" воскресает "поэтика поведения" в духе романтизма2. Об этом свидетельствуют и мистико-пророческая устремленность младших символистов, и ирония над ней в "Балаганчике" Блока, и позже прозвучавший призыв поэта закрывать лицо "железной маской" ("Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...", 1916), и "маскарадное" начало в театре Вс. Э. Мей(193)ерхольда, и величественные роли спасителей человечества в ранних произведениях М. Горького (Данко в рассказе "Старуха Изергиль") и В. Маяковского (трагедия "Владимир Маяковский"). Поэты начала века, отмечал Б. Пастернак в "Охранной грамоте", нередко становились в позы, творя самих себя, и "зрелищное понимание биографии" со временем стало пахнуть кровью3. В ахматовской "Поэме без героя" символистская и околосимволистская среда предреволюционных лет предстала в образе трагического маскарада: в мире "краснобаев и лжепророков" и "маскарадной болтовни", беспечной, пряной, бесстыдной,
      И беснуется и не хочет
      Узнавать себя человек.
      "С детства ряженых я боялась" - эти слова из поэмы А. Ахматовой свидетельствуют об ее внутренней отчужденности от салонно-кружковой атмосферы начала века и причастности той поведенческой ориентации, которая ранее была столь ярко выражена в творчестве Пушкина, Толстого и других писателей-классиков XIX в.
      Поэтике жизнестроительства не чужды и образы "положительных героев" советской литературы ("Чапаев" Д.А Фурманова, "Железный поток" А.С. Серафимовича, "Как закалялась сталь" Н.А. Островского). Вместе с тем в литературе советского периода (а также в творчестве писателей русского зарубежья) осталась сохранной "пушкинско-толстовская" поведенческая традиция. Благородной безыскусственностью отмечены слова и движения персонажей прозы И.С. Шмелева и Б.К. Зайцева, "Белой гвардии" и "Дней Турбиных" М.А Булгакова, произведений М.М. Пришвина и Б.Л. Пастернака, AT. Твардовского и А.И. Солженицына, создателей "деревенской прозы".
      Итак, формы поведения персонажей (вместе с их портретами) составляют одну из существенных граней мира литературного произведения. Вне интереса писателя к "внешнему человеку", человеку в "ценностно-эстетической воплощенности"1 его творчество непредставимо.
      7. ГОВОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК. ДИАЛОГ И МОНОЛОГ2
      Претворяя слово в предмет изображения, литература постигает человека как носителя речи (см. с. 99-100). Персонажи неизменно проявляют себя в словах, произнесенных вслух или про себя.
      На ранних этапах словесного искусства (включая средневековье) (194) формы речи персонажей были предопределены требованиями жанра. "Речь действующего лица, -пишет Д.С. Лихачев о древнерусской литературе, - это речь автора за него. Автор своего рода кукловод. Кукла лишена собственной жизни и собственного голоса. За нее говорит автор своим голосом, своим языком и привычным стилем. Автор как бы переизлагает то, что сказало или могло бы сказать действующее лицо <...> Этим достигается своеобразный эффект немоты действующих лиц, несмотря на их внешнюю многоречивность"3.
      От эпохи к эпохе персонажи стали все в большей мере получать речевую характеристику: высказываться в присущей им манере. Это или нескончаемый поток речи (вспомним героев Ф.М. Достоевского с их "говорливостью сердца", каков Макар Девушкин, либо изворотливостью ума, каков Петр Верховенский), или, напротив, отдельные короткие реплики, а то и полное молчание, порой весьма значимое: молчит Татьяна, выслушивая отповедь Онегина, молчит и Онегин во время ее монолога, завершающего пушкинский роман; молчанием отвечает Пленник на исповедь Великого Инквизитора в "Братьях Карамазовых". Речь изображаемых писателями лиц может быть упорядоченной, отвечающей неким нормам (Чацкий у А. С. Грибоедова "говорит, как пишет") либо сбивчивой, неумелой, хаотичной (косноязычный Башмачкин в "Шинели" Н.В. Гоголя, Аким во "Власти тьмы" Л.Н. Толстого с его повторяющимся "тае").
