Теория литературы

      Воззрения сторонников биографического метода были предварены герменевтическим учением Ф. Шлейермахера (о герменевтике см. с. 106-112), который утверждал, что идеи и ценности, в том числе художественные, не могут быть поняты без углубленного анализа их генезиса, а значит - без обращения к фактам жизни конкретного человека4. Подобного рода суждения имели место и позже. По афористически метким словам А.Н. Веселовского, "художник воспитывается на почве человека"5. П.М. Бицилли, один из ярких гуманитариев послереволюционного русского зарубежья, писал: "Подлинным гене(349)тическим изучением художественного произведения может быть только то, которое имеет целью свести его ко внутренним переживаниям художника"6.
      Такого рода представления получили обоснование в статье А.П. Скафтымова, опубликованной в саратовской научной периодике (1923) и в течение ряда десятилетий остававшейся незамеченной. Ученый утверждал, что рассмотрение генезиса при невнимании к личности автора фатально сводится к механической констатации фактов чисто внешних: "Картина общего необходимо должна вырастать из изучения частного". "Факторов, действующих на процесс творчества, -писал он,-много, и действенность их неодинакова, все они подчинены индивидуальности автора. <...> Соотношение жизни (культурно-исторической и общественно-психологической.- В.Х.) и произведения искусства должно устанавливаться не непосредственно, а через личность автора. Жизнь протачивается и отслаивается в составе художественного произведения <...> волею (сознательно или подсознательно) художника". Литературоведение, считает Скафтымов, "открывает двери для признания необходимости общекультурных, общественных и литературных воздействий, которые коснулись личности художника"7. Ученый обосновал последовательно недогматический и, можно сказать, собственно гуманитарный подход к генезису литературного творчества.
      Изучение художественных творений как стимулируемых прежде всего чертами личности автора особенно насущно при обращении к литературе XIX-XX вв., решительно освободившейся от жанровых канонов. При этом личностное рассмотрение генезиса не отменяет, а дополняет те направленческие концепции, которые акцентируют внеиндивидуальную детерминацию писательской деятельности. Ведь автор, при всем том, что его личность уникальна и самоценна, мыслит и чувствует, действует и высказывается от лица неких человеческих общностей, порой весьма широких (течение общественной мысли, сословие и класс, нация, конфессия и т.п.). Об этом (на наш взгляд, с неотразимой убедительностью) говорил И.Ф. Анненский в статье "Леконт де Лиль и его "Эриннии"": "<...> законы истории не изменяются в угоду и самой страстной воле (поэта.- В.Х.). Никому из нас не дано уйти от тех идей, которые, как очередное наследье и долг перед прошлым, оказываются частью нашей души при самом вступлении нашем в сознательную жизнь. И чем живее ум человека, тем беззаветнее отдается он чему-то Общему и Нужному, хотя ему и кажется, что он свободно и сам выбирал свою задачу"1. (350)
      Генетическое рассмотрение литературы, активно учитывающее свойства личности автора, позволяет шире воспринять и глубже осмыслить сами его произведения: усмотреть в художественном творении, как выразился Вяч. И. Иванов, не только искусство, но и душу поэта. "Наш подход к искусству современности,-писал Г.П. Федотов, формулируя один из важнейших принципов религиозно-философской эстетики начата нашего столетия,- не как к сфере чисто эстетической, а как к свидетельству о целости или скудости человека, о его жизни и гибели"2. Подобные мысли выражались и значительно раньше, в эпоху романтизма. Ф. Шлегель писал: "Для меня важно не какое-то отдельное произведение Гете, а сам он во всей его целости"3.
      Уяснение связей художественных творений с личностью автора находится в самой тесной связи с интерпретирующей деятельностью, органически к ней подключается. Для "совершенного понимания" текста, отметил Г.Г. Шлет, насущно объединение его "имманентной" интерпретации и генетического соотнесения с личностью автора4.
