Шах-наме

Фирдоуси

Шах-наме

Вступление

Слово в похвалу разума

Пришла пора, чтоб истинный мудрец

О разуме поведал наконец.

Яви нам слово, восхваляя разум,

И поучай людей своим рассказом.

Из всех даров что разума ценней?

Хвала ему – всех добрых дел сильней.

Венец, краса всего живого – разум,

Признай, что бытия основа – разум.

Он – твой вожатый, он – в людских сердцах,

Он с нами на земле и в небесах.

От разума – печаль и наслажденье,

От разума – величье и паденье.

Для человека с чистою душой

Без разума нет радости земной.

Ты мудреца слыхал ли изреченье?

Сказал он правдолюбцам в поученье:

«Раскается в своих деяньях тот,

Кто, не подумав, действовать начнет.

В глазах разумных – дураком он станет,

Для самых близких – чужаком он станет».

Друг разума – в почете в двух мирах,

Враг разума – терзается в цепях.

Глаза твоей души – твой светлый разум,

А мир объять ты можешь только глазом.

Был первым в мире создан разум наш,

Он – страж души, трех стражей верных страж,

Те трое суть язык, глаза и уши:

Чрез них добро и зло вкушают души.

Кто в силах разуму воздать почет?

Воздам почет, но кто меня поймет?

Не спрашивай о первых днях творенья

До нашего с тобою появленья,

Но, созданный всевышним в некий миг,

Ты явное и тайное постиг.

Иди же вслед за разумом с любовью,

Разумное не подвергай злословью.

К словам разумных ты ищи пути,

Весь мир пройди, чтоб знанья обрести.

О том, что ты услышал, всем поведай,

С упорством корни знания исследуй:

Лишь ветви изучив на древе слов,

Дойти ты не сумеешь до основ.

Далее Фирдоуси рассказывает о сотворении мира, человека, Солнца и луны. Затем следуют похвала пророку, разделы о том, как писалась книга, о поэте Дакики, который первым пытался создать «Шах-наме».

Восхвалением султану Махмуду завершается та часть эпопеи, которая носит название «Начало книги», после которой следует описание царствования древних царей.

Легендарные цари

Каюмарс

Что сказывает нам дихкан-сказитель

О том, кто первым молвил: «Я властитель»,

О том, кто первый на свое чело

Надел венец? Все было и прошло…

Поведал так старинных книг пытатель,

О богатырских днях повествователь:

Принес престола и венца закон

Царь Каюмарс, и начал править он.

К созвездью Овна солнце устремилось,[1]

Мир получил закон, и власть, и милость.

В созвездье солнце начало блистать,

Весна вселенной расцвела опять.

Стал Каюмарс вселенной властелином.

Он обитал сперва в краю вершинном.[2]

Себя и всех людей, для новых дел,

Он шкурами звериными одел.

Довольство он людскому дал жилищу —

Людей он научил готовить пищу.

Тридцатилетье длилась власть царя,

Сверкавшего на троне, как заря.

Возликовали твари, – все живое,

Все люди зажили тогда в покое.

Склонялось человечество пред ним,

Сияло счастье над царем земным.

Был сын отважный у царя державы,

Красавец, жаждавший борьбы и славы.

Счастливый Сиямак пленял сердца,

Он был отрадой славного отца.

Минуло времени с тех пор немало.

Держава Каюмарса процветала.

Был у царя один лишь тайный враг —

Бес Ахриман, чья сила – зло и мрак.

Был сын у Ахримана – волк-воитель,

Бесовских полчищ лютый предводитель.

Владыки блеск, царевича расцвет,—

Стал из-за них для беса темен свет.

Собрал он войско, на царя пошел он,

Отнять хотел и царство и престол он.

Открыл он замысел коварный свой,

Вселенную наполнил волчий вой.

Когда услышал Сиямак правдивый,

Что вышли, сея гибель, злые дивы,

Вскипела у царевича душа,

Полки собрал он, яростью дыша,

И вышел, тигра шкурою покрытый:

Тогда не знали панцирной защиты.

Сошлись две рати; Сиямак вступил

Отважно в бой с исчадьем адских сил.

Взмахнул косматой лапой див жестокий,

Переломил героя стан высокий,

Ударил витязя о гребни скал,

Потом когтями сердце разодрал.

Услышал Каюмарс о смерти сына,

И черным стало солнце властелина.

Зверье и птицы собрались толпой,

Ушли, стеная, горною тропой,

Ушли, вопя и плача, в скорби жгучей,

Над царским троном пыль вздымалась тучей.

Оплакивали сына целый год.

Но вот прислал посланца небосвод.

Сказал Суруш с отрадою во взоре:

«Сдержи себя, забудь на время горе,

Ты войско снаряди, – вот мой приказ,—

И племя бесов уничтожь тотчас.

Очисти лик вселенной от злодея,

Иди на битву, местью пламенея».

Властитель поднял к небесам чело,

На головы врагов призвал он зло,

Восславил господа и свет денницы

И осушил от слез свои ресницы.

Не знала сна и отдыха душа,

За Сиямака отомстить спеша.

Оставил сына Сиямак пригожий,

При деде он верховным был вельможей,

Хушангом звался Каюмарса внук,

Он был – ты скажешь – кладезем наук.

Ужасна с сыном вечная разлука,—

Дед на своей груди взлелеял внука.

Царь, в жажде мщенья, торопясь к борьбе,

Призвал Хушанга юного к себе.

Открылась внуку боль его живая,

Царь молвил, тайну сердца раскрывая:

«Сбирать войска вселенной буду я,

И клич кричать военный буду я,

А ты веди войска на бой суровый,

Я отхожу, а ты – вожатый новый».

В том войске – пери, птицы, дикий зверь,

И юный вождь их поведет теперь.

Явился черный бес, исполнен страха,

Взметнул, взрывая, к небу комья праха.

Сошлись две рати, сдвинулись тесней,—

И бесы побежали от зверей.

Хушанг ударил беса дланью львиной

И умертвил злодея в миг единый.

Он бесу отомстил за смерть отца,

С презреньем растоптал он мертвеца.

Царь Каюмарс насытил сердце местью,—

Пришла к нему кончина с этой вестью.

Прежде чем перейти к «Сказанию о Заххаке», одному из важнейших в «Шах-наме» по глубине мысли и яркости изображения, Фирдоуси сжато, но с огромной поэтической силой описывает царствования Хушанга, внука Каюмарса, Тахмураса, сына Хушанга, и Джамшида, сына Тахмураса.

Хушанг впервые добыл огонь. Целясь в могучего змея, он попал камнем в скалу.

Змей не погиб, но обнаружил камень

То, что в себе таил он: яркий пламень.

Хушанг обучил людей кузнечному делу, научил их орошать поля, возделывать землю:

Так землепашец, проливая пот,

Стал добывать свой хлеб из года в год.

Тахмурас продолжил борьбу Каюмарса с силами зла. Ему удалось оседлать Ахримана, и он стал ездить верхом на враге человечества. Тахмурас уничтожил две трети бесовского полчища, а прочие бесы, в обмен на жизнь, научили царя письму на тридцати языках, в том числе на пехлевийском, греческом, арабском, персидском, согдийском, китайском.

Блестяще началось царствование Джамшида. Он научил людей изготовлять оружие, прясть лен, шелк, шерсть, шить одежду. Джамшид разделил подданных на четыре сословия: жрецов, воинов, земледельцев и ремесленников. Царь принудил бесов работать на людей, делать кирпич, возводить дома.

Нашел он камфару в кристальном слое,

Бальзам и мускус, амбру и алоэ,

Познал искусство врачевать больных,

Изобретал он снадобья для них…

Так триста лет прошло за веком век.

Не знал в то время смерти человек,

Не знал нужды, не ссорились друг с другом,

Готовы были бесы к их услугам.

Но Джамшид возгордился: «Мир таков, как я его устроил», – сказал он. И бог лишил Джамшида своей благодати.

Сказание о Заххаке

О Заххаке и его отце

Жил некий человек в те времена,

Пустыня Всадников – его страна.[3]

Он царствовал, создателю послушный,

Богобоязненный, великодушный.

Вот имя правосудного: Мардас.

Он добротою подданных потряс.

Он был владыкой щедрым, беспорочным,

Владел конями и скотом молочным.

У благородного отца был сын —

Любимец, утешение седин.

Заххаком звался он, простосердечный,

Отважный, легкомысленный, беспечный.

Его и Бивараспом ты зови:[4]

«Бивар» – переведу я с пехлеви —

Есть «десять тысяч» на дари… Военных

Коней имел он десять тысяч ценных.

Он дни и ночи на коне скакал.

Не крови он, а подвигов искал.

Однажды утром посредине луга

Иблис пред ним предстал в обличье друга.

Беседа с ним была сладка, остра.

Он сбил царевича с пути добра.

Сказал Иблис: «Чтоб речь моя звучала,

Я клятвы от тебя хочу сначала».

Был простодушен юноша, тотчас

Исполнил искусителя приказ:

«Твои слова держать я в тайне буду,

Я повинуюсь им всегда и всюду».

Сказал Иблис: «Глаза свои открой:

Ты должен быть царем, а не другой!

Как медлит время с властелином старым,

А ты в тени, ты годы губишь даром.

Престол займи ты, пусть уйдет отец,

Тебе лишь одному к лицу венец!»

Заххак, почуяв боль, насупил брови:

Царевич не хотел отцовской крови.

Сказал: «Ты мне дурной совет даешь,

Дай мне другой, а этот – нехорош».

А бес: «Наказан будешь ты сурово,

Когда нарушишь клятвенное слово,

Бесславным будет близкий твой конец,

Останется в почете твой отец».

Так бес лукавый во мгновенье ока

Царевича поймал в силки порока.

«Как это сделать? – вопросил араб.—

Тебе во всем послушен я, как раб».

«Не бойся, – молвил бес, – тебя спасу я,

Главу твою высоко вознесу я».

Был во дворце Мардаса щедрый сад,

Он сердце услаждал и тешил взгляд.

Арабский царь вставал ночной порою,

Готовился к молитве пред зарею.

Здесь омовенье совершал Мардас.

Тропа не освещалась в этот час.

И вырыл бес на том пути колодец,

Чтоб в западню попался полководец.

И ночь пришла, и царь арабский в сад

Направился, чтоб совершить обряд,—

Упал в колодец, насмерть он разбился,

Смиренный, в мир иной он удалился.

Так захватил венец и трон злодей —

Заххак, отцеубийца, враг людей.

Кухня Иблиса

Когда его коварства удались,

Вновь злые козни строить стал Иблис.

Он обернулся юношей стыдливым,

Красноречивым, чистым, прозорливым,

И с речью, полной лести и похвал,

Внезапно пред Заххаком он предстал.

Сказал царю: «Меня к себе возьми ты,

Я пригожусь, я повар знаменитый».

Царь молвил с лаской: «Мне служить начни»

Ему отвел он место для стряпни.

Глава придворных опустил завесу[5]

И ключ от кухни царской отдал бесу.

Тогда обильной не была еда,

Убоины не ели в те года.

Растеньями тогда питались люди

И об ином не помышляли блюде.

Животных убивать решил злодей.

И приохотить к этому людей.

Еду из дичи и отборной птицы

Готовить начал повар юнолицый.

Сперва яичный подал он желток,

Пошла Заххаку эта пища впрок.

Пришлось царю по вкусу это яство,

Хвалил он беса, не узрев лукавства.

Сказал Иблис, чьи помыслы черны.

«Будь вечно счастлив, государь страны!

Такое завтра приготовлю блюдо,

Что съешь ты с наслажденьем это чудо!»

Ушел он, хитрости в уме творя,

Чтоб дивной пищей накормить царя.

Он блюдо приготовил утром рано

Из куропатки, белого фазана.

Искуснику восторженно хвалу

Заххак вознес, едва присел к столу.

Был третий день отмечен блюдом пряным,

Смешали птицу с молодым бараном,

А на четвертый день на свой бочок

Лег пред Заххаком молодой бычок,—

Он сдобрен был вином темно-багряным,

И мускусом, и розой, и шафраном.

Лишь пальцы в мясо запустил Заххак —

Он, восхищен стряпнёю, молвил так:

«Я вижу, добрый муж, твое старанье,

Подумай и скажи свое желанье».

«Могучий царь! – воскликнул бес в ответ.

В твоей душе да будет счастья свет!

Твое лицо узреть – моя отрада,

И большего душе моей не надо.

Пришел к тебе я с просьбою одной,

Хотя и не заслуженною мной:

О царь, к твоим плечам припасть хочу я,

Устами и очами их целуя».

А царь: «Тебе согласье я даю,

Возвышу этим долю я твою».

И бес, принявший облик человечий,

Поцеловал царя, как равный, в плечи.

Поцеловал Заххака хитрый бес

И – чудо! – сразу под землей исчез.

Две черные змеи из плеч владыки

Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики,

В отчаянье решил их срезать с плеч,—

Но подивись, услышав эту речь:

Из плеч две черные змеи, как древа

Две ветви, справа отросли и слева!

Пришли врачи к царю своей земли;

Немало мудрых слов произнесли,

Соревновались в колдовстве друг с другом,

Но не сумели совладеть с недугом.

Тогда Иблис прикинулся врачом,

Предстал с ученым видом пред царем:

«Судьба, – сказал он, – всех владык сильнее.

Ты подожди: покуда живы змеи,

Нельзя срезать их! Потчуй их едой,

Иначе ты не справишься с бедой,

Корми их человечьими мозгами,

И, может быть, они издохнут сами».

Ты посмотри, что натворил Иблис.

Но для чего те происки велись?

Быть может, к зверствам он царя принудил

Затем, чтоб мир обширный обезлюдел?

Иранцы приглашают Заххака на царство

Измучилась иранская страна,

Повсюду были смута и война.

Сокрылся лучезарный день в тумане,

Отторглись от Джамшида все в Иране.

Цари во всех явились областях,

Для битвы каждый поднимал свой стяг,

С полками шли цари, суровы с виду:

Иссякла в их сердцах любовь к Джамшиду.

Тогда вожди вельмож, богатырей

Отправились к арабам поскорей,

Прослышав о царе змееподобном,

Власть над землей установить способном.

На поиски царя спешила рать.

Придя, Заххака стала прославлять.

Был приглашен жестокий змей на царство,

Провозглашен владыкой государства.

Царь-змей помчался вихрем напрямик.

Украсил он себя венцом владык.

Он витязей, всегда готовых к брани,

Собрал в Аравистане и в Иране,

Воссев на трон Джамшида, заблистал,—

Мир для Джамшида тесным перстнем стал.

Его судьба внезапно охромела,

И новый царь настиг Джамшида смело.

Джамшид покинул войско и страну,

Оставив бесу власть, престол, казну.

Почти сто лет от мира он скрывался,

Для глаз людских незримым оставался.

Прошло сто лет, как занял змей престол,—

Он к морю Чина воинство привел.[6]

Джамшид скрывался, перед злом робея,

А все-таки не спасся он от змея!

Схватил его Заххак, едва настиг,

Не отпустил ни на единый миг,

Он распилил Джамшида на две части,

Чтоб мир не подчинился прежней власти.

Был временем похищен гордый царь:

Так поглощает стебельки янтарь.

Кто был Джамшида выше на престоле?

А много ль пользы он извлек оттоле?

Над властным семь столетий протекло,

Познал властитель и добро и зло.

Зачем же долгой жизни ты желаешь,

Коль тайну мира так и не узнаешь?

Тебе он дарит и нектар и мед,

Он ласково с тобою речь ведет,

Ковер любви он стелет пред тобою,

Уж ты решаешь: «Взыскан я судьбою»,

Доволен будешь миром ты земным,

Всю душу ты раскроешь перед ним,

Как вдруг сыграет он такую шутку,

Что больно станет сердцу и рассудку.

Мне опостылел бренный сей чертог,

Избавь меня от горя, вечный бог!

Сон Заххака

Заххака власть над миром утвердилась,

Тысячелетье царствованье длилось.

Мир под его ярмом стремился вспять,

И годы было тяжело считать.

Деянья мудрецов оделись мглою,

Безумных воля правила землею.

Волшба – в чести, отваге нет дорог,

Сокрылась правда, явным стал порок.

Все видели, как дивы зло творили,

Но о добре лишь тайно говорили…

Двух чистых дев, Джамшида двух сестер,

Отправили из дома на позор.

Как звезды непорочны и красивы,

Они затрепетали, словно ивы.

Звалась одна затворница – Шахрназ,

Другой невинной имя – Арнаваз,

Их привели, царя гневить не смея,

И отдали тому подобью змея.

…Так было: по ночам двух молодых,

То витязей, то юношей простых,

Вели на кухню, к властелину царства,

И повар добывал из них лекарство.

Он убивал людей в расцвете сил,

И царских змей он мозгом их кормил.

Случилось так, что слуги провиденья,

Два мужа царского происхожденья,

Один – благочестивый Арманак,

Другой – правдолюбивый Карманак,

Вели беседу о большом и малом,

Об ужасе, доселе небывалом,

О злом царе, чье страшно торжество,

О войске и обычаях его.

Один сказал: «Пред гнетом не поникнем,

Под видом поваров к царю проникнем,

Умом раскинем, став на этот путь,

Чтоб способ отыскать какой-нибудь.

Быть может, мы спасем от мук ужасных

Хоть одного из каждых двух несчастных».

Пошли, варили явства день-деньской,

Наукой овладели поварской.

И вот людей, вступивших тайно в дружбу,

К царю, в поварню, приняли на службу.

Когда настало время, чтоб отнять

У юных жизнь, чтоб кровь пролить опять,

Двух юношей схватили часовые,

Стрелки царя, разбойники дневные,

Поволокли по городу, в пыли,

Избили и на кухню привели.

У поваров от боли сердце сжалось,

Глаза – в слезах, а в мыслях – гнев и жалость,

Их взоры встретились, потрясены

Свирепостью властителя страны.

Из двух страдальцев одного убили

(Иначе поступить – бессильны были).

С бараньим мозгом, с помощью приправ,

Мозг юноши несчастного смешав,

Они второму наставленье дали:

«Смотри же, ноги уноси подале,

Из города отныне ты беги,

Иль в горы, иль в пустыни ты беги».

А змея накормили с содроганьем,

Мозг юноши перемешав с бараньим.

И каждый месяц – шли за днями дни —

Спасали тридцать юношей они.

Когда число их составляло двести,

То из дворца всех выводили вместе,

Давали на развод овец, козлят,

И отправляли в степь… И говорят:

Дало начало курдам это семя,

И городов чуждается их племя…

Был у царя еще один порок:

Он, осквернив невинности порог,

Красавиц знатных брал себе на ложе,

Презрев закон, устав, веленье божье.

Царю осталось жизни сорок лет.

Смотри, как покарал его Изед:

Однажды Арнаваз легла с Заххаком.

Затих дворец, объятый сном и мраком.

Трех воинов увидел царь во сне,

Одетых, как знатнейшие в стране.

Посередине – младший, светлоликий,

Стан кипариса, благодать владыки,

Алмазный блеск па царском кушаке

И палица булатная в руке.

Он устремился в бой, как мститель правый,

Надел ошейник на царя державы,

Он потащил его между людей,

На гору Демавенд помчал скорей…

Заххак жестокий скорчился от страха,

Казалось, разорвется сердце шаха.

Так вскрикнул он, что вздрогнули сердца,

Что задрожали сто столбов дворца.

Проснулись солнцеликие от крика,

Не зная, чем расстроен их владыка.

Сказала Арнаваз: «О царь земной,

Прошу тебя, поведай мне одной:

Находишься ты в собственном чертоге,

Кого ж боишься ты, крича в тревоге?

Не ты ли царь семи земных частей,[7]

Владыка всех зверей и всех людей?»

Ответил солнцеликим царь всевластный:

«Я не могу открыть вам сон ужасный,

Поймете вы, узнав про этот сон,

Что я отныне смерти обречен».

Тут Арнаваз сказала властелину:

«Открой нам страха своего причину,

Быть может, выход мы найдем с тобой,—

Есть избавленье от беды любой».

И тайну тайн своих открыл владыка,

Сказал ей, почему он вскрикнул дико.

Красавица в ответ произнесла:

«Ищи спасенья, чтоб избегнуть зла.

Судьба тебе вручила перстень власти,

И всей земле твое сияет счастье.

Ты под печатью перстня, царь царей,

Всех духов держишь, птиц, людей, зверей.

Ты звездочетов собери старейших,

Ты чародеев призови мудрейших,

Мобедам сон поведай до конца

И суть его исследуй до конца.

Поймешь ты, кто тебе враждебен: пери

Иль злые дивы, люди или звери.

Узнав, прими ты меры поскорей,—

Ты недруга не бойся, не робей».

Так молвил кипарис сереброликий.

Речь Арнаваз понравилась владыке.

Мобеды объясняют сон Заххака

Был темен мир, как ворона крыло,—

Открыло солнце из-за гор чело,

И яхонты внезапно покатило

По голубому куполу светило.

Где б ни были мудрец или мобед,

Что бдительным умом познали свет,—

Царь во дворец явиться приказал им,

О сне своем зловещем рассказал им.

У них спросил он тайные слова

О зле, добре, о ходе естества:

«Когда наступит дней моих кончина?

Кто на престол воссядет властелина?

Иль тайну мне откроете сейчас,

Иль прикажу я обезглавить вас».

Уста мобедов сухи, влажны лица,

Спешат друг с другом страхом поделиться:

«Откроем тайну, истине верны,—

Пропала жизнь, а жизни нет цены,

А если правду скроем из боязни,

То все равно мы не минуем казни».

Прошло три дня, – был мрачен их удел,

Никто промолвить слова не посмел,

И на четвертый, тайны не изведав,

Разгневался властитель на мобедов:

«Вот выбор вам; иль на помост взойти,

Иль мне открыть грядущего пути».

Оки поникли; услыхав о плахе,

Глаза – в слезах кровавых, сердце – в страхе.

Был прозорлив, умен один из них

И проницательнее остальных.

Разумный муж Зираком прозывался,

Над всеми мудрецами возвышался.

И, осмелев, он выступил вперед,

Сказал о том, что властелина ждет:

«Не будь спесивым, царь непобедимый,

Затем, что все для смерти рождены мы

Немало было до тебя царей,

Блиставших в мире славою своей,

Вел каждый счет благому и дурному

И отходил, оставив мир другому.

Пусть ты стоишь железною стеной,—

Поток времен тебя снесет волной.

Другой воссядет на престол по праву,

Он ввергнет в прах тебя, твой трон и славу.

Он будет, Фаридуном наречен,

Светиться над землей, как небосклон.

Еще не появился он, и рано

Еще его искать, о царь Ирана!

Благочестивой матерью рожден,

Как древо, плодоносен будет он,

Созрев, упрется в небо головою,

Престол добудет мощью боевою.

Высок и строен, словно кипарис,

Он палицу свою опустит вниз,

И будешь ты сражен, о царь суровый

Ударом палицы быкоголовой».

Несчастный царь спросил, судьбу кляня:

«За что ж возненавидит он меня?»

Смельчак сказал: «Коль ты умен, пойми

Что все деянья с их причиной слиты.

Ты жизнь отнимешь у его отца,

Возжаждет мести сердце храбреца.

Родится также Бирмая, корова,

Кормилица владыки молодого.

Из-за тебя погибнет и она,

Но будет витязем отомщена».

Царь выслушал, не пропустив ни слова,

И рухнул вдруг с престола золотого,

Сознанье потеряв, он отошел,

Беды боясь, покинул он престол.

Придя в себя, на мир тоскливо глянув,

Воссел он снова на престол Кейанов.

Где явно, где таясь, повел труды:

Искал он Фаридуновы следы.

Забыл о сне, о пище, о покое,

Над ним затмилось небо голубое.

Так время шло несцешною стопой.

Змееподобный заболел тоской.

Рождение Фаридуна

Родился Фаридун благословенный,

И стало новым естество вселенной.

Стан кипариса, мощь богатыря,

Из глаз лучится благодать царя,—

Он засиял, дневному солнцу равный,

Он излучал Джамшида блеск державный.

Как дождь, он миру был необходим,

Как мудрость, нужен был сердцам людским.

Над ним кружился свод небес просторный,

Грядущему властителю покорный…

Вот родилась и телка в том краю.

За кроткий нрав хвалили Бирмаю.

Цвета шерстинок – желтый, алый, синий —

Горели ярко, словно хвост павлиний.

Потрясены, столпились перед ней

Мудрец, и звездочет, и чародей.

Пошли средь старцев пересуды, толки:

Никто не видывал подобной телки!

Меж тем кружил Заххак, страшась беды:

Искал он Фаридуновы следы.

И вот отца младенца, Абитина,

Уже рука настигла властелина.

Бежал он, чтоб душа была жива,

Но, жизнью сыт, он стал добычей льва!

Злодеи-слуги змея-господина

Однажды изловили Абитина.

Как барс, был связан этот человек,

И дни его бесчестный царь пресек.

Когда узнала, какова утрата,

Мать Фаридуна, разумом богата,—

Ей имя – Фиранак, была она

Любви к ребенку своему полна,—

Судьбою сражена, с тоской во взоре,

На ту лужайку побежала в горе,

Где Бирмая росла в траве густой,

Сверкая небывалой пестротой.

Пред стражем пастбищ Фиранак предстала,

Кровавыми слезами зарыдала,

Моля его: «Дитя мое возьми,

Он злобными преследуем людьми,

Ты замени ему отца родного,

Пусть молоком поит его корова.

Награды ждешь? Дитя свое любя,

Не пожалею жизни для тебя!»

Слуга лесов, коровы страж всечасный,

Ответил праведнице той несчастной:

«Рабом я буду сыну твоему,

Я, как слуга, твои слова приму!»

Три года пастырь верный и суровый

Поил ребенка молоком коровы.

Дитя везде искал страны глава.

Везде о дивноцй телке шла молва.

Мать Фаридуна прибежала снова,

Сказала пестуну такое слово:

«В моей душе, исполненной тревог,

Явилась мысль: ее внушил мне бог.

Мне надо действовать, бежать быстрее,

Мой сын мне жизни собственной милее!

С ног отряхну я прах земли волхвов,

Близ Хиндустана мы отыщем кров.

Спасу я от врагов красавца сына,

Горы Албурз укроет нас вершина».

Проворней серны, легче скакуна

С ребенком в горы понеслась она.

В горах отшельник жизнью жил святою,

Расстался он с мирскою суетою.

«О праведник, – ему сказала мать,—

Мой край – Иран, и мне дано страдать.

Знай, что к тебе пришла я с милым сыном,

Что станет он Ирана властелином.

Ты должен сторожить его покой

И дорожить им, как отец родной».

Тот принял сына по ее наказу,

Дитя не обдал холодом ни разу…

Но до Заххака весть дошла, увы,

О потаенных зарослях травы.

Как пьяный слон, обрушить гнев готовый,

Пришел – и жизнь он отнял у коровы.

Траву он выжег, истребил стада,

Опустошил ту землю навсегда.

К жилищу Фаридуна поскакал он,

Обрыскал все, – дитя не отыскал он,

Айван его спалил, смешал с золой,

Дворец его свалил, сровнял с землей.

Шестнадцать лет прошло над Фаридуном,

В долину отроком сошел он юным.

Пришел он к матери, сказал: «Теперь

Неведомого тайну мне доверь.

Скажи мне, кто я? Семени какого?

Кто мой отец? Я племени какого?

Что я скажу собранию: кто я?

Мне быль поведай, правды не тая».

«О славный сын мой, – Фиранак сказала,—

Как ты велишь, все расскажу сначала.

Знай, жил в Иране человек один,

Чье имя, сын мой, было Абитин,—

Царей потомок, витязь безупречный,

Отважный, мудрый и добросердечный.

Он к Тахмурасу возводил свой род,

Всех предков знал своих наперечет.

Тебе он был отцом, а мне супругом,

Моим он светом был, отрадой, другом,

Но вот Заххак, прислужник темных сил,

Свой меч занес: тебя убить решил.

Скрывала я тебя, спасти желая.

О, сколько дней тяжелых провела я!

Отец твой, витязь, взысканный судьбой,

Из-за тебя пожертвовал собой:

Две выросли змеи из плеч убийцы.

Стонал Иран под властью кровопийцы.

Чтоб ублажить двух ненасытных змей,

Мозг твоего отца пожрал злодей.

Тогда бежала я в леса глухие,

Не проникали в них глаза людские,

А там, являя красок пестроту,

Жила корова, как весна в цвету,

И на траве, как царь, спокойный, строгий,

Пред нею страж сидел, скрестивши ноги.

Тебя тому я стражу отдала,

Он пестовал тебя, хранил от зла.

Вскормленный молоком коровы чудной,

Ты, словно барс, окреп в глуши безлюдной,

Но про корову и прекрасный луг

Дошел внезапно до Заххака слух.

Тогда я унесла тебя из леса,

Покинув дом, бежала я от беса.

И стража он убил и Бирмаю —

Ту кроткую кормилицу твою.

Он в яму превратил твою обитель,

И пыль дворца взвил к небесам властитель».

У Фаридуна гнев блеснул в очах,

Пришел он в ярость при таких речах,

Он, материнским потрясен рассказом,

Наполнил болью – сердце, местью – разум.

Сказал он: «Львенок превратится в льва,

Лишь силы испытав свои сперва.

Доколе нам страдать под властью мрака?

Теперь я меч обрушу на Заххака.

Идя путем пречистого творца,

Столбом взметну я пыль его дворца!»

Сказала мать: «Нет разума в решенье —

Вступить со всей вселенною в сраженье.

Принадлежит Заххаку мир земной,

Он кликнет клич – войска пойдут войной:

Из каждой части света в бой суровый

Сто тысяч смелых двинуться готовы.

Желая мести, ты не должен впредь

На мир глазами юности смотреть:

Хмель юности вкушая, к людям выйдешь,

Но в мире одного себя увидишь.

Ты во хмелю свои развеешь дни,—

Мой сын, да будут счастливы они».

Рассказ о кузнеце Каве

И было так: бесчестный царь Ирана

Твердил о Фаридуке постоянно.

Под гнетом ужаса он сгорбил стан,

Пред Фаридуном страхом обуян.

Однажды на престол воссел он в славе,

Надел венец в сапфировой оправе.

Призвал к себе со всех частей земли

Правителей, чтоб царству помогли.

Сказал мобедам: «Жаждущие блага,

Вы, чьи законы – мудрость и отвага!

Есть тайный враг. Опасен он царю:

Мудрец поймет, о ком я говорю.

