Оператор опешил.
      - Разрешите, во-первых, сфотографировать вас за рабочим столом, хотя бы на один-два метра.
      Асланов возразил полушутя-полусерьезно:
      - Нет, дорогой, мое лицо совсем не отличается фотогеничностью.
      Сразу поняв его, сынишка Асланова разочарованно поджал губы.
      - Папа, я хочу, чтобы ты сфотографировался со мной!
      Асланову трудно было отказать сыну.
      - В таком случае, - обратился он к оператору, - я в вашем распоряжении. Надеюсь, если мы сфотографируемся с сыном вместе, наше изображение не появится на экране?
      Пока оператор возился с аппаратом, Асланов вышел из кабинета, наскоро умылся, провел расческой по коротко остриженным волосам и вернулся обратно с двумя стаканами чаю в руках. В стаканах плавали круглые ломтики лимона.
      - Выпейте, пожалуйста, стаканчик чаю, - пригласил он оператора, который катил из коридора в комнату большой "Юпитер".
      Наведя объектив на сидевших за столом отца с сыном, оператор покрутил ручку. Но этого было ему мало.
      - Очень прошу вас, - попросил он Асланова, - возьмите телефонную трубку и сделайте вид, будто говорите с кем-нибудь.
      Асланов взял трубку и набрал номер телефона начальника объединения "Азнефть".
      - Говорит Асланов. Здравствуйте. Война кончилась, и хорошо бы нам пересмотреть кое-какие из старых порядков. Во время войны, в силу известных причин, мы отменили хранение на морских буровых неприкосновенного запаса провизии. Но-всякое время имеет свои законы. По-моему, пора уже восстановить фонд НЗ. Подготовьте, пожалуйста, проект. Рассмотрим на бюро и примем решение... Да, вот что еще. Вместе с мастером Рамазаном следует указать кандидата в Герои Социалистического
      Труда еще и старейшего мастера "Ленин-нефти" товарища Шапошникова. Он является одним из достойнейших членов семьи нефтяников. Почему в вашем списке отсутствует его фамилия?.. Не выполнил плана этого месяца? Не торопитесь делать поспешные заключения. До конца месяца еще далеко. Кроме того, вы, вероятно, упустили из виду, что он давно дает нефть в счет плана пятидесятого года. Ну, привет!.. - Асланов положил трубку и взглянул на оператора. - А теперь, товарищ оператор, садитесь к столу, - чай ваш совсем остыл. Советую вам непременно сфотографировать товарища Шапошникова, его портрет действительно украсит всесоюзный экран.
      Поняв, что Асланов не шутит и что вряд ли удастся уговорить его позировать одного, оператор подошел к столу и сел на указанное место.
      В часы досуга Асланов любил рассказывать о любопытных событиях, участником которых ему приходилось быть. Но сегодня он был утомлен и не расположен к долгой беседе. Он только сказал оператору:
      - Почему до сего времени вы не удосужились снять на пленку Шапошникова? У человека пятидесятилетний производственный стаж нефтяника. По-моему, надо обязательно заснять его, тем более, что он, вероятно, получит звание Героя.
      Оператор только поддакивал Асланову и обещал последовать его совету.
      - Знаете, мой дорогой, - сказал ему на прощанье Асланов, - ваше искусство призвано помочь партии в деле организации трудового подъема народа. Особенно теперь, когда мы вступаем в коммунизм.
      9
      Как и все управляющие трестами, Кудрат Исмаил-заде готовился к выступлению на общебакинском совещании нефтяников. Трест его вышел из прорыва, и теперь ему нечего было волноваться. "Как бы там ни было, одним из тех, кого сегодня похвалят, буду я", - думал он. Тем не менее, он решил говорить главным образом о недостатках в работе треста.
