Апшерон

      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1
      Нисе казалось, что она видит сына во сне. Но он почему-то всегда снился ей в гражданской одежде, с папкой в руках. А теперь на нем офицерский мундир. С чего бы это?
      - Здравствуй, мать, здравствуй! Ты, кажется, не узнаешь меня?
      Нет, Ниса узнала сына. Не мог же кто-нибудь другой быть так похожим на Пашу! Не обманут же ее и эта преждевременная седина, и морщины на лбу.
      И когда Паша подходил к матери, Ниса кинулась к нему.
      - Сынок!.. - Она крикнула так громко, что спавший тут же в комнате Рамазан вскочил с постели.
      - Что случилось, жена? Что за крик? - спросил он спросонья осипшим голосом и, увидев сына, тоже сначала не поверил своим глазам. - Эй, малыш, он всегда звал "малышами" и Пашу и Ахмеда, - уж не сон ли я вижу?
      Паша не откликнулся: руки матери так крепко обвились вокруг его шеи, что он не мог произнести ни слова.
      Нет, за все четыре года Нисе никогда и не снилось такого сна. Когда в сновидениях Ахмед или Паша входили в комнату, она только гордо любовалась ими, но никого из них не обнимала, не целовала. А теперь она ощущала дыхание Паши, чувствовала даже запах его военной одежды.
      Значит, Паша жив? Сын, который годами не присылал весточки, вдруг вернулся? Откуда, как?
      Мать... Сколько светлого в этом слове!.. Ты готова принести себя в жертву ради своих детей. Ты видишь чудо в исполнении своей мольбы. Но не видишь собственного величия, не знаешь цену своей тоски, которая годами горела в твоих глазах. Ты даже не подозреваешь, какая спасительная сила заключена в твоей любви... И в самом деле - не ты ли причина тому, что Паша вернулся живым?
      - Ладно, жена, перестань плакать... Мир праху твоего отца. Малыш вернулся, а ты опять в слезы...
      Ниса, ничего не слыша, рыдала, припав к груди сына.
      - Ладно, я-то здесь мужчина или нет? - Старый Рамазан, кажется, снова становился таким же шутником и балагуром, каким был до войны. - Что, тут мое дело сторона?
      Но Ниса не хотела слышать шуток мужа. Ее слезы, струясь по щекам, капали на новенький китель Паши.
      - Ну, успокойся же, мама! Видишь, я вернулся, чего же плакать?
      Но мать не выпускала сына из объятий. Она судорожно ощупывала рукой плечи и грудь Паши, словно желая увериться, что это действительно он. И вдруг ее точно молнией поразило: мать еще раз провела дрожащей рукой по плечу сына, и сердце ее замерло.
      У Паши не было левой руки.
      Когда он, слетка отстранив ее, направился к отцу, она застыла на месте. Но если неожиданная радость вызвала у матери слезы, то теперь она нашла в себе силы сдержать горе. "Будь он тысячи раз проклят, этот Гитлер!" сказала она в душе и глубоко вздохнула.
      Старый мастер выпрямился, обнимая сына, но не заплакал, как Ниса. Только глаза его горели каким-то необыкновенным огнем.
      - Я знал, что ты вернешься, мой сын, - сказал он и тут же добавил для успокоения жены и себе в утешение: - Ничего, сынок. Лишь бы сам был здоров, цела голова, а это - самое главное.
      Торопливо одеваясь, он продолжал без передышки:
      - Да ты, оказывается, настоящий воин, - шутка ли, четыре года пробыть в этом пекле! На твоей груди столько наград, что, видно, ты там, на фронте, не сидел без дела.
      - Ну, конечно, отец! - громко ответил Паша. - Не для того я туда отправлялся, чтобы сидеть без дела.
      - Ну, ну... Виделся с женой или пришел прямо сюда?
      - Нет, отец. Отсюда я ушел на фронт и решил, что лучше вернуться сюда же... Да, может быть, она и не примет меня без руки? - Паша невесело улыбнулся.
      - Не говори так, да перейдут на меня твои недуги. Она вскормлена чистым молоком, - похвалила Ниса свою невестку. - Вчера была здесь. Бедняжка только и знает, что смотрит на дорогу...