Нельзя врагом, что вынул меч из ножен,

Пренебрегать, как ни был бы ничтожен.

Сильнее нашей мне потребна рать,

Мне дивов, пери надобно собрать.

Признайте, помощи подав мне руку,

Что больше я терпеть не в силах муку.

Теперь мне ваша грамота нужна,

Что лишь добра я сеял семена,

Что правды я поборник непреклонный

И чту я справедливости законы».

Боясь царя, пойдя дорогой лжи,

Согласье дали важные мужи,

И эту грамоту, покорны змею,

Они скрепили подписью своею.

У врат дворца раздался крик тогда,

И требовал он правого суда.

К Заххаку претерпевшего пустили,

Перед сановниками посадили.

Царь вопросил, нахмурив грозный лик?

«Кто твой обидчик? Отчего твой крик?»

А тот, по голове себя ударив:

«Доколе гнев терпеть мне государев?

Я – безответный, я – Кава, кузнец.

Хочу я правосудья наконец!

Ты, царь, хотя ты и подобье змея,

Судить обязан честно, власть имея;

И если ты вселенной завладел,

То почему же горе – наш удел?

Передо мною, царь, в долгу давно ты.

Чтоб удивился мир, сведем-ка счеты.

Быть может, я, услышав твой отчет,

Пойму, как до меня дошел черед?

Ужели царских змей, тобой наказан,

Сыновней кровью я кормить обязан?»

Заххака поразили те слова,

Что высказал в лицо ему Кава.

И тут же кузнецу вернули сына,

Желая с ним найти язык единый.

Потом услышал он царя приказ,

Чтоб грамоту он подписал тотчас.

Прочел ее Кава и ужаснулся,

К вельможам знатным резко повернулся,

Вскричал: «Вы бесу продали сердца,

Отторглись вы от разума творца.

Вы бесу помогаете покорно,

И прямо в ад стремитесь вы упорно.

Под грамотой такой не подпишусь:

Я никогда царя не устрашусь!»

Вскочив, порвал он грамоту злодея,

Швырнул он клочья, гневом пламенея,

На площадь с криком вышел из дворца,

Спасенный сын сопровождал отца.

Вельможи вознесли хвалу владыке:

«О миродержец славный и великий,

В тот день, когда ты начинаешь бой,

Дышать не смеет ветер над тобой,

Так почему же – дерзок, смел, – как равный,

С тобою говорит Кава бесправный?

Он грамоту, связующую нас,

Порвал в клочки, нарушив твой приказ!»

Ответил царь: «Таиться я не буду,

То, что со мной стряслось, подобно чуду.

Как только во дворец вступил Кава,

Как только раздались его слова —

Здесь, на айване, между им и мною

Как бы железо выросло стеною.

Не знаю, что мне свыше суждено:

Постичь нам тайну мира не дано».

Кава, на площадь выйдя в гневе яром,

Был окружен тотчас же всем базаром.

Просил он защитить его права,

Весь мир к добру и правде звал Кава.

Он свой передник, сделанный из кожи,—

Нуждается кузнец в такой одеже,—

Взметнул, как знамя, на копье стальном,

И над базаром пыль пошла столбом.

Крича, он шел со знаменем из кожи:

«Эй, люди добрые! Эй, слуги божьи!

Кто верует, что Фаридун придет?

Кто хочет сбросить змея тяжкий гнет?

Бегите от него: он – зла основа,

Он – Ахриман, он враг всего живого!»

Явил ничтожный кожаный лоскут,

За кем враги, за кем друзья идут!

Так шел Кава, толпа ему внимала,—

Народа собралось тогда немало.

Узнал кузнец, где Фаридун живет,—

Главу склонив, упорно шел вперед.

Пред молодым вождем предстал он смело.

Толпа вдали стояла и шумела.

Была воздета кожа на копье,—

Царь знамением блага счел ее,

Украсил стяг парчою, в Руме тканной,

Гербом алмазным ярко осиянной.

То знамя поднял он над головой,—

Оно казалось полною луной.

В цветные ленты кожу разубрал он,

И знаменем Кавы ее назвал он.

С тех пор обычай у царей пошел:

Венец надев и получив престол,

Каменьев не жалел царя наследник,

Чтоб вновь украсить кожаный передник.

Каменьям, лентам не было конца,

Стал знаменем передник кузнеца,

Он был во мраке светом небосвода,

Единственной надеждою народа…

У Фаридуна, возвратившего законной династии царство с помощью кузнеца Кавы, было три сына: Сальм, возглавивший Рум, то есть Византию, западные страны, Тур, получивший Туран, и Ирадж, ставший царем Ирана. Сальм и Тур, завидовавшие младшему брату, любимцу отца, злодейски убили Ираджа. От старших сыновей прибыл к Фаридуну гонец с золотым ларцом.

Дрожало шелковое покрывало,

Ираджа голова в ларце лежала.

Потрясенный Фаридун узнал, что молодая рабыня Махафарид беременна от Ираджа. Родилась девочка, и когда она подросла, Фаридун выдал дочь покойного сына за своего племянника Пашанга. От этого брака родился сын, названный Манучихром.

Престарелый Фаридун не мог отомстить за смерть любимого сына. Это сделал Манучихр. Возмужав, он собрал рать, разбил войска Сальма и Тура и обезглавил злодеев. Фаридун при жизни возвел Манучихра на царство.

С престолом он простился ясным взглядом,

Три головы сынов с ним были рядом.

Когда Манучихр воссел на престол, к юному царю пришел витязь Сам, владелец Систана, и сказал:

Мне глаз поручен над царем державы,

Тебе – судить, мне – суд одобрить правый.

Другим приближенным царя стал богатырь Каран, сын кузнеца Кавы.

Сказанием о Зале, сыне Сама, и о его возлюбленной Рудабе, которая по матери происходит от Заххака, и начинается та часть книги Фирдоуси, которую принято называть богатырской.

Заль и Рудаба

Рождение Заля

У Сама не было детей. Томимый

Тоскою, жаждал он жены любимой.

Красавица жила в его дворце:

Как мускус – кудри, розы на лице!

Стал сына ждать: пришло подруги время,—

Уже с трудом несла под сердцем бремя.

И вот родился мальчик в точный срок,

Как будто землю озарил восток.

Он солнцу был подобен красотою,

Но голова его была седою.

Семь дней отцу боялись все сказать,

Что родила такого сына мать.

Кормилица, отважная, как львица,

Не побоялась к витязю явиться,

Известье о младенце принесла,

И потекла из уст ее хвала:

«Да будет счастлив Сам, страны опора,

Да недруги его погибнут скоро!

К жене, за полог, богатырь, войди,

Увидишь сына у ее груди.

Лицом прекрасен, полон благодати,

Уродства никакого у дитяти,

Один порок: седая голова.

Твоя, о славный, участь такова!»

С престола Сам сошел. Был путь недолог

К супруге молодой зашел за полог.

Увидел седоглавое дитя

И помрачнел, страданье обретя.

Чело подняв, явил свою тревогу,

За помощью он обратился к богу:

«О ты, пред кем ничто – и зло, и ложь,

Один лишь ты отраду нам даешь!

Быть может, я пошел путем обмана?

Быть может, принял веру Ахримана?

Тогда, быть может, втайне ото всех,

Всевышний мне простит мой тяжкий грех

Ужалена душа змеею черной,

И кровь моя кипит в мой день позорный:

Когда меня о сыне спросит знать,

Что об уродце витязям сказать?

Что мне сказать? Родился див нечистый?

Отродье пери? Леопард пятнистый?

Покину я Иран из-за стыда,

Отчизну позабуду я тогда!»

Подальше унести велел он сына:

Да будет для него жильем – чужбина,

Отныне пусть уродец тот живет

Там, где Симург взмывает в небосвод.

Оставили дитя в глухой теснине,

Ушли назад, и Сам забыл о сыне.

Птица Симург находит Заля

Птенцам Симурга надобна еда.

Расправив крылья, взмыл он из гнезда.

Увидел он дитя в слезах и в горе

Да землю, что бурлила, словно море,

Пылало солнце над его челом,

Суровый, темный прах лежал кругом.

Симург спустился, – жаждал он добычи,—

И мальчика схватил он в когти птичьи,

К горе Албурз, в гнездо, на тот утес,

Где жил с птенцами, он дитя унес.

Но помнил бог о мальчике дрожащем,—

Грядущее хранил он в настоящем:

Симург, птенцы взглянули на дитя,

Что плакало, лицо к ним обратя,

И мальчика седого пожалели,

Познав любовь, им чуждую доселе.

Так время шло, в гнезде ребенок рос,

И только птиц он видел да утес.

Стал мальчик мужем, похвалы достойным,

На воле вырос кипарисом стройным…

Сам видит во сне сына

В тоске заснув и скорбью омрачен,

Однажды ночью Сам увидел сон:

На скакуне арабском тропкой узкой

Наездник скачет из страны индусской,

О сыне подает благую весть,

Об этой ветви, чьих плодов не счесть.

Проснувшись, богатырь призвал мобедов

И речь повел, о сне своем поведав.

«Что скажете, – он вопросил, – о нем?

Постигли вы его своим умом?»

И стар и млад, услышав слово это,

Свои уста раскрыли для ответа:

«Свирепый зверь в лесах или в горах

И даже рыбы-чудища в морях

Равно своих детей растят любовно

И кормят их, о них заботясь кровно.

А ты забыл, что завещал творец,

Младенца бросил ты, дурной отец!

Прося прощенья, обратись ты к богу,

Он указует нам к добру дорогу».

И Сам прилег, едва настала ночь:

Душевную тоску терпеть невмочь.

Во сне увидел: знамя златоткано

Сияет на вершине Индостана,

Летит прекрасный юноша вперед,

Большое войско за собой ведет,

Мобед его сопровождает справа,

Советник слева скачет величаво.

Приблизился один из этих двух,

Воителю сказал, терзая слух:

«О многогрешный муж, лишенный чести,

Чье сердце не страшится божьей мести!

Как смеешь зваться ты богатырем,

Когда ты птицу в няньки взял внаем?

Седых мужей бранишь ты, прихотливый,

Чья борода светла, как листья ивы!

Подумай сам: виновен ли господь,

Когда цвета твоя меняет плоть?

Ничем считал ты сына-мальчугана,

А ныне он – воспитанник Йездана:

Наставника нежней не знает свет,

Тебе ж в сыновнем сердце места нет!»

Сам зарычал во сне, издал он стоны,

Как лев свирепый, в западне плененный.

Проснувшись, мудрецов призвал своих,

Призвал он и старейшин войсковых,

Помчался к той горе, что небу внемлет,

Покинутых, отринутых приемлет.

Видна ее вершина средь Плеяд, – [8]

Звезду похитить хочет, говорят.

А там – гнездо на высоте лазурной:

Оно вреда не видит от Сатурна.[9]

Алоэ ветви витязь увидал,

Опоры под гнездом – эбен, сандал.

Но как добраться Саму до вершины?

Здесь даже след не сыщется звериный!

Поняв, что нет ему пути наверх,

Взмолился он и в прах лицо поверг:

«Ты, что возвысился над вышиною,

Над звездами, над солнцем и луною,—

Подай мне руку, будь поводырем,

Чтоб мог я, грешный, совершить подъем».

А юноше сказал Симург в то время:

«О ты, кого взрастило птичье племя!

Я был твоей кормилицей в гнезде,

Как нянька, за тобой летал везде,

Прозвал тебя Дастаном: жертва бедствий,

Ты был отцом обманут в раннем детстве.[10]

Отец твой Сам, что в мире всех сильней,

Великий богатырь и князь князей,

Теперь пришел сюда, он ищет сына,

И честь твоя пришла с ним воедино.

Тебе помочь я должен, как птенцу,

Чтоб невредимым отнести к отцу.

А ты мое перо возьми с собою,

Парить я буду над твоей судьбою.

Накликнет недруг на тебя беду

Иль зло и благо вступят во вражду,

В огонь ты брось мое перо тотчас же,—

Увидишь от меня добро тотчас же.

Ведь я тебя вскормил в гнезде своем,

Ты был с птенцами под моим крылом».

И с ним в душе своей Симург простился,

И поднял вверх, и плавно опустился,—

Отцу спешил он юношу вернуть.

У сына были волосы по грудь,

Он был могуч, как слон, весна – ланиты…

И разрыдался воин знаменитый,

Склонился пред Симургом до земли,

Уста его хвалу произнесли.

Любовным взором Сам окинул сына:

Венца достоин, трона властелина!

Уста – рубины, очи – как смола,

Белы ресницы, голова бела!

И сердце Сама стало садом рая,

Сказал воитель, сына восхваляя:

«Мой сын, смягчи ты сердце и согрей,

Прости меня, приди ко мней скорей.

Я – раб ничтожный бога всеблагого,

Но раз тебя, мой сын, обрел я снова,

То клятву я даю перед творцом,

Что нежным буду я тебе отцом.

Ты скажешь мне желание любое,—

Исполню я и доброе и злое».

Он юношу, как витязя, одел,

Скалистых гор покинул он предел.

Спустившись в дол, потребовал для сына

Коня и одеянье властелина.

Дастаном прозван был приемыш скал,

Но сына Залем богатырь назвал.

Тут перед Самом, радостны впервые,

Старейшины предстали войсковые.

Погнали барабанщики слонов,

Взметнулась пыль до самых облаков.

Звон золотых звонков и голос трубный,

Индийские им подпевают бубны…

С веселым кличем двинулся отряд,

Ликуя, воины пришли назад,

Вступили в город, позабыв печали,

Одним богатырем богаче стали.

Сам и Заль приходят к царю Манучихру

Услышал царь, что сына Сам вернул,

Что прибыл он торжественно в Забул.

Та весть была царю царей приятна,

И бога помянул он многократно.

Ноузару, сыну, отдал он приказ —

Навстречу Саму поспешить тотчас,

Как властелина встретить и восславить,

Его с великой радостью поздравить

И, расспросив, сказать богатырю,

Чтоб сразу же явился он к царю.

Ноузар подъехал к Саму в миг отрадный,

Был рядом витязь, юный и нарядный.

Могучий Сам с гнедого соскочил,

В объятия Ноузара заключил,

Спросил он о царе, чей облик светел,

О витязях, – Ноузар на все ответил.

Посланье выслушав царя владык,

Устами славный Сам к земле приник,

И ко двору направился воитель

Поспешно, как велел ему властитель.

В своем венце державном на престол

Владыка мира с радостью взошел.

По обе стороны царя воссели

Каран и Сам, в глазах у них – веселье.

Был юный Заль, блиставший красотой,

Убранством, палицею золотой,

Царю представлен, царственному дому,—

Царь подивился юноше седому.

Властитель попытать велел жрецам,

Мобедам, звездочетам, мудрецам,—

Что Залю предназначено судьбою?

Вождем рожден ли? Под какой звездою?

Чем будет он, когда войдет в года?

Какие речи поведет тогда?

Недолго длились мудрецов расчеты,

Увидели по звездам звездочеты,

Что слава храбреца – его удел,

Он горд, и трезв умом, и сердцем смел.

Найдя отраду в этом приговоре,

Был счастлив царь, и Сам забыл о горе.

Владыка мира приготовил дар —

Такой, что восхитились млад и стар:

Коней арабских, убранных богато.

Индийские мечи в ножнах из злата,

Несметное количество ковров,

Динаров, злата, яхонтов, мехов,

Румийских слуг в парче родного края:

Узоры – жемчуга, ткань – золотая,

Подносы, чаши, полные красы,

В сверканье хризолита, бирюзы,

С шафраном, мускусом и камфарою,—

Рабы вручили юному герою.

При том – и щит, и палицу, и лук,

И много стрел, и копий, и кольчуг.

Трон в бирюзе, печать – огонь рубина,

Златой венец и пояс властелина.

Тут Манучихр условье написал,

Подобно раю, полное похвал:

Кабул, Забул, и Май, и землю Хинда,

От моря Чина и до моря Синда

Все области, – гласил его указ,—

Он Саму отдает в счастливый час.

Тогда воскликнул Сам: «О справедливый,

О судия правдивый, прозорливый!

Смотри, во всей вселенной ни один

С тобою не сравнится властелин

В любви и правде, по уму и нраву!

Земле ты дал покой, а веку – славу.

К богатствам равнодушен ты земным,—

Будь вечен вместе с именем твоим!»

С царем простился витязь крепкостанный,

К слонам приторочили барабаны,

И город весь глядел на караван,

Который путь держал в Забулистан.

О витязе пришло в Систан известье,

Обрадовались люди этой чести,

Украсили Систан, как райский сад,

Казалось, камни золотом блестят!

Пришел на землю праздник благодатный,

Узнали радость и простой и знатный.

Со всей земли к дворцу богатыря

Властители стремились, говоря:

«Да принесет отраду сердцу Сама

Путь юноши, ступающего прямо!»

К Дастану шли, хваля богатыря,

Каменья драгоценные даря.

Затем отец, как должно властелину,

О доблестях царей поведал сыну.

Созвал в стране, со всех ее концов,

Мужей бывалых, славных мудрецов,

Созвал их для совета и беседы

И молвил: «О разумные мобеды!

Приказ владыки нашего таков:

Нам нужно двинуть множество полков,—

На землю гургасаров я нагряну,

Я войско поведу к Мазандерану.

А сердце, душу здесь оставлю я,

Глаза слезами окровавлю я.

Когда я молод был, рассудку чуждый,

Я совершил нелепый суд без нужды.

Я бросил сына, – большей нет вины:

Глупец, я не познал ему цены!

Симург его взрастил, как воспитатель:

На то благословил его создатель.

Расцвел мой сын, покинутый отцом:

Мне был ничем, а птице был птенцом.

Когда пришла прощения година,

Всемилостливый бог вернул мне сына.

Я Заля отдаю вам как залог,

Чтоб каждый память обо мне сберег.

Вы Заля сохраните и наставьте,

На верную стезю его направьте».

Потом на Заля славный Сам взглянул:

«Отныне знай: твое гнездо – Забул.

С достоинством владей землей такою,

Будь правосуден, щедр, стремись к покою.

Мужей почтенных собери вокруг,

И всадников, и знатоков наук.

Учись ты, все науки уважая:

В любой науке радость есть большая.

Все раздавай, что от наук возьмешь:

Постигнув знанья, ты добро поймешь».

Так молвил он и трубам внял военным.

Стал небосвод – смолой, земля – эбеном.[11]

Звон бубенцов и колокольцев звон

Над ставкой зазвенел со всех сторон.

Отправился в сраженье воевода.

Проделал Заль с отцом два перехода:

У витязя, возглавившего рать,

Учился он полками управлять.

Миниатюра из рукописи «Шах-наме» XVI века.

Заль и Рудаба влюбляются друг в друга

Был некий царь Михраб. Отважный воин.

Богат, могуч, он власти был достоин.

Свой род от змея, от Заххака, вел,

В Кабуле утвердил он свой престол.

Платил он Саму подать ежегодно:

Он был слабей, борьбу считал бесплодной.

Узнав о молодом богатыре,

Он прибыл из Кабула на заре

С казной, с оседланными скакунами,

С рабами и со всякими дарами:

Привез динары, мускус и шафран,

Рубины, шелк, парчу заморских стран,

Венец, владык достойный знаменитых,

На шею цепь златую в хризолитах.

Когда услышал юноша Дастан,

Что прибыл из Кабула караван,

К Михрабу вышел он с приветным взглядом

И посадил царя с собою рядом.

С почетом гость был принят поутру,

И вот сердца раскрылись на пиру.

Все витязи вокруг стола воссели,

И богатырское пошло веселье.

Наполнил чаши кравчий молодой,

Взглянул на гостя юноша седой.

Понравился, видать, Михраб Дастану,

Дивился он его красе и стану,—

Любовь к Михрабу сердце обожгла!

Когда же встал Михраб из-за стола,

Промолвил Залю богатырь из свиты:

«Послушай слово, витязь именитый!

Есть дева за завесой у царя,

Лицо ее сияет, как заря;

Слоновой кости уподоблю тело,

С платаном стан ее сравню я смело;

Чернее мускуса – арканы кос,

Запястий кольца – завитки волос;

Цветы граната – две ее ланиты,

К плодам граната груди приравни ты!

Сравню глаза с нарциссами в цвету,

Ресницам ворон отдал черноту;

Напоминают брови лук таразский,[12]

Слегка покрытый мускусного краской;

То – мира ненаглядная весна,

Певучая, нарядная весна!»

Взволнован был Дастан таким рассказом,

Покинули его покой и разум.

Настала ночь, пришла к нему печаль,

К невиданной красе стремился Заль.

От жарких дум душа его болела,

Любви он сердце посвятил всецело…

Вот повод в путь обратный повернул,

Вернулся утром царь Михраб в Кабул,

Цветущим садом, что дышал покоем,

Направился к своим ночным покоям.

Два солнца принесла ему судьба:

Одно – Синдухт, другое – Рудаба.

Они поспорили б с весенним садом

Благоуханьем, прелестью, нарядом.

На дочь с восторгом посмотрел отец,

Просил он, чтоб хранил ее творец.

То – кипарис облит сияньем лунным,

И амбра над челом темнеет юным.

Она в парчу, в каменья убрана,

Как райский сад, желанного полна.

Жемчужинам позволив приоткрыться,

Вопрос Михрабу задала царица:

«Как ты пошел, супруг мой, как пришел?

Да будешь ты далек от бед и зол!

Седого Заля каково обличье?

Престол его влечет, гнездо ли птичье?

Видны ли человека в нем черты?

Отважно ль сердце? Помыслы чисты?»

Михраб ответил на слова царицы:

«Платан мой среброгрудый, лунолицый!

Во всей вселенной нет богатырей,

Подобных Залю силою своей,

Нет росписи и нет дворца такого

С изображеньем храбреца такого.

Пред ликом Заля никнет аргуван,

Он молод, бодр и счастьем осиян.

Один порок, что голова седая:

Так скажет муж, придирчиво взирая,

Но знай, что Заля красит седина,

Сказал бы, что чарует нас она!»

Отцу внимала Рудаба с волненьем,

Краснея, вспыхнула цветком весенним.

Она теперь покоя лишена:

Душа любовью к Залю зажжена!

Страсть воцарилась в сердце, свергнув разум,

И нрав и мысли изменились разом.

А было у нее служанок пять,

Пять любящих рабынь, тюрчанок пять.

Сказала тем служанкам несравненным:

«Хочу поведать вам о сокровенном.

Наперсницы, пред вами не таюсь,

Я с вами всеми тайнами делюсь.

Узнайте же, внимая мне с участьем,—

Да озарятся ваши годы счастьем,—

Я влюблена. Любовь моя сильна,

Как моря непокорная волна.

Сын Сама овладел моей душою,

Он и во сне стоит передо мною.

Люблю его и думаю о нем,

К нему и ночью я стремлюсь и днем.

Надумать способ вы должны, рабыни,

Чтоб я от мук избавилась отныне».

Служанки подивились тем словам:

Такие речи для царевны – срам!

Вскочили, будто бесы в них вселились,

С упреками к царевне обратились:

«Венец владычиц мира, ты светло

Вздымаешь над царевнами чело,

Ты славишься от Хинда и до Чина,

Блестящий перстень, красоты вершина!

Где кипарис, чей тонок стан, как твой?

Лучи Плеяд затмил твой лик живой!

Индийский раджа, полон восхищенья,

Кейсару шлет твое изображенье.

А ты? Не знаешь, видно, ты стыда,

Отца ты обесчестишь навсегда!

Того ты любишь, кто творцом отринут,

Того, кто был своим отцом покинут,

Кто птицей был вскормлен в гнезде глухом,

Кого клеймят на сборище людском.

Нигде от женщин старцы не родятся,

А если родились, так не плодятся.

Весь мир в тебя влюблен, тобой сражен,

Во всех дворцах твой лик изображен,

Твои глаза увидев, стан упругий,

Светило дня пойдет к тебе в супруги!»

Повеял ветер, на огонь дыша,—

Так у царевны вспыхнула душа,

И отвернулась от служанок дева,

Закрыв глаза, исполненные гнева.

Придя в себя, от ярости бледна,

Нахмурив брови, крикнула она:

«Нелепа ваша речь, глупа, незрела,

Таким речам внимать – пустое дело!

Ни раджу, ни хакана не хочу,

Царя царей Ирана не хочу,

Я только одному женою стану,—

Плечистому, высокому Дастану!

Слывет он старцем или молодым —

Соединю я душу только с ним!»

Услышав сердца страстного, больного

Смятенный крик, в одно сказали слово

Прислужницы: «Ты – наша госпожа,

Тебя мы любим, преданно служа.

Исполним, что велишь, без промедленья,—

Да приведут к добру твои веленья.

Когда тебе потребна ворожба,

Мы целый мир обманем, Рудаба,

В колдуний превратимся мы, в газелей,

Взлетим к пернатым ради наших целей».

Раскрыла Рудаба свои уста,

Улыбкой озарилась красота:

«Когда вы слово в дело обратите,

Вы древо плодоносное взрастите,

Как яхонт, будет ценен каждый плод,

И те плоды наш разум соберет».

Прислужницы расстались с госпожою,

Ей послужить желая всей душою.

Служанки Рудабы встречаются с Залем

Убрав цветами косы и надев

Парчу из Рума, пять прекрасных дев

Пошли к реке, пошли тропой прохладной.

Равны весне – цветущей и нарядной.

Был месяц фарвардин, был новый год.

На правом берегу прозрачных вод

Сидели Заль, и витязи, и слуги,

На левом были девушки-подруги:

Цветы срывая, шли среди кустов,—

Скажи: цветы в объятиях цветов!

Спросил Дастан, не отрывая взгляда:

«Откуда эти пять поклонниц сада?»

Ответствовал слуга богатыря:

«То из дворца кабульского царя,

То Рудаба, Кабула месяц нежный,

Служанок посылает в сад прибрежный».

Влюбленного потряс ответ такой.

Он запылал, он потерял покой.

Узрев служанок красоту девичью,

Взял у слуги он лук, пошел за дичью.

Пошел пешком – и видит: над травой

Склонился сокол с черной головой.

Он выждал, чтоб в полет пустилась птица,

И вот его стрела вдогонку мчится.

Он сбил стрелою птицу, и тогда

От крови красной сделалась вода.

Приказ Дастана услыхали девы,

Чтоб дичь слуга отнес на берег левый.

Одна из дев, чей сладок был язык,

Слугу спросила, глядя в юный лик:

«Кто этот витязь мощный, слонотелый?

Какого племени властитель смелый?

Какой из лука ловкий он стрелок!

Он смерти всех врагов своих обрек!

Всех всадников красивей этот воин,

И меток он, и ловок он, и строен!»

Тот, закусив губу, ответил ей:

«Так о царе ты говорить не смей!

Нимрузский шах, он Сама сын единый,

Его зовут Дастаном властелины.

Пускай объездит всадник целый свет —

Такого; как Дастан, на свете нет!»

А та, взглянув на отрока с улыбкой,

Ответила: «В твоих словах – ошибка!

В чертогах у Михраба есть луна,—

Затмила твоего царя она.

Слоновой кости – цвет, а стан – платана;

Венец волос – как мускус богоданный;

Глаза – нарциссы томные; калам

Серебряный – опора двум бровям;[13]

Сжат нежный рот, как сердце, что в несчастье;

Сравню я кудри с кольцами запястий;

Сквозь ротик даже вздоху не пройти,—

Таких красавиц в мире не найти!»

Смеясь, вернулся отрок тонкостанный.

Услышал он от славного Дастана:

«Чему ты засмеялся, мой слуга?

Зачем зубов открыл ты жемчуга?»

Слуга его порадовал ответом,

И сердце Заля озарилось светом.

Проворному слуге он дал приказ:

«Пойди скажи служанкам, что сейчас

Из цветников им уходить не надо:

Вернутся с самоцветами из сада!»

Потребовал динаров, жемчугов,

Парчи золототканой пять кусков,

Сказал: «Тайком служанкам подарите,

Об этом никому не говорите.

Пускай с известьем тайным от меня

Пойдут к царевне, верность мне храня».

Пошли рабы с открытою душою,

С каменьями, динарами, парчою,

Пять луноликих щедро одаря,

Сказали им наказ богатыря.

Одна, слугу заметив молодого,

Сказала: «Тайной не пребудет слово.

Есть тайна двух, но тайны нет у трех,

И всем известна тайна четырех.

Посол, совету моему последуй:

Коль слово – тайна, мне его поведай!»

Обрадовалась, на ухо слова

Шепнув подругам: «Мы поймали льва!»

Назад вернулся вестник черноглазый,

Что витязя исполнил все приказы

И тайну эту должен был беречь,—

Поведал обольстительницы речь.

Дастан пошел в цветник: луна Кабула

Теперь ему надеждою блеснула!

Таразские кумиры подошли,

Дастаиу поклонились до земли,

Услышали они вопрос Дастана

О блеске, стане и лице платана.

Сказал: «Правдивым внемлю я словам,

Смотрите, лгать я не позволю вам!

А если я в словах обман открою,

То всех слоновьей растопчу стопою!»

Рабыня, пожелтев, как сандарак,

К ногам его упала, молвив так:

«Еще от женщин не рождались дети,—

Среди князей не сыщешь в целом свете,—

Что были бы, как Сам, умны, сильны

И чистоты и мудрости полны.

А ты – второй, с отважною душою,

С высоким станом, львиною рукою,

Струится по твоим щекам вино[14]

И тело амброю напоено.

А третья – Рудаба, луна вселенной,

То – кипарис, пахучий, драгоценный,

Жасмина, розы радостный расцвет,

Звезды Сухейль счастливый, ясный свет.

С серебряного купола арканы

Спадают вдоль ланит, благоуханны.

Красавиц, равных ей, в Китае нет,

Звенит ей слава от семи планет!»

Служанку витязь вопросил прекрасный,—

Стал сладостным и нежным голос властный:

«Теперь, когда мою ты знаешь страсть,

Скажи мне, как могу я к ней попасть?

Любовь к царевне – вот мое пыланье,

Ее увидеть – вот мое желанье!»

А та: «Когда ты повелишь, храбрец,

Мы поспешим к царевне во дворец,

Всего наскажем ей, в силки заманим,—

Ты нам поверь, тебя мы не обманем.

Расставив путы, мы ее пленим,

Ее уста мы поднесем к твоим.

А если муж, зовущийся Дастаном,

Захочет сам пожаловать с арканом

И заарканит он стены зубец,—

То лев ягненка схватит наконец!»