      Суммируя богатый опыт генетического рассмотрения литературы, сделаем вывод о разнородности и множественности факторов писательской деятельности. Эти факторы правомерно определенным образом сгруппировать. Во-первых, неоспоримо важны прямые непосредственные стимулы, побуждающие к писательству, каков прежде всего созидательно-эстетический импульс. Этому импульсу сопутствует потребность автора воплотить в произведении свой духовный (а иногда также психологический и житейско-биографический) опыт и тем самым воздействовать на сознание и поведение читателей. По словам Т.С. Элиста, настоящий поэт "мучим потребностью сообщить другому свой опыт"5. Во-вторых, в составе генезиса литературного творчества значима совокупность явлений и факторов, воздействующих на автора извне, т.е. стимулирующий контекст художественной деятельности.
      При этом (вопреки нередко провозглашавшемуся учеными разных школ) ни один из факторов литературного творчества не является его жесткой детерминацией: художественно-творческий акт по самой своей природе свободен и инициативен, а потому не предначертан заранее. Литературное произведение не является "снимком" и "слепком" с того или иного внешнего автору явления. Оно никогда не выступает в качестве "продукта" или "зеркала" какого-либо определенного круга фактов. "Компоненты" стимулирующего контекста вряд (351) ли могут быть выстроены в некую универсальную схему, иерархически упорядоченную: генезис литературного творчества исторически и индивидуально изменчив, и любая его теоретическая регламентация неизбежно оборачивается догматической односторонностью.
      Стимулирующий контекст творчества при этом не обладает полнотой определенности. Его объем и границы точным характеристикам не поддаются. Знаменателен ответ Маяковского на вопрос, повлиял ли на него Некрасов: "Неизвестно". "Не будем поддаваться искушению мелкого тщеславия - прибегать к формулам, априорно устанавливающим генезис творчества,- писал французский ученый рубежа XIX- XX вв., полемизируя с культурно-исторической школой. - Мы никогда не знаем <...> всех элементов, входящих в состав гения"1.
      Вместе с тем свободное от догматизма рассмотрение генезиса литературных фактов имеет огромное значение для их понимания. Знание корней и истоков произведения не только проливает свет на его эстетические, собственно художественные свойства, но и помогает понять, как воплотились в нем черты личности автора, а также побуждает воспринять произведение в качестве определенного культурно-исторического свидетельства.
      3. КУЛЬТУРНАЯ ТРДЦИЦИЯ В ЕЕ ЗНАЧИМОСТИ ДЛЯ ЛИТЕРАТУРЫ
      В составе контекста, стимулирующего литературное творчество, ответственная роль принадлежит промежуточному звену между антропологическими универсалиями (архетипы и мифопоэтика, на которых литературоведение сосредоточено ныне) и внутриэпохальной конкретикой (современность писателя с ее противоречиями, которая с непомерной настойчивостью выдвигалась на первый план в наши "доперестроечные" десятилетия). Это срединное звено контекста писательской деятельности освоено теоретическим литературоведением недостаточно, поэтому мы остановимся на нем подробнее, обратившись к тем смыслам, которые обозначаются терминами "преемственность", "традиция", "культурная память", "наследие", "большое историческое время".
      В статье "Ответ на вопрос редакции "Нового мира"" (1970) М.М. Бахтин, оспаривая официально провозглашавшиеся и общепринятые начиная с 1920-х годов установки, использовал словосочетания "малое историческое время" и "большое историческое время", разумев под первым современность писателя, под вторым опыт предшествующих эпох. "Современность,-писал он,-сохраняет все свое ог(352)ромное и во многих отношениях решающее значение. Научный анализ может исходить только из нее и <...> все время должен сверяться с нею". Но, продолжал Бахтин, "замыкать его (литературное произведение.- В.Х.) в этой эпохе нельзя: полнота его раскрывается только в большом времени". Последнее словосочетание становится в суждениях ученого о генезисе литературного творчества опорным, стержневым: "...произведенье уходит своими корнями в далекое прошлое. Великие произведения литературы подготовляются веками, в эпоху же их создания снимаются только зрелые плоды длительного и сложного процесса созревания". В конечном счете деятельность писателя, по мысли Бахтина, определяют длительно существующие, "могучие течения культуры (в Особенности низовые, народные)"2.