      Способ, манера, характер "говорения" нередко выдвигаются в центр произведения и творчества писателя. По словам С. Г. Бочарова, "первейшая внутренняя проблема" прозы А.П. Платонова -это "самый процесс высказывания, выражения жизни в слове": "трудное выражение" сознания в речи составляет своего рода центр существования и облика платоновских героев - "людей косноязычных и немотных", рождающаяся мысль которых получает "темное, шероховатое, нечленораздельное выражение"1. Так, герой повести Платонова "Ямская слобода" (1927) Филат, обездоленный, проживший "тридцать лет дремучей жизни", одинокий, подавленный повседневным деревенским трудом, "никогда не имел надобности говорить с человеком, а только отвечал", хотя потребность высказаться в нем жила: "он сначала что-нибудь чувствовал, а потом его чувство забиралось в голову" и "так грубо встряхивало мысль, что она рождалась чудовищем и ее нельзя было гладко выговорить". И еще: "Когда шевелилась у Филата мысль, он слышал ее гул в своем сердце. Иногда (195) Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как. Другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного, тоскующего зова. Этот зов <...> превращался в явственный голос, говоривший малопонятные глухие слова. Но мозг не думал, а скрежетал". Вспомним и "Облако в штанах" В.В. Маяковского:
      Улица корчится безъязыкая.
      Ей нечем кричать и разговаривать.
      Но в большинстве случаев изображаемые писателями лица так или иначе реализуют свою речевую способность. "Говорящий человек" проявляет себя в речи диалогической и монологической. Диалоги (от др. -гр. dialogos - разговор, беседа) и монологи (от др. -гр. monos - один и logos - слово, речь) составляют наиболее специфическое звено словесно-художественной образности2. Они являются своего рода связующим звеном между миром произведения и его речевой тканью. Рассматриваемые как акты поведения и как средоточие мысли, чувства, воли персонажа, они принадлежат предметному слою произведения; взятые же со стороны словесной ткани, составляют феномен художественной речи.
      Диалоги и монологи обладают общим свойством. Это речевые образования, обнаруживающие и подчеркивающие свою субъективную принадлежность, свое "авторство" (индивидуальное и коллективное), так или иначе интонированные, запечатлевающие человеческий голос, что отличает их от документов, инструкций, научных формул и иного рода эмоционально нейтральных, безликих речевых единиц.
      Диалог слагается из высказываний разных лиц (как правило, двух) и осуществляет двустороннее общение людей. Здесь участники коммуникации постоянно меняются ролями, становясь на какое-то время (весьма малое) то говорящими (т.е. активными), то слушающими (т.е. пассивными). В ситуации диалога отдельные высказывания возникают мгновенно3. Каждая последующая реплика зависит от предыдущей, составляя отклик на нее. Диалог, как правило, осуществляется цепью лаконичных высказываний, именуемых репликами. Знаменательны слова Сократа: "Если хочешь со мной беседовать, применяй краткословие"4. Когда реплики очень разрастаются, диалог как таковой (196) перестает существовать, распадаясь на ряд монологов. Диалогическая реплика обладает активностью двоякого рода. Она, во-первых, откликается на только что прозвучавшие слова и, во-вторых, адресуясь к собеседнику, ждет от него незамедлительного речевого отклика. Реплики диалога "знают друг о друге и строятся в этом взаимном знании"5. Они значимы прежде всего сиюминутно, главное в них живет только в ситуации данного момента. Посредством диалогов люди ориентируются в повседневной жизни, устанавливают и упрочивают контакты друг с другом, общаются интеллектуально и духовно.
      Диалоги могут быть ритуально строгими и этикетно упорядоченными. Обмен церемониальными репликами (которые при этом склонны разрастаться, уподобляясь монологам) характерен для исторически ранних обществ и для традиционных фольклорных и литературных жанров. Подобного рода диалоги составляют едва ли не большую часть текста лермонтовской "Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова". Вот одна из реплик Ивана Грозного в разговоре с Калашниковым:
      Отвечай мне по правде, по совести,
      Вольной волею или нехотя
      Ты убия насмерть мово верного слугу,
      Мово лучшего бойца Кирибеевича?
      Но наиболее полно и ярко диалогическая форма речи проявляется в атмосфере непринужденного контакта немногих людей, которые ощущают себя друг другу равными. Иерархическая дистанция между общающимися мешает диалогу. Об этом народная пословица: "Стоя без шапки, не разговоришься".