Красавицы ушли; вернулся витязь,

Надеждой и томлением насытясь.

К вратам дворца подруги подошли,—

Охапки роз они в руках несли.

Привратник, жесткий сердцем, речью грубый,

Их встретил со враждой, сказал сквозь зубы:

«Ушли вы слишком поздно со двора.

Кто вас пустил? Вам спать давно пора!»

Красавицы слезами разразились,

В отчаянье к привратнику взмолились:

«Такой же, как и прежде, нынче день.

Не прячет дивов розовая сень.

Весенний свет горит над нашим краем,

И мы с лица земли цветы срываем».

Ответствовал подругам страж двора:

«Не так сегодня тихо, как вчера,

Когда в Кабуле не было Дастана,

Шатров походных, воинского стана.

Должны вы знать, что до начала дня

Кабульский царь садится на коня.

Накажет крепко вас владыка строгий,

С цветами вас увидев на дороге!»

Подруги во дворец вошли гурьбой,

Шептаться стали с милой Рудабой,

Динары положили, самоцветы,—

Посыпались вопросы и ответы.

Луна сказала: «Молвите сперва:

Он лучше ли, чем говорит молва?»

Все пятеро в одно сказали слово,

Богатыря восславив молодого:

«Высок и строен Заль, как кипарис,

Глаза его – как смоль и как нарцисс.

Сверкает царским блеском взор открытый,

Уста – рубины, словно кровь – ланиты.

Один изъян, что голова седа,

Но это не позор и не беда.

«Так должно быть!» – ты скажешь, если взглянешь,

А нет – любить его не перестанешь.

Сказали мы: «Свиданья близок час»,—

С надеждой в сердце он покинул нас».

Воскликнула сиявшая луною:

«Мне кажется, что стала я иною!

Тот салмый Заль, тот птенчик молодой,

В гнезде вскормленный, слабый и седой,

Вдруг обернулся ярким аргуваном,—

Могуч, красив лицом и строен станом!»

Так говорила, и смеялся рот,

Казалось, на щеках гранат цветет.

Служанка луноликой отвечала:

«Подумай о свидании сначала!

Твои мечты исполнены творцом,—

Да завершатся радостным концом!..»

Беседка там была – как день погожий,

На стенах нарисованы вельможи.

И вот в парчу беседка убрана,

Полна дыханья амбры и вина.

Пришли, расставив золотые блюда,

Осыпав землю горстью изумруда.

Везде – фиалка, лилия, нарцисс,

Кусты жасмина пышно разрослись.

От розового сока стали краше

Серебряные, золотые чаши.

Сияла там небесная краса,

И амбра поднималась в небеса.

Заль идет к Рудабе

Вот солнце заперли, закрыли келью

И потеряли ключ с благою целью.

Явилась в стан служанка со двора:

Мол, дело сделано, ступай, пора!

Заль поспешил к назначенному месту:

Так делает жених, ища невесту.

Влюбленная смотрела с кровли вниз:

Она – луной венчанный кипарис.

Услышал витязь голос благодатный:

«Добро пожаловать, воитель знатный!

Ужели ты пешком сюда пришел?

Был этот путь для царских ног тяжел!»

Привет услышав со стены высокой,

Он встретился глазами с солнцеокой.

«О госпожа! Прими, – воскликнул он,—

Хвалу от неба, от меня поклон!

Давно, рыдая, провожу я ночи,

К звезде Симак я устремляю очи,

Молю творца послать мне благодать:

Твое лицо мне тайно показать.

Теперь узнал я радость первой встречи,

Твой голос нежный, ласковые речи..

Но я стою внизу, ты – на стене,

Наверх взобраться помоги ты мне».

Услышав, что сказал седоволосый,

Царевна черные спустила косы,—

Таких еще не видел небосклон;

Был тот аркан из мускуса сплетен!

Спускалась ли со стен коса такая?

Заль молвил про себя: «Краса какая!»

За черной прядью извивалась прядь,—

Их можно было змеями назвать!

Она сказала: «Воин именитый,

Свой львиный стан и плечи распрями ты

И к черным косам руку протяни:

Арканом станут для тебя они!»

Такая речь царевны луноликой

Дастану показалась странной, дикой.

Он косы целовал своей луны,

И поцелуи были ей слышны.

Сказал: «Не быть такому дню вовеки,

Я зла тебе не причиню вовеки!»

Тут взял он у раба аркан, свернул,

Взметнул небрежно – даже не дохнул.

Попал в петлю зубец стены старинной,

На кровлю Заль взобрался в миг единый.

Когда уселся он – чиста, светла,

К нему с поклоном пери подошла.

Она в свою взяла Дастана руку,—

Пошли вдвоем, забыв былую муку.

Спустились вниз, – дорога их легка,

В руке могучей – нежная рука.

Вот перед ними дом, расписан златом,

Они пришли к тем царственным палатам.

Что излучали свет, как райский сад:

Рабыни перед гурией стоят!

Смотрел он, станом восхищен девичьим,

Лицом, кудрями, блеском и величьем:

В запястья, в ожерелья убрана,

Она сияла, как сама весна!

С достоинством, как властелин великий,

Воссел Дастан напротив луноликой.

Висел на поясе его кинжал,

Венец его рубинами блистал.

Любовь росла, стремясь навстречу счастью,

Ушел их разум, побежденный страстью.

Но вот рассвет забрезжил над дворцом,

Раздался в ставке барабанов гром.

Как тело – с жизнью, дух – с телесной силой,

Простился богатырь с царевной милой.

Мгновенно с кровли сбросил он аркан,

Покинул дом возлюбленной Дастан.

Заль советуется с мобедами

Когда явилось из-за гор светило

И витязей Дастана разбудило,

Они толпой веселой поутру

Направились к Дастанову шатру.

Призвал Дастан, огнем любви объятый,

Вельмож, что были разумом богаты.

Пришли мобеды, гордые князья,

Глава придворных, витязи-друзья,

Пришли к нему, покорные приказам,

В глазах – веселье, преданность и разум.

Он речь повел, призвав их на совет,

Улыбка – на устах, а в сердце – свет.

Сначала вседержителя восславил,

Сердца вельмож проснуться он заставил.

Сказал он пылко: «Пред лицом творца

Надеждой и тоской полны сердца!

Он солнце и луну вращает властно,

Ко благу нас ведет он ежечасно.

Наш мир цветет, всевышним сотворен,

Где бог, там справедливость и закон.

Весна и осень – от него награда,

Для нас растит он лозы винограда.

Мир у него – то стар и хмуро лик,

То молод, свеж и светел, как цветник,

И муравей, не вняв его приказу,

Не пошевелит лапкою ни разу.

Чету он создал – жизни торжество:

Потомству не бывать от одного!

Един лишь бог, всесущий и незримый:

Нет у него ни друга, ни любимой.

Четами он все твари сотворил,

Тем самым тайну мира нам открыл.

Что со вселенной стало бы и с нами,

Когда бы твари не жили четами!

В особенности тот, чей знатен род,

Несчастен, коль подруги не найдет.

На свете краше витязя не встретим,

Чем тот, кто светится любовью к детям.

Когда его последний час придет,

Он жизнь в потомстве снова обретет.

Отдаст он имя детям, чтоб сказали:

«Вот этот – Сама сын, а этот – Заля».

Сын украшает царство и венец,—

Остался сын, хотя ушел отец.

Об этом повесть мне поведать надо,

О юной розе радостного сада!

Я дочерью Синдухт навек пленен.

Что скажет Сам? Согласье даст ли он?

О юности моей не позабудет

Царь Манучихр – или меня осудит?»

Мобеды, утаив свои слова,

Молчанием ответили сперва:

Михраб – весьма почтенный муж, однако

Потомок он бесчестного Заххака!

Затем ответ промолвили такой:

«Да обретешь ты счастье и покой!

Рабы, послушные твоим веленьям,

Молчали мы, объяты удивленьем.

Хотя Михраб и не сравним с тобой,

Он все же витязь, взысканный судьбой.

К отцу с таким посланьем обратись ты,

Как ты один умеешь, сердцем чистый.

Дастан, ты каждого из нас умней,

Душой богаче, помыслом сильней.

Пусть Манучихру Сам пошлет посланье,

Узнает, каково царя желанье.

Идет ведь о ничтожном деле речь,—

Царь не захочет просьбой пренебречь».

Заль пишет письмо отцу

Дастан призвал писца, и в слове ясном

Излил он все, что было в сердце страстном.

В письме немало было новостей,

Приветов нежных, радостных вестей.

Он первые свои наполнил строки

Хвалой тому, кто создал мир широкий:

«Меня рабом всевышнего зови,

Моя душа полна к нему любви.

Зажглась моя душа таким пыланьем,

Что не могу открыться пред собраньем.

О дочери Михраба говорю,

И плачу я, и на костре горю.

Звезда ночная – мне подруга в горе,

Из глаз на грудь мою струится море.

О богатырь, какой мне дашь ответ?

Избавишь ли меня от мук и бед?

Надеюсь: верный своему обету,

Исполнит полководец просьбу эту,

Как бог велит, захочет мне помочь,

Чтоб стала мне женой Михраба дочь.

Когда меня с горы Албурз привел он,

Мне обещал отец, отрады полон:

«Желанье сына – для меня закон,

Исполню все, что пожелает он».

Гонец тотчас же, как огонь, помчался,

С посланьем к Саму одвуконь помчался.

Лишь края гургасаров он достиг,

Заметил Сам посланца в тот же миг:

Кружил он по холмам, прогнав заботу,—

С гепардами понесся на охоту.

К богатырю приблизился гонец,—

Письмо от сына получил отец.

Со скакуна сошел посланец наземь,

Облобызал он землю перед князем.

Военачальник нити снял с письма,

Спустился он с высокого холма.

Он побледнел, опешил: от Дастана

Такая весть пришла к нему нежданно!

Решил отец, что сын его не прав,

Что выбор нехорош его и нрав.

Сказал: «Своим желаниям в угоду,

Он обнаружил низкую природу.

Недаром дикой птицей он вскормлен,—

Такой удел ему определен».

Сам советуется с мобедами

С охоты возвратился он угрюмый,

Закрались в сердце медленные думы.

На сердце тяжко стало от забот,

Прилег, но и во сне печаль гнетет.

Однако чем для нас труднее дело,

Чем больше ноет сердце, страждет тело,

Тем легче в сокровенном, в добрый час,

Спасение откроется для нас.

Проснувшись, он собрал мобедов мудрых,

Сановников, старейшин седокудрых,

Вопрос им задал: «Что же Заля ждет?

Какой желанья этого исход?»

Мобеды, как велел им воевода,

Искали долго тайну небосвода,

Увидели, узнали и пришли,

Как будто счастье для себя нашли.

И было звездочета предсказанье:

«О витязь в златотканом одеянье!

Чете благоприятствует судьба,

Пребудут в счастье Заль и Рудаба.

От этих двух родится слонотелый,

Могущественный, доблестный и смелый.

Он завоюет мир, он вознесет

Престол царя царей на небосвод,

С лица земли сметет он всех злодеев,

Сровняет землю, недругов развеяв,

Надеждою Ирана станет он,—

Будь этой доброй вестью озарен!

Он сделает счастливым государство,

И люди пригласят его на царство».

Услышав то, что молвил звездочет,

Избавился воитель от забот.

К себе гонца призвал он, просветленный!

С ним разговор повел он благосклонный:

«Ты сыну моему скажи добром,

Что целью он бессмысленной влеком,

Но должен я обет исполнить строго

И для обмана не искать предлога.

Едва зарей развеется туман,

Я поведу свои полки в Иран».

Он вестнику дирхемов дал немало,

Сказал: «Скачи, не делая привала».

Полкам велел он двинуться назад,-

Ликует рать, и воевода рад.

С позором гургасаров заковали,—

Шли пленники и стоны издавали.

Едва лишь первый луч во тьме блеснул,

В степи поднялся богатырский гул.

Смешался голос трубный с барабанным,

И громы раздались над ратным станом.

То двинулся в Иран воитель Сам,—

Отрадно возвращаться: храбрецам!

Помчался к Залю, не смыкая вежды,

Гонец победы, счастья и надежды.

Синдухт узнает о поступке дочери

У двух влюбленных – так пошли дела —

Посредница болтливая была.

От милой к милому носила вести,

От жениха – к возлюбленной невесте.

Призвал сладкоязыкую Дастан,

Поведал весть великую Дастан:

«Скажи царевне, мига не теряя:

«О кроткая луна, о молодая!

Слова, теснясь, томятся взаперти.

Дай выход им: должна ты ключ найти.

Посланец, мой наказ исполнив с честью,

От Сама прибыл со счастливой вестью».

Проворно ей письмо вручил храбрец,

Посредница помчалась во дворец.

К царевне понеслась она поспешно:

Письмо от Заля было так утешно!

Царевна, ей оказывая честь,

Дирхемы ей дала, велела сесть.

Повязку, сделанную в Индостане,

Такую, что не видно было ткани:

Основа и уток – рубин, алмаз,—

Каменья скрыли золото от глаз,

Два перстня дорогих, златоузорных,

Сверкавших, как Юпитер в высях горных,—

Послала Рудаба Дастану в дар,

А с перстнями – речей сердечный жар.

Посредница пошла, хотела скрыться,

Как вдруг ее заметила царица.

Та женщина, в душе почуяв страх,

Облобызала пред царицей прах.

Душа Синдухт исполнилась тревоги:

«Скажи: откуда ты? С какой дороги?

Идешь – боишься на меня взглянуть,

Стремишься незаметно проскользнуть.

Иль без тебя нет у меня заботы?

Ты лук иль тетива? Не знаю, кто ты!»

А та: «Мне надо прокормиться здесь,

На все я руки мастерица здесь,

Царевне продаю уборы, платья,—

Я прииесла их. Разве стану лгать я?»

Синдухт в ответ: «А ну-ка, покажи.

Меня ты успокой, не бойся лжи».

«Две вещи продала, – ей было мало,

Она меня за новыми послала».

«Так деньги покажи ты мне скорей,

Мой гнев ты остуди, водой залей!»

«Мне велено до завтра ждать уплаты,

А значит, денег нет, понять должна ты!»

Тогда, решив, что речь ее – вранье,

Разгневалась царица на нее.

За пазухою, в рукавах искала

Письмо, – обман в ее словах искала.

И вот пред нею – дорогой наряд,

Уборы блеском золотым горят!

Как пьяная, от боли, недоверья,

Она вошла в покои, хлопнув дверью,

Явиться приказала Рудабе,

Ланиты исцарапала себе,

Из двух нарциссов проливала слезы,

Пока росою не сверкнули розы:

«Дитя мое, ты, как луна, светла,—

Зачем дворцу ты яму предпочла?

Не о тебе ль, как долг велит издавна,

И тайно я заботилась и явно?

Зачем же хочешь ты меня терзать?

Должна ты мне всю правду рассказать;

Кто эта женщина? Зачем приходит?

Кем послана? Кого с тобою сводит?

Кто этот муж, который дорогих

Подарков удостоился твоих?

Арабскому венцу, отцовской власти

Ты вместо счастья принесла несчастье.

Свой род и имя ты не опорочь…

Зачем я родила такую дочь!»

Потупилась царевна молодая,

От срама и тревоги обмирая.

Печали влага хлынула из глаз,

Нарциссов кровь на щеки пролилась:

«О матушка, о мудрая царица!

Моя душа в силках любви томится!

О, если б ты меня не родила,

Я ни добра не знала бы, ни зла!

Едва Дастан в Кабуле поднял знамя,

Любовь к нему меня повергла в пламя.

Жить без него? Убьет меня тоска,

Весь мир его не стоит волоска!

Узнай: меня он видел, мой любимый,

В знак нашей клятвы руки с ним сплели мы.

К владыке Саму поскакал гонец,

И сыну свой ответ сказал отец.

Могучий Сам противился вначале,

Потом слова согласьем зазвучали.

С той женщиной мне Заль прислал привет,

Мои подарки – витязю ответ».

Смутилась от речей таких царица:

Ей лестно было с Залем породниться.

Ответила: «Пусть выбор твой хорош,

На свете Залю равных нет вельмож,

Он славный сын могучего владыки,

В нем ясная душа и ум великий,

Достоинств много, родом он высок,—

Все качества затмил один порок.

Разгневается сердце шаханшаха,

Он весь Кабул сровняет с тучей праха:

Не хочет он, чтоб мы пошли вперед,

Чтоб на земле возвысился наш род».

Ту женщину царица обласкала:

Мол, не могла понять ее сначала.

Царевну спрятав и замкнув замок,

Чтоб ей никто совет подать не мог,

Пошла в слезах и улеглась в постели,

Ее тоска и горе одолели.

Михраб узнает о поступке дочери

Михраб счастливый вышел из шатра,—

В Дастане он обрел исток добра.

Увидел он: лежит в слезах супруга,

Лик побледнел, как будто от недуга.

Спросил в тревоге: «Что тебя томит?

Увяли лепестки твоих ланит!»

В ответ Михрабу молвила царица:

«Моя душа грядущего страшится.

Что будет с этой радостной страной,

С арабскими конями и казной,

С твоим дворцом, с послушными рабами,

С твоим венцом, с цветущими садами,

С царевной, что блистает красотой,

С величьем, славой, жизнью прожитой?

Пусть твой венец и трон блестят победно —

Со временем уйдут они бесследно.

Как ни старайся, их отнимет враг,

Деянья наши обратятся в прах.

Окажется в гробнице наша слава:

То древо, чьи плоды для нас – отрава,

Взрастили мы, трудясь в мороз и зной,

Венцом его украсили, казной,

Оно расцвесть роскошно не успело —

Его листва тенистая истлела.

Вот в этом наш предел и наш исход,

Не ведаю, когда покой придет!»

А царь: «Ты старое сказала слово,

А повторенье не бывает ново.

Сей мир противен светлому уму,

И мудрый ужасается ему.

Любого из живых судьба находит,

Один уходит, а другой приходит.

И в счастье и в беде – одна судьба,

Безумна с высшим судией борьба».

Синдухт – в ответ: «Поведала я притчу,

Надеясь, что я правду возвеличу.

Мудрец, достойный славы и похвал,

О древе притчу сыну рассказал,

А я ту притчу рассказала снова,

Чтоб со вниманьем выслушал ты слово.

Дастан, – открою истину тебе,—

Силки расставил тайно Рудабе.

Смутил ей сердце, сбил с пути царевну,

Найдем же выход, чтоб спасти царевну,

Я не смогла советом ей помочь,

И вижу я: страдает наша дочь».

Ошеломленный новостью такою,

Поднялся царь, сжимая меч рукою,

Вскричал: «Убью сейчас же Рудабу,—

Мне легче видеть дочь свою в гробу!»

Царица, гнев супруга понимая,

Сказала, стан Михраба обнимая:

«Властитель мой! Хотя бы к одному

Прислушайся ты слову моему,

А после поступи, как скажет разум,

Мы покоримся всем твоим приказам».

Отпрянул царь и оттолкнул жену,

Вскричал, подобный пьяному слону:

«Зачем я дочь свою в живых оставил,

Как только родилась – не обезглавил?

Был мягким, предков преступил завет,

И вот я от нее дождался бед.

Все качества отца должны быть в сыне,

Быть хуже, чем отец, – грешно мужчине.

Бесславья и позора не хочу,

А ты прибегнуть не даешь к мечу.

Когда могучий Сам и царь Ирана

Над ними власть получат невозбранно,

Тогда умрет кабульская земля,

Сады заглохнут, высохнут поля».

«Мой господин, – воскликнула царица,—

Не надобно болтать, не стоит злиться,

Не предавайся горю и слезам,—

Уже об этом знает всадник Сам,

Он с поля битвы двинулся обратно,

Он встретил эту весть благоприятно».

Промолвил царь: «Прекрасная луна!

Мне лгать в подобный час ты не должна.

Я б свадьбе не мешал, скажу я прямо,

Но Манучихра я боюсь и Сама.

И то сказать: на всей земле кого

С могучим Самом не прельстит родство?»

Синдухт сказала: «Гордый муж! Не стану

С тобой хитрить и прибегать к обману.

Твоя беда – она моя беда,

Я связана с тобою навсегда.

Как ты, и я вначале опасалась,

Но ясным наше дело оказалось.

Уж не такое чудо этот брак,—

Из сердца выкинь страх, тоску и мрак.

Заль поступил, как Фаридун когда-то,

К йеменскому царю пославший свата.

Чужой войдет как родич в твой дворец,—

Твой враг увидит в этом свой конец!»

Ответствовал Михраб, как прежде, гневный:

«Вставай и приходи ко мне с царевной».

Ей стало страшно: мрачен муж, как ночь,

Тоской терзаем, умертвит он дочь!

«Сперва, – сказала, – обещай мне милость»,—

Хитрила, царский гнев смягчить стремилась.

Михраб воскликнул: «Я клянусь тебе,

Что зла не причиню я Рудабе,

Но бойся Манучихра: царь всевластный

На нас нагрянет с яростью ужасной».

От сердца у царицы отлегло,

Она склонила пред царем чело,

Ушла с улыбкой на устах, сияя:

Лицо – как день, а кудри – тьма ночная.

Сказала Рудабе: «С весельем встань,

Теперь гепард терзать не будет лань.

Давай скорей запястья, кольца спрячем,

Убранство сняв, к отцу ступай ты с плачем».

«Снимать? Зачем? – сказала та в ответ,—

Мне, бедной, притворяться – смысла нет.

Навеки я принадлежу Дастану,

А то, что явно, я скрывать не стану».

И дочь предстала пред лицом царя,

Нарядна, как восточная заря.

Отец, ее увидев, восхитился

И мысленно к Йездану обратился.

Сказал ей: «Помутнен твой ум навек!

Какой допустит знатный человек,

Чтоб вышла пери за исчадье ада?

Тебя лишить венца и перстня надо!»

Он, полный гнева, как гепард рыча,

Кружил, сжимая рукоять меча.

Ушла царевна в страхе и печали,

И желтыми ее ланиты стали.

И мать и дочь – несчастные сердца —

Прибежища искали у творца.

Манучихр узнает о любви Заля и Рудабы

Придворных шаханшаха всколыхнула

Весть о Дастане, о царе Кабула,

О том, что Заль влюблен: пришло на ум

Стать равными неравным этим двум!

Перед лицом царя царей мобеды

Об этой вести повели беседы.

Такое слово Манучихр изрек:

«За это дело нас накажет рок.

Умом, войной и силой твердой власти

Иран я вырвал из тигриной пасти.

Царь Фаридун Заххака сбросил гнет,—

Боюсь я: это семя прорастет.

Дастан, влюбившись, долг забыл сыновний:

Пусть дочь араба нам не станет ровней!

Когда у этих двух, – так царь сказал,—

Из ножен вдруг появится кинжал,[15]

То, если в мать пойдет дитя Дастана,

Мы много зла увидим от смутьяна.

Он возмутит иранскую страну,

Чтоб отобрать корону и казну».

Мобеды вознесли царя высоко,

Назвали властелином без порока:

«Воистину мудрейший ты из нас,

Сильнейший ты из нас в тяжелый час!

Верши по смыслу веры и закона:

Твой разум в плен захватит и дракона!»

Ноузару царь царей велел созвать

Вельмож придворных, избранную знать:

«Ступайте к Саму, поведите речи,

Спросите, как вернулся всадник с сечи,

Скажите: «К нам пожалуй во дворец,

Потом домой отправишься, храбрец».

Внял храбрый Сам такому приказанью,

Обрадовался этому свиданью,

Сказал Ноузару: «Я пойду к царю,

Свиданьем с ним я душу озарю».

Со звоном чаш тогда смешались клики,

Не умолкали здравицы владыке,

Ноузару, Саму – всаднику в броне,

И всем князьям, и каждой их стране.

Прошла в веселье ночь. Когда светило,

Сверкая, тайну неба им открыло,

Вельможи, как велел им царь царей,

К его двору помчались поскорей.

Могучий Сам, воитель несравненный,

Предстал пред повелителем вселенной.

Воскликнул Манучихр: «Иди на бой,

И всех отважных ты возьми с собой!

Кабул и Хиндустан сровняй с камнями,

Дворец Михраба ты повергни в пламя.

Пусть не уйдет Михраб из рук твоих,

Не оставляй змееныша в живых.

Змеиный род, исполнен злобы лютой,

Грозит земле войной, насильем, смутой.

Всех, у кого была с Михрабом связь,

Кто власть его признал, ко злу стремясь,—

Ты обезглавь, к одной стремясь корысти;

От семени Заххака мир очисти!»

Ответил Сам: «Злодеев одолев,

Из сердца шаха прогоню я гнев».

Челом склонился предводитель рати,

Припал устами к перстню и печати.

Домой велел полкам он повернуть,

Помчались кони, пожирая путь.

Миниатюра из рукописи «Шах-наме» XVI века.

Заль приезжает к Саму

Михраб и Заль проведали заране

О том, что Сам идет дорогой брани.

Уехал гневный Заль, кляня судьбу,

Сгибая шею, выпятив губу.

Услышал Сам, что скачет ветроногий,

Что появился львенок на дороге.

Тут поднялись вельможи и стрелки,

Стяг Фаридуна вознесли полки.

С коня сошел Дастан отцу навстречу,

Пошел, предстал с поклоном, с доброй речью.

Тогда с обеих спешились сторон

Начальники, старейшины племен.

К ногам отца склонился Заль-воитель,

Но долго с ним не говорил родитель.

Вновь на коня сел всадник молодой,—

Казался он горою золотой.

Пред ним, пред юношей седоголовым,

Вся знать с сочувственным предстала словом,

Мол, повинись перед отцом родным,

Обидел ты его, – склонись пред ним…

Скакала знать без горя и тревоги,

Могучий Сам вступил в свои чертоги,

С коня сойдя, не отдохнув с пути,

Тотчас же сыну приказал войти.

Вошел Дастан, чтобы услышать речи,

Склонился до земли, расправил плечи,

Отца восславил, высоко вознес,

Ланиты орошая влагой слез:

«Да будет богатырь вовек счастливым!

Ты служишь правде сердцем прозорливым,—

Лишь я в тебе опоры не найду,

Хотя и славен я в твоем роду.

Явил ты правду и земле и людям,

Ты время осчастливил правосудьем,

А мне какой ты приготовил дар?

Чтобы обрушить на меня удар,

Мазандеран ты с воинством покинул,—

Как видно, правосудье ты отринул!»

Поняв: упрек Дастана справедлив,

Стоял воитель, руки опустив.

«Да, – Сам промолвил, – правда – твой свидетель,

В твоих словах – одна лишь добродетель.

Увидел ты обиду от отца,

И радуются недругов сердца.

Мечтал: исполню я твое желанье,

Ко мне ты прибыл, испытав страданье,

Но успокойся, жди, не горячась:

Твое устрою дело в добрый час.

Властителю земли письмо составлю,

С тобой, искатель радости, отправлю,

Все доводы царю я приведу,

Чтоб он склонился к правому суду.

Когда нам другом царь вселенной будет —

Исполнит нашу просьбу, не осудит».

Сам пишет письмо Манучиxpу

Затем писца призвали во дворец,

Услышал речи мудрые писец.

Восславил Сам того, кто бесконечен,

Того, кто был всегда, кто есть, кто вечен,

Кто нам явил владычество свое,

Добро, и зло, и смерть, и бытие,

Кто создал мир с закатом и восходом,

С кружащимся над миром небосводом,

Кто – повелитель солнца, всех светил,

Кто Мапучихра славой осенил.

«Я – раб, одним лишь возрастом богатый,

Вступил с отвагой в год шестидесятый.

Пыль камфары – на голове моей:[16]

Так я увенчан солнцем наших дней.

Я прожил жизнь свою в броне и шлеме,

В боях с твоими недругами всеми.

В таких трудах немало лет прошло,

Конь для меня – земля, мой трон – седло.

Сломил я силою своих ударов

Мазандеран и землю гургасаров.

Тебе я счастье добывал в борьбе,

Ни разу не напомнив о себе.

Но, государь, ты видишь: я старею,

Я палицей, как прежде, не владею.

И плечи, и могучий стан, и грудь

Сумели годы властные согнуть.

Аркан мой отняло седое время,

Шести десятков лет мне тяжко бремя.

Я ныне Залю уступил черед,—

Пусть в руки меч и палицу берет.

Он с просьбою придет к царю вселенной,

Он явится с мечтою сокровенной,

Угодной богу, ибо твой удел,

О царь земли, – защита добрых дел.

Сомненья нет, известно властелину,

Какой обет я дал когда-то сыну.

Его желанье для меня – закон.

Он мне сказал, обидой уязвлен:

«Ты весь Амул на виселицу вздерни,

Но лишь не вырывай Кабула корни».

Пойми: питомец птичьего гнезда,

Он рос, людей не видя никогда,

И вот пред ним луна, краса Кабула,

Своей цветущей прелестью сверкнула.

Не диво, что влюбленный одержим,

Ты гневом не грози ему своим.

Я с сердцем проводил его тяжелым.

Когда предстанет он перед престолом,

Как царь, ответствуй сыну моему:

Не мне, рабу, тебя учить уму».

Поднялся Заль, охваченный волненьем,

Письмо отца схватил он с нетерпеньем,

Пошел, вскочил в седло, помчался вскачь,

И загремел вослед ему трубач.

Синдухт отправляется к Саму

Когда в Кабул проникли злые вести,

Исполнился Михраб вражды и мести,

На Рудабу разгневавшись, вскипев,

На голову жены излил он гнев.

Сказал он: «Таково мое решенье.

Не мне с царем земли вступать в сраженье

Тебя и дочь порочную твою

При всем собранье я сейчас убью.

Быть может, царь земли свой гнев умерит,

Когда в мою покорность он поверит!»

Угрозу мужа выслушав, жена

Уселась, в скорбь свою погружена.

Подумав, молвила: «Послушай слово.

Ужели нет нам выхода иного?

Казной пожертвуй, чтоб себе помочь.

Пойми, чревата горем эта ночь,

Но день придет, спадет покров тумана,

И мир сверкнет, как перстень Бадахшана».

А царь: «Не склонен я к таким речам,

Старинных сказок не болтай мужам!

За жизнь борись, когда ее ты ценишь,

Не то кровавый саван ты наденешь».

«О царь, – Синдухт заговорила вновь,—

Мою, быть может, не прольешь ты кровь.

Мне к Саму бы пойти, извлечь из ножен

Меч разума: он более надежен.

О жизни я заботиться должна,

С тебя же только спросится казна».