      - Послушай, жена, - прервал ее Рамазан, - малый ведь с дороги. Ты бы прежде накормила его.
      Ниса засуетилась. В кухне она распахнула маленькое окошко и, заметив на соседнем дворе шустрого мальчугана, окликнула его:
      - Яшар! Сбегай-ка, родной, быстренько за Наилей! Пускай она сейчас же идет сюда.
      Мальчик пустился бегом. Взглянув ему вслед, Ниса начала готовить завтрак. Она то и дело роняла ложки, стучала посудой, торопясь поскорее вернуться к сыну.
      А успевший уже умыться Рамазан сидел в столовой за обеденным столом на своем обычном месте и торопился узнать, что приключилось с сыном за годы войны.
      - Это длинная история, отец, - говорил Паша, - с того дня, как я уехал, такая заварилась каша...
      "Так вот почему так долго не возвращался малыш!" - подумал Рамазан.
      - О Баку я все время справлялся у летчиков, - продолжал Паша, - через каждые десять дней к нам прилетал самолет.
      - Из Баку?
      - Нет, из Москвы. Бывало, как только он сядет, я к пилоту. Спрашиваю: "Что слышно о Баку?" А он отвечает: "Летаю на бакинском бензине". Ну - и все ясно.
      Глаза старика гордо сверкнули: "Не на том ли бензине, что вырабатывался из нефти моей буровой?"
      - Я говорил летчикам, что этот бензин добывает для них мой отец.
      - Так и говорил?
      - А как же!
      - Правильно. Каждый год я бурил по пяти скважин. Жаль, простоев было много...
      - Почему?
      - Не было новых труб, недоставало оборудования... Ну, это все позади... Скажи-ка, известно тебе что-нибудь об Ахмеде?
      - Первое время он мне писал.
      - Нам тоже, и вдруг - перестал...
      Паша не догадывался, что дома еще ничего не знают о смерти брата.
      - Я запрашивал их часть, - начал он рассказывать. - Командир ответил, что Ахмед погиб геройски; пошел в разведку, попал в окружение и последней гранатой уничтожил врагов и себя...
      Старик побледнел, как полотно.
      Только теперь понял Паша свою ошибку. Надо было постепенно подготовить стариков к такому сообщению.
      - Ты только матери не говори пока, отец...
      Рамазан поник головой и молчал, покашливая, точно у него першило в горле.
      Ниса, вернувшись в столовую с приготовленным блюдом, заметила странное молчание мужа и сына, но ничего не поняла и пошла обратно в кухню. "Должно быть, так надо. Не сразу нужные слова найдешь после такой долгой разлуки, подумала она и вздохнула: - Скорее бы шла Наиля... Как она обрадуется!"
      Паша глядел на отца и видел, что слезы душат старика. Хотелось утешить его.
      - Ты сам понимаешь, отец. Слишком дорого обошлась нам эта война Рамазан поднял на сына глаза.
      - Знаю, сынок, знаю. Сколько таких юношей ушло от нас навсегда?.. Ничего не поделаешь. Люди должны были жизнь отдавать ради победы.
      В эту минуту в дверях показалась женщина в темном платье. Тонкая шелковая шаль, наброшенная на разделенные прямым пробором черные волосы, свободно падала на плечи. На ногах у нее были простые черные туфли на низком каблуке.
      Паша сидел спиной к двери и не видел вошедшую. Услышав шаги, он обернулся, вскочил на ноги и хотел было броситься ей навстречу. Но, вспомнив свою ампутированную руку, остановился.
      Это была Наиля, жена Паши.
      - Подойди к нему ближе, дочка, не стесняйся, - сказал Рамазан. Он обнял невестку за плечи и, уже не в силах удержаться, заплакал. Но, устыдившись своей слабости, быстро овладел собой и добавил: - Да пойдет тебе впрок молоко матери, дитя мое!..
      Паше хотелось, чтобы Наиля поскорее узнала обо всем и открыла ему свою душу.
      Несколько облегчив свое горе скупыми слезами, Рамазан тяжелой поступью вышел во двор.