      Совещание было созвано в одном из самых крупных помещений Баку зрительном зале государственного оперного театра имени Мирзы Фатали Ахундова. Сюда собрались управляющие трестами, их главные инженеры, главные геологи, заведующие отделами и промыслами, директоры управлений капитального ремонта, отделов компрессорного хозяйства, нефтеперегонных и машиностроительных заводов, мастера по добыче нефти, буровые мастера, руководители "Азнефти", азербайджанских нефтеперегонных заводов и "Азнефтеразведки", треста "Азнефтемаш" и строительных организаций. На улице Низами, рядом со зданием театра, выстроились вереницы различных по форме и окраске легковых машин.
      До начала совещания Кудрат поехал наведаться на буровую, которая в этот день вводилась в эксплуатацию, и поэтому был одним из тех, кто прибыл в последнюю минуту. Оставив в стороне машину, он на ходу поздоровался со встретившимися ему секретарями райкома и быстрыми шагами направился к зданию театра. Он перебирал в мыслях вопросы, которые должны были стать сегодня предметом обсуждения. Его трест в целом уже выполнил годовой план. Однако этот перелом в работе треста он рассматривал только как хорошее начало. Кудрат не сомневался в том, что секретарь горкома больше не назовет его фамилию рядом с фамилиями отстающих, как всегда, а поставит его в пример другим. Но достаточно было ему войти в фойе и оглянуться по сторонам, чтобы почувствовать, что сегодняшнее совещание вряд ли будет торжественным: ни лозунгов, ни диаграмм - все выглядело обычным.
      Кудрат вошел в зал. Места давно были заняты. Заметив в одном из последних рядов Лалэ, он подошел к ней.
      - Неужели и ты опоздала? - спросил он. - Что-то мы с тобой отстаем, жена.
      Лалэ многозначительно посмотрела на мужа.
      - Лучше всего сидеть здесь. Я вижу - все в этом зале подготовлено для одной цели.
      - Какой?
      - Для критики и самокритики. Видишь, нет ни оркестра, ни лозунгов, ни цветов на столе президиума. Не забыли только об одном: усиленно радиофицировали зал. Смотри - кругом репродукторы. Где ни сиди, везде будет слышно.
      Лалэ была права.
      Асланов и его товарищи вышли из-за кулис и подошли к длинному столу президиума. И как только раздались приветственные хлопки, Асланов недовольно покачал головой. Призвав собравшихся к спокойствию, он открыл совещание и сказал медленно, с расстановкой:
      - Мне кажется, что будет гораздо лучше, если ради экономии времени мы проведем свое собрание с максимальной деловитостью.
      Лалэ еще раз обернулась к Кудрату:
      - Видел? Выходит так, как я и предполагала.
      И в самом деле, Асланов начал свою речь в удивившем всех, в том числе и Кудрата с Лалэ, суровом стиле:
      - Нефтяная промышленность Азербайджана выполнила план этого года на полмесяца раньше срока и при этом дала сто два процента. Некоторым товарищам может показаться, что у нас нет никаких оснований волноваться и тревожиться. Но я заранее предупреждаю: кроме тех "ста двух процентов", о которых я сказал, на этом совещании не будет произнесено ни единого слова о наших достижениях.
      Асланов взял обеими руками микрофон, стоявший перед ним, и подвинул его к себе.
      - Вы хорошо слышите меня, товарищи? - спросил он.
      - Хорошо, хорошо! - раздались голоса из зала.
      Не повышая тона, секретарь горкома продолжал:
      - Герои нефти всегда своевременно получают у нас ордена и почетные звания. Поэтому я не вижу надобности еще раз хвалить их. Немало написано об этом и в наших газетах. Мне же кажется, что наши редакции отдают предпочтение похвалам, в ущерб критике. И это один из серьезных недостатков нашей печати.
      Кудрат и Лалэ хорошо поняли намек секретаря райкома. Вчерашние газеты были полны похвальных отзывов об их трестах.
      - Мы считаем себя сталинцами и мы вправе таковыми себя считать. Но мы иногда забываем, что это почетное звание ко многому обязывает. Сегодня мы даем стране мало нефти. Почему?
      - Мало! - невольно воскликнул Кудрат.