Царь молвил: «Ключ получишь без препятствий;

Жалеть не стану о своем богатстве.

Бери престол, венец, рабов, коней,

В дорогу отправляйся поскорей,—

А вдруг наш город шах не ввергнет в пламя,

Погасший свет опять взойдет над нами!»

Услышал именитый от жены:

«Ты жизни хочешь? Не жалей казны!»

Надела бархат и парчу царица.

Блеск жемчугов и яхонтов струится!

Взяла, чтоб одарить богатыря,

Динаров тридцать тысяч у царя;

И десять скакунов, одетых в злато;

И десять – разукрашенных богато;

И шестьдесят блиставших красотой

Рабынь: у всех по чаше золотой.

Венец в алмазах, в славе царской власти;

И множество серег, цепей, запястий;

В рубинах, в жемчугах – престол царя,

А золото престола, как заря.

Он в целых двадцать пядей шириною,

Он всаднику подобен вышиною;

Немало всяких тканей и ковров

Навьючили на четырех слонов.

Затем вскочила на коня царица:

Могла с отважным витязем сравниться!

Торжественно приехала в Забул.

Когда ее заметил караул,—

Немедленно, себя не называя,

Велела доложить владыке края,

Богатырю, чьи славятся дела,

Чтоб принял он кабульского посла.

Так доложил завесы охранитель, —

Впустить посланца приказал воитель.

Синдухт сошла с коня, пошла вперед,

И величавым был ее приход.

Пред полководцем прах облобызала,

С достоинством хвалу ему сказала.

Тянулся караван – за рядом ряд —

На два фарсанга от дворцовых врат.

Свои дары преподнесла царица,—

У Сама стала голова кружиться,

Он голову, как пьяный, опустил,

Руками он колени обхватил.

«Не счесть богатств! – он думал, пораженный,—

Ужель теперь послами стали жены!

Богатство это от нее приняв,

Обижу я властителя держав,

А крикну ей: «Даров не надо сыну»,—

Заль, как Симург, умчится на вершину!»

Подняв главу, сказал: «Рабы, слоны,

И кони, и сокровища казны

Пусть будут достоянием Дастана —

От имени луны Кабулистана!»[17]

Свалилась тяжесть у царицы с плеч,

Пред ликом Сама к ней вернулась речь.

С ней было три кумира, три рабыни,—

Взглянув на них, ты вспомнишь о жасмине,—

В руке у них – по чаше золотой,

Где жемчуга сверкали красотой.

Они каменья высыпали разом,

Смешали жемчуг с лалом и алмазом.

«От посторонних, – отдал Сам приказ,—

Дворец очистить надобно тотчас».

Синдухт сказала: «Славен ты недаром!

Твой разум юность возвращает старым.

Ты обучаешь мудрости вельмож,

Ты озаряешь мрак и гонишь ложь.

Твоей печатью зло запечатленно,

И палица твоя благословенна!

Михраб, я допускаю, виноват,

Он плачет кровью, он тоской объят,

Но в чем виновны жители Кабула?

Зачем, над ними сталь твоя блеснула?

Моя страна живет одним тобой,

У ног твоих она лежит слугой.

Страшись того, кто создал ум и силу,

Кто каждому велел сиять светилу.

Побойся бога! Разве ты злодей,

Чтоб проливать напрасно кровь людей?»

Сказал ей Сам: «Всю правду говори ты,

Спрошу – ответь, но только не хитри ты.

Михрабу ровня ты или раба?

Где свиделись Дастан и Рудаба?

Скажи: под стать ли Рудаба владыкам

По нраву, по уму, кудрями, ликом?

Разумна ли, красива ли она?

Ты обо всем поведать мне должна».

Ответила Синдухт: «Воитель правый,

Глава богатырей, оплот державы!

Сперва мне вечной клятвой поклянись,

Такой, чтоб содрогнулись прах и высь,

Что не обрушится твое злодейство

Ни на меня, ни на мое семейство.

Имеются чертоги у меня,

Есть и казна, и слуги, и родня,

Когда я гнева твоего не встречу,

На все твои вопросы я отвечу.

Все, что Кабул таинственно замкнул,

Я постараюсь отвезти в Забул».

Воитель руку ей пожал сердечно

И, обласкав, поклялся ей навечно.

Царица, услыхав его ответ,

Прямую речь и клятвенный обет,

Склонясь к ногам богатыря сначала,

Приподнялась и тайну рассказала:

«Узнай же: от Заххака рождена,

Отважного Михраба я жена.

Я – мать царевны этой тонкостанной,

Которой отдана душа Дастана.

Чтобы узнать, кто враг тебе, кто друг

И что замыслил ты, пришла я вдруг.

Коль мы виновны, рода мы дурного,

Коль не достойны мы родства такого,

Так вот я пред тобой, полна скорбей:

Коль вяжешь, так вяжи, коль бьешь, так бей.

Но ты не мсти кабульцам неповинным,

Не мрак ночной, а светлый день яви нам».

Воитель понял, что она умна,—

С душою светлой чистая жена.

«Пусть жизнь моя, – сказал он, – оборвется,

Я не нарушу клятву полководца.

И ты, и весь Кабул, и весь твой род

Живите без печалей и невзгод.

Согласен я, союз детей устрою,

Да станет Залю Рудаба женою.

Иного корня вы, но час пришел:

Вы заслужили царство и престол,

Так создан мир, и в этом нет позора,

Бессмысленна с творцом борьба и ссора.

Письмо я написал владыке стран,

В письме – мольба и боль душевных ран.

Заль полетел к царю с челом подъятым,

Так полетел, как будто стал крылатым!

На то письмо властитель даст ответ:

Он улыбнется – мы увидим свет.

Птенец Симурга ранен в сердце ныне,

От слез его увязли ноги в глине!

Коль Рудаба страдает, как жених,

То места нет обоим средь живых!

А ты мне покажи ее ланиты,—

Прошу, за это дань с меня возьми ты!»

Ответила Синдухт богатырю:

«Даруй мне милость – сердце озарю,

Взовьется до небес мой дух убогий,

Когда в мои пожалуешь чертоги.

Приди под сень кабульского дворца,

И в дар тебе мы принесем сердца».

Сам улыбнулся. Поняла царица,

Что гнев исчез и нечего страшиться.

Отправила проворного посла,

Благую весть Михрабу подала:

«Тревоги прогони, пришла отрада,

Готовься, ибо гостя встретить надо.

Я тоже медлить не хочу в пути,

Вослед письму я поспешу прийти».

Наутро, лишь забил родник рассвета,

Синдухт, в парчу и золото одета,

Направилась неспешно во дворец,

К богатырю, чей воссиял венец.

Когда она к престолу приближалась,

Луной владычиц всем она казалась!

Склонилась перед Самом до земли,

Слова из уст царицы потекли:

Просила дозволения царица

Домой, в Кабул, с весельем возвратиться.

Сказал ей Сам: «Вернись в родимый край,

Михрабу все, что знаешь, передай».

Велел он одарить царицу щедро

Сокровищами, что таили недра,

И тем, что было ценным во дворцах,

Что на полях росло, цвело в садах,

Скотом молочным, тканями, коврами

И прочими достойными дарами.

Он руку соизволил ей пожать

И слово клятвы произнес опять,

Что дочь ее берет он Залю в жены;

Отправил с ней отряд вооруженный;

Сказал: «Живи отрадно и светло,

Кабулу не грозит отныне зло».

Поблекший лик луны расцвел на диво,

Синдухт пустилась в путь с душой счастливой.

Заль приезжает с письмом отца к Манучихру

Теперь о Зале мы слова начнем:

Он к Манучихру поскакал с письмом.

Едва лишь весть дошла до властелина

О том, что Сам с письмом направил сына,

Вельможи вышли юношу встречать,

Воителя приветствовала знать.

Заль, во дворец войдя, склонился к праху

И произнес хваленье шаханшаху.

Лицо держал во прахе, недвижим,—

Беззлобный царь был очарован им.

Поднялся юный Заль и встал у трона,

Владыка принял Заля благосклонно,

Взял у него письмо, повеселев,

Смеясь, ликуя, сердцем просветлев.

Прочтя, сказал: «Ты мне забот прибавил,

Тревожиться, печалиться заставил.

Отрадно все ж читать моим глазам

То, что прислал мне с болью старый Сам.

Хотя в душе не улеглась тревога,

Ни мало не задумаюсь, ни много,

Исполню я желания твои:

Я знаю упования твои!»

Тут появились повара у входа,

За трапезу воссел глава народа,

А после, – было так заведено,—

В другом покое стали пить вино.

Дастан, вином насытясь и едою,

Сел на коня с уздечкой золотою.

Всю ночь не спал: пылала голова,

Сомненья в сердце, на устах слова.

Стан затянув, пришел он утром paно

К победоносному царю Ирана,

А царь призвал на Заля благодать.

Когда же удалился Заль опять,

Владыка повелел собраться вместе

Мобедам седокудрым – стражам чести,

Вельможам, звездочетам, мудрецам,

С вопросом обратиться к небесам.

Ушли мобеды, много потрудились,

По звездам тайну разгадать стремились

Три дня тянулось дело, но пришли,

Румийские таблицы принесли,[18]

Уста раскрыли пред главой народа:

«Исчислили вращенье небосвода

И волю звезд узнали мы тогда;

Не замутится чистая вода.

У Рудабы и Заля величавый

Родится витязь – гордый, с доброй славой.

Он будет долголетьем обладать.

Он явит силу, разум, благодать,

Высокий стан, могучее сложенье,

Всех на пиру затмит он и в сраженье,

Внушит он трепет всем царям земным,

И не дерзнет орел парить над ним.

Тебе служить он будет мощью бранной,

Опорой будет всадникам Ирана».

Ответил мудрецам царей глава:

«Храните в тайне вещие слова».

Вопросы мобедов и ответы Заля

Был призван шахом Заль седоволосый,

Чтоб задали жрецы ему вопросы.

Мобеды сели, бодрые душой,

А перед ними – витязь молодой:

Он должен дать на те слова ответы,

Что пологом таинственным одеты.

Сказал один мобед, к добру влеком,

Воителю, богатому умом:

«Двенадцать видел я деревьев стройных,

Зеленых, свежих, похвалы достойных,

На каждом – тридцать веточек растет,

Вовеки неизменен этот счет».

Другой воскликнул: «Отпрыск благородных!

Погнали двух коней, двух быстроходных.

Несется первый, черный, как смола,

А масть другого, как хрусталь, светла.

Торопятся, бегут они далече,

Но первый со вторым не сыщет встречи».

Промолвил третий: «Тридцать седоков

Пред шахом скачут испокон веков.

Один – всмотрись получше – исчезает,

Но их число вовек не убывает».

Сказал четвертый: «Пред тобою – луг.

Шумят ручьи, трава растет вокруг.

Могучий некто с острою косою

Придет на луг, сияющий красою,

Все, что цветет, что высохло давно,

Не внемля просьбам, скосит заодно».

«Подобно камышам, – промолвил пятый,—

Два кипариса из воды подъяты,

На каждом птица свой свивает дом,

Днем – на одном, а ночью – на другом.

Слетит с того – и ветви вдруг увянут,

На это сядет – сладко пахнуть станут.

Один – вечнозеленый кипарис,

Другой – в печали чахнет, глядя вниз».

Сказал шестой: «Богат водой проточной,

Средь горных скал воздвигнут город прочный.

Но люди той заоблачной земли

Ему пески пустыни предпочли.

Дома в сухой степи тогда возникли,

Тогда рабы и господа возникли.

Забыли все о городе в горах,

Воспоминанья превратили в прах.

Но раздается гул землетрясенья,

Их область гибнет, людям нет спасенья,—

Тогда-то город вспоминают свой,

Тогда-то жребий проклинают свой.

Слова жрецов за пологом сокрыты.

Их смысл раскрой, их сущность разъясни ты.

Когда ж постигнешь их, о витязь наш,

Из праха чистый мускус ты создашь!»

Заль вдумался в таинственные речи,

Обдумав, он расправил грудь и плечи,

Затем открыл свои уста, готов

Ответить на вопросы мудрецов;

«Дерев двенадцать названо вначале,

На каждом – тридцать веток насчитали.

Двенадцать месяцев являет год,—

На смену шаху новый шах идет,—

А каждый месяц тридцать дней приводит:

Так времени вращенье происходит.

Теперь скажу: какие два коня

Летят подобно божеству огня?

Конь белый – день, а черный – тьма ночная.

Бегут они, чреды не изменяя.

Проходит ночь, за нею день пройдет:

Так движется над нами небосвод.

При солнце встречи нет и нет во мраке?

Бегут подобно дичи от собаки.

Теперь: какие тридцать седоков

Пред шахом скачут испокон веков?

Один из них все время исчезает,

Но всадников число не убывает.

Луну сменяет новая луна:

Такая смена богом создана.

Луна идет на убыль постепенно,

А все ж она вовеки неизменна.

Теперь скажу я, – пусть поймут везде,—

О кипарисах с птицею в гнезде.

Меж двух созвездий – Овном и Весами —

И тьма и мрак сокрыты небесами,

Но лишь к созвездью Рыбы мир придет,—

И тьма и мрак откроются с высот.

Два кипариса – две небесных части,

В одной – печаль, в другой находим счастье.

А птица – это солнце: всякий час

Оно и любит нас и губит нас.

Спросил о горном городе учитель:

То – наша постоянная обитель.

Мы временно живем в степи сухой,

С ее отрадой и с ее тоской.

Она щедроты нам несет и прибыль,

Она заботы нам несет и гибель.

Землетрясенье, буря, – в этот миг

Взволнован мир, он поднимает крик,

Твой труд заносится песком пустыни,

Ты переходишь в город на вершине.

Другой начнет владеть твоим трудом,

Но так же он уйдет, как мы уйдем.

Да, нашей жизни такова основа,

Так было, так пребудет – вечно ново.

В дорогу имя доброе возьми,

Тогда прославлен будешь ты людьми,

А если ты хитер, бесчестен, жаден,

Воистину конец твой безотраден.

Хотя б до неба ты воздвиг дворец,

Лишь в саване ты встретишь свой конец.

Ты ляжешь в страхе, с мертвыми очами,

Сокрыт в земле, покрытый кирпичами.[19]

На луг приходит человек с косой,

Траве он страшен свежей и сухой.

Он косит свежую, сухую косит

И тем не внемлет, кто пощады просит.

Да, время – каш косарь, а люди – луг,

Равны пред косарем и дед и внук,

Равны пред ним и молодость и старость,

Ища добычи, он впадает в ярость.

От века было так и будет впредь:

Рождается дитя, чтоб умереть.

Мы в эту дверь войдем, из той мы выйдем,

А пред собою косаря мы видим!»

В Кабуле готовятся к встрече гостей

Умом Дастана восхитился шах,

Услышал мудрость он в его словах.

Собрал он столько ценностей отборных,

Что удивил дарами всех придворных:

Венец в алмазах, трон – как небеса,

Запястья, цепи, серьги, пояса,

Здесь были и одежды дорогие,

Рабы, и кони, и дары другие.

Затем ответил Саму шаханшах,—

Дивись: была отрада в тех строках!

«Отважный богатырь, воитель знатный!

Как лев, ты побеждаешь в битве ратной.

О Сам! Твое письмо ко мне пришло,

И стало на душе моей светло.

Я все исполнил, что тебе желанно,

Что было счастьем и мечтой Дастана».

Простился Заль с властителем держав,

Над витязями голову подняв.

Гонца отправил к Саму юный воин,

Мол, я подарков царских удостоен,

С престолом воавращаюсь и венцом,

С весельем в сердце, с радостным лицом.

Таким для Сама было это слово,

Что юношею стал седоголовый!

На скакуна гонцу велел он сесть,

Михрабу он послал благую весть,

И тот обрадовался несказанно

Родству с владыкою Забулистана,

Как будто мертвый снова жизнь постиг,

Как будто юным снова стал старик!

Послал он за женой прекраснолицей,

Беседовал он ласково с царицей:

«Хвала, супруга, твоему уму,

Ты светлой мыслью озарила тьму.

С таким богатырем ты породнилась,

Что даже венценосцам дарит милость.

Начало положила ты, жена,

И ты же дело завершить должна.

Все, чем богат дворец, – перед тобою:

Казна, престол, венец – перед тобою».

Синдухт, супруга выслушав слова,

Покои убрала для торжества.

Украсила айван, как своды рая,

Вино, шафран и амбру разливая.

Ковер златоузорный был раскрыт,

Сверкал в узоре каждый хризолит.

Другой раскрыла – в жемчугах отборных.

Блиставший, словно капли вод озерных.

Установила на айване трон,—

Китайский был обычай соблюден.

Узоры трона – камни дорогие,

Меж них – изображения резные,

Бегут ступени, яхонтом горя,—

То был богатый трон, престол царя!

Одела дочь в сверкающие платья,

На всех уборах вывела заклятья,[20]

В раззолоченный увела покой,

Куда не мог проникнуть взор людской.

Кабулистан украсился богато,

Был полон красок, блеска, аромата.

Потребовали множество рабов,

Убрали спины боевых слонов,

Воссели барабанщики с певцами,

Украсили чело свое венцами,

Чтобы гостей с почетом привести,

Бросая злато, мускус на пути.

Заль возвращается в Забул

Как быстрый челн в реке, как в небе птица,

Дастан спешил, не мог остановиться.

Узнав, что прибыл богатырь земли,

Торжественно встречать его пошли.

Звенели во дворце забульском крики:

«Вернулся Заль счастливый, солнцеликий!»

Воитель Сам явился впереди,

Он долго сына прижимал к груди.

Освободившись из его объятий,

Поведал Заль о царской благодати.

Веселье, счастье старый Сам обрел,

Взошел он вместе с сыном на престол.

То улыбаясь, то улыбку пряча,

Сказал, что сына ждет во всем удача:

«К нам из Кабула, разума полна,

По имени Синдухт пришла жена.

Потребовала слово – дал ей слово,

Что зла не причиню ей никакого.

Просила ей помочь от всей души —

Ответы наши были хороши.

Просила, чтоб луна Кабулистана

Женою стала нашего Дастана.

Просила посетить ее жилье,

Чтоб от недуга исцелить ее.

Сейчас ее посол принес нам слово,

Что к торжеству в Кабуле все готово.

Каким же будет разговор с послом?

Какой ответ Михрабу мы пошлем?»

Был счастлив Заль, – тревоги все забыты,

Зарделись, как рубин, его ланиты.

И понял Сам, на Заля бросив взгляд,

Каким желаньем сын его объят:

Одна лишь Рудаба ему желанна,

Обман – все остальное для Дастана!

Заль женится на Рудабе

Велел раскрыть завесу старый Сам,

Велел звенеть звонкам и бубенцам,

Велел послу поехать на верблюде,—

Пусть знает царь Михраб, пусть знают люди,

Что полководец двинулся вперед:

С Дастаном, с малым войском он придет.

Над городом – звонков индийских звоны,

И чангов голоса, и лютней стоны.

Скажи: запели крыши, ворота,

Земля сияньем новым залита!

Игривы кони, челки их красивы,

Умащены душистой амброй гривы.

Синдухт навстречу вышла, а вокруг —

Рабыни, что готовы для услуг.

Несли рабыни чаши золотые,

А в чашах – мускус, камни дорогие.

Тут раздались хваленья двум гостям,

Посыпались каменья к их ногам.

Кто принял в этом торжестве участье,

Обрел богатство, и восторг, и счастье!

С улыбкою царице молвил Сам:

«Ты скоро ль Рудабу покажешь нам?»

Ответила Синдухт: «А где подарки

За то, что взглянешь ты на светоч яркий?»

«Проси, что хочешь, ты, – воскликнул Сам,—

Все, чем владею, я тебе отдам!»

Пошли к раззолоченному покою,

Чтоб встретиться с цветущею весною.

Сам, восхищенный яркой красотой,

Вдруг замер пред царевной молодой.

Он слов не находил для восхваленья.

Он глаз не отводил от изумленья.

Позвал Михраба, радостью объят,—

Союз скрепили, совершив обряд.

Влюбленных усадив на трон единый,

Посыпали алмазы и рубины.

Венец луны – в каменьях дорогих,

В короне золотой сиял жених.

Велел Михраб внести заветный свиток,—

Да знают все сокровищ преизбыток!

Он список вслух прочел. Ты скажешь тут:

«Все это слушать уши не дерзнут!»

Все вышли к месту пира и веселий.

Семь дней они с вином в руках сидели,

Затем они сидели во дворце,—

Счастливых три недели во дворце!

Собравшись в путь, уехал Сам вначале:

Его в Систан дела сраженья звали.

А Заль, стремясь веселье растянуть,

Собрался через три недели в путь.

Луну Кабула он увез оттуда,—

Под паланкин поставил он верблюда.

Уехали с отрадой из дворца.,

Восславив милосердного творца.

Сияя счастьем брачного союза,

Дошли с весельем в сердце до Нимруза.

Тут Залю Сам вручил венец, престол,

Свои войска в сражение повел:

На гургасаров, под счастливым стягом,

В поход пошел он, озаренный благом.

Сказал: «Я опасаюсь той страны,

Где очи и сердца нам не верны.

От них, проклятых, – смута постоянно,

Сражусь я с нечистью Мазандерана!»

Герой всепобеждающий ушел,

Вступил Дастан-властитель на престол.

Рождение Рустама

Не много с той поры минуло весен,—

Стал кипарис высокий плодоносен.

Отяжелела будущая мать,

Румянца на ланитах не видать.

Не зная сна, несла под сердцем бремя,

И день пришел: приспело родов время.

В беспамятстве упала в тяжкий миг,

И вот раздался на айване крик:

Рыдала Рудаба, в тоске сгорая,

Свое лицо и косы раздирая.

До Заля эти вопли донеслись,

Услышал он, что страждет кипарис.

К супруге подошел он, к изголовью,

Глаза в слезах, облито сердце кровью,

Но, вспомнив про Симургово перо,

Сказал царице: «К нам придет добро».

Разжег жаровню в комнате царицы

И опалил перо священной птицы.

Настала тьма нежданная вокруг,

Симург могучий появился вдруг,

Подобно облаку с жемчужной влагой,—

Но то не жемчуг был, – то было благо!

Спросил: «О чем тоскуешь ты сейчас?

Зачем ты слезы льешь из львиных глаз?

От пери среброгрудой, луноликой

На свет родится богатырь великий.

Он барса криком приведет в испуг,—

И шкура в клочья разлетится вдруг,

И, прячась от воителя в чащобе,

Грызть когти будет барс в бессильной злобе.

Пред ним склонится лев, целуя прах,

Отпрянет вихрь, пред ним почуяв страх.

Скорее приведи ты ясновидца,

С кинжалом должен он сюда явиться.

Сперва луну вином ты опьяни,

Из сердца страх и горе прогони.

Он чрево рассечет, исполнен знанья,—

Не причинит жене твоей страданья.

Разрежет, окровавит он живот,

Из логова он львенка извлечет.

Затем зашьет он чрево луноликой,—

Избавишься от горести великой.

Смешаешь мускус, молоко, траву,

Которую тебе я назову,

Смесь растолчешь, просушишь утром рано,

Приложишь, – заживет мгновенно рана.

Затем потри ее моим пером,—

Познаешь благо под моим крылом.

Затем возрадуйся, прогнав тревогу,

Затем с молитвой обратись ты к богу:

Он древо царства для тебя взрастил,

Вечноцветущим счастьем наградил.

Забудь свою печаль, свои сомненья:

Получишь плод от этого цветенья».

Сказав, перо он вырвал из крыла

И, бросив, прянул в небо, как стрела.

Перо Симурга поднял седокудрый,

Исполнил Заль советы птицы мудрой.

Синдухт рыдала, муку обретя:

Из чрева скоро выйдет ли дитя?

Пришел мобед и влагу дал хмельную,

Искусный лекарь усыпил больную,

Рассек без боли чрево, заглянул,

Младенцу он головку повернул

И бережно извлек его оттуда,—

Никто не видывал такого чуда!

То мальчик был, но был он силачом,

Могуч сложеньем и красив лицом.

Дивились все его слоновой стати:

Никто не слышал о таком дитяти!

На сутки усыпленная вином,

Спала царевна безмятежным сном,

Не слышала, как рану ей зашили,

И снадобьем от боли излечили.

Очнулась луноликая от сна,

И обратилась к матери она.

Ей золото и жемчуга на ложе

Посыпали, хваля величье божье.

Тотчас же ей ребенка принесли,—

Сеял, как небожитель, сын земли!

И улыбнулась Рудаба дитяти:

Он был исполнен царской благодати!

Сказала: «Спасена я! Би-растам!»

Отсюда имя мальчика: Рустам.

Из шелка сшили куклу, ростом с львенка,—

Похожую на этого ребенка.

Набили куклу шерстью дорогой,

Украсив щеки солнцем и звездой,

Драконов на предплечьях начертили,

Персты когтями львиными снабдили,

Под мышки положили ей копье,

Поводья, палица – в руках ее.

На лошади, – вокруг была охрана,—

Отправили подобье мальчугана.

Осыпали дирхемами послов,

Верблюд помчался с вьюками даров.

Когда увидел Сам, воитель знатный,

Подобье внука с палицей булатной,—

Остолбенел, возликовал старик,

Воскликнул: «Эта кукла – мой двойник!

Пусть даже будет ей мой внук по пояс,—

Осядут облака, на нем покоясь!»

Затем потребовал к себе посла

И дал ему динаров без числа.

Затем такой устроил пир чудесный,

Что удивился даже свод небесный.

Затем он Залю написал ответ,

Благоухавший, словно райский цвет.

Вначале он воздал творцу хзаленье,

Приветствуя судьбы круговращенье.

Потом он Залю написал хвалы,

Владыке палицы, меча, стрелы.

Писал о кукле, силой наделенной

И царской благодатью осененной:

«Дитя храните так, чтоб на порог

С бедой прийти не смел и ветерок».

Сам приезжает к Рустаму

Над головой вселенная вращалась,

Судьбы предначертанье открывалось.

Высокий станом, к девяти годам

Подобным кипарису стал Рустам.

Ты скажешь: с дедом, витязем великим,

Он сходен статью, разумом и ликом.

Услышал Сам крылатую молву,

Что сын Дастана стал подобен льву.

Забилось сердце Сама громким стуком,

И пожелал он свидеться со внуком.

Над воинством назначил он вождя,

Ушел, людей бывалых уведя.

Дастан велел ударить в барабаны,

Закрыли землю воинские станы,

А сам с Михрабом поскакал верхом,

Спеша предстать перед седым отцом.

Огромный слон был к витязю направлен,

Был золотой престол на нем поставлен,

Воссел на троне отрок дорогой,

Плечист, могуч, со львиною рукой,

Венец на голове, кушак на стане,

Пред грудью щит, и палица во длани.

Отважный Сам приехал, – и тогда

Построились дружины в два ряда.

Сошли с коней кабульский царь с Дастаном,

Все, что гордились возрастом и саном,

Пред полководцем распростерлись ниц,

Воздали Саму славу без границ.

Расцвел, как роза, рассмеялся звонко

Воитель Сам, когда увидел львенка.

Велел, чтоб на слоне подъехал он.

Венцом, щитом и троном умилен,

Поцеловал дитя в глаза и брови.

Замолкли барабаны, рев слоновий.

Затем к дворцу направили коней,

Был весел путь, а речи – веселей»

Дед восхищался внуком громогласно,

Благословлял Рустама ежечасно.

Хмелели, чаши поднося к устам:

«Будь счастлив, Заль! Да здравствует Рустам!»

В день новолунья, в месяц благодатный,

Задумал Сам пуститься в путь обратный.

Он выехал, счастливый, из ворот,

С ним Заль один проделал переход.

«Мой сын, – сказал отважный Сам Дастану,—

Будь правосуден, чуждым будь обману.

Царям ты внемлешь, царский чтишь престол,

Богатству – светлый разум предпочел,

Ты с юных лет отринул зла дорогу,

И впредь иди путем, угодным богу,

Затем, что скоро ждет разлука нас,

Боюсь я сердцем, что настал мой час».

Душою молчалив и жарок речью,

Воитель поскакал боям навстречу

А Заль, оставив за собой Забул,

Свои полки к Систану повернул.

На иранском престоле Манучихру наследовал его сын Ноузар, неразумные действия которого вызвали в стране всеобщее недовольство. Приглашенный из Систана богатырь Сам отказался от предложенного ему вельможами трона, поскольку, как он заявил, владеть верховной властью может лишь потомок царей.

Меж тем в Иран вторглись туранцы, во главе которых стоял могучий богатырь Афрасиаб, сын шаха Пашанга. Сначала они разбили иранцев, но подоспевший Заль, только что похоронивший отца Сама, разгромил туранцев, а Афрасиаб в отместку обезглавил захваченного в плен Ноузара. После Ноузара в Иране недолго правили Зав и Гершасп.

Прослышав о смерти Гершаспа, Заль отправил юного Рустама на гору Албурз с наказом привести потомка древних царей Кей-Кубада, который стал основателем новой династии Кейанидов. Сыновья же погибшего Ноузара – Тус и Густахм, которых вельможи не допустили к власти, стали военачальниками нового шаха.

Кей-Кубаду наследовал Кей-Кавус. Дивы, пишет Фирдоуси, постоянно сбивали его с истинного пути. Сначала они внушили ему мысль о походе в Мазандеран, где он попал в плен к страшному чудовищу Белому диву. Узнав о постигшей шаха беде, Заль направил на выручку юного Рустама, который по пути в Мазандеран совершил семь подвигов, известных под названием «Хафт хан» («Семь привалов»). Богатырь убил Белого дива, разгромил мазандеранское воинство и освободил из плена иранцев.

Недолго пробыв в столице, Кей-Кавус идет походом на Хамаваран, правителя которого он разбил в сражении. Узнав о том, что у шаха есть прекрасная дочь по имени Судаба, Кей-Кавус сватается к ней и женится.

Хамаваранский правитель пригласил в гости Кей-Кавуса с воинами, напал врасплох и заточил всех в темницу.

Меж тем Афрасиаб, прослышав о пленении Кавуса, снова вторгся в Иран и захватил большую часть страны. Рустам отправился на выручку Кавусу. Шах Хамаварана вызвал на помощь войска из Египта и Бербера, но Рустам разбил их и освободил Кей-Кавуса из плена. Возвратившись в Иран, Рустам изгнал Афрасиаба, Кей-Кавус, вернувшись в столицу, построил роскошный дворец на горе Албурз.

