Апшерон

      Один из пожилых рабочих, услышав слова Джамиля, сказал:
      - Спозаранку и у Бюль-Бюля* голос не звучит... Чего пристаешь к парню?
      ______________ * Бюль-Бюль - популярный азербайджанский певец, народный артист СССР, лауреат Сталинской премии.
      Джамиль не стал настаивать. Убаюканные мерным покачиванием баркаса, усталые рабочие подремывали. Только Таир напряженно смотрел вдаль, надеясь увидеть на берегу Лятифу. Внимание его привлекала одинокая фигура девушки, стоявшей у пристани. Он не отрывал от нее глаз до тех пор, пока баркас не пристал к берегу. И тут только убедился в ошибке: это была не Лятифа.
      Как только "Чапаев" бросил канат, Лятифа вместе с другими рабочими смены вышла из-за маленькой сторожки, стоявшей неподалеку от пристани. Лицо Таира мгновенно прояснилось.
      - Доброе утро! - весело сказал он, поравнявшись с Лятифой.
      Девушка была чем-то расстроена. Она холодно ответила на приветствие и, опустив глаза, хотела было пройти мимо. Таир тихо спросил:
      - Что с тобой?
      Лятифа посмотрела на него так, словно хотела сказать: "А почему, собственно, тебя это интересует?"
      - Ты извини. Думаешь, Таир ничего не понимает? Вижу, что тебя кто-то обидел.
      - Ну и что же? Разве тебя никогда в жизни не обижали? Обидеть девушку еще легче.
      - А что случилось?
      Лятифа молчала, явно не желая ничего объяснять. Таир не стал настаивать и переменил разговор.
      - Может быть, вечером сходим в театр?
      - Нет! - резко ответила Лятифа и еще больше нахмурилась.
      Таир помолчал и опять спросил:
      - Но скажи все-таки, что же случилось?
      - Ничего особенного... Поругалась с одним парнем.
      - С кем это?
      - Он из бригады Миши-гармониста... По имени Гусейн-кули...
      - Не знаю его.
      - И хорошо, что не знаешь. Такие только о гулянках думают, ничего не читают, не работают над собой. Этот парень, должно быть, с ночи пьян. Вздумал приставать с любезностями. А когда я хотела уйти от него, схватил за руку и... и начал говорить всякие гадости.
      - Он оскорбил тебя?
      Лятифа опустила глаза.
      - Ты не понимаешь... - В голосе девушки - послышались нотки досады. Проучить этого парня я и сама сумею. А вот как сделать, чтобы такого у нас не было, не повторялось? Ведь это не первый случай, и не со мной одной?
      - Ну, а почему ты ходишь одна?
      Этот вопрос рассердил Лятифу.
      - С кем же мне прикажешь ходить?
      Таир смущенно умолк. "Разве найдется провожатый лучше меня?" - ответил бы он, если бы не боялся еще более рассердить Лятифу. Видя, что она уже с беспокойством поглядывает на баркас, готовый отчалить от пристани, он поторопился еще раз спросить:
      - Значит, в театр со мной не пойдешь?
      Лятифа посмотрела на него потемневшими глазами.
      - Нет!.. А часто я ходила с тобой в театр?
      - Чего же ты сердишься? - спросил Таир так тихо, что могла расслышать его только Лятифа. - Не хочешь, не надо...
      Девушка резко повернулась и быстро пошла на пристань, ни разу не оглянувшись, а Таир стоял и смотрел ей вслед, растерянный и обиженный.
      В это время Джамиль, медленно шагавший вместе с Рамазаном от берега, остановился и обернулся назад.
      - Таир, не отставай! Все равно ее возлюбленным тебе не быть! - крикнул он, перефразируя слова модной когда-то песенки, и рассмеялся, довольный своей шуткой.
      Эта выходка вывела Таира из себя. Вздрогнув, он повернулся к Джамилю и, сердито топая ногами, подошел к нему.
      - Почему это не быть? - спросил он дрожащим от гнева голосом. - Что, я недостоин ее?
      Джамиль спокойно ответил:
      - Зачем сердиться, дружок? Неужели ты не видишь, что она смеется над тобой? Да и не удивительно. У нее, брат, уже есть жених, и - тебе далеко до него...
      Поведение девушки убеждало Таира в правоте Джамиля. "Стало быть, она улыбалась мне только потому, что не хотела обидеть меня, и ничего другого тут не было?.." - подумал он и все же с мрачной решимостью возразил Джамилю:
      - Ну и пусть!
      Шедший впереди мастер Рамазан понял, о чем спорят его ученики, и замедлил шаг.