      - Потому, что мы все еще плохо работаем. Да, да, плохо! При выполнении плана выезжаем за счет двух-трех трестов. А остальные? Но пусть и управляющие тех трестов, которые выполнили план, не думают, что их деятельность безошибочна. Нет, ибо и они в свою очередь выполняют план за счет одного-двух промыслов. Куда это годится? Такой способ выполнения планов давно устарел.
      В зале было очень тихо. Все с напряженным вниманием вслушивались в слова секретаря горкома.
      - Что такое план? Это советский закон. И кто не выполняет его, должен нести ответственность перед государством.
      Почти все в этой аудитории хорошо знали характер Асланова. Он не стал бы ограничиваться высказыванием общих истин. Это было ясно. И в самом деле, высказав несколько общих соображений, секретарь горкома перешел к делам конкретным.
      Некоторые работники, впервые принимавшие участие в таком широком и ответственном совещании, не могли поверить тому, чтобы один человек смог сохранить в памяти столько имен и фактов. Сам Кудрат, уже не раз слышавший Асланова, поражался его памяти. "Я и то не знаю столько имен, даже в своем тресте", - думал он.
      Лалэ нагнулась к Кудрату:
      - Вот увидишь, сейчас он скажет о наших трестах нечто такое, чего ни ты, ни я еще не знаем.
      Кудрат кивнул головой.
      - Я в этом не сомневаюсь.
      После подробного и тщательного анализа состояния работы во всех бакинских трестах, секретарь горкома перечислил ошибки, допущенные Кудратом Исмаил-заде.
      - Мало говорить о массовом героизме среди рабочих, товарищ Исмаил-заде! Хорошо, конечно, подтягивать все бригады до уровня передовых, но почему ваш четвертый промысел плетется в хвосте? Да потому, что у вас не ведется систематической, плановой, серьезной работы над каждой скважиной, над определением и улучшением ее режима. Отдельные действующие скважины обслуживаются плохо. Нет действительной борьбы за выполнение плановых заданий и социалистических обязательств. А это происходит потому, что вы не проверяете реальные результаты своих же указаний, не следите за осуществлением выдвинутых вами же предложений. Согласен, что эти предложения делаются вами из лучших побуждений, но и вы согласитесь с тем, что зачастую они делаются на словах и забываются. Таким образом иногда слова у вас расходятся с делом. Не забудьте, что когда нарушается железное единство между словом и делом, тогда портится и стиль работы в целом. Вы, вероятно, хорошо знакомы с мастером Курбан-Али с четвертого промысла, который является ни более ни менее как "создателем" новой "теории". По его мысли, восстанавливать заброшенную скважину или, как у нас принято выражаться, оживить мертвую скважину - все равно, что иголкой копать могилу. Что это значит? Вероятно, число последователей этой, с позволения сказать, "теории" не ограничивается одной личностью мастера Курбан-Али. Да, кстати, а сам-то он здесь?
      Асланов обвел глазами зал.
      - Вот он. Прячется за чужие спины!
      - Я здесь, товарищ Асланов, - и с места поднялся краснощекий мужчина с бритой головой.
      Сидевшие в передних рядах обернулись. Курбан-Али сконфуженно опустил голову.
      - Как вы думаете, что он мне однажды сказал? - продолжал Асланов. Говорит, будто бы для него умышленно составляется такой план, чтобы опозорить человека в глазах всех. А что происходит в действительности: восемьсот четвертая скважина, которую он назвал "мертвой", все-таки ожила. И оживил ее не Курбан-Али, хотя это входило именно в его функции, а комсомольская бригада из второго промысла, возглавляемая Дадашлы. Сейчас эта скважина дает тридцать тонн нефти в сутки. Надейся мы на Курбан-Али, она до сих пор была бы мертвой.
      - Ты знал об этой истории, Кудрат? - спросила мужа Лалэ.
      - Признаюсь, нет. Возможно, что это случилось до меня.
      Асланов говорил свыше двух часов. Но время для слушателей прошло незаметно. Объявили перерыв.