      Наиля впервые взглянула в лицо мужа. Глаза их встретились. Оба они, казалось, не могли собраться с силами, чтобы сделать шаг навстречу друг другу.
      Наиля со стыдливостью девушки ждала, чтобы муж подошел к ней первый. А ноги Паши были точно прикованы к полу. Он в свою очередь ждал первого слова жены.
      В комнате стояла напряженная тишина. Но сколько же могло длиться это томительное молчание?
      - Паша, - сказала, наконец, Наиля, - я ждала тебя.
      - В этом я всегда был уверен.
      - Как видно, не совсем.
      - Нет, ты ошибаешься... - Паша опустил глаза. - Если бы я не был в тебе уверен, ты больше не увидела бы меня.
      Руки Наили обвились вокруг его шеи. И никто из них не промолвил больше ни слова...
      2
      Кудрат Исмаил-заде организовал столовую при общежитии. Теперь молодым рабочим не было нужды, как прежде, ездить на трамвае за три километра, чтобы пообедать. Столовая помещалась в нижнем этаже общежития. Раз в неделю, в вечерние часы, здесь проводились, политзанятия, а затем давался концерт кружка самодеятельности.
      Однажды Дадашлы привел сюда с собой нового лектора, которого молодые рабочие видели впервые. Таир, Самандар, Джамиль, Биландар и все братья Байрамлы ожидали лектора в первых рядах длинного узкого зала. Помещение было переполнено. Как видно, Дадашлы успел основательно поагитировать за нового лектора.
      Когда они вместе вошли в зал, глаза всех устремились на человека, о котором так много говорил комсорг. В самом деле, новый лектор сильно отличался от прежних. Вся грудь у него была увешана военными орденами. Он был без погонов, но достаточно было одного взгляда на него, чтобы догадаться, что этот человек совсем недавно демобилизован из армии.
      Когда Дадашлы представил лектора, интерес молодежи к нему еще больше возрос.
      - Те, кто не пришел, потом пожалеют, - сказал комсорг, обводя глазами зал. Хотя он и был доволен количеством собравшейся молодежи, но все же покачал головой: - Ну, пускай на себя пеняют... По просьбе райкома партии сегодня товарищ Паша Искандер-заде прочтет вам лекцию "О моральном облике советской молодежи". Наверно, вы знаете товарища Пашу?
      Никто не откликнулся. Тогда Дадашлы спросил:
      - А уста Рамазана знаете?
      - Так вот, товарищ Паша - его сын. Он только что вернулся из армии...
      - Знаем, знаем!.. - со всех сторон раздались голоса.
      Молодежь громко зааплодировала.
      Сам Дадашлы еще до войны не раз слушал лекции Паши Искандер-заде во Дворце культуры и знал, что молодые рабочие всегда оставались весьма довольны лектором-комсомольцем. Паша, видимо, тщательно готовился к своим лекциям. Говорил он без особого внешнего блеска, но умел захватывать своих слушателей и любое событие внутренней или международной жизни мог рассказать и объяснить так, что все становилось понятным. Поэтому в первый же выходной день, после того как стало известно о возвращении одного из фронтовиков в семью Рамазана, комсорг явился к Паше просить его выступить на молодежном собрании.
      - У нас часто бывает так, - рассказывал Дадашлы. - Прочитает лектор какую-нибудь книгу или брошюру, выпишет себе в тетрадь содержание, факты и цифры, а потом шпарит по этой тетради свою лекцию час или полтора. Говорит сам без всякого интереса, ну и ребята, конечно, почти не слушают, больше спят. А по-моему, лектор должен уметь прежде всего овладеть вниманием своих слушателей...
      - Верно, - согласился Паша.
      - ...и говорить так, чтобы ребята не оставались равнодушными к его словам. Если, скажем, мы неплохо работаем на промыслах, надо, чтобы после каждой лекции у нас удесятерялись силы.
      - Правильно, - снова подтвердил Паша, - но что, если я не сумею построить лекцию так, чтобы она поднимала ребят на новые трудовые подвиги?