Но вскоре дивы вновь совратили Кавуса с истинного пути и надоумили его подняться на небо, дабы познать тайны мироздания. Кавус велел привязать к паланкину четырех голодных орлов, но, взлетев, они вскоре выбились из сил и опустились в отдаленном краю. И вновь Рустам отправился на его поиски, нашел в глухом лесу и вернул в столицу.

Далее описываются охота и пирушка Рустама и семи его витязей в угодьях Афрасиаба. На них напало все туранское воинство, но Рустам разогнал туранцев и с победой вернулся в столицу Ирана.

Рустам и Сухраб

Теперь я о Сухрабе и Рустаме

Вам расскажу правдивыми устами.

Когда палящий вихрь пески взметет

И плод незрелый на землю собьет,—

Он прав или не прав в своем деянье?

Зло иль добро – его именованье?

Ты правый суд зовешь, но где же он?

Что – беззаконье, если смерть – закон?

Что разум твой о тайне смерти знает?..

Познанья путь завеса преграждает.

Стремится мысль к вратам заветным тем…

Но дверь не открывалась ни пред кем.

Не ведает живущий, что найдет он

Там, где покой навеки обретет он.

Но здесь – дыханье смертного конца

Не отличает старца от юнца.

Здесь место отправленья в путь далекий

Влачимых смертью на аркане рока.

И это есть закон. Твой вопль и крик

К чему, когда закон тебя настиг?

Будь юношей, будь старцем седовласым —

Со всеми равен ты пред смертным часом.

Но если в сердце правды свет горит,

Тебя в молчанье мудрость озарит.

И если здесь верна твоя дорога,

Нет тайны для тебя в деяньях бога.

Счастлив, кто людям доброе несет,

Чье имя славой доброй процветет!

Здесь расскажу я про отца и сына,

Как в битву два вступили исполина.

Рассказ о них, омытый влагой глаз,

Печалью сердце наполняет в нас.

Охота Рустама и его встреча с шахом Самангана

Я, от дихкан слыхав про старину,

Из древних сказов быль соткал одну:

Открыл Рустаму как-то муж молитвы

Дол заповедный, место для ловитвы.

С рассветом лук и стрелы взял Рустам,

Порыскать он решил по тем местам.

На Рахша сел. И конь, как слон могучий,

Помчал его, взметая прах сыпучий.

Рустам, увалы гор преодолев,

В Туран вступил, как горделивый лев.

Увидел рощу, травяное поле

И там – онагров, пасшихся на воле.

Зарделся лик дарителя корон

От радости. И рассмеялся он.

Погнал коня за дичью дорогою,

Ловил арканом, настигал стрелою.

И спешился, и пот с лица отер,

В тени деревьев разложил костер.

Ствол дерева сломил слоновотелый,

Огромный вертел вытесал умело.

И, насадив онагра целиком

На вертел тот, изжарил над костром.

И разорвал, и съел всего онагра,

Мозг выбил из костей того онагра.

Сошел к ручью, и жажду утолил,

И лег, и обо всем земном забыл.

Пока он спал в тени, под шум потока,

Рахш на лужайке пасся одиноко.

Пятнадцать конных тюрков той порой

Откуда-то скакали стороной.

Следы коня на травах различили

И долго вдоль ручья они бродили.

Потом, увидев Рахша одного,

Со всех сторон помчались на него.

Они свои арканы развернули

И Рахшу их на голову метнули.

Когда арканы тюрков увидал,

Рахш, словно лютый зверь, на них напал.

И голову он оторвал зубами

У одного, а двух убил ногами.

Лягнул, простер их насмерть на земле,

Но шея Рахша все ж была в петле.

И тюрки в город с пленником примчались.

Все горожане Рахшем любовались.

В табун коня-красавца отвели,

Чтоб жеребята от него пошли.

Я слышал: сорок кобылиц покрыл он,

Но что одну лишь оплодотворил он.

Проснулся наконец Рустам и встал.

И Рахш ему ретивый нужен стал.

Он берег обошел и дол окрестный;

Но нет коня, и где он – неизвестно.

Потерей огорченный Тахамтан

Пошел в растерянности в Саманган.

И думал горестно: «Теперь куда я

Отправлюсь пеший, от стыда сгорая,

Кольчугой этой грузной облачен,

Мечом, щитом и шлемом отягчен?

Как выдержу я тяжкий путь в пустыне?

Ведь радоваться будут на чужбине,

Враги смеяться будут, что Рустам

Проспал коня в степи и сгинул сам.

Вот мне пришлось в бессилии признаться!

Мне из печали этой не подняться.

Но все же препояшусь и пойду;

Быть может, хоть следы его найду…»

Седло и сбрую он взвалил на плечи,

Вздохнул: «О муж, непобедимый в сече!

Таков закон дворца, где правит зло:

То – ты в седле, то – на тебе седло».

Кипели мысли в нем, как волны моря.

Пошел и на следы напал он вскоре.

Он в Саманган пришел. Там – у ворот,

Узнав, его приветствовал народ.

Весть небывалая достигла шаха

И всех вельмож – носителей кулаха,

Что исполин Рустам пришел пешком,

Что по следам идет он за конем.

Столпились все, ему навстречу выйдя,

И изумились все, его увидя.

И восклицали; «Это кто? Рустам?

Иль это солнце утреннее там?»

Почетным строем воинство построя,

Рустама шах с поклоном встретил стоя.

Спросил: «Ответь нам, о вселенной цвет!

Кто нанести тебе решился вред?

Но здесь мы все добра тебе желаем,

Но все твоей лишь воли ожидаем.

Весь Саманган перед тобой открыт,

И все у нас тебе принадлежит!»

Рустам поверил, слыша это слово,

Что нет у шаха умышленья злого.

Ответил он: «В степи, пока я спал,

Неведомо куда мой Рахш пропал.

От той злосчастной речки безымянной

Следы ведут к воротам Самангана.

Дай повеленье разыскать коня.

Воздам я щедро, знаешь ты меня.

Но горе, если Рахш мой не найдется!

И слез и крови много здесь прольется».

Ответил шах: «О избранный судьбой!

Кто враждовать осмелится с тобой?

Будь нашим добрым гостем! Ты ведь знаешь—

Все будет свершено, как ты желаешь!

Сегодня пир тебя веселый ждет,

Сегодня отрешимся от забот.

Беду такую в гневе не исправить,

А лаской можно и змею заставить

Наружу выйти из норы своей.

Таких, как Рахш, в подлунной нет коней,

Его не спрячешь. Завтра, несомненно,

Найдем мы Рахша, пахлаван вселенной!»[21]

И радовался Тахамтан-Рустам,

Внемля точившим мед царя устам;

Счел, что на пир к царю пойти достойно,

И во дворец вошел с душой спокойной.

Надеялся, что Рахша царь найдет,

Поверил, что коня он обретет.

Был гость на возвышение златое

Посажен с честью в царственном покое.

Вельмож и полководцев шах позвал,

Чтоб гость в кругу достойных восседал.

И приготовили столы для пира,

Украсили для пахлавана мира.

Чредою виночерпии пришли,

Кувшины вин и чаши принесли.

Плясуньи черноглазые влетели,

И зазвучали чанги и свирели.

И звуки сладких струн, и пляски дев

В груди Рустама погасили гнев.

Вот упился вином Рустам усталый,

И встал он – ибо время сна настало.

Тут отвели его на ложе сна,

Благоухающее, как весна.

И благодатным сном без сновидений

Почил он от трудов и треволнений.

Посещение Рустама дочерью шаха

Рустам берет в жены дочь шаха Самангана – Тaxмину

Лишь стража ночи первая сменилась[22]

И звездной песней в полночь огласилась,

Пред неким тайным словом отперлась

Дверь спальни и бесшумно подалась.

Рабыня со свечой благоуханной

Явилась там пред ложем Тахамтана.

За ней вошла прекрасная луна;

Как солнце дня, светла была она.

Два лука – брови, косы – два аркана,

В подлунной не было стройнее стана.

Пылали розы юного лица,

Как два прекрасных амбры продавца,

Ушные мочки, словно день, блистали,

В них серьги драгоценные играли.

Как роза с сахаром – ее уста:

Жемчужин полон ларчик нежный рта.

Она рубином перлы прикрывала,

Вся, как звезда любви, она сияла.

Безгрешна телом, мудрая душой —

Она казалась пери неземной.

Рустам, ее увидя, в удивленье

Вознес творцу молитву восхваленья.

Потом спросил он: «Как тебя зовут?

Чего ты темной ночью ищешь тут?»

«Я Тахмина, – красавица сказала.-

Мечом печаль мне сердце растерзала.

Я дочь царя. Мой благородный род

От львов и тигров древности идет.

Нет средь царей мне пары во вселенной,—

Средь жен и дев слыву я несравненной,

Хоть, кроме слуг ближайших и отца,

Никто не видел моего лица.

С младенчества я о тебе узнала,

С волнением рассказам я внимала,

Как пред могучею твоей рукой

Трепещут лев, и тигр, и кит морской;

Как темной ночью ты – и утром рано —

Охотишься один в степях Турана,

Онагров жаришь над своим костром,

Среди врагов проходишь белым днем,

В пустыне спишь, где хочешь, – крепким сном,

И небо стонет пред твоим мечом.

Когда ты палицей своей играешь,

Ты сердце льва в смятенье повергаешь.

Орел, увидев лук в руке твоей,

Добычу выпускает из когтей.

Твоей стрелою кит смертельно ранен,

И тигр твоей петлею заарканен.

Когда разит в бою твоя рука,

Рыдая, плачут кровью облака.

Такие речи с детства – то и дело —

Я слышала. И втайне я хотела

Увидеть эти плечи, этот стан,

И сам явился к нам ты в Саманган!

Коль пожелаешь ты – твоей я стану.

Всем существом стремлюсь я к Тахамтану.

Во-первых: вся я так полна тобой,

Что страсть моя затмила разум мой.

И во-вторых: прошу я – дай мне сына,

Такого же, как сам ты, исполина.

Пусть будет храбр он и силен, как ты,

И счастьем так же вознесен, как ты.

А в-третьих: Рахша твоего найду я;

Весь Саманган под жезл твой приведу я».

И тут к концу пришли ее слова,

Рустама потрясли ее слова.

Он, красотою пери пораженный,

Прозрел в ней дух и разум просветленный,

А обещаньем Рахша возвратить

Ей удалось совсем его пленить.

«Приди ко мне!» – сказал Рустам счастливый,

Приблизилась царевна горделиво.

И он послал мобеда-мудреца,

Чтоб испросил согласье у отца.

Мобед пришел к царю, сказал: «Для счастья

И славы нашей дай на брак согласье!»

Когда узнал об этом старый шах,

Как тень, исчез его томивший страх.

И, радуясь, веселый с ложа встал он,

С Рустамом быть в родстве и не мечтал он.

И тут же повелев созвать гостей,

Устроил свадьбу дочери своей.

По вере, по обычаям старинным,

Соединил он дочку с исполином.

Когда он дочь богатырю вручал,

Весь круг гостей вельможных ликовал.

И гости снова в честь Рустама пили,

И здравицу Рустаму возгласили:

«Будь счастлив с этой новою луной,

Взошедшей над стезей твоей земной!»

Когда царевна с ним уединилась,

Сказал бы ты, что ночь недолго длилась.

Обильною росою напоен —

В ночи раскрылся розовый бутон,

В жемчужницу по капле дождь струился,

И в раковине жемчуг появился.

Еще ночная не редела мгла,

Во чреве эта пери понесла.

Заветный, с камнем счастья талисман

Носил всегда с собою Тахамтан.

Жене он камень отдал: «Да хранится

Он у тебя. И если дочь родится —

Мой талисман надень на косы ей,

А если счастье над судьбой твоей

Блеснет звездою на высоком небе

И сына даст тебе чудесный жребий,

К его руке ты камень привяжи

И сыну об отце его скажи.

Пусть будет в Сама ростом и дородством,

В Нейрама мужеством и благородством,

Пусть будет мил он солнцу, пусть орла

Средь облаков пронзит его стрела.

Пусть он игрою битву львов считает,

Лица от битв слонов не отвращает».

Так с луноликой он провел всю ночь,

С ней сладкую беседу вел всю ночь.

Когда взошло, блистая, дня светило

И мир лучистой лаской одарило,

Прощаясь, он к груди жену прижал

И много раз ее поцеловал.

В слезах с Рустамом Тахмина простилась

И в скорбь с тех пор душою погрузилась.

Шах благородный к зятю подошел

И с ним беседу по сердцу повел,

Сказал, что ждет Рустама Рахш найденный.

Возликовал дарующий короны,

Он обнял саманганского царя,

За своего коня благодаря.

И Рахша оседлал и ускакал он,

О происшедшем часто вспоминал он.

Но никому об этом Тахамтан

Не рассказал, ушел в Забулистан.

Рассказ о рождении Сухраба

Вот сорок семидневий миновало,

И время счастья матери настало.

Бог сына дал царевне Тахмине,

Прекрасного, подобного луне.

Так схож был сын с богатырем Рустамом,

Со львом Дастаном и могучим Самом,

Что радостью царевна расцвела

И первенца Сухрабом нарекла.

Был через месяц сын как годовалый,

Грудь широка, как у Рустама, стала.

Он в десять лет таким могучим был,

Что с ним на бой никто не выходил.

На всем скаку степных коней хватал он,

За гриву их рукой своей хватал он.

Пришел Сухраб однажды к Тахмине

И так спросил: «О мать, откройся мне!

Я из какого дома? Кто я родом?

Что об отце скажу перед народом?»

И вспомнила наказ богатыря,

Сказала мать, волнением горя:

«Дитя! Ты сын великого Рустама,

Ты отпрыск дома Сама и Нейрама,

Пусть радуют тебя мои слова,

Достичь небес должна твоя глава.

Ты цвет весенний ветви величавой.

Твой знаменитый род овеян славой.

От первых дней не создавал творец

Такого витязя, как твой отец.

Он сердцем – лев, слону подобен силой,

Он чудищ водяных изгнал из Нила.

И не бывало во вселенной всей

Таких, как древний Сам, богатырей».

Письмо Рустама Тахмина достала,

Тайник открыла, сыну показала

Клад золотой и три бесценных лала,

Чье пламя ярко в темноте сияло,—

Сокровища, хранившиеся там,

Что из Ирана ей прислал Рустам,—

Свой дар ей в честь Сухрабова рожденья,

С письмом любви, с письмом благоволенья.

«О сын мой, это твой отец прислал! —

Сказала мать, – взгляни на этот лал.

Я знаю, будешь ты великий воин,

Ты талисман отца носить достоин.

Признает по нему тебя отец,

Наденет на главу твою венец.

Когда тебе раскроет он объятья —

Утешусь, перестану тосковать я.

Но надо, чтоб никто о том не знал —

Чтоб царь Афрасиаб не разгадал,

Коварный враг Рустама Тахамтана,

Виновник горьких слез всего Турана.

О, как боюсь я, – вдруг узнает он,

Что от Рустама ты, мой сын, рожден!»

«Луч этой истины, как солнце, светел,

И скрыть его нельзя! – Сухраб ответил.

Гордиться мы должны с тобой, о мать,

Что я – Рустама сын, а не скрывать!

Ведь сложены не лживыми устами

Все песни и дастаны о Рустаме.

Теперь я, чтобы путь открыть добру,

Бесчисленное войско соберу

И на Иран пойду, во имя чести

Взметну до неба пыль суровой мести,

Я трон и власть Кавуса истреблю,

Я след и семя Туса истреблю.

И не оставлю я в живых Гударза,

Не пощажу у них ни льва, ни барса.

Побью вельмож, носителей корон,

Рустама возведу на Кеев трон.

Как море, на Туран потом я хлыну,

Оплот Афрасиаба опрокину,

Неверного низвергну я во тьму,

Венец его и трон себе возьму.

Дары я щедрою раздам десницей,

Тебя – иранской сделаю царицей.

Лишь я и мой прославленный отец

Достойны на земле носить венец.

Когда два солнца в мире заблистало,

Носить короны звездам не пристало!»

Ухраб выбирает коня и готовит войско на битву с Кавусом

«О мать! – сказал Сухраб. – Развеселись!

Во всем теперь на сына положись!

Крыло орла окрепло для полета,—

Хочу в Иран я распахнуть ворота.

Теперь мне нужен богатырский конь,

Стальнокопытный, ярый, как огонь.

Чтобы за ним и сокол не угнался,

Чтоб силой он своей слону равнялся,

Чтобы легко он мог носить в бою

Мой стан и шею мощную мою.

В Иране я врагов надменных встречу,

Мне не к лицу пешком идти на сечу».

Обрадовали мать его слова,

Высоко поднялась ее глава.

Велела пастухам, чтобы скакали

И табуны с далеких пастбищ гнали,

Чтоб сын избрал достойного коня,

Могучего и стройного коня.

И сколько ни было коней отборных

В долинах и на пастбищах нагорных —

Всех пастухи согнали на майдан.

Сухраб, войдя в табун, бросал аркан,

И самых сильных с виду – крутошеих —

Ловил он и притягивал к себе их,

Клал руку на хребет и нажимал,

И каждый конь на брюхо припадал.

Коней могучих много испытал он,

И многим в этот день хребты сломал он,

Был конь любой для исполина слаб.

И впал в печаль душою лев-Сухраб.

Тут из толпы какой-то муж почтенный

Сказал Сухрабу: «Слушай, цвет вселенной!

Есть у меня в отгоне чудо-конь,

Потомок Рахша, быстрый как огонь.

Летает он, как вихрь в степи стремимый,

Не знающий преград, неутомимый.

И под ударами его копыт

Трепещет сам несущий землю кит.

Хоть может телом он с горой сравниться,

Он – молния в прыжке, в полете – птица.

Как черный ворон, он летит в горах,

Как рыба – плавает в морских волнах.

И как ни быстроноги вражьи кони,

Но не уйти им от его погони».

И просиял Сухраб, как утро дня,

Услыша весть про дивного коня.

И засмеялся он, как полдень ясный.

Тут приведен к нему был конь прекрасный.

Сухраб его всей силой испытал,

И конь пред ним могучий устоял.

И потрепал коня, и оседлал он,

И сел, и по майдану проскакал он.

Он был в седле, как Бисутун-гора,

Копье в его руке – как столб шатра.

Сказал Сухраб: «Вот я конем владею,

Теперь я медлить права не имею!

Пора пойти, как грозовая тень,

И омрачить Кавусу божий день».

Сухраб, не медля, воротясь с майдана,

Готовить стал поход против Ирана.

И лучшие воители земли —

Богатыри – на зов его пришли.

А деда – шаха – в трудном деле этом

Просил Сухраб помочь ему советом.

Шах перед ним хранилища открыл,

Всем снаряженьем бранным снарядил,

И золотой казною и жемчужной,

Верблюдов и коней дал, сколько нужно,

Для войск несметных – боевой доспех,

Чтоб всадникам сопутствовал успех.

Он расточил для внука складов недра,

Любимца одарил по-царски щедро.

Афрасиаб посылает Бармана и Хумана к Сухрабу

Узнал Афрасиаб, что – полный сил —

Сухраб корабль свой на воду спустил.

Хоть молоко обсохнуть не успело

На подбородке – в бой он рвется смело.

Что меч его грозящий обнажен,

Что с Кей-Кавусом битвы ищет он.

Что войско он большое собирает,

Что старших над собою он не знает.

И больше: встала доблести звезда,

Не виданная в прежние года.

И, наконец, – везде толкуют прямо,

Что это сын великого Рустама.

Афрасиаб известьям этим внял

И смехом и весельем засиял.

Он из своих старейших приближенных

Двух выбрал, в ратном деле умудренных,

Бармана и Хумана – двух гонцов;

Три сотни тысяч дал он им бойцов

И наказал, к Сухрабу посылая:

«Пусть будет скрытой тайна роковая!..

Когда они сойдутся наконец —

Нельзя, чтоб сына вдруг узнал отец,

Чтоб даже чувства им не подсказали,

Чтоб по приметам правды не узнали…

Быть может, престарелый лев-Рустам

Убит рукой Сухраба будет там.

И мы тогда Иран возьмем без страха,

И тесен будет мир для Кавус-шаха.

Ну, а тогда уж средство мы найдем,

Как усыпить Сухраба вечным сном.

А если старый сына в ратном споре

Убьет – его душа сгорит от горя».

И подняли послы свой шумный стан,

И бодрые покинули Туран.

Вели они к Сухрабу в Саманган

С богатыми дарами караван.

Трон бирюзовый с золотой короной

И драгоценное подножье трона

Могучие верблюды понесли.

Гонцы посланье шахское везли:

«О лев! Бери Иран – источник споров!

Мир защити от смут и от раздоров!

Ведь Саманган, Иран, Туран давно

Должны бы слиться в целое одно.

Я дам войска – веди, распоряжайся,

Сядь на престол, короною венчайся!

Таких же, как Хуман и мой Барман,

Воинственных вождей не знал Туран.

И вот я шлю тебе их под начало.

Пусть погостят у вас они сначала.

А хочешь воевать – на бой пойдут,

Врагам твоим покоя не дадут!»

И в путь поднялся караван богатый,

Повез письмо, венец, и трон, и злато.

Когда Сухраб узнал о том, он сам

Навстречу славным поднялся послам.

Встречать Хумана в поле с дедом выйдя.

Возликовал он, море войск увидя.

Когда ж Сухраба увидал Хуман —

Плеча, и шею, и могучий стан,—

Он им залюбовался, пораженный,

И с головой почтительно склоненной,

Вручил ему, молитву сотворя,

Подарки и послание царя.

«Прочти, о лев, – сказал он, – строки эти

И не спеша подумай об ответе».

Прочел Сухраб. Он медлить не хотел,

В поход войска готовить он велел.

И войск вожди, что жаждой битв горели,

На скакунов, как ветер быстрых, сели,

Тимпаны и литавры загремели,

Пошли войска, как волны зашумели.

И не сдержали б их ни исполин,

Ни львы пустынь, ни кит морских пучин.

Вошел в Иран Сухраб, все сокрушая,

Дотла сжигая и опустошая.

Нападение Сухраба на Белый замок

На рубеже Ирана возведен

Был замок. «Белым замком» звался он.

Хаджир – начальник стражи, славный воин—

Был храб, силен, водить войска достоин.

И от Ирана был поставлен там

Правителем премудрый Гуждахам.

Имел он дочь. И не было ей равной,—

Всем хороша, но зла и своенравна.

Когда Сухраб пришел, нарушив мир,

Его увидел со стены Хаджир.

На быстром скакуне – любимце брани —

С копьем Хаджир явился на майдане.

Блистая в снаряженье боевом,

К войскам Турана он воззвал, как гром:

«У вас найдется ль воин искушенный,

В единоборстве конном закаленный?

Эй, кто у вас могуч, неустрашим?

Пусть выйдет, я хочу сразиться с ним!»

Один, другой и третий сбиты были,

Перед Хаджиром устоять не в силе.

Когда Хаджира увидал в бою,

Сухраб решил изведать мощь свою.

Он как стрела помчался грозовая,

Над полем вихри пыли подымая.

И весело Хаджиру крикнул он:

«Один ты вышел, гневом распален?

На что надеешься? Куда стремишься?

Или драконьей пасти не боишься?

И кто ты, предстоящий мне в бою,

Скажи, чтоб смерть оплакивать твою?»

И отвечал ему Хаджир: «Довольно!

Сам здесь падешь ты жертвою невольной

Себе я равных в битве не встречал,

Лев от меня уходит, как шакал…

Знай – я Хаджир. О юноша незрелый,

Я отсеку главу твою от тела

И Кей-Кавусу в дар ее пошлю.

Я труп твой под копыта повалю».

Сухраб в ответ Хаджиру рассмеялся,

И за копье свое стальное взялся.

И сшиблись, и в поднявшейся пыли

Едва друг друга различить могли.

Как молния, летящая по тучам,

Летел Сухраб на скакуне могучем.

Хаджир ударил, но огромный щит

Сухраба все же не был им пробит.

Тут на врага Сухраб занес десницу,

Копьем его ударил в поясницу.

Упал Хаджир, как будто бы с седла

Его внезапно буря сорвала;

Упал, как глыба горного обвала.

Так, что душа его затрепетала.

Сошел Сухраб, коленом придавил

Хаджиру грудь, кинжал свой обнажил.

Хаджир, увидя – льву попал он в когти,

Молил пощады, опершись на локти.

Могучий пощадил его Сухраб,

И в плен был взят Хаджир им, словно раб.

Связал он побежденного арканом,

Велел ему предстать перед Хуманом.

Хуман все видел. Был он потрясен

Тем, что Хаджир так быстро побежден.

Со стен за поединком наблюдали.

И в крепости вопили и рыдали,

Что пал с коня и в плен попал Хаджир —

Воитель, славой наполнявший мир.

Поединок Сухраба с Гурдафарид

Дочь Гуждахамова Гурдафарид,

Увидев, что Хаджир бесславно сбит,

От горя в исступленье застонала

И яростью и гневом запылала.

Хоть юной девушкой была она,

Как витязя, влекла ее война.

Грозна в бою, чужда душою мира,

Увидя поражение Хаджира,

Она такой вдруг ощутила стыд,

Что потемнели лепестки ланит.

Воительница медлить не хотела,

Кольчугу, налокотники надела

И, косы уложивши над челом,

Их под булатный спрятала шелом.

Как грозный всадник, дева красовалась

На скакуне: как вихрь, она помчалась,

И пыль над степью облаком взвила,

И так к войскам Турана воззвала:

«Кто в верховом бою у вас искусен?

Кто вождь у вас? Смелей выходит пусть он!

Пусть доведется испытать киту

Моих ударов мощь и быстроту!»

Смотри: никто из воинов Турана

Не вышел с ней на бой в простор майдана.

Ее Сухраб увидел издали,

Как в облаке, летящую в пыли.

Сказал он: «Вот еще онагр несется!..

В петлю мою сейчас он попадется!»

Кольчугу он и чинский шлем надел,

Навстречу ей, как ветер, полетел.

Гурдафарид свой лук тугой схватила

И молнией стрелу в него пустила.

Когда стрелу пускала в высоту,

Она орла сбивала на лету.

Хоть стрелы вихрем с тетивы летели,

Они задеть Сухраба не сумели,

Их отражал Сухраба щит стальной.

Позорным он почел подобный бой,

Сказал он: «Хватит! Кровь должна пролиться!»

И на врага помчался, словно птица,

Увидев – жаждой битвы он горит,—

Оставила свой лук Гурдафарид

И поскакала, по полю петляя,

Копьем своим Сухрабу угрожая.

Великим гневом возгорел Сухраб,

Бой сразу кончить захотел Сухраб.

Он мчался, издавая львиный рык,

И, как Азаргушасп, ее настиг,

Копьем ударил в стягивавший туго

Кушак, разорвалась ее кольчуга,—

И словно бы чоуганом – не копьем,

Как мяч, ее он вскинул над седлом.

Гурдафарид рукой в седло вцепилась,

Другой рукой за меч свой ухватилась,

И разрубила пополам копье,

И плотно села на седло свое,

И вихрем улетела в туче праха.

Ловка была она, не знала страха.

Сухраб за нею вслед погнал коня;

Он гневом омрачил сиянье дня.

Вот он настиг. И за ее спиною

Привстал и шлем сорвал с нее рукою.

Взметнулись косы, по ветру виясь,

От шлема тяжкого освободясь.

И понял витязь, полон изумленья,

Что с женщиною вышел он в сраженье.

Сказал: «Подобных девушек Иран

Сегодня шлет на боевой майдан!..

Их витязи, когда коней пускают,

Над степью пыль до облак подымают.

Но коль в Иране девы таковы,

То каковы у них мужчины-львы?»

Тут он аркан свой черный вслед метнул ей

И стан петлею туго захлестнул ей.

Сказал ей: «Луноликая, смирись

И не пытайся от меня спастись!

Хоть много дичи мне ловить случалось,

Такая лань впервые мне попалась!»

Увидев, что беда ей предстоит,

Открыла вдруг лицо Гурдафарид.

И молвила: «Не надо многих слов,

Ты – лев могучий среди храбрецов!

Подумай: с той и с этой стороны

На бой наш взгляды войск обращены…

Теперь с лицом открытым я предстала,

И разнотолков, знай, пойдет немало,

Что, мол, Сухраб до неба напылил —

В единоборство с женщиной вступил,

Копьем тяжелым с девушкою бился

Перед мужами – и не устыдился!

Я не хочу, чтобы из-за меня

Шла о Сухрабе славном болтовня.

Мир заключим, чтоб завязать язык их…

Ведь мудрость, знаешь сам, удел великих.

Теперь мой замок и мои войска —

Твои! Как клятва, речь моя крепка.

И крепость и сокровища Хаджира —

Твои. Зачем нам битва после мира?»

Сухраб, на лик прекрасный брося взгляд,

В цвету весны увидел райский сад.

Ее красой душа его пленилась

И в сердце, как в ларце, печаль укрылась.

Ответил он: «Тебя я отпущу,

Но помни: я обмана не прощу.

Не уповай на стены крепостные,

Они не выше неба, не стальные.

С землей сровняю эти стены я,

И нет против меня у вас копья».

Гурдафарид вперед – крылатым лётом —

Коня послала к крепостным воротам.

Сухраб за нею рысью ехал вслед,

Он верил, что ему преграды нет.

Тут крепости ворота заскрипели

И пропустить Гурдафарид успели.

И вновь захлопнулись и заперлись.

У осажденных слез ручьи лились,

В подавленных сердцах кипело горе,

Тонуло все в постигшем их позоре.

К Гурдафарид, со всею свитой, сам

Седобородый вышел Гуждахам,

Сказал: «О с благородным сердцем львица!

О дочь моя! Тобой Иран гордится!

Страдали мы, неравный видя бой,

Но не бесславен был поступок твой.

Ты выхода искала в честной битве,

Но враг силен. Внял бог моей молитве,—

В обмане ты спасенье обрела

И невредима от врага ушла».

Гурдафарид в ответ лишь засмеялась

И на стене высокой показалась.

Увидела Сухраба за стеной

И молвила: «Что ждешь ты, витязь мой?

Иль ожидать напрасно – твой обычай?

Увы, навек расстался ты с добычей!»

Сказал Сухраб: «О пери, пред тобой

Клянусь луной, и солнцем, и судьбой,—

Разрушу крепость! Выхода иного

Не вижу я. Тебя возьму я снова.

Как ты раскаешься в своих словах,

Когда в моих окажешься руках!