      Кудрат и Лалэ вышли в фойе. Они были рады встрече с бывшими школьными товарищами, сослуживцами по прежней совместной работе, которых давно не видели. Ни Кудрат, ни Лалэ не обижались на Асланова. "Больше всех он критикует людей, которых любит", - думали они и благодарили в душе Асланова за то, что он напомнил им о случаях, которые как-то незаметно проскользнули мимо их внимания. Кудрат, только что узнавший из речи Асланова об одном происшествии, имевшем место в его тресте, говорил себе: "Он абсолютно прав. До сего времени я не знаю людей как следует. Иначе трест дал бы сотни тонн нефти сверх плана".
      Начавшиеся после перерыва оживленные прения затянулись до половины первого ночи. Асланов часто бросал реплики, напоминая каждому из выступавших недочеты, о которых он не нашел возможности сказать в своей вступительной речи, и не давал остыть разгоревшемуся спору. Он направлял прения по нужному руслу, подобно опытному капитану большого корабля, знающему, когда и куда следует повернуть штурвал.
      К концу прений на трибуну вошел мастер Рамазан. Он говорил недолго.
      - Даже справедливая критика, - сказал он, - вызывает недоумение кое у кого из нас. Но я считаю, что товарищ Асланов прав. Скажу о себе. Могу ли я выполнить план на двести процентов, если поставлю дело как следует? Бесспорно. В наступающем году так и должно быть! Строить коммунизм, товарищи, - это не халву есть. Это прежде всего - самоотверженный труд. И кто думает шутя пройти расстояние, отделяющее нас от коммунизма, тот, я думаю, останется на полпути. Но я, по правде говоря, хочу пройти этот путь до конца. Ведь не зря же рабочий класс понес столько жертв? Да и сам я поседел недаром. Я хочу, чтобы мы завершили строительство этого пышного дворца. Нет, не дойдем мы до коммунизма, если не будет у нас нефти. Нет, не дойдем!.. Чего там говорить? Сами вы не дети. Лучше меня понимаете, что к чему. Стало быть, усердие, рвение, честь - вот что решает!
      К концу речи Рамазан хотел было сказать что-то более зажигательное, но, так и не найдя нужных слов, сошел с трибуны.
      Рукоплескания потрясли весь зал.
      - Нам предстоят еще более серьезные испытания, - сказал Асланов громко и отчетливо, закрывая заседание. - И мы должны выйти из них победителями. По-моему, все ясно, товарищи. Желаю вам всем успеха!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      На море начинался шторм. Ветер все более крепчал, и хотя давно уже наступило утро, ночной мрак, казалось, еще не покидал неба. Обычно голубое, море сегодня потемнело, и если бы не белые барашки, катившиеся на гребнях волн, можно было бы подумать, что вместо воды кругом бурлит мазут. Черные тучи, словно желая оторваться от преследующего их ветра, неслись к югу.
      Сегодня Таиру предстояло работать в дневной смене. Он уже позабыл о том, что говорил ему Джамиль в первый его приезд на буровую о штормах на море, и никак не ожидал, что ветер может быть таким свирепым. Он думал, что в такую страшную непогоду работа на буровой будет приостановлена и "Чапаев", забрав всех на борт, доставит на берег. Но когда он увидел вращающийся, как всегда, ротор и работавших спокойно, без всякой суетни, людей, это поразило его. Помощник мастера Васильев сидел тут же с невозмутимым лицом и следил за рабочими. Увидев затаенную тревогу в глазах Таира, он только качнул головой и как бы про себя заметил:
      - Да... Начинается бакинская зима.
      Таир, не поняв его, возразил:
      - До зимы еще далеко, уста.
      - По календарю еще далеко, а вот погода уже зимняя, - сказал Васильев и поднялся.
      Сильный порыв ветра с воем ударил по вышке, сотрясая ее до самого основания. Но Васильев оставался попрежнему спокоен.
      - В Баку зима наступает с началом северных ветров, - пояснил он.