      - Сумеете, - уверенно сказал комсорг. - Говорите так, как выступали на фронте. Нефть у нас сейчас тоже фронт.
      - Хорошо, постараюсь, - улыбнулся бывший фронтовик. - Только и вы постарайтесь, чтобы ваших бойцов было побольше на моей лекции.
      - Об этом не беспокойтесь. Когда выступает хороший лектор, зал у нас не пустует.
      И Дадашлы действительно принял все меры к тому, чтобы собрать на лекцию Паши Искандер-заде как можно больше молодежи. Он объехал все буровые, переговорил со всеми комсомольцами и теперь был очень рад тому, что зал еле вмещал всех желающих послушать лекцию.
      - Слово имеет товарищ Искандер-заде! - прозвучал голос комсорга.
      В зале наступила тишина.
      Паша, отойдя от маленького столика, стоявшего перед слушателями, остановился прямо против Таира.
      - Я сегодня не буду говорить о том, что делал на фронте, - начал тихим, спокойным голосом Паша.-Если будет нужно, я побеседую с вами об этом как-нибудь в другой раз. Сегодня я хотел бы поговорить о моральном облике нашей советской молодежи... Что такое мораль сама по себе?
      Паша глядел не на сидевших перед ним ребят, а куда-то в даль, в неопределенную точку, но с первых же слов завладел вниманием слушателей.
      - Я, - продолжал он, - до войны не бывал ни в одной из европейских стран. Когда заходила речь об их культуре, некоторые поклонники иностранщины говорили о всем заграничном с восхищением. Я слушал, и мне казалось, что любой европеец опередил нас по крайней мере на два века. Но что я увидел на самом деле? На поверку оказалось, что нас обманывали, расписывая нам всякие небылицы. Я очень скоро убедился, что советский человек по своим внутренним, моральным качествам стоит выше европейцев. Недаром глаза лучших из них устремлены на Советский Союз.
      Мне приходилось наблюдать заграницей молодежь западных стран мещанскую в большинстве своем, ограниченную узко личными интересами; и вот достаточно было мне посмотреть на эту изуродованную буржуазным воспитанием молодежь, чтобы любовь моя к советской молодежи возросла во сто крат. Теперь, когда я иду по улице, когда бываю на собрании или попадаю на промысел, я с душевным волнением гляжу на каждого парня, на каждую девушку. Сколько в них энергии, жизнерадостности, целеустремленности! Сколько любви к своей социалистической родине! Часто мы бываем даже излишне строги, если замечаем, что тот или иной недостаточно развитой парень совершает проступок, резко противоречащий высоким моральным принципам нашей молодежи. Вот, скажем, у вас в тресте один из парней пытался было оставить работу и сбежать в деревню. Потом допустил какую-то оплошность в работе, и вы тут же хотели исключить его из рядов комсомола. Но зачем? Будь я на вашем месте, я не торопился бы с этим.
      Таир густо покраснел. Он не сомневался, что эти слова относятся к нему. "Наверно, узнал от мастера", - подумал он и широко раскрытыми глазами уставился на Пашу. Он с тревогой ждал, что лектор назовет его имя.
      - Я бы не торопился, - продолжал Паша, - потому что этот парень родился здесь, на прекрасной советской земле. Я бы сначала, как следует, изучил его характер, выяснил бы, почему он пытался сбежать. И, только выяснив все это, принял бы те или другие меры. В чем его ошибка? Этот парень, конечно, любит свою родину, любит комсомол, любит партию. Но по его понятиям, сама великая родина - это примостившаяся в горах маленькая деревня Иремэ, а великая мать - это какая-нибудь тетушка Фатьманиса.
      По рядам молодежи прокатился сдержанный смех.
      - Вот в чем причина его бегства, товарищи. Его родина мала, любовь маленькая. Чья тут вина? Разумеется, наша. Нам надо было сказать ему: "Твоя родина простирается от Балтийского моря до Тихого океана". Мы должны были подойти к нему с товарищеским советом: "Правда, тебя родила тетушка Фатьманиса, но у тебя есть еще твоя великая мать - бескрайная родина. Ты люби и свою деревню, и своего скакуна, но не забывай, что если ты отгородишься от всего остального, душа твоя измельчает".