      Наиболее благоприятна для диалога устная речь при отсутствии пространственной дистанции между говорящими: реплики здесь значимы не только собственно логическим смыслом, но и эмоциональными оттенками, сказывающимися в интонациях, жестах и мимике, которые сопровождают речь. При этом высказывания в составе диалога нередко оказываются сбивчивыми, грамматически неправильными и аморфными, могут выглядеть "недомолвками", которые, однако, вполне понятны собеседнику. Слушающий нередко перебивает говорящего, вмешиваясь в течение его речи, и это усиливает "сцепленность" между репликами: диалог предстает как сплошной поток речи двух, а иногда и большего числа лиц (речевую коммуникацию, в которой "на равных" участвуют более двух-трех человек, называют полилогом).
      Способность вести диалог - это особая сфера речевой культуры, где от человека "требуются" чуткость к собеседнику, гибкость мысли, острота ума) а также гармоническое соответствие между умением (197) говорить (откликаясь на ситуацию момента) и умением вслушиваться в слова рядом находящегося человека.
      Как неоднократно отмечали лингвисты, диалогическая речь исторически первична по отношению к монологической и составляет своего рода центр речевой деятельности: "Мы разговариваем с собеседниками, которые нам отвечают, -такова человеческая действительность"1.
      Отсюда - ответственная роль диалогов в художественной литературе. В драматических произведениях они доминируют безусловно, в эпических (повествовательных) тоже весьма значимы и порой занимают большую часть текста. Взаимоотношения персонажей вне их диалогов не могут быть выявлены сколько-нибудь конкретно и ярко.
      В жизни, а потому и в литературе глубоко укоренен и монолог. Это развернутое, пространное высказывание, знаменующее активность одного из участников коммуникации или не включенное в межличностное общение.
      Различимы монологи обращенные и уединенные2. Первые включены в общение людей, но иначе, чем диалоги. Обращенные монологи определенным образом воздействуют на адресата, но ни в коей мере не требуют от него безотлагательного, сиюминутного речевого отклика. Здесь один из участников коммуникации активен (выступает в качестве непрерывно говорящего), все иные пассивны (остаются слушателями). При этом адресатом обращенного монолога может быть и отдельное лицо, и неограниченно большое число людей (публичные выступления политических деятелей, проповедников, судебных и митинговых ораторов, лекторов). В подобных случаях имеет место иерархическая привилегированность носителя речи: "Слушают того, кто имеет власть или пользуется особым авторитетом, вообще в обстановке внушающего воздействия, подразумевающего известную пассивность восприятия или преимущественно сочувственное реагирование, когда прорываются главным образом "поддакивающие" реплики"1.
      Обращенные монологи (в отличие от реплик диалога) не ограничены в объеме, как правило, продуманы заранее и четко структурированы. Они могут воспроизводиться неоднократно (при полном (198) сохранении смысла), в различных жизненных ситуациях. Для них в равной мере приемлемы и благоприятны как устная, так и письменная форма речи. Монолог, иначе говоря, гораздо менее, чем диалогическая речь, ограничен местом и временем говорения, он легко распространяется в шири человеческого бытия. Поэтому монологическая речь способна выступать как средоточие внеситуативных смыслов, устойчивых и глубоких. Здесь - ее несомненное преимущество перед репликами диалогов.
      Обращенный монолог, как видно, составляет неотъемлемое звено культуры человечества. У его истоков-высказывания пророков и священнослужителей, а также выступления ораторов, игравшие, в частности, столь важную роль в жизни древних греков и римлян. Обращенно-монологическая речь, помнящая о своих ораторско-проповеднических истоках, охотно прибегает к внешним эффектам, опирается на правила и нормы риторики, нередко обретает патетический характер и внушающую, заражающую силу, вызывая энтузиазм и восторг, тревогу и негодование слушателей. Ныне эти возможности обращенного монолога ярко сказываются в митинговых речах.
      Уединенные монологи - это высказывания, осуществляемые человеком либо в одиночестве (буквальном), либо в психологической изоляции от окружающих. Таковы дневниковые записи, не ориентированные на читателя, а также "говорение" для себя самого: либо вслух, либо, что наблюдается гораздо чаще, "про себя". Во внутренней речи, как показал Л.С. Выготский, языковые формы максимально редуцируются: "... даже если мы могли бы записать ее на фонографе, оказалась бы сокращенной, отрывочной, бессвязной, неузнаваемой и непонятной по сравнению с внешней речью"2.