      Вспомнив о том, что Рамазан почему-то не приехал сегодня, он крепко ухватился рукой за козырек фуражки и начал обходить буровую. Проверил запасы материалов, мысленно прикинул - хватит ли труб, если шторм продолжится несколько суток, и окинул взглядом рабочие площадки - все ли на местах. Хотя старый мастер и был уверен в своих людях, тем не менее, как командир части, готовящейся к бою, он старался в подобных случаях заранее предвидеть все возможности и случайности. Люди были все на местах. Внешне они казались спокойными, но, вглядевшись внимательнее, можно было заметить, что все они держатся на-чеку. Никто в бригаде Рамазана не допускал и мысли о приостановке работы в штормовую погоду. Старый мастер всегда говорил своим рабочим: "А если шторм затянется не на пять, а на десять дней? Время-то дорого!"
      Эту же самую мысль Васильев выражал по-своему: "Наши якоря брошены. Стоим крепко!"
      Шагая по мосткам буровой, он глядел на членов бригады твердым, уверенным взглядом, словно хотел сказать: "Что нам, ребята, штормы? Видали мы их на своем веку!"
      В черных, как мазут, брезентовых перчатках Джамиль вместе с двумя товарищами готовил глинистый раствор. Но мысли его были далеко, и это не ускользнуло от внимательного взгляда Васильева.
      Джамиль думал о Таире и Лятифе. Успех, выпавший на долю Таира во время концерта кружка самодеятельности, как ему казалось, произвел на Лятифу огромное впечатление. Что с того самого вечера между ней и Таиром установились самые сердечные отношения, в этом он уже убедился. Недаром же каждый раз при встрече она так принужденно здоровалась с Джамилем и при этом так озиралась по сторонам, словно боялась, что Таир увидит ее с другим.
      Васильев видел, как медленно и неохотно двигается Джамиль, всегда такой энергичный, старательный, контролирующий каждый свой шаг, и объяснял его состояние влиянием погоды.
      - Добавьте воды, ребята, - сказал он, подойдя к Джамилю и пробуя раствор. - Со вчерашнего дня долото движется что-то уж очень медленно. Двенадцать метров за сутки - мало. Слишком мало. А ведь мы соревнуемся!..
      - Может быть, долото наскочило на камень? - спросил Джамиль.
      Васильев услышал его вопрос, но ответить не смог, - сильный порыв ветра помешал ему говорить.
      Дощатые мостки под ногами ходили ходуном. Казалось, вот-вот их сорвет буйным порывом ветра. Чтобы устоять на ногах, Васильев ухватился обеими руками за перила и оглянулся по сторонам. Могучие волны, тяжело вздымаясь, катились вал за валом на вышку и яростно хлестали в ее железные переплеты.
      "Шторм крепчает, - думал Васильев, шагая к будке. - А старик вряд ли усидит на берегу, - наверняка приедет".
      Сидя в будке за маленьким столиком и пытаясь перекричать рев шторма, Лятифа передавала по телефону:
      - Да нет же, говорю вам, не приостановили! (Какие бестолковые!) Нет, работают!.. - Вытянув шею, она взглянула за дверь в сторону буровой и заметила подходящего Васильева. - Вот и сам товарищ Васильев. Он вам скажет.
      - Кто это? Главный инженер? - спросил Васильев. - Скажи, что такие вопросы излишни. Никто и не думал приостанавливать работу.
      - Они не приостановят! - кричала с хрипотцой в голосе Лятифа в трубку. - Слышите? Не приостановят!.. Ладно, сейчас передам.
      Лятифа положила трубку. Васильев повторил свой вопрос:
      - Кто это говорил?
      - Из конторы бурения. Я удивляюсь просто. В другое время выбьешься из сил, пока найдешь кого-нибудь у них. А теперь вот сами запрашивают: приостановили работу или нет? Третий раз уже звонят.
      Васильев опустился на табурет напротив Лятифы, раскрыл плоскую и длинную табакерку с облупившейся эмалью и достал из нагрудного кармана газету. Оторвав полоску бумаги, он аккуратно подравнял ее и неторопливо свернул цыгарку. Лятифа молча следила за его движениями. Затем она взяла лежавший перед ней листок почтовой бумаги и вложила его в толстую книгу. Васильев успел заметить, что на листке не было написано ни слова, и потому не придал значения порывистому движению девушки.