      Правомерно разграничить два значения слова "традиция" (от лат. traditio передача, предание). Во-первых, это опора на прошлый опыт в виде его повторения и варьирования (здесь обычно используются слова "традиционность" и "традиционализм"). Такого рода традиции строго регламентированы и имеют форму обрядов, этикета, церемониала, неукоснительно соблюдаемых. Традиционализм был влиятелен в литературном творчестве на протяжении многих веков, вплоть до середины XVIII столетия, что особенно ярко сказывалось в преобладании канонических жанровых форм (см. с. 333-337). Позднее он утратил свою роль и стал восприниматься как помеха и тормоз для деятельности в сфере искусства: вошли в обиход Суждения о "гнете традиций", о традиции как "автоматизированном приеме" и т.п.
      В изменившейся культурно-исторической ситуации, когда обрядово-регламентирующее начало заметно потеснилось как в общественной, так и в частной жизни людей, приобрело актуальность (это особенно ясно просматривается в XX в.) другое значение термина "традиция", под которой стали разуметь инициативное и творческое (активно-избирательное и обогащающее) наследование культурного (и, в частности, словесно-художественного) опыта, которое предполагает достраивание ценностей, составляющих достояние общества, народа, человечества.
      Предметом наследования являются как выдающиеся памятники культуры (философии и науки, искусства и литературы), так и малозаметная "ткань жизни", насыщенная "творческими воздействиями", сохраняемая и обогащаемая от поколения к поколению1. Это - сфера верований, нравственных установок, форм поведения и сознания, стиля общения (не в последнюю очередь внутрисемейного), обиходной психологии, трудовых навыков и способов заполнения досуга, контактов с природой, речевой культуры, бытовых привычек. (353)
      Органически усвоенная традиция (а именно в такой форме ей подобает существовать) становится для отдельных людей и их групп своего рода ориентиром, можно сказать, маяком, некой духовно-практической стратегией. Причастность традиции проявляется не только в виде ясно осознанной ориентации на определенного рода ценности, но и в формах стихийных, интуитивных, непреднамеренных. Мир традиций подобен воздуху, которым люди дышат, чаще всего не задумываясь о том, каким неоценимым благом они располагают. По мысли русского философа начала XX века В.Ф. Эрна, человечество существует благодаря свободному следованию традициям: "Свободная традиция <...> есть не что иное, как внутреннее метафизическое единство человечества"2. Позже в том же духе высказался И. Хейзинга: "Здоровый дух не боится брать с собой в дорогу весомый груз ценностей прошлого"3.
      Для литературы XIX-XX вв. неоспоримо важны традиции (естественно, прежде всего во втором значении слова) как народной культуры, в основном отечественной (о чем в Германии настойчиво говорили И. Гердер и гейдельбергские романтики), так и культуры образованного меньшинства (в большей степени международной). Эпоха романтизма осуществила синтез этих культурных традиций; произошло, по словам В.Ф. Одоевского, "слияние народности с общей образованностью"4. И этот сдвиг многое предопределил в позднейшей литературе, в том числе и современной.
      Об огромном значении традиций (культурной памяти) как стимуле любого творчества наши ученые говорят весьма настойчиво. Они утверждают, что культуротворчество знаменуется прежде всего наследованием прошлых ценностей5, что "творческое следование традиции предполагает поиск живого в старом, его продолжение, а не механическое подражание <...> отмершему"6, что активная роль культурной памяти в порождении нового составляет веху в научном познании исторического и художественного процесса - этап, последовавший за господством гегельянства и позитивизма7.