      Но и уединенные монологи не полностью исключены из межличностной коммуникации. Нередко они являются откликами на чьи-то слова, произнесенные ранее, и одновременно - репликами потенциальных, воображаемых диалогов. Подобного рода диалогизированное самосознание широко запечатлено Ф.М. Достоевским. "Вы скажете - размышляет наедине с собой герой "Записок из подполья" о собственной исповеди, - что пошло и подло выводить все это теперь на рынок, после стольких упоений и слез, в которых я сам признался. Отчего же подло-с? Неужели вы думаете, что я стыжусь всего этого <...>?"
      Уединенные монологи -неотъемлемая грань человеческой жизни. По словам современного ученого, "думать - значит прежде всего говорить с самим собой"3. Эти монологи органически связаны с тем, (199) что Ю.М. Лотман называл "автокоммуникацией", в основе которой лежит ситуация "Я - Я", а не "Я - ОН". Европейская культура, утверждал ученый, сознательно и целеустремленно ориентируется на систему "Я - ОН", но есть культуры, ориентированные преимущественно на автокоммуникацию (вероятно, имеются в виду страны Востока): они "способны развивать большую духовную активность, однако часто оказываются менее динамичными, чем этого требуют нужды человеческого общества"4.
      Если автокоммуникацию мыслить широко, в духе Ю.М. Лотмана, как сферу не только индивидуального, но и общественного сознания, то, по-видимому, правомерен вывод, что она связана преимущественно с ориентацией на монологическую речь: как на монологи уединенные (это самоочевидно), так и на обращенные, которые требуют от слушателя скорее послушания, нежели "встречной" инициативы. Система же "Я - ОН" более активно опирается на диалог.
      Монологическая речь составляет неотъемлемое звено литературных произведений. Высказывание в лирике - это от начала и до конца монолог лирического героя. Эпическое произведение организуется принадлежащим повествователю-рассказчику монологом, к которому "подключаются" диалоги изображаемых лиц. "Монологический пласт" значим и в речи персонажей эпических и драматических жанров. Это и внутренняя речь в ее специфичности, вполне доступная повестям и романам (вспомним героев Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского), и условные "реплики в сторону" в пьесах ("А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы", - изрекает гоголевский Хлестаков, "глядя в глаза" почтмейстеру, который прозвучавших слов по законам сцены не слышит). Это также пространные высказывания вслух, к которым, к примеру, склонны грибоедовский Чацкий, тургеневский Рудин, едва ли не большинство персонажей романов Достоевского.
      Формы явленности в литературе "говорящего человека", как видно, разнообразны. Но как и в какой мере присутствует в произведениях речь самого автора? Правомерно ли о нем говорить как о "носителе речи"? М.М. Бахтин на подобные вопросы отвечает так: "Первичный автор, если он выступает с прямым словом, не может быть просто писателем: от лица писателя ничего нельзя сказать (писатель превращается в публициста, моралиста, ученого и т.п.). Поэтому первичный автор облекается в молчание. Но это молчание может принимать различные формы выражения"1. В самом деле: в одних случаях (повествовательный сказ; ролевая лирика; драма, где говорят только действующие лица; произведения с "подставным" авторством, каковы, например, пушкинские "Повести Белкина") авторская позиция выра(200)жается сугубо опосредованно, не реализуясь в прямом слове, в других же (речь неперсонифицированного повествователя, скажем, в романах Л.Н. Толстого; "автопсихологическая" лирика, являющаяся самораскрытием поэта) она явлена в речи открыто и прямо. Нередко автор "поручает" выразить свое мироотношение, свои взгляды и оценки героям произведения. Так, в монологах маркиза Позы ("Дон Карлос") ясно ощутим голос самого Шиллера, а Чацкий в немалой степени является рупором идей А.С. Грибоедова. Позиция Ф.М. Достоевского явлена в ряде высказываний Шатова, Мышкина, а также Алеши Карамазова, который, выслушав сочиненного старшим братом "Великого Инквизитора", горестно восклицает: "А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а молодая женщина! Как же жить-то будешь? <...> С таким адом в груди и в голове разве это возможно?" И мы, читатели, не сомневаемся, что именно автора мучительно тревожит судьба Ивана Карамазова и подобных ему духовных скитальцев.
      Присутствующие в словесно-художественном тексте высказывания, согласующиеся с авторской позицией и ее выражающие, вместе с тем никогда не исчерпывают того, что воплощено в произведении. Обращаясь к читателю, писатель изъясняется языком не прямых словесных суждений, а художественных образов и, в частности, образов персонажей как носителей речи.