      - Таир, сын мой, - сказал он, - если так будешь горячиться, наделаешь столько бед, что потом хлопот не оберешься. Куда так торопишься? Ведь ты еще совсем юнец!
      В общежитии Таиру сказали, что ему пришло из деревни письмо. Он взял конверт, лежавший на его постели. Это было письмо от матери.
      "Дорогой сынок! С тех пор как ты уехал, мое сердце не знает покоя. Каждую ночь вижу тебя во сне. Мне снится, будто ты плаваешь по морю. Будь осторожен, сынок. Не дай бог, если с тобой случится что-нибудь! Пусть отсохнет мой язык, сынок, что я говорю? И зачем я дала согласие на твой отъезд? Каждый раз, когда я начинаю доить нашу Буренку, ты стоишь перед моими глазами...
      Возьми ты, дружок,
      Голосистый рожок,
      И тихо сыграй,
      Мой любимый сынок.
      Свет моих очей! Хочется мне встать на дороге и спрашивать о тебе у каждого прохожего. Почему ты забыл свою мать? Буду рада, если пришлешь письмо хоть с ладошку. Ведь ты у меня один. Спрашиваешь, что нового в колхозе? Все живы и здоровы, сынок. Твои двоюродные братья благополучно вернулись с войны. Все спрашивали о тебе. Дала им твой адрес, чтобы они тоже написали. Привет тебе от всех родных и знакомых. Крепко целую тебя.
      Тоскующая по тебе мать, Гюльсенем".
      Щемящее чувство тоски и одиночества сжало сердце Таира. Он забыл обо всем: и о Баку, и о своих мечтах и планах на будущее, и даже о Лятифе. Перечитав еще раз письмо матери, он спрятал его под подушку. Затем начал медленно раздеваться.
      2
      Таир давно уже лежал на койке, но ему не спалось. Закинув руки за голову, он широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел в потолок. В комнате было тихо. Слышалось только бойкое чирикание воробьев в густых зарослях плюща за окном. Таиру казалось, что именно этот птичий гомон мешает ему заснуть.
      Джамиль давно спал или притворялся, что спит.
      После разговора на берегу, который так сильно ударил Таира по самолюбию, они не обмолвились больше ни словом.
      - Ну и пусть! - прошептал Таир, вспомнив слова Джамиля о женихе Лятифы.
      Он достал письмо матери, еще раз пробежал его глазами и, бесшумно поднявшись с постели, пристально посмотрел на Джамиля. Решив, что тот спит, он быстро оделся и достал из тумбочки свою переметную сумку, свернул и сунул туда белье и шерстяной шарф. Аккуратно сложил спецовку и повесил ее на спинку стула. Затем собрал с подоконника разбросанные в беспорядке книги втиснул их в другое отделение сумки. Пошарив глазами по углам, он увидел под кроватью свои сапоги с высокими голенищами. Хотел было завернуть их в газету, но, боясь, что шелест бумаги разбудит Джамиля, отложил ее и так и сунул в сумку сапоги, измазанные глиной, пыльные. Когда он поднялся, взгляд его снова упал на Джамиля. На лице Джамиля застыла едва уловимая насмешливая улыбка. Таир опешил. "Может, не спит?" - мелькнула мысль. Затаив дыхание, он стоял, застыв на месте. Та же насмешливая улыбка будто скользила по губам и щекам Джамиля. "Не спит", - решил Таир и раза два громко кашлянул. Нет, Джамиль не раскрывал глаз. Стало быть, показалось.
      Мимо окна с шумом пронеслась стайка воробьев. Таир вздрогнул от неожиданности.
      - А... ну вас! - пробормотал он, взглянув еще раз на Джамиля, взял подмышку саз, перекинул через плечо сумку и на цыпочках подошел к двери; тихо открыв ее, через плечо оглянулся и вышел.
      Только за Таиром закрылась дверь, Джамиль сбросил с себя одеяло и моментально вскочил с постели; торопливо оделся и побежал прямо к мастеру Рамазану.
      С лейкой в руках старик поливал цветы в своем маленьком садике, разбитом перед одноэтажным домом, огороженном невысокой дощатой изгородью. Посредине садика стояло одинокое фисташковое дерево. Перед ним, как расшитая цветными шелками женская шапочка, возвышалась небольшая цветочная клумба. По окружности изгороди было разделано несколько небольших грядок помидор, тархуна, лука и гороха. Чтобы смыть осевшую на листочках пыль, Рамазан высоко поднимал свою лейку, и струя воды мелким дождичком сыпалась в клумбу. Отставив пустую лейку, он вынул из кармана кривой садовый нож и, наклонившись, срезал несколько пышных бутонов. А когда выпрямился, увидел запыхавшегося Джамиля, который подбежал к изгороди.