      Культурное прошлое, так или иначе "приходящее" в произведения писателя, разнопланово. Это, во-первых, словесно-художест(354)венные средства, находившие применение и раньше, а также фрагменты предшествующих текстов (в облике реминисценций); во-вторых, мировоззрения, концепции) идеи, уже бытующие как во внехудожественной реальности, так и в литературе; и, наконец, в-третьих, формы внехудожественной культуры, которые во многом стимулируют и предопределяют формы литературного творчества (родовые и жанровые; предметно-изобразительные, композиционные, собственно речевые). Так, повествовательная форма эпических произведений порождена широко бытующим в реальной жизни людей рассказыванием о происшедшем ранее; обмен репликами между героями и хором в античной драме генетически соотносим с публичными началами жизни древних греков; плутовской роман - это порождение и художественное преломление авантюрности как особого рода жизненного поведения; расцвет психологизма в литературе последних полутора-двух столетий обусловлен активизацией рефлексии как феномена человеческого сознания, и тому подобное. О такого рода соответствиях между формами художественными и внехудожественными (жизненными) Ф. Шлейермахер говорил следующее: "Даже изобретатель новой формы изображения не полностью свободен в осуществлении своих намерений. Хотя от его воли и зависит, станет или не станет та или иная жизненная форма художественной формой его собственных произведений, он находится при создании нового в искусстве перед лицом власти его аналогов, которые уже наличествуют"1. Писатели, таким образом, независимо от их сознательных установок "обречены" опираться на те или иные формы жизни, ставшие культурной традицией. Особенно большое значение в литературной деятельности имеют традиции жанровые (см. с. 337-339).
      Итак, понятие традиции при генетическом рассмотрении литературы (как в ее формально-структурной стороне, так и в глубинных содержательных аспектах) играет весьма ответственную роль. Однако в литературоведении XX в. (в основном авангардистски ориентированном) широко бытует и иное, противоположное представление о традиции, преемственности, культурной памяти - как неминуемо связанных с эпигонством и не имеющих касательства к подлинной, высокой литературе. По мнению Ю.Н. Тынянова, традиция-это "основное понятие старой истории литературы", которое "оказывается неправомерной абстракцией": "говорить о преемственности приходится только при явлении школы, эпигонства, но не при явлениях литературной эволюции, принцип которой - борьба и смена"2. (355)
      И поныне порой выражается мысль, что литературоведение не нуждается в этом понятии. "Следует отметить,-пишет М.О. Чудакова,-что одним из несомненных, наиболее очевидных следствий работы Тынянова и его единомышленников стала дискредитация неопределенного понятия "традиция", которое после их критической оценки повисло в воздухе и затем нашло себе пристанище в текстах, лежащих вне науки. Взамен ей явилась "цитата" (реминисценция) и "литературный подтекст" (преимущественно для поэтических текстов)"3.
      Подобного рода недоверие к слову "традиция" и тем глубоким смыслам, которые за ним стоят и в нем выражаются, восходит к безапелляционному "антитрадиционализму" Ф. Ницше и его последователей. Вспомним требования, которые предъявил людям герой поэмы-мифа "Так говорил Заратустра": "Разбейте <...> старые скрижали"; "Я велел им (людям.- В.Х.) смеяться над их <...> святыми и поэтами"4. Воинственные антитрадиционалистские голоса раздаются и ныне. Вот не так давно прозвучавшая фраза, интерпретирующая 3. Фрейда в ницшеанском духе: "Выразить себя можно лишь раскритиковав самого сильного и близкого по духу из предшественников - убив отца, как велит (курсив мой.-В.Х.) Эдипов комплекс"5. Решительный антитрадиционализм в XX в. составил своего рода традицию, по-своему парадоксальную. Б. Гройс, считающий, что "Ницше сейчас остается непревзойденным ориентиром для современной мысли", утверждает: "<...> разрыв с традицией -это следование ей на ином уровне, ибо разрыв с образцами имеет свою традицию"1. С последней фразой трудно не согласиться.
      Понятие традиции ныне является ареной серьезных расхождений и мировоззренческих противостояний, которые имеют к литературоведению самое прямое отношение.
      2. Литературный процесс
      Этим термином, во-первых, обозначается литературная жизнь определенной страны и эпохи (во всей совокупности ее явлений и фактов) и, во-вторых, многовековое развитие литературы в глобальном, все(356)мирном масштабе. Литературный процесс во втором значении слова (именно о нем пойдет речь далее) составляет предмет сравнительно-исторического литературоведения2.