      Словесно-художественное произведение правомерно охарактеризовать как обращенный к читателю монолог автора. Монолог этот принципиально отличается от ораторских выступлений, публицистических статей, эссе, философских трактатов, где безусловно и необходимо доминирует прямое авторское слово. Он являет собой своеобразное надречевое образование - как бы "сверхмонолог", компонентами которого служат диалоги и монологи изображаемых лиц.
      8. ВЕЩЬ
      Мир вещей составляет существенную грань человеческой реальности, как первичной, так и художественно претворенной2. Это - сфера деятельности и обитания людей. Вещь впрямую связана с их поведением, сознанием и составляет необходимый компонент культуры: "вещь перерастает свою "вещность" и начинает жить, действовать, "веществовать" в духовном пространстве"1. Вещи кем-то сделаны, кому-то принадлежат, вызывают к себе определенное отношение, становятся источником впечатлений, переживаний, раздумий. Они кем-то поставлены именно на данное место и верны своему назначе(201)нию либо, напротив, почему-то находятся на чисто случайном месте и, не имея хозяина, утрачивают смысл, превращаются в хлам. Во всех этих гранях вещи, являющие собой либо ценности, либо "антиценности", способны представать в искусстве (в частности, в литературных произведениях), составляя их неотъемлемое звено. "Литература, - отмечает А.П. Чудаков, -изображает мир в его физических и конкретно-предметных формах. Степень привязанности к вещному различна - в прозе и поэзии, в литературе разных эпох, у писателей различных литературных направлений. Но никогда художник слова не может отряхнуть вещный прах со своих ног и освобожденной стопой вступить в царство имматериальности; внутренне-субстанциальное, для того чтобы быть воспринятым, должно быть внешностно-предметно воссоздано"2. Особенно ответственную роль образы вещей обрели в произведениях, пристально внимательных к быту, которые едва ли не преобладают в литературе начиная с эпохи романтизма.
      Один их лейтмотивов литературы XIX-XX вв. - вещь, сродная человеку, как бы сросшаяся с его жизнью, домом, повседневностью. Так, в романе Новалиса, убежденного, что настоящему поэту ничто в окружающем не чуждо, говорится, что домашняя утварь и пользование ею сулят душе человека чистую радость, что они способны "поднимать душу над обыденной жизнью", возвышать потребности человека3. В подобном роде - тщательно живописуемые Н.В. Гоголем вещи в доме Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны ("Старосветские помещики"): связки сушеных груш и яблок на частоколе, содержащийся с опрятностью глиняный пол, сундуки, ящики в комнатах, поющая дверь. "Все это для меня имеет неизъяснимую прелесть", - признается рассказчик. Нечто близкое этому и у Л.Н. Толстого: свое, особое, живое лицо имеют и кабинет старого князя Волконского (он "был наполнен вещами, очевидно беспрестанно употребляемыми", которые далее описываются), и интерьеры дома Ростовых ( вспомним волнение Николая, вернувшегося из армии в Москву, когда он увидел хорошо знакомые ломберные столы в зале, лампу в чехле, дверную ручку), и комната Левина, где на всем - и на тетради с его почерком, и на отцовском диване - "следы его жизни". Сходные мотивы звучат у И.С. Тургенева, Н.С. Лескова, порой -у А.П. Чехова (особенно в поздних пьесах); в XX в. -в прозе Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева, в стихах и романе "Доктор Живаго" Б.Л. Пастернака, особенно настойчиво -в "Белой гвардии" М.А. Булгакова (понятные читателю изразцовая печь, испещренная записями, "бронзовая лампа под абажуром", без которых непредставим турбинский дом). Вещи, обозначаемые в (202) этом ряде произведений, как бы источают поэзию семьи и любви, уюта, душевной оседлости, а одновременно -высокой одухотворенности.
      Многие из подобных вещей, обжитых человеком и знаменующих его благую связь с миром, -житейские украсы, призванные радовать глаз и сердце (чаще всего -разноцветные, пестрые, узорчатые). Этот род вещей укоренен в многовековой культуре человечества и, соответственно, в словесном искусстве. Так, сказители былин были пристально внимательны к тому, что ныне принято называть ювелирными изделиями. Здесь и перстни, и красные застежки, и жемчужные серьги, и пуговицы, которые краше самого одеяния, и ткани с узорами, и великолепные пиршественные чаши, и позолота княжеской гридницы, и шубка, которая днем "будто в огне горит" и с которой по ночам "будто искры сыплются"4. В исторически ранних поэтических жанрах вещь предстает как "необходимая принадлежность человека, как важное его завоевание, как нечто, определяющее своим присутствием его общественную стоимость"; "изображаемая с особой тщательностью и любовью", она "предлагается всегда в состоянии предельного совершенства, высшей законченности"1. Этот пласт словесной образности свидетельствует о характере быта наших далеких предков, окружавших себя предметами, "в большей или меньшей степени художественно обработанными".