      Лятифа уже несколько раз принималась писать, но частые телефонные звонки мешали ей. Она плохо слышала голоса людей, звонивших из треста, и почти всем отвечала:
      - Нет, не приостановлена! Работаем!
      Начальники и инженеры, сидя в такую погоду у себя в кабинетах, тревожатся обычно больше бурильщиков. Разумеется, их прежде всего интересует работа. Спросят они о том или нет, сразу зададут вопрос - приостановлена ли работа, или нет, Лятифа знала, что все вопросы в конце концов сводятся к этому. Но для чего лежал перед ней чистый листок бумаги? С утра Лятифа по крайней мере раз пять принималась за него и каждый раз вкладывала обратно в книгу. Ей хотелось написать письмо Таиру. Но, оказывается, не так-то просто излить на бумаге то, что осталось невысказанным при встрече. А может быть, ей мешала буря? Но так могли думать только те, кто не был знаком с маленьким коллективом буровой. Лятифа же, как и все давно работавшие здесь рабочие, в такие дни становилась еще спокойнее, еще хладнокровнее. Здесь всех волновало только одно - выполнение взятого на себя обязательства: через пять дней скважина должна быть закончена бурением и сдана в эксплуатацию! Вон тот же самый Джамиль, который винит Таира во всех смертных грехах, считает его в душе вероломным, предполагает, что тот использовал свой чарующий голос, чтобы завладеть сердцем неопытной девушки, сожалеет о том, что до него не открыл Лятифе свою душу, не признался ей в любви, - этот самый Джамиль в конце концов говорит: "Остается всего пять дней!" - и настойчиво отгоняет прочь посторонние мысли. Всех тревожила одна мысль: "Осталось всего пять дней!". Лятифа, уже мысленно начинавшая свое письмо по крайней мере в десяти вариантах, но так и не написавшая ни одного слова, задавала себе вопрос: "Не лучше ли написать после сдачи скважины? Ведь осталось всего-то пять дней!.."
      Да вот и сам Васильев, дымя цыгаркой, задумчиво говорит:
      - Скоро конец, дочка. Еще пять дней!.. Молодцы, ребята! Я уверен в них. Но знаешь, чего нам нехватает?
      - Чего? - спросила девушка, не догадываясь, чего именно нехватает на буровой.
      - Не хочу говорить о том, что было во время войны, но ее последствия все еще дают себя знать. У нас нет здесь запаса продуктов.
      - Ничего, Сергей Тимофеевич, - продукты теперь есть, их привезут.
      Васильев знал, что продукты есть, но как их доставить на буровую в такую погоду?
      - Привезут, говоришь? - задумчиво переспросил он.
      - А как же? Не оставят же нас голодными?
      - Так-то оно так, только никто из наших ребят не согласится, чтобы из-за продуктов кто-нибудь утонул. Я первый не соглашусь... - Васильев указал на стоявшую в углу рацию. - Как она? В порядке?
      "Значит, пришел проверить", - мигом сообразила. Лятифа и тут же ответила:
      - Я уже проверяла незадолго до вашего прихода... В порядке. Если оборвется телефонная связь, сейчас же перейду на рацию.
      - Правильно! Ты у нас молодчина!
      Они замолчали. Слышны были только тяжелые всплески волн, бивших в железные сваи вышки, да свист ветра. Васильев тихо сказал, словно разговаривая с самим собой:
      - А Рамазан Искандерович так и не позвонил...
      2
      В это время старый мастер говорил по телефону с Аслановым. Паша и Наиля были дома. Старушка Ниса суетилась на кухне: что-то готовила к завтраку. Она все еще с тоской думала об Ахмеде, но не могла нарадоваться, что Паша дома, что теперь почти вся семья в сборе. Глубоко затаенное горе перемешалось с радостью.
      - Кто это звонит, отец?
      Старик, ухватившийся обеими руками за трубку, не слышал вопроса сына.