      Деревня Иремэ - один из чарующих уголков нашей родины, - продолжал Паша совсем тихо. - Я и сам бывал там. Но подумайте, что сталось бы с этим красивым уголком, если бы на его защиту не встала вся наша великая родина? Когда вы бурите скважины, вы должны отчетливо сознавать, в чем величие и мощь нашего Баку. Для этого вы должны представить себе бесчисленное множество фабрик и заводов, огромное количество самолетов, летающих от Москвы до Владивостока, из Баку в Ленинград, из Алма-Аты в Одессу... Вот если каждую скважину, которую вы бурите, вы будете считать кровеносным сосудом нашей бескрайной родины, тогда для вас станет понятен истинный смысл собственного труда.
      Паша сделал небольшую паузу. Теперь он уже глядел прямо на слушателей.
      - Я знаю, - снова заговорил он, - как любит молодежь свою родину, партию, советскую власть, и потому, глядя на нее, ощущаю в душе бесконечную гордость. Такого глубокого патриотического сознания нет у молодежи Европы, которую я видел собственными глазами, и не может быть... Помните ли вы героев Краснодона? Читали, конечно, "Молодую гвардию"?
      - Все ждем, когда издадут на азербайджанском языке, - откликнулся с места Джамиль.
      Паша недовольно покачал головой.
      - Жаль, очень жаль, что не читали еще, - сказал он. - Дружба между Донбассом и Баку всегда была крепкой. Вы должны знать каждого из героев Краснодона.
      Паша начал говорить о романе "Молодая гвардия" и так увлекся, что рассказал все его содержание. Притихшие слушатели боялись пропустить хотя бы слово. Дадашлы, читавший роман в русском издании, прекрасно помнил его. Тем не менее во время рассказа Паши и он замер в восхищении. Из всех беззаветных героев Краснодона многих особенно взволновал Сергей Тюленин. Его мечты и чаяния находили живейший отклик в сердцах слушателей.
      - И среди вас не мало товарищей, которые похожи на этих героев, заключил Паша, - я верю в это. Юные краснодонцы очень любили своих матерей, потому что они умели любить свою родину. Теперь вам ясна моя мысль?
      Весь зал ответил шумными рукоплесканиями.
      - Вот это лектор! - заметил Биландар и, глядя на Дадашлы, поднял вверх сжатую в кулак руку с вытянутым вверх большим пальцем.
      Таир не мог оторвать от лектора горящих от восторга глаз. Мысль о героях, которые пошли на верную смерть во имя родины, захватила его целиком. "Это были настоящие ребята", - думал он, забыв обо всем, даже о Лятифе, которая сидела чуть в стороне, на два ряда дальше от него.
      Объявили перерыв. Вскоре должен был начаться концерт. Очнувшись от своих мыслей, Таир вышел вместе с товарищами из зала и сразу же увидел Лятифу, которая вместе со своей подругой Зивар прошла мимо, даже не взглянув на него.
      "Здесь не место, а то бы я сказал ей несколько слов... Ну, ничего, потом сочтемся", - подумал Таир и обратился к приятелю:
      - Послушай, Самандар, сегодня уста Рамазан не придет на концерт?
      - Мы его звали. Придет, наверно.
      - Смотри, как загордилась! - буркнул себе под нос Таир, украдкой следя за Лятифой. - Сделай она хоть сотую долю того, что сделала Уля, вознеслась бы до самых небес.
      - Кто, кто?
      Заметив, что его слышат и Джамиль и Биландар, Таир замолк.
      - Ты сам виноват, браток. Обидел ее. А девушка гордая. И как знать очутись она среди молодогвардейцев, может быть, и не уступила бы Уле.
      - Эх!.. - неопределенно отозвался Таир и махнул рукой.