      - К добру ли, Джамиль? - спросил он с тревогой. - Что случилось?
      Тяжело дыша, Джамиль ответил:
      - Таир ушел, уста...
      - Куда ушел?
      - В деревню, наверно.
      - Как же ты отпустил его?
      - Он обиделся на меня. Я-то ничего такого особенно обидного и не сказал. Но он не терпит шуток.
      Рамазан, захватив свою лейку, вышел из садика к Джамилю и пристально посмотрел на него:
      - А, может быть, он обиделся на меня? - Потом опустил глаза и задумчиво покачал головой: - Не припомню, что бы такого обидного я сказал ему.
      - Нет, уста, - перебил Джамиль. - Я знаю: это он на меня рассердился.
      - На вокзал поехал?
      - Думаю - да.
      - Ну, ничего. Придумаем что-нибудь.
      Оставив Джамиля, Рамазан поднялся по каменным ступенькам в застекленную галлерею, прошел в комнату и принялся звонить кому-то по телефону. Вернулся он уже в фуражке, но с тем же букетом цветов в руке, и обратился к Джамилю, стоявшему у садика:
      - Ты иди, сынок, отдыхай. Будет лучше, если на вокзал я один поеду.
      Джамиль, успокоенный тем, что удалось во-время предупредить мастера, зашагал в общежитие. А минут пять спустя на асфальтированной мостовой показалась новенькая голубая машина и плавно подкатила к домику Рамазана.
      Из-за опущенного стекла высунулся чернявый шофер Кудрата Исмаил-заде.
      - Куда собрались, уста? - спросил он и, заметив букет в руке старика, воскликнул: - Э, да у вас какая-то радость сегодня!
      Рамазан только сейчас вспомнил о цветах. Нехотя улыбнувшись, он уселся рядом с шофером и ворчливо сказал:
      - Гони на вокзал, там узнаешь, какая радость!
      Шофер развернулся, и по накатанному пути машина помчалась к вокзалу. Ему довольно часто приходилось возить Кудрата Исмаил-заде к старому мастеру. Поэтому он хорошо знал и самого Рамазана, и его жену - старушку Нису, и его сыновей. Собственно он, как и сам Исмаил-заде, был в этой семье своим человеком. Глядя на взволнованное лицо старика, он строил разные догадки и решил, что мастер едет провожать кого-то, с кем ему тяжело расстаться. Через некоторое время ему пришла на ум другая догадка.
      - Уж не возвращается ли кто из сыновей? - вдруг спросил он.
      Словно невзначай задели эти слова незажившую рану старика. Колючий взгляд его посуровевших глаз впился в шофера. Но сразу поняв, что тот задал свой вопрос только из доброжелательства, Рамазан проглотил готовое сорваться резкое слово, и глаза его наполнились влагой.
      - Где уж мне ждать такого счастья! - тихо произнес он и задумался.
      Шофер принялся утешать его:
      - Не тужите, уста. Я вот своего брата давно перестал считать в живых. А вчера получил от него письмо. Жив и здоров, оказывается. Был в партизанах. Убежал из лагеря и два года бил фашистов.
      - Дай бог, чтобы и мои живы были...
      - Раз не получили черной вести, дядюшка Рамазан, значит, вернутся, убежденно продолжал шофер. - Брат пишет, что большинство наших, которым удалось бежать из плена, подалось к партизанам... Разве мало таких, которых считали убитыми, а потом они возвращались живыми-здоровыми?
      - Хорошо бы... - тихо шептал старик, словно говоря с самим собой. - Да и то сказать: если остались они в живых, должны бы уже вернуться.
      - Вернутся, вернутся!..
      Из-за угла неожиданно вывернулась грузовая машина; шофер резко затормозил и выругался.
      - Вот так и на войне. Только забудь об осторожности - и сам погибнешь, и товарища загубишь. Эй, ты! Пьян, что ли?.. - крикнул он на раскрасневшегося, как медь, шофера грузовика с упавшим на лоб спутанным чубом. - В такую пору не пьют даже горькие пьяницы!
      - Как знать, сынок, что тебя ждет впереди? - тихо проговорил старик. Есть такая поговорка: человек предполагает, а бог располагает... Хорошо, если бы твои слова сбылись.
      Мысли шофера все еще были заняты грузовиком, с которым едва удалось избежать столкновения. Не расслышав как следует старика, он спросил:
      - Что вы сказали, уста?