Как сожалеть ты будешь, что сначала

Ты не исполнила, что обещала!»

Гурдафарид ответила, смеясь:

«Я сожалею, о мой юный князь!

Неужто, витязь мой, не знал ты ране,

Что тюрки брать не могут жен в Иране?

Что ж, значит я тебе не суждена!

Но не печалься, то судьбы вина…

Но сам ты не из тюркского народа,

В тебе видна иранская порода.

С такою мощью, с красотой твоей

Ты был бы выше всех богатырей.

Но если скажет слово шах Ирана,

Что юный лев повел войска Турана —

Подымется Рустам из Сеистана,

Не устоишь ты против Тахамтана!

Беда тебе! – из войска твоего

В живых он не оставит никого.

Мне жаль, что этот стан и эти плечи

Поникнут и падут во прахе сечи.

Повиновался б лучше ты судьбе,

Вернулся бы скорей в Туран к себе.

А ты на мощь свою лишь уповаешь,

Как глупый бык, бока свои терзаешь!»

Сухраб, внимая, от стыда сгорал.

Что замок трудно взять, он это знал.

Невдалеке от крепости стояло

Село и над собой беды не знало.

Сухраб пошел и разорил село,

По локоть руки окунул во зло.

Сказал потом: «Ночь наступает, поздно…

Пора нам отдохнуть от сечи грозной.

А завтра здесь неслыханная быль

Свершится. Мы развеем стены в пыль».

И, повернув коня, погнал безмолвно,

Вернулся в стан, печалью смутной полный.

Письмо Гуждахама шаху Кавусу

Когда Сухраб уехал, Гуждахам

Позвал писца и сел с ним рядом сам.

Свои несчастья шаху описал он,

И с опытным гонцом письмо послал он.

В письме сказал он: «Мы, твои рабы,

Здесь терпим гнев неведомой судьбы.

Туранцы, что напасть на нас не смели,

Пришли под крепость, морем зашумели.

Вождь этих войск, затмивших полдня свет,

Юнец, едва ль четырнадцати лет.

Но ростом он невиданно огромен,

Он силой исполинской неутомен.

Его, как дуб индийский, крепок стан.

Льва породил могучего Туран.

Он богатырской палицей играет,

Разящий меч в руке его сверкает.

Что кручи гор ему, что глубь морей?

Подобных в мире нет богатырей.

Как лев средь ланей, в ратной он ловитве,

Сильнейшего сразить он может в битве,

Он может демонам противостать.

Богатыря того Сухрабом звать.

Подобье он Рустама Тахамтана,

Похож на ветвь из дома Наримана.

Не знаю, кто отец его и мать,—

Как у Рустама, мощь его и стать.

Когда пришел он, ради бранной чести,

Привел к нам войско, жаждущее мести,

Хаджир, непобедимый богатырь,

С ним выехал на бой в степную ширь.

Ему навстречу, на коне могучем,

Сухраб летел, как молния по тучам,

Быстрей, чем запах розы – от ноздрей

До мозга, – мысли пламенной быстрей.

Хаджира сбил с седла с такой он силой,

Что это всех смотревших изумило.

Теперь Хаджир в оковах и в плену…

Кто горечи измерит глубину?

Видал я витязей туранских в деле,

Но о подобном не слыхал доселе.

Рустаму он подобен одному,—

Быть может, равен лишь Рустам ему.

На всей земле найдешь ему едва ли

Противоборца, кроме сына Заля.

Здесь, кто против него ни выступал,

Отважнейших он в плен арканом брал.

Хоть он могуч, но духом он не злобен,

Огромный конь его горе подобен.

Когда он скачет, до неба пыля,

Горам прощает тяжесть их земля.

Подумай о стране, миродержавный,

Чтоб не постиг и вас удел бесславный!

Пускай сюда твои войска идут,

Не то – столпы величия падут.

Теперь не время мир вкушать беспечный,

Он может обложить нас данью вечной.

Коль вовремя его не удержать,

Нам радости и счастья не видать.

Когда бы ты его увидел сам,

Сказал бы ты – он юный всадник Сам.

И если ты теперь нам не поможешь,

Всех нас погибшими считать ты можешь.

Не отсидимся мы в своих стенах,—

Сегодня, завтра рухнут стены в прах.

Поэтому мы ночью замок бросим,

Приют в Иране оказать нам просим.

Меня давно ты знаешь, я не лгу,

Но жертвовать я войском не могу.

Нас не укроют стены крепостные,

Ворота перед ним падут стальные».

Письмо он кончил, приложил печать,

Велел гонца надежного призвать.

Сказал: «Скачи быстрей, чтоб утром рано

Ты был далеко в глубине Ирана».

Посланье спрятал тот гонец на грудь,

Сел на коня, помчался в дальний путь.

Под крепостью был тайный свод подземный,

Вел из него далеко ход подземный.

Тем ходом, по неведомым путям,

В ночи ушел с семьею Гуждахам;

И войско все, по потайному ходу,

Из крепости он вывел на свободу.

Сухраб захватывает Белый замок

Когда заря блеснула из-за гор,

Сияньем озарив земной простор,

Сухраб верхом – из алого тумана

Повел на приступ воинство Турана.

Чтоб всех, кто были в замке, наконец

Взять в плен, как стадо сбившихся овец.

Уже он был от замка недалеко,

Глядит: нет стражей на стене высокой.

И в гневе он к воротам подступил

И с петель их тараном медным сбил.

Вошли в пролом; но ни души в твердыне,—

Все пусто и безмолвно, как в пустыне…

И понял он, что Гуждахам ушел

И всех с собой защитников увел.

Лишь несколько, от страха оробелых,

Там пряталось забытых, престарелых.

Он все покои замка обыскал,

Но не нашел того, чего искал.

Гурдафарид, как пери, улетела…

Любовью, страстью кровь его кипела.

«Увы! – сказал, – увы мне!.. Где она?

За черной тучей спряталась луна!

Судьбой, как видно, горе суждено мне.

Владеть любимой, видно, не дано мне.

Попала в сети лань ко мне. И вот —

Ушла… Я сам в сетях ее тенёт.

На миг она лицо мне показала

И сердце мне навеки растерзала.

Увы, недостижимо далека

Теперь она. А мой удел – тоска.

Но это чародейство, не иначе,—

Оно, как яд, в крови моей горячей…

Вчера я думал, – в плен ее возьму,

Но сам я пленник, – видно по всему.

Не знаю я: меня околдовали —

Лицо ль ее, глаза ль ее, слова ли.

Но если я ее не отыщу.

Потери я ничем не возмещу.

Нет! Не в бою я встретил испытанье!

Как рана, мне о ней воспоминанье,

Мне доля – тайно плакать и стенать!

И кто она, не суждено мне знать…»

Так говорил Сухраб, и весь горел он.

Хоть никому открыться не хотел он,

Но мук любви не скроешь от людей,—

Их слезы выдадут волне морей.

Кто б ни был любящий – душевной боли

Не утаит он, – выдаст поневоле.

Так и любовью раненный Сухраб

Вдруг похудел, поблек лицом, ослаб.

Хуман не знал о том, что с ним случилось,

Но видел, как душа его томилась,

И сердцем проницательным своим

Он понял, что неладно что-то с ним

И что Сухраб, по гневной воле мира,

Попал в силки безвестного кумира,

Что он, паря мечтой, стоит без сил,

Как будто ноги в глине завязил.

Сухрабу мудрый так сказал Хуман:

«О гордый, с львиным сердцем пахлаван!

В былое время витязь лучшим другом

Себя считал. Постыдным он недугом

Почел бы жар, пылающий в крови,

И опьяненье от вина любви.

Брал в плен он сотни мускусных газелей,

Но сердца не терял в любовном хмеле.

В плен не сдается истинный герой

Царицам с неземною красотой.

Лишь та достойна властвовать десница,

Что солнце заставляет поклониться!

Ты – лев могучий, ты от льва рожден,—

И ты – о стыд! – любовью поражен?

Нет! От любви не плакал бы великий

Завоеватель мира и владыка!

Тебя царем Афрасиаб нарек,

Назвал владыкой гор, морей и рек.

Мы вышли из Турана ради славы,

Вброд перешли мы океан кровавый,

Теперь Иран зажали мы в тиски,

Но в будущем пути не так легки.

Нам предстоит борьба с самим Кавусом,

С его войсками и коварным Тусом.

Нам предстоят убийца львов – Рустам,

Гив-богатырь, Гударз и лев-Руххам,

Бахрам, Гургин – отважный внук Милада,

Мы встретим там могучего Фархада.

Богатыри – могучие слоны,

Нас повстречают на стезе войны.

В бою никто из них не отступает,

Чем кончится война – никто не знает…

А ты – о лев! – на грозный бой идешь

И сердце первой встречной отдаешь!

Будь мужем, отгони любовь от сердца,

Чтобы не пасть пред войском миродержца.

Цель у тебя великая одна:

Лишь начата – не кончена война.

Ты храбр, силен, взялся за труд опасный,

И цель свою ты должен видеть ясно.

Еще великий труд не завершен,

А ты душой к другому устремлен.

Свали твердыню древнюю Ирана

Всей мощью богатырского тарана!

Когда ты Кеев трон себе возьмешь,

Ты сам красавиц лучших изберешь.

Тогда к подножью нового владыки

Придут с поклоном малый и великий.

Не подобает от любви страдать

Тому, кто миром должен обладать!»

Преподнеся словесный этот дар,

Хуман избавил юношу от чар.

Сказал Сухраб: «Ты послан мне судьбой!

Прекрасно все, что сказано тобой.

Великому теперь отдам я душу,

Я завоюю мир – моря и сушу.

И дружба наша, как скала, тверда,

Отныне укрепилась навсегда».

Взялся за труд Сухраб неутомимый

И сердцем отвратился от любимой.

И он Афрасиабу написал,

Как шел поход, как Белый замок пал.

Обрадовался шах тому известью,

Сказал: «Сухраб нас озаряет честью!»

…Письмо от Гуждахама получив,

Сидел Кавус – угрюм и молчалив.

Призвал вельмож, опору шахской власти,

Поведал о постигшем их несчастье.

Пришли к владыке Тус, Бахрам, Фархад,

Пришел Гударз, чьим был отцом Кишвад.

Воскликнул шах: «Как нам беду поправить?

Кого туранцам противопоставить?»

В чертоге царском тут поднялся гул,

Сказали хором все: «Послать в Забул!

Послать гонца в пределы сына Сама,

Чтоб старый Заль уговорил Рустама

Скорей на поле битвы поспешить

И вновь Иран щитом своим укрыть!»

Решили так. И в круг вельможи сели,

Послание писать писцу велели.

Письмо Кавуса Рустаму

И дали подписать письмо царю.

Вначале шла хвала богатырю:

«Пусть вечно бодрым разум твой пребудет!

Пусть в мире все тебе на радость будет!

Ты с древних лет опорой нашей был,—

Ты – столп страны, источник вечных сил,

Ты – мощь, и сердце, и хребет Ирана!

Ты – в подвигах великих неустанный,

Чудовищ истребил Мазандерана,

Оковы разрубил Хамаварана.

Ты, словно лань, берешь арканом льва,

Превыше снежных гор твоя глава.

Ты – щит Ирана, светоч божества.

Как море, о тебе шумит молва.

Хвала творцу! Хвала отцу Нейраму!

Хвала премудрому Дастани-Саму!

Пусть вечно над вселенною цветет

От миродержца твой идущий род!

И счастье шахское не потускнеет,

Пока Рустам своим мечом владеет.

Опять тебе прибыть к нам пробил час;

Нежданная беда постигла нас,—

Враг из Турана вышел небывалый,

Он катится на нас, грозней обвала.

Опасность велика, – ты сам поймешь,

Когда посланье до конца прочтешь.

И мы решили, о Рустам счастливый,

К тебе с письмом своим отправить Гива.

Коль он приедет ночью, ты вставай,

Для многословья уст не раскрывай.

А если днем, – охота ли, обед ли,—

Все брось и к нам скорей скачи, не медли.

А если спать собрался, не ложись,

Вооружись и к нам поторопись.

Возьми богатырей Забулистана,

Скачи, в пути не разбивая стана.

В своем письме нам пишет Гуждахам:

«Враг небывалый угрожает нам.

Прочтя мое письмо, без промедленья

Бери войска и выходи в сраженье!»

И черная, как мускус и смола,[23]

Печать Кавуса на письмо легла.

Шах молвил Гиву: «Дорого нам время,

Поторопись, вступи ногою в стремя!

Когда к Рустаму ты прискачешь, Гив,

Не вздумай пировать, про все забыв,

В Забуле отдыхать не оставайся,

А в тот же день с Рустамом возвращайся!»

Взял Гив письмо, и в путь пустился он,

Скакал в Забул, забыв покой и сон.

И прибыл он в предел Забулистана,

И стражей крик донесся до Дастана,

Что из Ирана конный к ним спешит,

Взметая вихрем пыль из-под копыт.

Весть эта до Рустама долетела,

И выехал встречать слоновотелый.

Он выехал с дружиною своей,

Со свитой братьев и богатырей.

И спешились, как честь велит, при встрече,—

Все – и гонец, прибывший издалече.

Сошел с коня и славный Тахамтан,

Спросил: «Здоров ли шах? Как жив Иран?»

Повел Рустам гонца в свои чертоги,

Гость за беседой отдыхал с дороги,

Потом письмо хозяину вручил

И о Сухрабе вести сообщил.

Рустам, прочтя посланье, изумился,

Все расспросил и в думу погрузился.

Потом, смеясь, сказал: «Неужто там —

В Туране, появился новый Сам?

Рождал богатырей Иран счастливый,

А там не вспомню я такого дива.

Есть, правда, у меня там сын… Хотя —

Он очень молод, он еще дитя!..

Есть сын мой у царевны Самангана! —

Но выступать ему в походы рано.

Еще не знает он, – мой дорогой,—

Как водят войско, как вступают в бой!

Сокровищ я послал ему немало,

И мать его ответ мне написала.

Еще не год, не два, не три пройдет,

Покамест милый сын мой подрастет.

Я терпеливо жду: пора настанет,

И миру новый богатырь предстанет.

Сейчас же лет тринадцати всего

Мой сын, богатство сердца моего!

Пока ему бросаться в битву рано.

Другой к нам воин вышел из Турана…

Теперь, мой гость, пойдем на наш айван

Рад будет престарелый муж – Дастан.

Подумаем, как быть нам в этом деле

И отчего так тюрки осмелели.

Пойдем, мой гость любезный, отдохнем,

Уста сухие освежим вином!

Потом последуем к престолу шаха,

Посмотрим – кто нагнал такого страха.

И коль не спит могучая судьба,

Врага возьмем арканом, как раба.

Коль на горящий берег хлынет море,

Не устоять огню с волнами в споре.

Как подыму я боевой свой стяг,

Падет от страха на колени враг.

Шах перепуган. Нам же было б низко

Весть эту к сердцу принимать так близко!»

Тут с гостем сел к вину за стол Рустам

И здравицу провозгласил войскам.

А после пира, утром, – еще в хмеле,—

Рустам могучий позабыл о деле.

Проугощал он гостя день второй,

Не вспомнил о походе на другой.

На третий день подать вина велел он,

О Кей-Кавусе вспомнить не хотел он.

Так с Гивом он пропировал три дня,

Не думая в поход седлать коня.

А утром – на четвертый – Гив поднялся.

Один обратно ехать он собрался.

Сказал он: «Гневен, неразумен шах,

Великий у него на сердце страх.

Явил он нетерпение большое,

Забыл о сне, о пище и покое.

Коль мы промедлим день еще с тобой,

Из-за вина оттянем ратный бой,

Разгневается шах. Увы, гневлив он,

И черен сердцем, и несправедлив он».

Сказал Рустам: «Забудь об этом зле,

Никто на нас не встанет на земле!»

Но все ж велел он Рахша выводить,

Седлать его и в медный ней трубить.

Услышали мужи призыв карная

И съехались, доспехами сверкая.

Гив и Рустам прибывают к Кавусу

Гнев Кавуса

В поход Рустам пустился поутру,

Главою войск поставил Завару.

А уж князья встречать его скакали,—

За день пути в дороге повстречали.

Гударз и Тус – главы богатырей —

Почтительно сошли пред ним с коней.

Увидя их, сойдя с коня и сам,

С вождями поздоровался Рустам.

И вместе с ними воин знаменитый

Предстал царю царей с душой открытой.

Склонились пред царем Рустам и Гив,

Но шах сидел угрюм и молчалив.

Вспылил потом. И, в бешенстве постыдном,

Он Гива словом уязвил обидным:

«Кто он такой, Рустам, чтоб мой приказ

Откладывать не на день, а на час?

Да если бы со мною был мой меч,

Я голову Рустаму снес бы с плеч!

Схвати его, на виселицу вздерни!

Ни слова больше! Опостылел спор мне!»

И дрогнул Гив и шаху отвечал:

«Как? На Рустама руку ты подъял?»

Рассвирепел Кавус, насупил брови,

Привстал, как лютый лев, что жаждет крови.

От ярости, казалось, был он пьян,

В растерянность поверг он весь диван.

Вскричал: «Измена! Знаю я давно их!

Схвати их, Тус! Веди, повесь обоих».

Ужасен в гневе был Кавус и дик.

Он весь пылал, как вспыхнувший тростник.

Тус встал, Рустама за руку схватил,

Всех дерзостью потряс и удивил.

Хотел он – полн смущения и страха —

Рустама увести от гнева шаха.

Пред ним Рустам был как могучий слон —

Так по руке ударил Туса он,

Что рухнул Тус у трона помертвелый.

Рустам через поверженное тело

Шагнул и шаху в ярости сказал:

«Зря на меня ты гневом воспылал!

Безумен ты, твои поступки дики,

Ты недостоин звания владыки!

Ведь я – Рустам, а кто такой – твой Тус?

Когда я в гневе – что мне шах Кавус?

Владыка, не к лицу тебе корона!

Ей лучше быть бы на хвосте дракона,

Чем на такой ничтожной голове!

Не веришь сам себе, так верь молве:

Ведь я тебя возвел на трон, когда ты

Стонал в оковах, гибелью объятый.

Не раз тебя от смерти я спасал,—

И трон, и власть, и жизнь тебе я дал!

Все страны, от Египта до Ирана,

От степи Чина до Мазандерана,

Склоняются в пыли передо мной,

Перед моим мечом и булавой.

Благодари меня, что шахом стал ты!

Что ж на Рустама гневом воспылал ты?

Я – раб творца, тебе же я не раб!

Могучий на тебя идет Сухраб;

Коль ты такою силою владеешь,

Сам с ним сражайся, если ты сумеешь!

Вы больше не увидите меня,

В Иране не пробуду я ни дня.

Когда меня избрать хотели шахом

Богатыри, охваченные страхом,

Я даже не взглянул на шахский трон.

Был мной обычай древний соблюден.[24]

А ведь – когда бы взял венец и власть я,

Ты б не имел величия и счастья.

Достоин я всего, что ты сказал!

Ты за добро сторицей мне воздал!

На этот трон возвел я Кей-Кубада,—

И такова от сына мне награда!

Но если бы для твоего отца

Мечом своим не добыл я венца,

С горы Албурз Кубада не привез бы,

Его из небреженья не вознес бы —

И ты величьем бы не обладал.

Ты б оскорблять Рустама не дерзал!

Когда ты сам вовлек в беду Иран,

Спасать я вас пришел в Мазандеран.

И там я дива Белого убил,

И жизнь тебе и трон я возвратил.

Мой трон – седло, моя на поле слава,

Венец мой – шлем, весь мир моя держава.

Когда на вас туранец налетит,

Он никого из вас не пощадит…

Я ухожу, меня вы не ищите,

Пути спасенья сами находите!

Уйду. И впредь меня вам не видать,

Лежать вам в прахе здесь, а мне летать!»

На Рахша сел Рустам и прочь умчался,

На нем доспех от гнева разрывался.

У всех от скорби омрачился дух;

Они – лишь стадо, а Рустам – пастух.

Пришли к Гударзу, молвили: «Разбиты

Устои наши. Встань, Иран спаси ты!

Ступай ты к бесноватому царю,—

Пусть он поклонится богатырю.

Напомни кею плен Мазандерана,

Когда в цепях стенал он – шах Ирана.

И как Рустам царя от смерти спас,

И сколько мук он вынес из-за нас.

Потом, когда властитель бестолковый

В Хамаваране вновь попал в оковы —

Рустам ни перед кем не отступил,—

Владык в Хамаваране перебил,

Из плена вновь освободил Кавуса,

На трон Ирана возвратил Кавуса.

Коль смерть за это заслужил Рустам,

Куда ж деваться остается нам?

Иди! Беседуй с шахом терпеливо!

Восстановить должны мы мир счастливый.

Нам без Рустама счастья не видать,

Все бросить нам придется и бежать».

И вот Гударз – Кишвада сын суровый —

Пришел в чертоги гневного хосрова.

Спросил он шаха: «О владыка мой,

В чем виноват Рустам перед тобой?

Ты растоптал сегодня щит Ирана,

Забыл ты ужасы Хамаварана.

Мазандеран ты, видно, позабыл!

Рустама ты смертельно оскорбил.

Впадать во гнев владыке недостойно,

Добро и зло решает шах спокойно.

Ушел Рустам. На нас идут войска,

Ведет их богатырская рука.

И нет у нас надежды никакой,

И некого послать с туранцем в бой.

А Гуждахам богатырей своих

Всех знает, все он ведает о них.

Он пишет нам: «Безумье – бой с Сухрабом!

Пред ним и слон могучий будет слабым!»

Один Рустам его сразить бы мог,

Но он теперь, увы, от нас далек.

Лишь неразумный и, как вол, упрямый

Решиться мог бы оскорбить Рустама.

Ум просветленный должен шах иметь,

А не безумьем ярости гореть».

Кавус Гударза выслушал спокойно.

Он понял – мудр и верен муж достойный.

«Все правильно сказал ты, – молвил шах,—

Раскаиваюсь я в своих словах.

Скорее вслед Рустаму поспешите,

В его душе обиду потушите!

Вернется пусть! Скажите: «Как и встарь,

К тебе, Рустам, любовь питает царь!»

Гударз и с ним вожди от шаха прямо

Коней погнали по следам Рустама.

И там, где гасла темная заря,

Увидели в степи богатыря.

Они его настигли, окружили,

Сошли с коней и так его молили:

«Будь светел духом, разумом высок,

И мир весь у твоих да будет ног!

Пусть будет вся земля твоим престолом,

И да не будет твой венец тяжелым!

Ты знаешь, – у царя рассудка нет,

Он в гневе натворил немало бед.

Вспылит, потом к раскаянью склонится…

С тобой, Рустам, он жаждет помириться.

Твоя обида на царя сильна,

Но, Тахамтан, не наша в том вина!

За что Иран бросаешь ты на муки?

И шах сейчас сидит, кусает руки…»

И дал им Тахамтан такой ответ:

«Теперь мне дела до Кавуса нет!

Седло мне – трон, одежда мне – кольчуга,

Венец мой – шлем, и нет средь вас мне друга.

Мне все равно – что прах, что Кавус-шах!

Как может он меня повергнуть в страх?

Я не прощу обиды: царь, видать,

По малоумию забыл опять,

Как от врагов его освободил я,

Как жизнь ему и славу возвратил я.

Я сыт по горло! Что мне ваш Кавус?

Лишь светлого Йездана я боюсь».

Умолк Рустам, Гударз премудрый снова,

Открыв уста, сказал такое слово:

«Как речь твою мы перескажем там,—

Что бросил, мол, Иран в беде Рустам?

В народе, в войске – всяк бы усомнился,

Не впрямь ли ты туранца устрашился?

А нас предупреждает Гуждахам,

Что от врага не ждать пощады нам.

И коль Рустам на бой пойти страшится,

У нас непоправимое свершится!

Тревога в войске и в стране царит,

Всяк о Сухрабе только говорит.

Не отвращайся в этот час от шаха,

Пусть он ничтожен, пусть он ниже праха,

Но ведь природный шах Ирана – он,

А корень наш и столп наш – Кеев трон.

Как возликует враг наш, полный скверны,

Коль будет шах унижен правоверный!»

Так мужа наставлял Гударз-мудрец.

Рустам, подумав, молвил наконец:

«Я много ездил по земле широкой,

Я много знаю, вижу я далеко.

А если боя сердцем устрашусь,

Я от души и сердца отрекусь.

Ты знаешь сам: я незнаком со страхом,—

Пусть благодарность неизвестна шахам!»

И Тахамтан обратно прискакал,

И гордо перед шахом он предстал.

Ему навстречу встал с престола шах

И молвил со слезами на глазах:

«Я нравом одарен непостоянным,—

Прости! Так, видно, суждено Йезданом!..

Теперь перед напастями войны

Стеснился дух мой, словно серп луны.

Ты нам, Рустам, один теперь защита,

Опора наша, воин знаменитый!

Вседневно я, пред наступленьем сна,

Рустама славлю чашею вина.

О муж, забыта будет пусть обида!..

Пока мы вместе – выше мы Джамшида!

Мне в мире нужен только ты один,—

Помощник, друг мой, мощный исполин!

Я ждал тебя. Ты запоздал дорогой,

А я вспылил… Прости, во имя бога!

В раскаянье, увидев твой уход.

Наполнить прахом я хотел свой рот!»

Рустам ему: «Весь мир – твоя обитель.

Мы – под тобою, ты – наш повелитель.

Средь слуг твоих – я твой слуга седой.

Но я достоин быть твоим слугой.

Владыка ты, я – подчиненный твой.

Приказывай! Велишь – пойду на бой».

Царь молвил: «Как тобою я утешен!

Поход сегодня чересчур поспешен.

Мы лучше сядем нынче пировать!

Даст бог – уж после будем воевать!»

Поставили столы среди айвана,

Подобные весне благоуханной.

Вельмож созвал и приближенных кей,

Рассыпал жемчуг милости своей.

Здоровье Тахамтана гости пили

И о великом прошлом говорили.

И вот жасминоликие пришли,

Под чанг и флейту пляски завели.

Зажглись ночные на небе светила,

А пиру все конца не видно было.

Спать разошлись, когда густела мгла.

В чертогах только стража не спала.

Кавус собирает войска

Когда лучами солнце разорвало

Той ночи смоляное покрывало,

Восстал от сна и приказал Кавус,

Чтоб снаряжал слонов походных Тус,

Велел открыть сокровищницы недра

И одарил войска по-царски щедро.

Навьючили верблюдов и слонов

И сели воины на скакунов.

Сто тысяч было в шахском ополченье

Мужей могучих – грозных в нападенье.

А вскоре рать еще одна пришла

И тучей пыль над миром подняла.

Померкло небо от летящей пыли,

Копыта землю черную изрыли.

Гром барабанов огласил простор,

Колебля тяжкие подножья гор.

И так в походе войско напылило,

Что лик затмился вечного светила.

Лишь блеск щитов и копий на земле

Мерцал, как пламя, тускло в синей мгле.

И блеск убранств, и шлемов золоченых,

И золото, и пурпур на знаменах

Струились, как червонная река,

Сквозь черные густые облака.

И так был шахских войск поток огромен,

Что стал зенит, как в день затменья, темен.

До крепости из глины и камней

Дошли войска и стали перед ней,

Копытами поля окрест изрыли,

На десять верст шатры вокруг разбили.

Со стен их стража видела вдали.

«Идет Иран», – Сухрабу донесли.

И встал Сухраб, услыша весть такую,

И поднялся на башню крепостную.

И так Хуману он сказал, смеясь:

«Смотри, какая туча поднялась!..

Здесь наконец-то встретимся мы с шахом!»

Взглянул Хуман, вздохнул, исполнен страхом.

Сухраб воскликнул: «Полно, друг, вздыхать!

Сомненья прочь от сердца надо гнать.

Средь этих войск не вижу никого я,

Достойного меня на поле боя.

Я среди них не вижу мужа битв…

И не помогут им слова молитв!

Хоть велико иранских сил стеченье —

Прославленного нет средь ополченья.

Я строй их ратный разорву, как цепь,—

Рекой бегущей станет эта степь»,

Сухраб душою светлой не смутился,

Он радостный с высоких стен спустился.

Сказал: «Эй, кравчий, принеси вина!

Сегодня пир, а завтра – пусть война».

И в замке, за столом благоуханным,

Он сел с богатырями и Хуманом.

Рустам проникает в крепость и убивает Жандаразма

Встал в поле, золотой парчой горя,

Шатер миродержавного царя.

Повсюду были войск шатры разбиты,

Шатрами были склоны гор покрыты.

Когда склонилось солнце в свой чертог

И полумесяц озарил восток,

В кафтане тигровом Рустам великий

Вошел в шатер иранского владыки.

«Позволь в разведку мне пойти на час,

Взглянуть, кто ополчается на нас.

Проверю – правда ль, бич грозит нам божий?

Каков их вождь и кто его вельможи?»

«Твори как знаешь! – отвечал хосров,

Лишь был бы невредим ты и здоров.

Ступай, да сохранит тебя предвечный,

О мой разумный друг, чистосердечный!»

Надев одежду тюрков, Тахамтан

Пошел, в вечерний погрузясь туман.

Во тьме не узнан стражею ночною,

Проник он в крепость дверью потайною,

Вот так же – к стаду серн крадется лев;

Вошел в чертог, все тайно осмотрев,

И увидал, скрываясь за колонной,

Сухраба он на возвышенье трона.

Направо от него сидел Жанда,

Хуман премудрый – слева, как всегда.

Вокруг сидели – славный лев Барман

И мужи, что прославили Туран.

Огромен был Сухраб, как мощный слон,

Один он занимал просторный трон.

Подобны конским бедрам руки были,

Как кипарис, он – в свежести и силе —

Сиял красой за царственным столом,

Прекрасен ликом, схож с могучим львом.

Сто избранных вокруг него сидело,—

Любой из них, как лев, бесстрашно смелый.

И пятьдесят проворных, верных слуг

Служили им и двигались вокруг.

Пирующие славу возгласили

Сухраба мощи, храбрости и силе.

В тени скрываясь, видел их Рустам

И слышал все, что говорили там.

Беседа шумно, весело текла.

Тут вышел Жандаразм из-за стола,

Увидев за колонной Тахамтана;

Он знал в лицо всех витязей Турана,

Но им во тьме Рустам не узнан был.

«Ты кто такой? – Жанда его спросил,—

Поди сюда! Я гляну перед светом…» —

И за руку схватил его при этом.