      3
      В кабинете начальника "Азнефти" Кудрат Исмаил-заде уже в продолжение двух часов опровергал одно за другим возводимые на него Мирзоевым обвинения. И начальник "Азнефти", и остальные, сидевшие за столом, стараясь найти правильную точку зрения, не торопились всецело поверить Кудрату, тем более что в обвинениях, выдвинутых Мирзоевым, была известная доля правды. В самом деле, кто мог бы возразить против того, что в тресте Кудрата все еще не произошло решительного перелома? В то время как все другие тресты Апшерона за первые послевоенные месяцы, усилив темпы работы, давали стране гораздо больше нефти, чем они обязаны были давать по плану, Кудрат все еще не достиг даже уровня планового задания. И нелегко было опровергнуть Мирзоева, превратившего это обстоятельство в главный козырь своих обвинений.
      - Меня возмущает все это, - не повышая голоса и стараясь унять волнение, - говорил Кудрат. - Кто лишил нас права заниматься изобретениями?
      - Товарищ Кудрат, - прервал его начальник "Азнефти", - разногласия у нас вытекают из другого обстоятельства...
      - Какого? - спросил Кудрат и умолк, ожидая ответа.
      - Дело в том, что даже после указания горкома партии вы, вместо того чтобы почаще наведываться на буровые и руководить работой оперативно, самочинно вмешались в дела бюро изобретений.
      - Что же мне оставалось делать? - возразил Кудрат. - Известно, что бюро подчинено товарищу Мирзоеву. А я, хорошо зная его характер, его боязнь новых изобретений, чему я сам не раз был свидетелем, считал себя обязанным заняться изобретением Минаева. Потому, что это изобретение...
      - Кто дал тебе право бросаться подобными обвинениями? - крикнул Мирзоев, но Кудрат, не обращая на него внимания, договорил свою мысль:
      - Потому что изобретение Минаева даст мне возможность резко повысить темпы бурения. Мирзоева интересуют только сегодняшние показатели, а я уже теперь исхожу из перспектив пятидесятого года. Стало быть, между нами не простое разногласие, а целая пропасть. Если следовать его указаниям, то два-три месяца план будет выполняться, но дальше мы годами не сможем выйти из прорыва. Я уж лучше буду терпеть позор отставания эти три месяца, чем терпеть его в течение ряда лет...
      - Что это за логика? - выкрикнул Мирзоев. - А нельзя ли не позориться ни теперь, ни в будущем?
      - Эта логика давно стала для меня привычной. Я всегда вел тресты по этому пути.
      - Старые заслуги вас не спасут!
      - Мне нет необходимости хвастаться вчерашними заслугами, - резко ответил Кудрат. - Не меряйте на свой аршин!
      - Как видно, мы не договоримся, товарищ Исмаилзаде, - сказал начальник "Азнефти", склоняясь на сторону Мирзоева.
      - Повидимому, так, - согласился Кудрат.
      - Не понимаю, почему вы возлагаете на изобретение Минаева такие большие надежды! Вы думаете, что оно выведет ваш трест из прорыва? - В вопросе начальника чувствовалась ирония.
      - По-моему, будет полезно передать этот спор на разрешение горкома партии. Мирзоев пытается прикрыть ошибочность своей позиции авторитетом своего служебного положения. Разрешите мне позвонить по правительственному телефону товарищу Асланову.
      - Вы зря пугаете нас, товарищ Исмаил-заде. Я осуществляю только партийную линию...
      - Тем лучше... Но пока меня не убедят в том, что я не прав, я буду защищать свою точку зрения.
      Кудрат подошел к столику, уставленному телефонными аппаратами.
      - Разрешите мне позвонить от вас?
      - Пожалуйста.
      Кудрат снял трубку и набрал номер.
      - Добрый вечер, товарищ Асланов, - заговорил он секунду спустя. - Знаю, вы очень заняты. Но ради дела я хочу отнять у вас пять - десять минут... Да, недалеко... Очень хорошо. Будьте здоровы.
      Кудрат повернулся к начальнику:
      - Через час он примет меня. Позвольте мне уйти, надо подготовить для беседы кое-какие материалы.
      Мирзоев сидел красный, как рак. "Если секретарь горкома не вызовет нас, Кудрат свалит все на меня, а сам вылезет сухим из воды", - думал он.