      Предложение Асланова было странным, а решение Рамазана - окончательным и бесповоротным. Секретарь горкома звал его работать в музее товарища Сталина и предлагал часа два в день отдавать беседе с юными посетителями, делясь с ними своими воспоминаниями.
      - Хватит тебе работать, ты уже устал, пора оставить буровую, - говорил Асланов.
      - Нет! - стоял на своем Рамазан. - Я готов беседовать, где и когда угодно, только не разлучайте меня с буровой, если не хотите, чтобы я скоро умер. Справлюсь и с тем, и с другим.
      Упорство старика нравилось секретарю горкома. Он, наконец, согласился с мастером и повесил трубку. Сейчас же снова раздался звонок и не успев вернуться на место, Рамазан снова поднял трубку:
      - Да, да, это я, дочка... Ничего, здоров. Скажи Васильеву, что сейчас подъеду... Я уже хотел одеваться...
      - Куда ты опять, старый, собрался? - спросила стоявшая в дверях Ниса. Мир, что ли, рухнет, если ты не поедешь? - Старушка обратилась к сыну: Хоть бы ты, сынок, образумил его. Другие умнеют с годами, а у него - все дурь в голове... Кто в такую бурю выходит в море?
      Паша не сказал ни слова. Он знал, что все уговоры будут напрасными.
      - Что это у тебя там шипит на сковородке? Подавай скорее сюда! - сказал Рамазан жене и сел напротив сына. - А где наша вторая невестка?
      - Она на уроках. Много ты радости ей доставишь, если придет. - И Ниса буркнула себе под нос: - Будто кроме него некому и бурить!
      Паша и Наиля, улыбнувшись, переглянулись.
      - Так кто же это с тобой говорил, отец?
      - Товарищ Асланов.
      - Что он сказал?
      - Говорит: "Садись в музей, и пусть ребята любуются на тебя..." Не знаю, что он нашел такого во мне.
      Раньше очень хотел сделать меня большим человеком, я не согласился. Сказал, что я и так живу, как падишах.
      - А он что?
      - Засмеялся и сказал: "Не очень-то хорошо в наши дни падишахи живут".
      Праздничное настроение, царившее в семье, заставляло забыть о горестях жизни.
      Поданный Нисой завтрак наполнил ароматом всю комнату. Все ели с аппетитом, продолжая в то же время оживленную беседу. Паша стоял на стороне Асланова:
      - Асланов прав, отец. Трудно ведь тебе приходится, только не хочешь сознаться. Да и зачем тебе теперь работать, раз я вернулся?
      Старику приятно было слышать это. В его загадочно улыбавшихся глазах светилась гордость за сына. Тем не менее и с Пашой он не хотел согласиться. "Ведь я же работаю не из-за денег. Нас только двое: я да старуха. На что нам деньги?" - подумал он и ответил сыну:
      - Нет, сынок, не уговоришь! Я мечтаю еще о многом.
      - Ну, о чем же?
      - Гм... о чем? Будто не знаешь! Мечтаю о том, чтобы создать в море еще один Апшерон. Чтобы доказать, что Баку есть и остается царством нефти, и тогда только умереть со спокойной душой.
      - Это долгая история, отец. На это, пожалуй, и целой жизни нехватит.
      - Хватит, сынок, хватит! - Старик положил себе в тарелку кусок чихиртмы* и раздавил ложкой яичный желток. - Когда я закладывал на море буровую, слышал собственными ушами насмешки: "Кто, дескать, учится музыке в восемьдесят лет, тот сыграет на своих похоронах!" Но вот я кончаю уже десятую морскую буровую. Ждать всего пять дней. Выходит, что играю все-таки не в могиле.
      ______________ * Чихиртма - жареная курица, залитая яйцами.
      - Я не о том. Я говорю об освоении морского дна Каспия, о новом Апшероне.
      - Ну и что ж! Я сделаю все, что в моих силах. Ты же говоришь о пятилетке? Бог даст, через три месяца я выполню план пятидесятого года, ответил старик и принялся за еду.
      Он ел так же быстро, как и работал. В несколько минут тарелка уже наполовину была пуста.