      Житейские украсы, празднично и сказочно яркие, предстают как некий противовес пошлой обыденности в повестях Э.Т.А. Гофмана. Таков антураж дома архивариуса Линдгорста ("Золотой горшок"): хрустальное зеркало и колокольчики, перстень с драгоценным камнем и сам золотой горшок с вышитой на нем великолепной лилией, который призван чудесно осчастливить юных героев повести. Таковы в сказке "Щелкунчик и мышиный король") сюжет которой хорошо известен благодаря балету П.И. Чайковского, сказочно обильные рождественские подарки детям (среди них - Щелкунчик).
      Подобные предметы, чарующе поэтичные, составляют немаловажную грань произведений Н.В. Гоголя, Н.С. Лескова, П.И. Мельникова-Печерского, И.А. Гончарова ("Обрыв"), А.Н. Островского ("Снегурочка")2. Присутствуют они и у А. Блока:
      Каждый конек на узорной резьбе
      Красное пламя бросает к тебе
      (Вступление к "Стихам о Прекрасной Даме")
      (203)
      И вдали, вдали призывно машет
      Твой узорный, твой цветной рукав.
      ("Осенняя воля")
      Напомним также "спицы расписные" и "плат узорный до бровей" из знаменитого стихотворения "Россия".
      Поэтическая сторона быта с его утварью и предметным антуражем, имеющим народные корни, ярко воплощена в повести И. С. Шмелева "Богомолье", в сюжете которой немаловажную роль играет расписанная узорами тележка, какую, по словам одного из героев, "одной рукой да глазом не сделаешь, тут душой радоваться надо". Подобной радостью проникнуто описание беседки неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры, которая названа "песенкой": "... стекла все разноцветные, наличники и подзоры самой затейливой работы, из березы, под светлый лак, звездочками и шишечками, коньками и петушками, хитрыми завитушками, солнышками и рябью", -все "резное, тонкое". О подобных предметах бытового обихода говорится в повести В.И. Белова "Деревня Бердяйка" и в его книге "Лад", в рассказах В.П. Астафьева "Дуга" и "Звездочки и елочки".
      Но в литературе XIX-XX вв. преобладает иное освещение вещного мира, в большей мере снижающепрозаическое, нежели возвышающе-поэтическое. У Пушкина (1830-х годов), еще более у Гоголя и в "послегоголевской" литературе быт с его вещным антуражем часто подается как унылый, однообразный, тяготящий человека, отталкивающий, оскорбляющий эстетическое чувство. Вспомним комнату Раскольникова, один угол которой был "ужасно острый", другой - "уж слишком безобразно тупой", или часы в "Записках из подполья", которые "хрипят, будто их душат", после чего раздается "тонкий, гаденький звон". Человек при этом изображается как отчужденный от мира вещей, на которые тем самым ложится печать запустения и мертвенности. Эти мотивы, часто сопряженные с мыслью писателей об ответственности человека за его ближайшее окружение, в том числе предметное, прозвучали и в "Мертвых душах" Гоголя (образы Манилова и, в особенности, Плюшкина), и в ряде произведений Чехова. Так, герой рассказа "Невеста", мечтающий о прекрасных фонтанах светлого будущего, сам обитает в комнате, где "накурено, наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух".
      В многочисленных случаях вещный мир связывается с глубокой неудовлетворенностью человека самим собой, окружающей реальностью. Яркое свидетельство тому -творчество И.Ф. Анненского, предварившее очень многое в искусстве XX столетия. В его стихах "с каждой полки и этажерки, из-под шкафа и из-под дивана" глядит ночь бытия; в распахнутых окнах ощущается "безнадежность"; стены комнаты видятся "тоскливо-белыми"... Предметы здесь, замечает Л.Я. Гинзбург, -"знаки тоски неподвижности", физиологически конкретное, но (204) очень объемной "тоски будней": человек у Анненского "сцеплен с вещами" болезненно и мучительно1.