      Начальник "Азнефти" хорошо знал прямоту Кудрата, но все же заметил:
      - Надеюсь, личные счеты при беседе будут забыты?
      - Можете не сомневаться, - ответил Кудрат и направился к выходу.
      Он поехал в трест Лалэ, разыскал Минаева и попросил у него чертежи и макеты изобретения. Когда Минаев уехал на его машине домой за требуемыми материалами, Кудрат вошел в кабинет жены.
      Лалэ знакомилась с характеристиками молодых рабочих, написанными еще вчера, после проверки их знаний главным инженером. Заметив, что Кудрат очень взволнован, она поднялась ему навстречу и, узнав в чем дело, сказала:
      - Хорошо, если этот трест не состарит тебя лет на десять... Что со сто пятьдесят пятой?
      - Будет готова на месяц раньше срока... Это меня не тревожит. Подавляют инициативу людей, вот что плохо! Вероятно, с сегодняшнего дня у меня начнется серьезная борьба.
      - А что такое?
      - Мешает Мирзоев. Я всегда хотел быть лучшего мнения о нем. Но чем дальше, тем больше убеждаюсь в том, что он этого не заслуживает. Он действует, кажется, не в интересах дела, а с единственным желанием показать мне, тебе и другим свою власть. По правде говоря, это мне уже надоело. Решил выложить сегодня Асланову все, что накипело...
      - А если встанут на сторону Мирзоева?
      - Будь, что будет. Побоишься этого, потом не оберешься всяких неприятностей. Мирзоев самолюбив и злопамятен... Ну, а ты чем расстроена?
      - Есть причина. Вчера опять была авария. С утра пришлось разговаривать с виновниками. Некоторые думают, что раз война кончилась, значит, можно и на боковую. Этим нездоровым настроениям нельзя потакать.
      - Ты права. Этой болезни обычно поддаются работающие на старых скважинах. Успокаиваться нам действительно нельзя.
      Кудрат встал и начал нервно прохаживаться по кабинету. Лалэ села на свое место. Она тоже была утомлена работой. Вот уже два дня не возвращалась домой раньше четырех утра.
      - Где же это застрял Минаев? Я опаздываю...
      - Может, позвонить? - Не дожидаясь ответа, Лалэ набрала номер домашнего телефона Минаева. - Вера, где Дмитрий Семенович?.. Уехал? Хорошо... Да, нужен.
      Вскоре послышались шаги Минаева. Как только он вошел, Кудрат обратился к нему:
      - Вот тоже надо быть наготове. Если секретарь горкома даст согласие, вызову вас самих. Приедете и дадите объяснения. Гораздо лучше, когда сам автор защищает "свое произведение". - Он принял большой сверток из рук инженера и развернул его. - А где отзыв конструктора Талыб-заде? Асланов очень верит ему.
      Минаев порылся в толстых листах ватмана и вытащил листок бумаги. На одной стороне его старый инженер-конструктор в двух фразах выразил свое отношение к изобретению: "Я ознакомился с изобретением Дмитрия Минаева. По-моему, эта конструкция имеет огромное практическое значение".
      - Старик очень обрадовался и поздравил меня, - сказал Минаев, передавая Кудрату отзыв. - Каждый раз, встречаясь со мной, подбадривает меня. Учиться в старое время и быть таким горячим поклонником всего нового это редкое качество. Словом, старик от души поздравил меня.
      Минаев развернул чертежи и показал их Кудрату.
      - В мастерской треста я заказал опытный экземпляр прибора. На-днях будет готов. Мне кажется, что краснеть нам не придется.
      Кудрат взглянул на часы. До приема оставалось всего десять минут.
      - Ну, я поехал, - сказал он, сворачивая в трубку большие листы ватмана.
      Затем, попрощавшись с женой и инженером Минаевым, вышел к подъезду и, сев в машину, поехал в горком.
      4
      Вечер самодеятельности молодых рабочих близился к концу. Лятифа и Зивар сидели на тех же местах, которые они занимали во время лекции. Конферансье был приглашен со стороны. Молодежь видела его не впервые. Это был низенький и толстый человек, в пестром галстуке и лоснящихся черных брюках. Весьма заметную лысину он тщательно прикрывал длинными, точно приклеенными прядями волос, начесанными с одного виска на другой. Острил и балагурил он довольно плоско, и больше всех сам смеялся своим остротам.