      - В музее хорошо, конечно. Я уже был там. Но его создали без меня. А здесь... Если здесь будут делать что-либо без меня, я не выдержу.
      - Так и нефть могут добывать без тебя.
      Вот этого Рамазан уже никак не мог себе представить.
      - Без меня? - спросил он и нервно заерзал на месте, но тут же успокоился. - Я же не говорю, что не сумеют без меня? Мне важно самому биться за свою мечту.
      Снова зазвонил телефон. Наиля взяла трубку:
      - Да, дома. Сейчас!
      Просили Рамазана. Он вытер губы салфеткой и поднялся из-за стола. Не успел старик поднести трубку к уху, как глаза его расширились от удивления:
      - Не приезжать? Это еще что значит?
      Говорил Васильев. Узнав от Лятифы, что мастер собирается на буровую, он сильно встревожился. "Да сейчас и на линкоре не доберешься сюда", пробормотал он и попросил соединить его с мастером.
      - Хо! Утонешь!.. Когда мы возили бензин в Астрахань, не могли отличить волн от туч. Почему же я не тонул тогда? Теперь постарел, говоришь? Рамазан протестующе замахал рукой. - А ты говорил ребятам, что осталось всего пять дней? Скажи еще раз! Посмотрим... Ну, пока!..
      Он вернулся на свое место. Паша даже не пытался отговаривать отца. Он знал, что этим только еще более разожжешь его упрямство.
      - Отец, - сказал он, - я не против того, чтобы ты ехал, но ведь баркаса не будет.
      - Об этом не беспокойся, найду!
      Проглотив остатки своего завтрака, старик встал, переоделся в спецовку и быстро подошел к двери.
      - Жена, - сказал он, - вторую нашу невестку обидела судьба. Ты навестила бы ее!
      От сильного порыва ветра одно из окон комнаты раскрылось настежь.
      - Послушай, старик, ты подумал бы хоть о малыше! Что, свет клином на тебе сошелся? Обойдутся и без тебя, - сказала Ниса, закрывая окно наглухо.
      Но Рамазан уже скрылся за дверью.
      3
      Кудрат часто поглядывал на висевший сбоку от него на стене барометр, стрелка которого словно прилипла к слову "буря". По звону оконных стекол было ясно, что ветер все время крепчает. Это беспокоило Кудрата. Лицо его, впрочем, было замкнуто и неподвижно. Обычные, каждодневные меры казались ему сейчас недостаточными, и он ощущал настоятельную необходимость принятия каких-то новых, особых мер. Почему-то ему казалось, что судьба треста решится именно в эти непогожие дни. Вдруг он вспомнил про инженера Фикрата и вызвал его к себе.
      - Вот что, дорогой мой, - сказал он, лишь только инженер вошел к нему, - я хочу, чтобы каждый из нас прикрепился к какой-нибудь буровой.
      - В такую бурю?
      - Да, именно в бурю.
      - Зачем?
      - Я вижу, что, оставаясь здесь, мы только треплем нервы. Чего ради мы должны, сидеть сложа руки и нервничать? Неизвестность хуже всего!
      Фикрат в раздумье провел рукой по волосам и взглянул Кудрату в глаза. Он вспомнил старый спор на совещании и истолковал мысль управляющего по-своему. "Это он мстит за мои возражения. Хочет доказать, что борьба со стихией возможна. Ну что ж, я не боюсь", - подумал он и ответил:
      - Как говорится, раз народ берется черный день побороть, то это - день праздника, товарищ Кудрат. Если вы хотите испытать меня, я готов...
      - Испытать? Зачем же вас испытывать? Не лучше ли, если инженеры в этот трудный час будут там, где идет работа? Может быть, на новых буровых люди нуждаются в нашей помощи!
      - Не возражаю. Поедемте!
      Фикрат и в самом деле готов был поехать на морскую буровую. И ответ, высказанный им без колебания, не удивил управляющего. Да и тогда, на совещании, когда он смело высказал свои сомнения, Кудрат не обвинял его в трусости.
      - Но я могу выйти в море только через час, - предупредил Фикрат.