      1. ДИНАМИКА И СТАБИЛЬНОСТЬ В СОСТАВЕ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
      Тот факт, что литературное творчество подвластно изменениям по мере движения истории, самоочевиден. Меньше обращает на себя внимание то, что литературная эволюция совершается на некой устойчивой, стабильной основе. В составе культуры (искусства и литературы - в частности) различимы явления индивидуализированные и динамичные - с одной стороны, с другой же - структуры универсальные, надвременные, статичные3, нередко именуемые топикой (от др.-гр. topos - место, пространство). Топика у древних явилась одним из понятий логики (теории доказательств) и риторики (изучение "общих мест" в публичных выступлениях)4. В близкие нам эпохи это понятие пришло в литературоведение5. По словам А.М. Панченко, культура (в том числе словесно-художественная) "располагает запасом устойчивых форм, которые актуальны на всем ее протяжении", а потому правомерен и насущен "взгляд на искусство как на эволюционирующую топику"6.
      Топика разнородна. Неизменно присутствуют в литературном творчестве типы эмоциональной настроенности (возвышенное, трагическое, смех и т.п.), нравственно-философские проблемы (добро и зло, истина и красота), "вечные темы", сопряженные с мифопоэтическими смыслами, и, наконец, арсенал художественных форм, которые находят себе применение всегда и везде. Обозначенные нами константы всемирной литературы, т.е. топосы (их называют также общими местами -от лат. loci communes) составляют фонд преемственности, без которого литературный процесс был бы невозможен. Фонд литературной преемственности уходит своими корнями в долитературную архаику и от эпохи, к эпохе пополняется. О последнем с максимальной убедительностью свидетельствует опыт европейской романистики пос(357)ледних двух-трех столетий. Здесь упрочились новые топосы, связанные с художественным освоением внутреннего мира человека в его многоплановых связях с окружающей реальностью.
      2. СТАДИАЛЬНОСТЬ ЛИТЕРАТУРНОГО РАЗВИТИЯ
      В литературоведении укоренено и никем не оспаривается представление о наличии моментов общности (повторяемости) в развитии литератур разных стран и народов, об едином ее "поступательном" движении в большом историческом времени. В статье "Будущее литературы как предмет изучения" Д.С. Лихачев говорит о неуклонном возрастании личного начала в литературном творчестве) об усилении его гуманистического характера, о нарастании реалистических тенденций и все большей свободе выбора форм писателями, а также об углублении историзма художественного сознания. "Историчность сознания, -утверждает ученый,-требует от человека осознания исторической относительности своего собственного сознания. Историчность связана с "самоотречением", со способностью ума понять собственную ограниченность"1.
      Стадии литературного процесса привычно мыслятся как соответствующие тем этапам истории человечества, которые с наибольшей отчетливостью и полнотой явили себя в странах западноевропейских и особенно ярко - в романских. В этой связи выделяются литературы древние, средневековые и -литературы Нового времени с их собственными этапами (вслед за Возрождением - барокко, классицизм, Просвещение с его сентименталистской ветвью, романтизм, наконец, реализм, с которым в XX в. сосуществует и успешно конкурирует модернизм).
      Учеными в наибольшей степени уяснены стадиальные различия между литературами Нового времени и предшествовавшей им письменностью. Древняя и средневековая литературы характеризовались распространенностью произведений с внехудожественными функциями (религиозно-культовой и ритуальной, информативной и деловой и т.п.); широким бытованием анонимности; преобладанием устного словесного творчества над письменностью, которая прибегала более к записям устных преданий и ранее созданных текстов, нежели к "сочинительству". Важной чертой древних и средневековых литератур являлась также неустойчивость текстов, наличие в них причудливых сплавов "своего" и "чужого", а вследствие этого - "размытость" границ между оригинальной и переводной письменностью. В Новое же время литература эмансипируется в качестве явления собственно (358) художественного; письменность становится доминирующей формой словесного искусства; активизируется открытое индивидуальное авторство; литературное развитие обретает гораздо больший динамизм. Все это представляется бесспорным.
      Сложнее обстоит дело с разграничением литератур древних и средневековых. Оно не составляет проблемы применительно к Западной Европе (древнегреческая и древнеримская античность принципиально отличаются от средневековой культуры более "северных" стран), но вызывает сомнения и споры при обращении к литературам иных, прежде всего восточных, регионов. Да и так называемая древнерусская литература была по сути письменностью средневекового типа.