      Объявляя одно из последних выступлений, он сказал:
      - Сейчас будет исполнен танец, который поднимает пыль с неба и туман с земли. - И, обернувшись к самодеятельному оркестру молодых рабочих, крикнул: - "Гайтаги"!
      На этот раз никто не засмеялся.
      - Слово предоставляется ногам Самандара!
      Раздались бурные аплодисменты. Приняв их на свой счет, конферансье довольно улыбнулся. В зале раздались смешки: зрители смеялись над самим конферансье.
      На освобожденную от скамеек площадку вышел Самандар. Мелодия танца, начатая тихо и медленно, постепенно нарастала в темпе, становилась громче. Самандар, подчиняясь ее ритму, все ускорял темп пляски и вдруг замер на месте. Музыка оборвалась. Раздались дружные хлопки, крики "браво".
      Перед зрителями снова появился конферансье:
      - Успокойтесь, товарищи. Программа состряпана с хорошей порцией приправ... Да здравствует повар!
      Лятифе надоело слушать его изжеванные остроты. Она нагнулась к уху Зивар:
      - Откуда взялся этот кривляка?
      - Все выступления хороши, - ответила Зивар. - Только конферансье, должно быть, забыл свой талант дома.
      Как раз в этот момент конферансье объявил номер, которого Лятифа никак не ожидала:
      - Царь ашугов, Таир Байрамлы... исполнит... - конферансье запнулся. Впрочем, вы сейчас услышите, что будет он петь...
      Друзья Таира дружно захлопали в ладоши, но молодежь с других буровых слышала о нем впервые и поэтому с любопытством глядела на нового певца. Таир был в той же одежде защитного цвета, в которой приехал из деревни. Волосы его были аккуратно зачесаны назад, а саз висел на боку, грифом вниз. Выйдя на середину площадки, он гордо выпрямился и, как опытный артист, заранее уверенный в успехе, не смутился тем, что аплодирующих было мало.
      Лятифа, сдвинув брови, нетерпеливо ждала, когда он запоет. Многие, не ожидая от молодого ашуга большого искусства, поднялись с мест и начали проталкиваться к выходу.
      Однако и это не смутило Таира. Казалось, он не слышал никакого шума.
      Прижав саз к груди, он поднял голову, и его быстрые пальцы забегали по струнам. Глаза Лятифы расширились, и она, сама не замечая того, по-детски приоткрыла рот. В такт исполняемой им мелодии Таир слегка раскачивался и глядел поверх голов зрителей куда-то в даль. Вдруг раздался его голос.
      Таир пел громко. В приятном, вибрирующем голосе его чувствовалась легкая дрожь. Повидимому, его волновало непривычно большое количество слушателей.
      - Чьи это слова? - шепотом спросила она у Зивар.
      - Не знаю. Наверно, в последней строфе будет упомянуто имя автора.
      Когда Таир с высоких нот перешел на мягкие, лирические тона, весь зал замер в восторге. Мастерским исполнением были восхищены не только те, кто впервые слышал Таира. Ни Джамиль, ни Биландар, ни подсевший к ним после танца Самандар не помнили, чтобы Таир когда-нибудь пел так вдохновенно. Самандар нагнулся к уху Биландара:
      - Ты знаешь причину этого чуда?
      - Нет.
      - Ведь здесь Лятифа...
      Самандар был отчасти прав. Таир действительно словно изливал в песне свою душу.
      - Но чьи же это слова? - опять спросила Лятифа у Зивар.
      - Сейчас назовет... Так и есть, это его собственные стихи.
      И в самом деле, - слова песни принадлежали Таиру. Он сам сложил стихи о дружбе, любви и верности. Они были навеяны рассказом Паши об искренней дружбе и самоотверженности молодогвардейцев. Содержание песни было очень простое: если бурное море грозит тебе гибелью, не щади себя ради друга, ибо на такой дружбе зиждется наша жизнь.