Рустам его по шее кулаком

Ударил – и Жанда упал ничком.

Не охнув, на пол замертво упал он,

Отвоевал навек, отпировал он.

Когда в начале жизненной весны

Сухраб собрался на стезю войны,

Мать льва-Сухраба – Тахмина – призвала

К себе Жанду и так ему сказала:

«Когда Рустам у нас гостил, тогда

Его в лицо ты видел, мой Жанда.

Будь спутником возлюбленного сына,

А я живу надеждою единой;

Когда он, жаждой подвигов дыша,

Войдет в Иран, ты, светлая душа,

Укажешь сыну, в поле пред сраженьем,

Отца, что ждет Сухраба с нетерпеньем».

Сухраб за чашей вспомнил о Жанде

И у вельмож спросил: «А друг мой где?»

Пошли искать. И видят: за колонной

Ничком лежит он, кем-то умерщвленный.

Когда Сухраб об этом услыхал —

Ему напиток сладкий горьким стал.

Вскочили гости в страхе и печали,

Пошли и Жандаразма увидали.

В слезах вернулись, говоря: «Беда!

О государь, увы, убит Жанда».

И встал Сухраб, пошел туда, как дым,

Бедой над ними грянувшей томим.

Певцы сбежались, слуги со свечами.

«Вот он, – сказали, – мертвый перед нами».

Сухраб был удивлен и огорчен,

Советников созвал ближайших он.

Сказал: «Извечный враг насторожен,

Готовьтесь к бою, позабудьте сон.

Забрался в стадо волк в полночном мраке,

Увидел: спят и люди и собаки,

Барана в стаде лучшего схватил

И подло, втихомолку, умертвил.

Мы завтра – помоги, владыка мира,—

Утопчем степь для боевого пира!

Я за Жанду иранцем отомщу,

Я шаха на аркане притащу!»

И снова за столом он сел на ложе,

И воротились с ним его вельможи.

Сказал им лев-Сухраб: «О мудрецы,

Наставники, воители, бойцы,

Не стало старшего в беседе нашей…

Почтим же друга поминальной чашей!»

В свой стан вернулся той порой Рустам

И первого он Гива встретил там.

Гив-богатырь в ту ночь стоял на страже.

Он думал, что идет лазутчик вражий.

Схватил он меч, принять готовясь бой,

И поднял крепкий щит над головой.

Увидев, что отважный обознался,

Рустам в ответ негромко рассмеялся.

По голосу Рустама страж узнал,

Сбежал к нему за укрепленный вал.

Спросил: «Эй, витязь, в битвах неуемный,

Куда один ходил ты ночью темной?»

Ответил Гиву Заля славный сын,

Как в стан Турана он ходил один,

Как он проник в твердыню вражьих сил,

Как Жандаразма тайно поразил.

Ответил Гив: «О лев, бесстрашно смелый!

Что без тебя мы все, железнотелый?»

Оттуда к шаху Тахамтан пошел,

Подробный обо всем рассказ повел:

О пире, о Сухрабе-великане,

О дивном росте, о могучем стане;

«Нет, никогда не порождал Иран

Таких, как он! – добавил Тахамтан.—

И никогда такого исполина

Я не видал среди туранцев Чина.

Как будто это в прежней мощи сам

Возник передо мною всадник Сам!..»

Сказал, что там Жандой замечен был он,

Как насмерть кулаком его сразил он.

Был шах доволен, дать велел вина,

В беседе тайной ночь прошла без сна.

Сухраб спрашивает у Хаджира имена и приметы предводителя иранского войска

Как только солнце щит свой золотой

Приподняло над горною грядой,

Сухраб – в величье мощи, в блеске власти

Сел на коня-любимца темной масти.

Индийским препоясанный мечом,

Блистая царским шлемом над челом,

С арканом на луке седла крутого,

Он выехал – нахмуренный сурово —

На некий холм, чтобы издалека

Все осмотреть иранские войска.

Он привести велел к себе Хаджира,

Сказал ему: «Среди явлений мира

Стреле не подобает кривизна,

Кривая, – в цель не попадет она.

Во всем всегда правдивым будь со мною,

И милостивым буду я с тобою.

Что б ни спросил я – правду говори,

Не изворачивайся, не хитри.

За ложь в расправе короток я буду,

За правду будешь чтим у нас повсюду.

За правду, – я клянусь светилом дня,—

Добра увидишь много от меня.

Счастливейшим ты будешь из счастливых,

Богатство дам, почет, рабынь красивых.

А если ты от истины уйдешь,

Темницу, муки, цепи обретешь».

Хаджир ему сказал: «На все правдиво

Отвечу, что ни спросит царь счастливый,

Все расскажу я, что известно мне;

Душою чужд я лжи и кривизне.

Я жил и говорил всегда правдиво,

Поверь, что нет во мне и мысли лживой.

Душа достойных правдою сильна,

Мне ненавистны ложь и кривизна».

Сказал Сухраб: «Средь вражеского стана

Ты мне укажешь витязей Ирана,—

Богатырей могучих и вельмож —

Гударза, Туса, Гива назовешь.

Покажешь мне Бахрама и Рустама,

Что ни спрошу, – на все ответишь прямо,

Но знай – за ложь сурова будет месть,

Утратишь все – и голову и честь!

Чей там шатер стоит, парчой блистая,

Полами холм высокий осеняя?

Сто боевых слонов пред ним. Смотри —

Синеет бирюзовый трон внутри.

Над ним сверкает желтое, как пламя,

Серпом луны украшенное знамя.

Чья это ставка, что простерлась вширь

Так царственно? Кто этот богатырь?»

Хаджир ответил: «Это шах великий,

Богатырей, слонов и войск владыка».

Спросил Сухраб: «Там, справа, на крыле,

Толпится много войска в пыльной мгле,

Слоны ревут… Чей это там просторный

Средь гущи войск шатер раскинут черный?

Палаток белых ряд вокруг него,

Слоны и львы стоят вокруг него.

Над ним – слоном украшенное знамя,

Гонцы блестят расшитыми плащами.

На их конях попоны в серебре,

Кто отдыхает в черном том шатре?»

Хаджир ответил: «Со слоном на стяге,

Тус – предводитель войска, муж отваги.

Он родич падишаха, духом горд,

В бою, как слон, неустрашим и тверд».

Сухраб спросил: «Чей тот шатер багряный

Блестит, как день, парчою златотканой?

Чье голубое знамя над шатром,

Все в жемчуге, украшенное львом?

Чья рать вокруг шатра стоит большая,

Кольчугами и копьями сверкая?

Скажи мне, как вождя того зовут,

Смотри, не покриви душою тут».

Хаджир ответил: «Это – сын Кишвада,

Гударз, отец мой, щит наш и ограда.

С ним восемьдесят витязей – сынов,

Как восемьдесят тигров и слонов.

Пустыня перед ним полна покорства,

Лев с ним не выдержит единоборства».

Сухраб спросил: «А чей там тешит взор

Из шелка изумрудного шатер?

Как трон, у входа золотое ложе,

Пред ним стоят иранские вельможи.

Звезда Кавы над тем шатром горит.[25]

На троне в блеске царственном сидит

Могучий витязь. Средь мужей Ирана

Ни у кого нет плеч таких и стана.

Сидит – а выше на голову он

Стоящих, чьей толпой он окружен.

Конь перед ним едва ему по плечи,

Где ж конь такому витязю для сечи?

Я думаю, он на стезе войны

Неудержимей яростной волны.

Вокруг его шатра стоят слоны

Индийские, на бой снаряжены.

Я думаю, среди всего Ирана

Нет для него копья и нет аркана.

На знамени его – дракон и льва

Из золота литая голова.

Его я слышу голос, словно гром,

Кто этот воин? Расскажи о нем!»

И вся душа Сухрабова хотела

Услышать: «То Рустам – железнотелый!..»

Но иначе судил коварный мир,—

Трусливо правду утаил Хаджир.

Он думал: «Если все скажу я прямо,

Лев этот юный истребит Рустама.

Я скрою правду. Может быть, тогда

Иран минует страшная беда…»

Сказал Хаджир: «Приехал к нам из Чина

Посол, предстал к престолу властелина».

«А как зовут его?» – Сухраб спросил.

Хаджир в ответ: «Я имя позабыл».

Сухраб, чело нахмуривши сурово:

«Как звать его?» – спросил Хаджира снова.

Хаджир ответил: «О владыка львов,

О покоритель тигров и слонов!

Когда предстал он падишаха взору,

Я в Белый замок уезжал в ту пору.

Посла я видел, имя же его

До слуха не достигло моего».

Сухрабу сердце сжала скорбь тисками,

Хотел он слово слышать о Рустаме.

И хоть отец в сиянии венца

Сидел пред ним – он не узнал отца.

Он жаждал слов: «Рустам перед тобою!»

Иное было суждено судьбою.

Все совершится, как предрешено,

Что от рожденья нам судьбой дано.

Под крыльями судьбины роковыми

И зрячие становятся слепыми.

Опять спросил Сухраб: «А это кто ж

Разбил шатер из кеевых вельмож?

Слоны стоят там, всадники хлопочут,

Карнаи там взывают и грохочут.

С изображеньем волка пышный стяг

Под свежим ветром веет в облаках.

На троне муж сидит, а перед троном

И счета нет почтительно склоненным.

Кто этот славный муж, откуда он,

Кто столь великой властью облечен?»

Хаджир ответил: «Это ставка Гива,

Он – сын Гударза, витязь горделивый.

Он столь высокой властью облечен,

Военачальник кею близкий он,

Любимый зять Рустама Тахамтана,

Ему подобных нет в войсках Ирана».

Спросил Сухраб: «А белый чей шатер

Там, на востоке, у подножья гор?»

Пред ним, в парче румийской, муж могучий.

Вокруг войска теснятся, словно тучи.

Их шлемы словно белые цветы,

И серебром сверкают их щиты.

Парчой украшен белый свод шатровый,

И трон из кости перед ним слоновой.

И все его убранство – дня светлей.

Кто это – самый пышный из князей?»

Хаджир сказал: «То Фарибурз-воитель,

Сын падишаха, славный предводитель».

Сказал Сухраб: «Венец ему к лицу,

А войско поклоняется венцу.

Высок престол, и царственно обличье.

Подходит сыну шахскому величье.

Скажи теперь, кто в желтом том шатре?

Над ним – горя, как тучи на заре,—

Знамена алые и голубые

Полощутся, блестят значки цветные.

На шелке стяга булава видна,

На древке серебром горит луна.

Кто в том шатре? Ты назови мне имя

Богатыря меж львами боевыми!»

Хаджир сказал: «Зовут его Гураз,

Он храбростью прославлен среди нас.

Он старший сын воинственного Гива,

Неутомимый, быстрый, прозорливый».

Отца приметы лев-Сухраб искал,

Но правду от него Хаджир скрывал.

Что в мире смертного произволенье,

Где все предначертало провиденье,

Где тайным все венчается концом,

Заранее решенное творцом?

Отравлен миром, в муках ты изноешь,

Коль счастье в доме временном построишь.

И у Хаджира вновь Сухраб спросил

О том, чье имя в сердце он носил.

О том шатре зеленом на вершине

Холма, о том могучем исполине.

Сказал Хаджир: «Мне нечего скрывать,

Тебе я клялся правду отвечать.

Посол из Чина он, – я полагаю…

А имени его я, шах, не знаю».

«Ты не правдив со мной, – Сухраб сказал,—

Ведь ты Рустама мне не указал.

С войсками все иранские владыки

Здесь на виду, а где ж Рустам великий?

Как может в тайне оставаться тот,

Кого Иран защитником зовет?

Ведь если шах Ирана скажет слово

И тучей встанет воинство хосрова,

Не даст он знака в бой вступить войскам,

Пока не встанет впереди Рустам!»

И вновь открыл Хаджир уста ответа:

«Рустам могучий здесь, конечно, где-то.

Или в Забуле, у себя в горах,

Теперь ведь время пировать в садах».

Сказал Сухраб: «А поведет их кто же?

Нет, это на Рустама не похоже.

Подумай сам: все вышли воевать,

А вождь Рустам уехал пировать?

Нет, не поверю я такому чуду,

Я много говорить с тобой не буду.

Рустама ты покажешь мне сейчас,

И будешь возвеличен ты у нас.

Тебя я высшей чести удостою,

Сокровищницы пред тобой раскрою.

А если тайну будешь ты скрывать,

Хитрить и предо мной бесстыдно лгать —

То будет коротка с тобой расправа.

Сам выбирай: бесчестье или слава.

И притча есть: когда мобед открыл

Хосрову тайну – так он говорил:

«Несказанная истина таится,

Как жемчуг в перламутровой темнице.

И, только долгий плен покинув свой,

Она заблещет вечной красотой».

Хаджир ему ответил: «Если сам

Захочет боя исполин Рустам,

Противоборца ищет он такого,

Что ломит палицей хребет слоновый.

Ты видел бы, каков он – Тахамтан,—

Его драконью шею, плечи, стан.

Ты видел бы, как демоны и дивы,

Бегут, когда идет Рустам счастливый.

Он палицей скалу рассыплет в прах,

Он на войска один наводит страх.

Кто ни искал с Рустамом поединка,

Растоптан был могучим, как былинка.

А пыль из-под копыт его коня,

Как туча, заслоняет солнце дня.

Ведь он владеет силой ста могучих,

Велик он, как утес, чье темя в тучах.

Когда душой он в битве разъярен,

Бегут пред ним и тигр, и лев, и слон.

Гора не устоит пред ним. Пустыня —

У ног его покорная рабыня.

От Рума по Китайский океан

Прославлен в мире воин Тахамтан.

О юный шах, я искренен с тобой,—

С Рустамом грозным ты не рвись на бой!

Хоть видел ты мужей в степях Турана,

Афрасиаба знаешь и Хумана,

Но всех туранских витязей один

Развеет в пыль забульский исполин».

И отвечал Сухраб вольнолюбивый:

«Я вижу – под звездою несчастливой

Гударз тебя отважный породил,—

Отца и братьев честь ты омрачил.

Где видел ты мужей? Где слышал топот

Коней в бою? Где взял ты ратный опыт?

Ты только о Рустаме говоришь,

Ты, как на бога, на него глядишь.

Когда я встречусь с ним на поле боя,

Вся степь вскипит, как хлябище морское.

Тебе стихия пламени страшна,

Когда спокойно плещется волна.

Но океан зелеными валами,

Затопит землю и погасит пламя.

И мрака ночи голова падет,

Лишь солнца меч пылающий блеснет».

Смолк, отвернулся от него угрюмо

И загрустил Сухраб, объятый думой.

Хаджир подумал: «Если я скажу

Всю правду и Рустама покажу

Туранцу юному с могучей выей,

Тогда он соберет войска большие

И в бой погонит своего коня—

Он навсегда затмит нам солнце дня.

Могучий телом, яростный, упрямый —

Боюсь, что уничтожит он Рустама.

Кто выстоит против него из нас?

Рустам на бой с ним выйдет в грозный час.

А ведь учил мобед нас величавый:

«Чем жить в бесславье, лучше пасть со славой».

Пусть буду я рукой его убит,

Но смерть моя Рустама сохранит.

Кто я? – восьмидесятый сын Гударза,

Я младший сын прославленного барса.

Пусть будет круг богатырей счастлив,

Пусть будет жив завоеватель Гив,

Пусть вечно не увянет мощь Бахрама,

Пусть не падет вовек звезда Руххама!

Пусть я умру, они же устоят

И за меня туранцам отомстят.

Что жизнь мне, коль Иран постигнут беды?

Я помню, как учили нас мобеды:

«Коль кипарис поднимет к небу стан,

То на кустарник не глядит фазан».

И молвил он Сухрабу: «Ты упрямо

Меня расспрашиваешь про Рустама,—

Отколь такая ненависть к нему?

Зачем тебе он нужен, не пойму?

Зачем ты к неизвестному стремишься

И в гневе мне расправою грозишься?

А если хочешь голову мне снять —

Руби, не надо повода искать.

Не обольщай себя мечтой незрелой.

И если здесь Рустам слоновотелый,

Поверь – он пред тобою устоит,

И сам тебя во прах он превратит».

Нападение Сухраба на шатер Кей-Кавуса

Как услыхал Сухраб ответ такой,

К Хаджиру повернулся он спиной.

Скрыл от него лицо свое сурово

И больше не сказал ему ни слова.

Ударил кисти тыльной стороной,

Сбил с ног его, в шатер вернулся свой.

Один там, ночи пасмурной угрюмей,

Он долго предавался некой думе.

И встал и препоясался на бой,

Снял с головы венец он золотой,

Надел взамен индийский шлем булатный,

Облек могучий стан кольчугой ратной.

Взял меч, копье и палицу свою,

Как тяжкий гром разящую в бою.

От ярости и гнева весь кипел он,

На скакуна играющего сел он,

И, кажущийся мчащейся горой,

Как опьяненный слон, помчался в бой.

Пыль до луны, как облако, всклубил он —

Ворвался в средоточье вражьих сил он.

Как стадо ланей перед ярым львом,

Войска бежали пред богатырем.

Бежали храбрые пред закаленным

Копьем, в скопленье войска устремленным.

Щит поникал, роняла меч рука,

Страх обуял иранские войска.

Средь боя на совет сошлись вельможи,

Сказали: «Если он не Сам, то кто же?

Вежд на него без ужаса поднять

Нельзя!.. Кто ж битву может с ним принять?»

Тут загремел Сухраб, как гром небесный:

«Эй, Кей-Кавус, коварный шах бесчестный!

За все грехи ответишь ты сейчас!

Как чувствуешь себя ты в этот час?

Увижу я теперь не льва, а труса,

Когда метну аркан на Кей-Кавуса!

Как в ход пущу я меч свой и копье,

Я истреблю все воинство твое.

Когда лазутчик твой в наш стан прокрался,

Убил Жанду, – я солнцем дня поклялся,

Что перебью вас всех своим копьем,

А шаха на аркан возьму живьем.

Так что ж хвалился ты богатырями?

Где львы твои с могучими когтями?

Где Фарибурз, где Гив, Гударз и Тус,

Где славный лев – Рустам твой, Кей-Кавус?

Где богатырь Занга – любимец битвы?

Пусть выйдут! Не помогут им молитвы!

Что прячутся они? Пускай в бою

Покажут мощь хваленую свою!»

Умолк Сухраб. Мгновенья миновали.

В ответ иранцы в ужасе молчали.

Тут молча лев-Сухраб на холм взошел.

Где был шатер Кавуса и престол.

Ударил. Кольев семьдесят опорных

Свалил под грудою ковров узорных!

Карная рев над войском загремел,

Но шах Кавус собою овладел.

И возгласил: «Эй вы, столпы Ирана,

Скачите в стан Рустама Тахамтана!

Скажите: несказанна мощь его,

И выйти некому против него!

Не выстоит никто против удара

Туранца, кроме сына Зали-Зара».

Помчался в стан Рустама старый Тус,

Все рассказал, что приказал Кавус.

Рустам в ответ: «Всегда, когда владыка

Меня зовет пред царственное лико,—

Я знаю – будет битва. Он всегда

Зовет меня туда, где ждет беда».

Велел Рустам, чтоб Рахша оседлали,

Чтоб воины в готовности стояли.

Взглянул он в поле, видит: полем Гив

Куда-то скачет, густо напылив.

Вот взял Рустам седло из серебра.

Сказал Гургин: «Поторопись, пора!..»

Вот крепко подтянул Рустам подпругу,

А Тус помог надеть ему кольчугу.

Покамест сборы их на битву шли,

Они карнай услышали вдали.

И дрогнула душа у Тахамтана,

Сказал он: «Это битва Ахримана!

Поистине в день Страшного суда

Не над одной душой висит беда!..»

Тут поясом злаченым Тахамтан

Свой препоясал тигровый кафтан.

На Рахша сел Рустам и в путь собрался.

В шатре с войсками Завара остался.

Сказал Рустам: «Здесь будешь ты внимать

Нам издали, как любящая мать».

И понесли знамена пред Рустамом,

Свирепым в гневе и в бою упрямым.

Когда Сухраба увидал Рустам,

Он дрогнул духом: «Впрямь – он воин Сам,

Ни у кого нет груди столь широкой,

Могучих плеч и выи столь жестокой…»

Сказал Рустам Сухрабу: «Отойдем,

В открытом поле ратный спор начнем».

Услыша слово честное такое,

Отъехал в степь Сухраб, взыскуя боя.

Потер ладони он, оружье взял

И так Рустаму весело сказал:

«Поедем, муж! И пусть толкуют люди

О нашем ратоборстве, как о чуде.

Иранцев и туранцев не возьмем,

Мы в поле выедем с тобой вдвоем».

Любуясь, как Сухраб взирает гордо,

Как на коне своем сидит он твердо,

Рустам сказал: «О юный витязь мой,

Над этой степью, хладной и сухой,

Как нынче тепел ветерок весенний!..

Я много на веку видал сражений.

Я не людей – драконов убивал,

И поражений в битве я не знал.

Чудовищ Нила клал я на лопатки,

Ты поглядишь – каков я буду в схватке.

В ущельях снежных гор, в волнах морей

Разил я дивов – не богатырей.

Мне звезд поток – свидетель неизменный,

Что мужеством потряс я круг вселенной.

И сколько видели боев моих,

Не меньше числят и пиров моих.

К тебе во мне вдруг жалость возгорелась,

Мне убивать тебя бы не хотелось.

Таких, как ты, не порождал Туран,

Тебе подобных не видал Иран.

В тебе мне солнце новое явилось!»

Сухраба сердце тут к нему склонилось.

Сказал Рустаму: «Молви правду мне

До основанья о твоей родне.

Скажи мне о Дастане и о Саме,

Порадуй сердце добрыми словами!

Мне кажется, что предо мной Рустам,

Заль-Зара сын, чей предок был Нейрам».

Рустам сказал: «Ты видишь не Рустама,

Я не из рода Сама и Нейрама.

Рустам ведь богатырь, Ирана свет,

А у меня венца и трона нет».

И от души Сухраба отлетела

Надежда, будто солнце потемнело.

Он молча в руку взял свое копье,

Хоть вспомнил мать и все слова ее.

Первый бой Рустама и Сухраба

Так в степь они решили отдалиться,

И на коротких копьях стали биться.

Разбились в щепы древки копий их.

Налево повернув коней своих,

Индийские мечи герои взяли

И сшиблись. Искры сыпались из стали.

Казалось, в мире Судный день настал,

Так пламень их мечей во мгле блистал.

Мечи их зазубрились, искрошились.

За палицы тогда они схватились

И сшиблись снова яростней судьбы.

Заржав, их кони встали на дыбы,

Заржали страшно в бешеном испуге,

Разорвались на витязях кольчуги.

Сломались палицы у них в руках,

Рассыпались доспехи на конях.

По телу кровь лилась. Так сшиблись дважды,

Их языки потрескались от жажды.

И стали – юноша и исполин.

Страдал отец, томился мукой сын.

О мир, как дивно круг ты совершаешь —

Ломаешь то, а это исправляешь!

В их душах не затеплилась любовь.

Далек был разум, и молчала кровь.

Онагр в степи детеныша узнает,

И рыба сердца голосу внимает,

Но человек, когда враждой кипит,

И сына от врага не отличит.

Сказал Рустам: «Я и в пучине Нила

Столь гневного не видел крокодила.

Как дивов я громил, весь знает свет,

Моя же слава здесь сошла на нет.

С юнцом каким-то сшибся я. И что же —

Он устоял против меня, – о, боже!

Устал я тяжко. В тягость мир мне стал.

Два войска смотрят, – а Рустам устал».

Когда немного отдохнули кони

От сшибок в нападенье и в погоне,

Мужи на вызов чести поднялись,

За луки медные они взялись.

Один – юнец, другой – седой и хмурый,

Они надели тигровые шкуры.

Пошли стрелять. От их пернатых стрел

Степной онагр укрыться б не успел.

Летели стрелы гуще листопада.

Скажи: «Стрелять друг в друга им отрада!»

Потом взялись они за пояса,

Рустам как будто за утес взялся.

Когда бы взял он каменную гору,

Он гору б в пыль развеял по простору.

Сухраба же за пояс потянул,

Но и в седле его не пошатнул.

Сухраб сидел в седле, как столп железный,

Рустама мощь была тут бесполезной.

И разошлись они – тот и другой,

Так утомил их долгий, тяжкий бой.

Увяла мощь Рустамовой десницы,

Пред мощью богатырской поясницы.

И вновь Сухраб могучий, полн огня,

В коленах крепко сжав бока коня,

В плечо ударил палицей Рустама,

Так, что Рустамово поникло рамо,

Так, что от боли извивался он,

Ударом богатырским потрясен.

«Эй, муж, – сказал Сухраб, – как не смеяться? —

Тебе передо мной не удержаться!

Вынослив, крепок конь могучий твой,

Тебе ж не устоять передо мной.

В моей груди ты жалость вызываешь,

Гляди – ты кровью землю обливаешь.

Ты – богатырь, ты станом – кипарис,

Но стар годами, так не молодись».

В ответ ни слова Тахамтан угрюмый.

Он промолчал, объятый тяжкой думой,

Им было горько. Мощь была равна.

И стала им – увы – земля тесна.

И оба друг от друга отвратились,

Умолкли, в размышленье погрузились.

Внезапно Тахамтан рассвирепел,

Как буря на туранцев налетел.

Сухраб же стал топтать войска Ирана,

Как разъяренный слон, от крови пьяный.

Рустам средь боя Рахша повернул,

Раскаявшись, он тяжело вздохнул.

Подумал, что в кровавом этом море

И шаха, может быть, постигло горе.

И, повернув коня, в пыли, в дыму

Рустам помчался к стану своему.

Созрело в сердце у него решенье,

Вернуться в стан и прекратить сраженье.

Сухраба грозного – в крови всего —

Он увидал средь стана своего.

И конь его – от гривы до копыт – —

Иранской красной кровью был облит.

Как лев, стоял он, кровью обагренный,

Сухраб могучий, битвой опьяненный.

И в ярости Рустам пред ним предстал

И, словно тигр взбешенный, зарычал:

«Эй ты, туранский выродок, убийца!

За что ты губишь слабых, кровопийца?

Ты здесь как в стаде волк, а не в бою,

На мне бы ты истратил мощь свою!»

Сухраб ответил: «Гневом был объят я.

В кровопролитии не виноват я.

Ты первый на туранцев налетел,

Ты сам со мною боя не хотел».

Рустам ему: «Уж поздно. Вечер стынет,

Когда заутра солнце меч свой вынет.

С тобой мы завтра снова выйдем в бой,

И пусть над чьей-то плачут головой.

Ночь мира нынче ляжет между нами,

День омрачен сегодня был мечами.

Но от души, хоть оба мы в крови,

Тебе желаю, – вечно ты живи!»

И разошлись они. И степь затмилась.

Сияньем звездным небо осветилось.

Сказал бы ты – из глины вечных сил

Творец миров Сухраба замесил.

В степи безводной, сколько б ни скакал

От верховой езды не уставал он.

Не ровня коням лучшим боевым,

Как из железа – был и конь под ним.

Неутомим в бою, могуч, беспечен,

Чист был душой Сухраб, добросердечен.

Во тьме ночной к войскам вернулся он,

Томимый жаждой, боем утомлен.

Сказал Хуману: «Вечное светило

Сегодня суматохой мир затмило.

Я думаю, достигла вас молва

О витязе, чья длань, как лапа льва.

С ним нынче стан иранский не бесславен;

Я удивлен был – мне он силой равен.

Побил он много войска моего,

Ему не знал я равных никого.

Он стар, но он как тигр в пылу ловитвы…

Он не насытился смятеньем битвы.

Коль рассказать о нем я захочу,

Я до утра, друзья, не замолчу.

Как юноша, он в бой стремится бодро.

А руки старца – как верблюжьи бедра.

Я не встречал сильнее никого

Богатыря безвестного того!»

Сухрабу отвечал мудрец Хуман:

«Здесь без тебя я охранял твой стан.

В степи я с войском под горой стоял,

Но битвы я, мой шах, не начинал.

Вдруг некий муж с мечом предстал пред нами,

Верхом, блистая грозными очами.

Напал на нас он, гневом разъярен,

Топтал и гнал он нас, как пьяный слон.

Но вдруг лицом от боя отвратился,

И вскачь к себе в обратный путь пустился».

Сухраб спросил: «Кто ж дал ему отпор?

Кто встал из вас ему наперекор?

Я сам убил их много. Степь полита

Их кровью, – как тюльпанами покрыта.

И знай, что если б – гневом разъярен —

Мне повстречался див или дракон,

Поверь – ни тот, ни этот не ушел бы,

Счет с ними палицей моей я свел бы.

Но что же вы – на бой мой издали

Смотрели и на помощь не пришли?

Какой нам прок в сраженье получился.

Когда один я на майдане бился?

Явись мне в поле тигр иль носорог,

Он от моей стрелы уйти б не мог.

Богатыри в смятенье предо мною,

Рассеялись, как птицы пред грозою.

Назавтра день проглянет из-за туч

И победит могучий, кто могуч.

Клянусь я тем, кто, вечный мир творя,

Дал жизнь мне – я свалю богатыря.

Вели, чтоб нам вина и пищи дали,

Пора изгнать из сердца все печали».

Рустам войска дозором обходил

И так с печальным Гивом говорил:

«Да, друг, устойчив был Сухраб сегодня,

Над ним, как видно, благодать господня».

Ответил Гив: «Благодаря судьбе

Не видели мы равного тебе.

Но тот юнец рассеял войско Туса

Прошел, как смерч, до ставки Кей-Кавуса.

Разя копьем, он к нам ворвался в стан,

Шатер царя свалил, как ураган.

Блеснул в его руке клинок индийский,

Сбил с головы он Туса шлем румийский.

Не выдержав с ним боя, Тус бежал,

Никто из нас пред ним не устоял.

Лишь ты один, Рустам железнотелый,

Ты устоял пред ним, бесстрашно смелый.

А я, как в древние велось века,

Ждал и не двинул на него войска.

Таков у нас закон единоборства,

Но мощь его, и ярость, и упорство

Всех устрашили. Он напал один,

На наше войско – этот исполин.

Никто на бой с ним выйти не решился,

На нас он, словно буря, устремился.

Ворвался в средоточье наших сил —

Ядро и правое крыло разбил.

Мы содрогнулись перед ним от страха.

Нас ужаснула участь падишаха».

Рустам молчал. Печалью омрачен,

Стопы направил к Кей-Кавусу он.