      Дискуссионен ключевой вопрос истории всемирной литературы: каковы географические границы Возрождения с его художественной культурой и, в частности, словесностью? Если Н.И. Конрад и ученые его школы считают Возрождение явлением глобальным, повторяющимся и варьирующимся не только в странах Запада, но и в восточных регионах2, то и другие специалисты, тоже авторитетные, рассматривают Ренессанс как специфичное и уникальное явление западноевропейской (главным образом итальянской) культуры: "Всемирное значение итальянский Ренессанс приобрел не потому, что был самым типичным и наилучшим среди всех случившихся ренессансов, а потому, что других ренессансов не было. Этот оказался единственным"3.
      При этом современные ученые отходят от привычной апологетической оценки западноевропейского Возрождения, выявляют его двойственность. С одной стороны, Ренессанс обогатил культуру концепцией полной свободы и независимости личности, идеей безусловного доверия к творческим возможностям человека, с другой же стороны - возрожденческая "философия удачи питала <...> дух авантюризма и аморализма"1.
      Обсуждение проблемы географических границ Возрождения обнаружило недостаточность традиционной схемы мирового литературного процесса, которая ориентирована в основном на западноевропейский культурно-исторический опыт и отмечена ограниченностью, которую принято именовать "европоцентризмом". И ученые на протяжении двух-трех последних десятилетий (пальма первенства здесь принадле(359)жит С.С. Аверинцеву) выдвинули и обосновали концепцию, дополняющую и в какой-то степени пересматривающую привычные представления о стадиях литературного развития. Здесь в большей мере, чем раньше, учитываются, во-первых, специфика словесного искусства и, во-вторых, опыт неевропейских регионов и стран. В имеющей итоговый характер коллективной статье 1994 г. "Категории поэтики в смене литературных эпох" выделены и охарактеризованы три стадии всемирной литературы.
      Первая стадия - это "архаический период", где безусловно влиятельна фольклорная традиция. Здесь преобладает мифопоэтическое художественное сознание и еще отсутствует рефлексия над словесным искусством, а потому нет ни литературной критики, ни теоретических штудий, ни художественно-творческих программ. Все это появляется лишь на второй стадии литературного процесса, начало которой положила литературная жизнь Древней Греции середины 1 тысячелетия до н.э. и которая продолжалась до середины XVIII в. Этот весьма длительный период отмечен преобладанием традиционализма художественного сознания и "поэтики стиля и жанра": писатели ориентировались на заранее готовые формы речи, отвечавшие требованиям риторики (о ней см. с. 228-229), и были зависимы от жанровых канонов. В рамках этой второй стадии, в свою очередь, выделяются два этапа, рубежом между которыми явилось Возрождение (здесь, заметим, речь вдет по преимуществу об европейской художественной культуре). На втором из этих этапов, пришедшем на смену средневековью, литературное сознание делает шаг от безличного начала к личному (хотя еще в рамках традиционализма); литература в большей мере становится светской.
      И, наконец, на третьей стадии, начавшейся с эпохи Просвещения и романтизма, на авансцену выдвигается "индивидуально-творческое художественное сознание". Отныне доминирует "поэтика автора", освободившегося от всевластия жанрово-стилевых предписаний риторики. Здесь литература, как никогда ранее, "предельно сближается с непосредственным и конкретным бытием человека, проникается его заботами, мыслями, чувствами, создается по его мерке"; наступает эпоха индивидуально-авторских стилей; литературный процесс теснейшим образом сопрягается "одновременно с личностью писателя и окружающей его действительностью"2. Все это имеет место в романтизме и в реализме XIX столетия, а в немалой мере и в модернизме нашего века. К этим явлениям литературного процесса мы и обратимся. (360)
      3. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОБЩНОСТИ (ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ СИСТЕМЫ) XIX - XX ВВ.
      В XIX в. (особенно в его первой трети) развитие литературы шло под знаком романтизма, который противостоял классицистическому и просветительскому рационализму. Первоначально романтизм упрочился в Германии, получив глубокое теоретическое обоснование, и скоро распространился по европейскому континенту и за его пределами3. Именно это художественное движение знаменовало всемирно значимый сдвиг от традиционализма к поэтике автора.