Царь Тахамтана ждал, навстречу встал он.

«Садись со мною рядом, друг!» – сказал он.

И сел Рустам и начал свой рассказ

«Нет, шах мой, ни в Туране, ни у нас

Ни дива я не знал, ни крокодила —

Столь храброго, с такою дивной силой.

Он молод, но искусно бой ведет,

Он так высок, что звездный небосвод,

Казалось, мне, плечами подпирает,

Так грузен он, что землю прогибает.

Как конское бедро, его рука.

Но более могуча и крепка.

Оружье от меча и до аркана

Все в ход пустил я против льва Турана.

Я вспомнил, скольких сбрасывал с седла,—

Ведь мощь моя былая не ушла.

И за кушак его со всею силой

Схватил, рванул я. Да не тут-то было.

Его с седла всей силой рук моих

Хотел я сбросить наземь, как других.

И понял я – ничто пред ним та сила,

Что мощь Мазандерана сокрушила.

Он был подобен каменной скале,

Не пошатнулся он в своем седле.

Стемнело уж, когда мы с ним расстались,

В высоком небе звезды загорались.

И мы уговорились меж собой,

Что завтра вступим в рукопашный бой.

А завтра, шах мой, только день наступит —

Бесчестье, может быть, Рустам искупит.

Кто победит? Не ведаю конца.

Судьба в руке предвечного творца…»

Сказал Кавус: «О муж, молю Йездана,

Чтоб истребил ты тигра из Турана.

Я наземь ныне упаду лицом,

Молиться буду я перед творцом.

Чтобы Йездан развеял наши беды,

Чтоб силу дал тебе он для победы.

Чтоб вновь звезда Рустамова зажглась,

Чтоб слава по вселенной пронеслась!»

Рустам ответил: «Внемлет пусть предвечный

Твоей молитве, шах чистосердечный!»

И встал он. И, печальный брося взор,

Ушел Рустам, вернулся в свой шатер.

Вернулся, полон горестных раздумий,

С душою, ночи пасмурной угрюмей.

Рустама встретив, Завара спросил:

«Добром ли день нас этот осенил?»

Еды спросил сперва Рустам. Насытясь,

От горьких дум освободился витязь.

И все он брату рассказал потом,

Что было с ним на поле боевом.

Хоть было два фарсанга меж войсками,

В ту ночь не спали люди под шатрами.

И так Рустам промолвил Заваре:

«Опять я в битву выйду на заре.

А ты меня спокойно ожидай,

Будь мужествен, в смятенье не впадай.

Веди мои войска, неси знамена,

Ставь золотое основанье трона.

Перед шатрами в поле жди меня,

Я отдохну до наступленья дня.

Чтоб в силе быть и духом укрепиться,

Не нужно мне на битву торопиться.

А если завтра свет затмится мой,

Не подымайте воплей надо мной.

Пусть я паду, ты – и во имя мщенья —

С туранцами не начинай сраженья.

В поход обратный собирай свой стан,

К Дастану поспеши в Забулистан.

Пусть ведает отец наш престарелый,

Что сила Тахамтана отлетела.

И, знать, угодно было небесам,

Чтоб юношей был побежден Рустам.

Утешь, о брат мой, сердце Рудабы!

Что слезы перед волею судьбы?

Скажи, чтоб воле неба покорилась,

Чтоб неутешной скорбью не томилась,

Я львов, и барсов, и слонов разил,

Меня страшились див и крокодил,

Тяжелой палицей крушил я стены,

Служило счастье мне без перемены.

Но тем, кто часто смерть привык встречать,

Придется в двери смерти постучать.

Хоть сотни лет мне счастье верно служит,

Но мир свое коварство обнаружит».

Так долго вел беседу с братом он,

И лег потом, и погрузился в сон.

Второй бой Рустама с Сухрабом

Лишь, грифу ночи разорвавши горло,

Над миром солнце крылья распростерло,[26]

Встал с ложа сна могучий Тахамтан,

Надел кольчугу, тигровый кафтан

И, шишаком железным осененный,

Сел на коня, как на спину дракона.

Сухраб сидел беспечно за столом

С красавицами, с музыкой, с вином.

Сказал Хуману: «Этот лев Ирана,

Что выйдет в бой со мною утром рано,

Он равен ростом мне. Как я – силен,

В бою, как я, не знает страха он.

Так станом, шеей схожи меж собой мы,

Как будто в форме вылиты одной мы.

Внушил приязнь он сердцу моему.

И я вражды не чувствую к нему.

Все признаки, что мать мне называла,

Я вижу в нем. Душа моя вспылала,—

Поистине – он, как Рустам, на вид.

Уж не отец ли мой мне предстоит?

Томлюсь я тяжкой мукой и не знаю,

Не на отца ли руку подымаю?

Как буду жить я? Как перед творцом,

Предстану с черным от греха лицом?

Нет, и под страхом смертного конца,

Не подыму я руку на отца!

Иль светлый дух навек во мне затмится,

И мир весь от Сухраба отвратится.

Злодеем буду в мире наречен,

На вечные мученья обречен.

Душа в бою становится суровей,

Но зло, а не добро в пролитье крови».

И отвечал Хуман: «За жизнь свою

Рустама прежде я встречал в бою.

Ты слышал ли, как пахлаван Ирана

Твердыню сокрушил Мазандерана?

А этот старый муж? Хоть с Рахшем схож

Могучий конь его – не Рахш он все ж».

Весь мир уснул. Свалила всех усталость,

Лишь стража на стенах перекликалась.

Сухраб-завоеватель той порой

Встал с трона, удалился на покой.

Когда же солнце встало над землей,

Он поднялся от сна на новый бой.

Кольчугою стальной облек он плечи,

Надел доспехи, взял оружье сечи.

Витал он мыслью в поле боевом,

И сердце радостью кипело в нем.

И прискакал он в степь, щитом сверкая,

Своей тяжелой палицей играя.

Рустам был там. Как ночь, он мрачен бы

Сухраб его с улыбкою спросил:

«Как отдыхал ты ночью, лев могучий?

Что ты угрюм, как сумрачная туча?

Скажи мне правду, витязь, каково

Теперь желанье сердца твоего?

Отбросим прочь мечи свои и стрелы

И спешимся, мой ратоборец смелый.

Здесь за беседой посидим вдвоем,

С лица и сердца смоем хмурь вином.

Потом пойдем к иранскому владыке

И перед ним дадим обет великий.

Кто б на тебя ни вышел – мы на бой

Пойдем и вместе победим с тобой.

К тебе мое невольно сердце склонно,

Кто ты такой? – я думаю смущенно,—

Из рода славных ты богатырей?

О родословной расскажи своей.

Кто ты? – вопрос я многим задавал,

Но здесь тебя никто мне не назвал.

Но если вышел ты со мной на бой,

Ты имя мне теперь свое открой.

Не ты ли сын богатыря Дастана,

Рустам великий из Забулистана?»

«О славы ищущий! – сказал Рустам,—

Такие речи не пристали нам.

Вчера мы разошлись и дали слово,

Что рано утром бой начнем мы снова.

Зачем напрасно время нам тянуть?

Не тщись меня ты лестью обмануть.

Ты молод – я зато седоголовый.

Я опоясался на бой суровый.

Так выходи. И будет пусть конец

Такой, какой предначертал творец.

На поле боя – всякий это знает —

Мужам друг другу льстить не подобает.

Я многих на веку сразил врагов

И не люблю коварных льстивых слов».

Сухраб ответил: «Тщетны сожаленья,—

Отверг мои ты добрые стремленья.

А я хотел, о старый человек,

Пред тем как мир покинешь ты навек,

Хотел я, чтобы разум возвратился

К тебе, чтоб ты от злобы отрезвился

И чтобы мы могли тебя почтить

Пред тем, как в землю черную зарыть.

Ну что ж – я силой рук и волей бога

Твой разум нынче просветлю немного».

И вот бойцы, уже не тратя слов,

Сошли с железнотелых скакунов.

И пешие – на бой в открытом поле —

Сошлись они, полны душевной боли.

Как львы, схватились яростно. И вновь

По их телам струились пот и кровь.

И вот Сухраб, как слон от крови пьяный,

Всей мощью рук взялся за Тахамтана.

Он за кушак схватил его, рванул,

Сказал бы ты, что гору он свернул.

Как лютый зверь, он на Рустама прянул.

И вскинул вверх его, и наземь грянул.

Свалил он льва среди богатырей

И сел на грудь всей тяжестью своей,

К земле Рустама грузно придавивши,

Как лев, самца-онагра закогтивший.

Поверг спиной Рустама в прах земли,

И было все лицо его в пыли…

И вырвал из ножон кинжал блестящий,

И уж занес его рукой разящей.

Рустам сказал: «Послушай! Тайна есть,—

Ее открыть велят мне долг и честь.

О покоритель львов, о тигр Турана,

Искусен ты в метании аркана.

Искусством ты и силой наделен,

Но древний есть у нас один закон.

И от него нельзя нам отступиться,

Иначе светоч мира омрачится.

Вот слушай: «Кто благодаря судьбе

Врага повалит на землю в борьбе,

То есть такой закон для мужа чести,—

Не должен, и во имя правой мести,

Его булатом смертным он разить,

Хоть и сумел на землю повалить.

И только за исход второго боя

Венчается он славою героя.

И если дважды одолеет он,

То может убивать. Таков закон».

Чтобы спастись от смерти неминучей,

Прибег к коварству Тахамтан могучий.

Хотел он из драконьих лап уйти

И голову от гибели спасти.

Сухраб свирепый, с богатырским телом,

Был еще отрок с разумом незрелым.

Доверчиво он внял его словам —

Он думал, что не может лгать Рустам.

Хоть о таком обычае старинном

Он не слыхал, поверил он сединам.

И, по величью сердца своего,

Рустама поднял, отпустил его.

И поскакал Сухраб далеко в поле,

Где лани по холмам паслись на воле.

Ловил онагров, ланей он стрелял,

А о Рустаме и не вспоминал.

Темнело… И Хуман предстал пред ним,

Встревожен, как гонимый ветром дым.

И рассказал Сухраб, как победил он

И как живым Рустама отпустил он.

Сказал Хуман: «О витязь, вижу я,

Тебе постыла рано жизнь твоя!

О, горе мощной мышце и плечу,

Руке разящей, грозному мечу!

Ты тигра страшного поймал в тенёта

И отпустил, – напрасная охота!

Увы, беда нам завтра предстоит.

Возмездье за поступок твой грозит.

Страшней над нами не было удара,

Чем завтра от судьбы нам будет кара.

А есть завет: «Убей врага, хотя б

Он пред тобой ничтожен был и слаб!»

Умолк Хуман, и к стану поскакал он,

Надежду на Сухраба потерял он.

Ушел, непоправимым потрясен,

В тяжелое раздумье погружен.

«Эй, друг! – сказал Сухраб, догнав Хумана,

Утешься, ты увидишь завтра рано,

Лишь выйдет он на бой со мною тут,

Как я надену на него хомут!»

Рустам от вражьих рук освободился,

И, как гора, он духом укрепился.

Как будто вновь он жизнь вернул свою.

Поехал он к потайному ручью.

От жажды у него гортань горела.

Он напился. Омыл лицо и тело

И на колени пал перед творцом,

Перед Йезданом – сущего отцом.

И долго о победе он просил,

Упав перед владыкой вечных сил.

Душой своею небо заклинал он,

Что солнце принесет ему – не знал он.

Не знал он – даст победу небосвод

Или венец с главы его сорвет.

Я слышал – смолоду такою силой

Судьба Рустама щедро одарила,

Что если он на камень наступал,

То ногу в камень тяжко погружал.

И эта мощь, как тягостное бремя,

Томила дух его в былое время.

И он взмолился перед троном сил,

И кротко, со слезами он просил

Всех смертных одаряющего бога,

Чтоб сил убавил он ему немного.

Пречистый внял Йездан его мольбам,

И облегченье ощутил Рустам.

Теперь же, юным устрашен Сухрабом,

Представ пред ним в единоборстве слабым,

Взмолился он Йездану: «О творец!

Грозит мне пораженье и конец.

Верни всю мощь мне силы необъятной,

Что в юности ты дал мне невозвратной!»

И совершилось то, что он просил,

В нем море поднялось великих сил.

От места потаенного молитвы

Вернулся вновь Рустам на поле битвы.

Полно тревоги сердце у него,

Поблекло от забот лицо его.

Сухраб как слон примчался опьяненный,

Арканом и копьем вооруженный.

Онагра догоняя, мчался он,

Как дикий лев, охотой разъярен.

Был конь Сухраба, словно мир, огромен,

Вихрь пыли вился вслед, как туча, темен.

И снова с изумленьем перед ним

Встал Тахамтан, раздумием томим.

Сухраб, приблизясь, увидал Рустама,

Взыграл весельем дух его упрямый.

С улыбкой на врага он своего

Взглянул, увидел мощь и блеск его.

Сказал: «Ты здесь опять, старик бесстрашный,

Из львиных лап ушедший в рукопашной?

Ты счастье вновь решил пытать со мной,

Эй, муж, хоть ты идешь кривой стезей!

Что? Жизнь тебе, как видно, надоела?

Ты снова тигру в когти рвешься смело?

Вчера уважил старость я твою,

И жизнь твою я пощадил в бою».

И отвечал Рустам слоновотелый:

«Эй, лев Турана, муж бесстрашно смелый,

Что толку в битве от пустых речей?

Ты возгордился юностью своей.

Но, лев могучий, только небо знает,

Кого победа нынче увенчает.

А если счастье лик свой отвратит,

Как мягкий воск становится гранит».

Смерть Сухраба от руки Рустама

Сойти с коней им время наступило,

Беда над головами их парила.

И в рукопашной вновь они сошлись,

За пояса всей силою взялись.

Сказал бы ты, что волей небосвода

Сухраб был связан – мощный воевода.

Рустам, стыдом за прошлое горя,

За плечи ухватил богатыря,

Согнул хребет ему со страшной силой.

Судьба звезду Сухрабову затмила.

Рустам его на землю повалил,

Но знал, что удержать не хватит сил.

Мгновенно он кинжал свой обнажил

И сыну в левый бок его вонзил.

И тяжко тот вздохнув перевернулся,

От зла и от добра он отвернулся.

Сказал: «Я виноват в своей судьбе,

Ключ времени я отдал сам тебе.

А ты – старик согбенный… И не диво,

Что ты убил меня так торопливо.

Еще играют сверстники мои,

А я – на ложе смерти здесь – в крови.

Мать от отца дала мне талисман,

Что ей Рустам оставил, Тахамтан.

Искал я долго своего отца,—

Умру, не увидав его лица.

Отца мне видеть не дано судьбою.

Любовь к нему я унесу с собою.

О, жаль, что жизнь так рано прожита,

Что не исполнилась моя мечта!

А ты, хоть скройся рыбой в глубь морскую,

Иль темной тенью спрячься в тьму ночную,

Иль поднимись на небо, как звезда,

Знай, на земле ты проклят навсегда.

Нигде тебе от мести не укрыться,

Весть об убийстве по земле промчится.

Ведь кто-нибудь, узнав, что я убит,

Поедет и Рустаму сообщит,

Что страшное случилось злодеянье.

И ты за все получишь воздаянье!»

Когда Рустам услышал речь его,

Сознанье омрачилось у него.

Весь мир померк. Утративши надежду,

Он бился оземь, рвал свою одежду.

Потом упал – без памяти, без сил.

Очнулся и, вопя, в слезах спросил:

«Скажи, какой ты носишь знак Рустама?

О, пусть покроет вечный мрак Рустама!

Пусть истребится он! Я – тот Рустам,

Пусть плачет надо мной Дастани-Сам».

Кипела кровь его, ревел, рыдал он,

И волосы свои седые рвал он.

Когда таким Рустама увидал

Сухраб – на миг сознанье потерял.

Сказал потом: «Когда ты впрямь отец мой,

Что ж злобно так ускорил ты конец мой?

«Кто ты?» – я речь с тобою заводил,

Но я любви в тебе не пробудил.

Теперь иди кольчугу расстегни мне,

Отец, на тело светлое взгляни мне.

Здесь, у плеча, – печать и талисман,

Что матерью моею был мне дан.

Когда войной пошел я на Иран

И загремел походный барабан,

Мать вслед за мной к воротам поспешила

И этот талисман твой мне вручила.

«Носи, сказала, в тайне! Лишь потом

Открой его, как встретишься с отцом».

Рустам свой знак на сыне увидал

И на себе кольчугу разодрал.

Сказал: «О сын, моей рукой убитый,

О храбрый лев мой, всюду знаменитый!»

Увы! – Рустам, стеная, говорил,

Рвал волосы и кровь, не слезы, лил.

Сказал Сухраб: «Крепись! Пускай ужасна

Моя судьба, что слезы лить напрасно?

Зачем ты убиваешь сам себя,

Что в этом для меня и для тебя?

Перевернулась бытия страница,

И, верно, было так должно случиться!..»

Меж тем стемнело. Пал в степи туман.

Рустам же с поля не вернулся в стан.

И двадцать знатных воинов в тревоге

Поехали по ратной той дороге,

Чтобы исход сражения узнать,

Пир начинать им нынче иль стенать.

Вот кони богатырские пред ними

В пыли, но оба – с седлами пустыми.

Рахш потрясает гривою во мгле,

Но только нет богатыря в седле…

Богатыри, подумав, что убили

Рустама, в горе головы склонили.

И поскакали шаху сообщить,

Что нет в живых Рустама, может быть.

Весть страшная, гонцы и конский топот…

Средь войска поднялись и шум и ропот.

Кавус велел скорей тревогу бить,

Велел в карнаи медные трубить.

Сбежались люди пред лицо Кавуса,

И шах призвал испытанного Туса.

Сказал: «На поле битвы поспешай,

Как обстоят дела у нас – узнай.

И если нет Рустама Тахамтана,

Оплачем судьбы нашего Ирана.

Ведь если щит мой – лев-Рустам – убит,

Уйду я на чужбину, как Джамшид.

Мне легче нищенствовать на чужбине,

Чем ваши трупы увидать в пустыне.

Все силы надо воедино свесть,

Врасплох сейчас врагу удар нанесть

И в час один расправиться с врагами,—

Иль бросить все, уйти!.. – Решайте сами!»

Когда над станом шум воинский встал,

Сухраб Рустаму скорбному сказал:

«Я умираю. Все переменилось.

Ты окажи моим туранцам милость.

О всем, что сталось, шаху возгласи,

Чтоб войск на нас не слал он – ты проси.

Я сам хотел завоевать Иран,

Из-за меня поднялся весь Туран.

Прошу – ты с ними обратись достойно,

И пусть они домой уйдут спокойно.

Туранских поднял я богатырей,

Пред ними клялся я душой своей,—

Я обещал им, что себя прославлю,

Кавуса же на троне не оставлю.

Но как я мог предвидеть, что в бою

Ты, мой отец, решишь судьбу мою?

Теперь, отец, внемли мое веленье:

Хаджира здесь держу я в заточенье.

Я тосковал душою о тебе,

Расспрашивал его я о тебе,

Но правды не услышал от Хаджира.

Его сотри ты со скрижали мира.

Он – лживый – нас с тобою разлучил,

Он жизнь мне и надежду омрачил.

Отцовским огражденный талисманом,

Я мчался, верил – встречусь с Тахамтаном.

Что ж, небосвод решил судьбу мою,

Что буду я отцом убит в бою.

Так, видно, суждено мне на роду:

Как молния приду, как вихрь уйду».

От скорби захватило дух в Рустаме,

Пылало сердце, тмился взор слезами.

Как пыль, взвился, вскочил он на коня.

Помчался, полон горя и огня.

Предстал он войску своему, рыдая,

Раскаянием горьким дух терзая.

Иранцы, увидав его живым,

Всем войском ниц склонились перед ним.

В слезах они творца благодарили,

Что жив Рустам вернулся, в прежней силе,

Но видят люди: разодрав кафтан,

Прах на голову сыплет Тахамтан,

Мужи спросили: «Что с тобой случилось?

О чем скорбишь? Скажи нам, сделай милость!»

И он, рыдая, войску возвестил,

Как дорогого сына он убил.

И в прах все пали и взрыдали разом,

Вновь у Рустама омрачился разум.

Богатырям Ирана молвил он:

«Вот – тела я и сердца я лишен.

Довольно войн! – не то нам месть господня!

Всем хватит зла, что я свершил сегодня».

В разодранной одежде из шатра,

Рыдая, вышел к брату Завара.

Рустам, увидя плачущего брата,

Поведал все ему, тоской объятый:

«Я страшное злодейство совершил!

Беду такую снесть не хватит сил…

Я поразил единственного сына,

Убил я молодого исполина,

Дитя свое убил на склоне лет,

Мне утешенья в этом мире нет!»

Послал гонца к Хуману: «Витязь чести,

Не вынимай меча из ножен мести.

Теперь ты сам, как вождь, войска веди,

Дабы не вспыхнул бой, ты сам гляди.

Причины нет теперь для битвы нам,

И места нет теперь иным словам».

И скорбный Тахамтан сказал: «О брат мой,

Ты проводи туранцев в путь обратный.

До берега Джейхуна проводи,

Чтоб целы все ушли, ты сам гляди».

Дав клятву все исполнить Тахамтану,

Как вихрь, помчался Завара к Хуману.

Поникнув головой, Хуман сказал:

«Увы! Сухраб напрасной жертвой пал!

Хаджир виновен. Меркнет светоч мира

По злобе вероломного Хаджира.

Сухраб не раз Хаджира вопрошал,

Рустама же Хаджир не указал.

Во лжи он потонул, во зле, в позоре,

И нас такое поразило горе…»

Тут Завара к Рустаму поспешил,

Ему слова Хумана сообщил.

Сказал, что из-за низкой лжи Хаджира

Погиб Сухраб, померк светильник мира.

Потрясся духом скорбный Тахамтан,

Кровавый встал в глазах его туман.

Он в крепость прискакал, к Хаджиру прянул,

Взял за ворот его и оземь грянул.

И, выхватив из ножен острый меч,

Он голову хотел ему отсечь.

Сбежались все, Рустама умолили,

От гибели Хаджира защитили.

И возвратился вновь туда Рустам,

Где умирал Сухраб его. И там

Все собрались войска. Там был Руххам,

Там были Тус, Гударз и Густахам.

Пришли почтить Сухраба дорогого,

Все сняли узы языка и слова:

«Йездан лишь может горе облегчить,

Йездан лишь может рану исцелить!»

И возопил Рустам. Взял в руки меч он,

И голову свою хотел отсечь он.

И бросились мужи к нему с мольбой,

И лили слезы перед ним рекой.

Сказал Гударз: «Всем нам погибель, сирым,

Коль ты решил расстаться с этим миром!

Себя мечом своим ты истребишь,

Но сыну жизни ты не возвратишь.

А коль Сухраба должен век продлиться,

Зачем звезда Рустамова затмится?

Никто не вечен. Хоть живи сто лет,

Всяк осужден покинуть этот свет.

И будь то воин или шах Ирана,

Мы – дичь неисследимого аркана.

Наступит время, всех нас уведут

На некий Страшный на безвестный суд.

Длинна иль коротка дорога наша —

Для всех равно, – дана нам смерти чаша.

Как поразмыслить, то сейчас навзрыд

Оплакать всех живущих надлежит!»

Рустам просит у Кавуса целительный бальзам для Сухраба, но Кавус отказывает

Тогда сказал Гударзу Тахамтан:

«Эй, светлый духом славный пахлаван!

Скачи скорей к Кавусу с просьбой слезной,

Скажи, что я бедой постигнут грозной,

Нанес я рану сыну своему

И что я сам за ним сойду во тьму.

И если шах добра не забывает,

Пусть он в беде моей посострадает.

У шаха – это всем известно нам —

Хранится чудодейственный бальзам.

Врачует раны он своею силой,

Дарует жизнь стоящим над могилой.

Так пусть же царь бальзама мне нальет

В кувшин с вином – и поскорей пришлет.

И станет сын мой, к жизни возвращенный,

Подобно мне – слугою вечным трона!»

Гударз коня, как ветер, устремил,

Кавусу то послание вручил.

Сказал Кавус: «Я равного не знаю

Рустаму. Лишь ему я доверяю.

Я не хочу, чтоб видел горе он,

Он мной любим и больше всех почтен.

Но не хочу казниться в укоризне:

Коль сын Рустама возвратится к жизни,

Рустама мощь удвоится – и он

Меня погубит – рухнет Кеев трон.

Рустам сказал мне: «Кто такой твой Тус?

Что для меня и сам ты, шах Кавус?»

Нам тесен мир с двумя богатырями,

С их фарром, палицами и плечами!

Ведь тот Сухраб напал на мой шатер,

Ко мне он лапу львиную простер.

Ведь головы меня лишить он клялся,

Мой череп на кол насадить он клялся.

Он клялся целый мир завоевать,

Ему ль у трона моего стоять?

Да стань он у дверей моих слугою,

К нему теперь я не склонюсь душою.

Когда на стан мой он, как тигр, напал,

Обидные слова он мне бросал.

Он осрамил меня перед глазами

Богатырей моих, перед войсками.

И если он останется в живых,

Останется лишь прах в руках моих.

Коль ты его не помнишь речи дикой,

Ты – не мудрец, Гударз, не муж великий!

Грозил он: «Всех убью, сожгу огнем,

А шаха, мол, повешу я живьем!»

Коль выживет он – от него, пожалуй,

Все разбегутся – и большой и малый.

Примечания

1

К созвездью Овна солнце устремилось… – Солнце находится в созвездии Овна в первый весенний месяц (21 марта – 21 апреля). Метафорически это выражение означает, что страна процветает и благоденствует.

2

Он обитал сперва в краю вершинном. – Здесь имеется в виду, что Каюмарс обитал в горах.

3

Пустыня Всадников – его страна. – В персидской литературе «Пустыней Всадников» или «Пустыней Копьеносцев» называют Аравию.

4

Его и Бивараспом ты зови… – «Бивар», точнее «бевар», на пехлевийском языке значит «десять тысяч», а «асп»– «конь», в целом сложное слово «биварасп» следует понимать как «обладатель десяти тысяч коней».

5

Глава придворных опустил завесу. – «Глава придворных» здесь – шахский придворный, который ведал церемонией проведения приемов. Во время приема раздвигали или поднимали завесу, за которой находился шахский трон. «Опустил завесу» – значит, прием окончен.

6

Он к морю Чина воинство привел. – Выражение «море Чина» – точной локализации не поддается, хотя в буквальном переводе это должно означать Китайское море. В персидской поэзии «море Чина» в какой-то мере соответствует русскому выражению «за тридевять земель».

7

Не ты ли царь семи земных частей… – Согласно средневековым географическим представлениям, бытовавшим в Иране и в других соседних странах, весь мир поделен на семь климатических поясов, или зон. В переносном плане «семь земных частей» означает «весь свет».

8

Видна ее вершина средь Плеяд… – то есть гора поднимается до самых небес.

9

Оно вреда не видит от Сатурна. – По верованиям средневековых персов, планета Сатурн приносит людям несчастие. Астрологи также считали Сатурн источником бедствий.

10

Прозвал тебя Дастаном: жертва бедствий,

Ты был отцом обманут в раннем детстве.

«Дастан» по-персидски означает «коварство», «обман». Поэт хочет сказать, что отец, то есть богатырь Сам, поступил со своим сыном-младенцем несправедливо и коварно.

11

Стал небосвод – смолой, земля – эбеном. – Смола и эбен в персидской поэзии символизируют черный цвет. Поэт говорит, что от поднятой ратью пыли земля и небосвод почернели, словно смола и эбен.

12

Напоминают брови лук таразский… – Тараз – город в Туркестане, славился выделываемыми там луками.

13

Глаза – нарциссы томные; калам

Серебряный – опора двум бровям…

В персидской поэзии глаза обычно сравниваются с нарциссом, поскольку у этого цветка белые лепестки окружают черное пятнышко посредине. Калам – тростниковое перо, которым писали на Востоке.

14

Струится по твоим щекам вино… – то есть твои щеки покрыты румянцем, словно по ним струится красное вино.

15

Из ножен вдруг появится кинжал… – Речь идет о том, что у Заля и Рудабы может родиться сын.

16

Пыль камфары – на голове моей...– Камфара в персидской поэзии символизирует белизну. Фраза означает, что Сам уже поседел.

17

От имени луны Кабулистана!… – То есть от имени Рудабы.

18

Румийские таблицы принесли. – Имеются в виду астрономические таблицы Птоломея, которые на Востоке использовались при астрологических расчетах. Звездочеты по расположению светил на небесах предсказывали события и пытались определить благоприятность того или иного дня или часа для какого-либо действия и поступка.

19

Сокрыт в земле, покрытый кирпичами. – В некоторых странах Востока над могилой воздвигают надгробие из кирпичей. Следовательно, это выражение означает – погребенный.

20

На всех уборах вывела заклятья. – Здесь говорится о том, что Синдухт на всех одеяниях Рудабы вышила узором заклятия, чтоб уберечь ее от дурного глаза.

21

Найдем мы Рахша, пахлаван вселенной! – Пахлаваном вселенной зовутся в «Шах-наме» самые могущественные богатыри, такие, как Сам, Заль, Рустам. В данном случае так обращаются саманганские вельможи к Рустаму.

22

Лишь стража ночи первая сменилась… – В средневековом Иране ночное время определялось по сменам дворцовой стражи. За ночь сменялось три смены.

23

И черная, как мускус и смола… – В персидской поэзии и мускус и смола служат образами для обозначения черного цвета.

24

Я даже не взглянул на шахский трон.

Был мной обычай древний соблюден.

Согласно древним иранским религиозным и политическим традициям, царствовать мог лишь потомок шахов, который был наделен божественной благодатью, так называемым фарром, окружавшим голову венценосца в виде нимба, ореола. Рустам вспоминает о том, что, когда ему предложили венчаться на царство, он отказался, ссылаясь на этот обычай.

25

Звезда Кавы над шатром горит. – Звездой Кавы в «Шах-наме» называется стяг иранских шахов. Когда кузнец Кава восстал против тирана Зиххака, он поднял в виде знамени свой фартук, который шах Фаридун после победы над узурпатором украсил драгоценными каменьями. В дальнейшем каждый новый шах, говорится в предании, украшал стяг Кавы новыми драгоценностями.

26

Лишь, грифу ночи разорвавши горло,

Над миром солнце крылья распростерло.

Метафорическое описание рассвета.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.