      Романтизм (в частности - немецкий) весьма неоднороден, что убедительно показано в ранних работах В.М. Жирмунского, которые оказали серьезнейшее воздействие на дальнейшее изучение этой художественной системы и по праву признаны литературоведческой классикой. Главным в романтическом движении начала XIX в. ученый считал не двоемирие и не переживание трагического разлада с реальностью (в духе Гофмана и Гейне), а представление об одухотворенности человеческого бытия, о его "пронизанности" божественным началом - мечту "о просветлении в Боге всей жизни, и всякой плати, и каждой индивидуальности"1. В то же время Жирмунский отмечал ограниченность раннего (иенского) романтизма, склонного к эйфории, не чуждого индивидуалистического своеволия, которое позже преодолевалось двумя путями. Первый -обращение к христианской аскетике средневекового типа ("религиозное отречение"), второй -освоение насущных и благих связей человека с национально-исторической реальностью. Ученый положительно расценивал движение эстетической мысли от диады "личность-человечество (миропорядок)", смысл которой космополитичен, к свойственному гейдельбергским романтикам разумению огромной значимости посредующих звеньев между индивидуальным и универсальным, каковы "национальное сознание" и "своеобразные формы коллективной жизни отдельных народов"2. Устремленность гейдельбергцев к национально-культурному единению, их причастность историческому прошлому своей страны характеризовались Жирмунским в высоких поэтических тонах. Такова статья "Проблема эстетической культуры в произведениях гейдельбер(361)гских романтиков", написанная в необычной для автора полуэссейстской манере3.
      Вслед романтизму, наследуя его, а в чем-то и оспаривая, в XIX в. упрочилась новая литературно-художественная общность, обозначаемая словом реализм, которое имеет ряд значений, а потому небесспорно в качестве научного термина4. Сущность реализма применительно к литературе прошлого столетия (говоря о лучших ее образцах, нередко пользуются словосочетанием "классический реализм") и его место в литературном процессе осознаются по-разному. В период господства марксистской идеологии реализм непомерно возвышался в ущерб всему иному в искусстве и литературе. Он мыслился как художественное освоение общественно-исторической конкретики и воплощение идей социальной детерминированности, жесткой внешней обусловленности сознания и поведения людей ("правдивое воспроизведение типичных характеров в типичных обстоятельствах", по Ф. Энгельсу5).
      Ныне значимость реализма в составе литературы XIX-XX вв., напротив, нередко нивелируется, а то и отрицается вовсе. Само это понятие порой объявляется "дурным" на том основании, что его природа (будто бы!) состоит лишь в "социальном анализе" и "жизнеподобии"6. При этом литературный период между романтизмом и символизмом, привычно именуемый эпохой расцвета реализма, искусственно включается в сферу романтизма либо аттестуется как "эпоха романа".
      Изгонять из литературоведения слово "реализм", снижая и дискредитируя его смысл, нет никаких оснований. Насущно иное: очищение этого термина от примитивных и вульгаризаторских напластований. Естественно считаться с традицией, согласно которой данным словом (или словосочетанием "классический реализм") обозначается богатый, многоплановый и вечно живой художественный опыт XIX столетия (в России - от Пушкина до Чехова).
      Сущность классического реализма прошлого века - не в социально-критическом пафосе, хотя он и играл немалую роль, а прежде всего в широком освоении живых связей человека с его близким окружением: (362) "микросредой" в ее специфичности национальной, эпохальной, сословной, сугубо местной и т.п. Реализм (в отличие от романтизма с его мощной "байронической ветвью") склонен не к возвышению и идеализации героя, отчужденного от реальности, отпавшего от мира и ему надменно противостоящего, сколько к критике (и весьма суровой) уединенности его сознания. Действительность осознавалась писателями-реалистами как властно требующая от человека ответственной причастности ей.
      При этом подлинный реализм ("в высшем смысле", как выразился Ф.М. Достоевский) не только не исключает, но, напротив, предполагает интерес писателей к "большой современности", постановку и обсуждение нравственно-философских и религиозных проблем, уяснение связей человека с культурной традицией, судьбами народов и всего человечества, с вселенной и миропорядком.