      Устремив печальные глаза вдаль Рамазан глубоко вздохнул:
      - Говорю, лишь бы случилось так, как ты сказал. Я все еще не теряю надежды увидеть своих сыновей живыми и невредимыми. Немало и я потрудился за эти годы - дневал и ночевал на промысле. Правда, постарел я за это время, но от молодежи все же не отстаю. Когда отказался от пенсии и снова вернулся на работу, у меня было одно желание: только бы наш народ вышел из этой войны победителем. Спасибо нашим бойцам, не подвели. Теперь, если бы еще и мои ребята вернулись, не было бы человека счастливее меня.
      Шофер замедлил ход и, повернув направо, подъехал к зданию вокзала, у которого суетилась толпа.
      - Ничего, не грустите, дядюшка Рамазан, оба вернутся!.. А вы так и не сказали, зачем мы сюда при ехали.
      - Скоро узнаешь, - хмуро бросил мастер и вылез из машины.
      Поднявшись по сверкающим, гладко отполированным ступенькам лестницы, он оглянулся вокруг, ища глазами Таира, затем подошел к стоявшей у выхода на перрон женщине и спросил, когда отходит поезд в Тбилиси.
      - Через десять минут, - ответила та охрипшим от постоянного разговора с пассажирами голосом.
      Мастер вышел на перрон и бодро зашагал вдоль поезда, стоявшего на первом пути. Пассажиры, высунувшись из окон, громко переговаривались с провожающими. Опоздавшие к началу посадки, волоча тяжелые чемоданы и обливаясь потом, торопились найти свой вагон. Рамазан прошелся из конца в конец поезда, - Таира нигде не было. "Так я совсем прозеваю его. Будешь ходить по вагонам, а в это время он и прошмыгнет у тебя за спиной", подумал он и решил подождать лучше у выхода на перрон.
      - Долго еще до отхода? - еще раз спросил он, подходя к женщине-контролеру.
      - Гражданин, я же сказала вам!.. - раздраженно ответила женщина.
      Рамазан стал опять смотреть на окна вагонов. Из открытого окна четвертого вагона высунулась голова юноши, очень похожего на Таира. Обрадовавшись, мастер заторопился к нему, но, подойдя ближе, убедился в своей ошибке и окончательно помрачнел.
      Шофер Исмаил-заде, издали наблюдавший за стариком, подошел к нему.
      - Ну, как - не встретили?
      - Нет.
      - Кто же это? Может, он уже прошел?
      - Нет, он еще не...
      Мастер оборвал на полуслове: на перроне показался Таир с сазом в синем чехле подмышкой и ковровой сумкой, перекинутой через плечо. Он быстро прошел мимо старика, не заметив его, и почти бегом устремился к одному из вагонов.
      - Таир! - окликнул его Рамазан и кинулся вслед за ним.
      Таир оглянулся и замер на месте, глядя на мастера расширенными от удивления глазами.
      - Кого вы провожаете, уста? - растерянно спросил он, увидев цветы в руке старика.
      - Тебя, конечно. Кого же еще? Если ты оказался таким вероломным, это не значит, что и я должен быть таким...
      - Кто же сказал вам, что я уезжаю?
      - На свете, сынок, немало добрых людей.
      И мастер Рамазан, многозначительно покачав головой, усмехнулся в усы.
      3
      Когда Рамазан второпях вошел в комнату и вызвал по телефону машину, жена его, старая Ниса, сразу почуяла недоброе. Увидев расстроенное лицо мужа, она спросила, в чем дело. Но тот, ничего не ответив ей, нахлобучил на голову фуражку и выбежал на улицу с букетом в руке. Ниса выглянула в окно и, заметив Джамиля, решила, что Рамазана вызывают на буровую. Старуха несколько успокоилась. Но тут же пришло на ум: а почему старик побежал с цветами? Обычно он ставил их в синюю вазу и оставлял на столе. Должно быть, на буровой что-то случилось, иначе Рамазан не растерялся бы так, не забыл бы поставить цветы в синюю вазу. Когда же к дому подкатила знакомая трестовская машина, Ниса вконец встревожилась: "Уж не пожар ли?"
      Шлепая чувяками, она вышла во двор, поднялась на каменную стенку круглого бассейна и стала смотреть в сторону видневшихся вдали морских буровых. Нет, пожара не было. Да и на дороге, ведущей к берегу, голубая трестовская машина не показывалась. Стало быть, Рамазан поехал не на буровую. Что бы это могло значить? Если его вызывал к себе Исмаил-заде, зачем ему понадобилось присылать машину, - трест находится в двух шагах. "А не встречают ли опять на промысле фронтовиков - с цветами, как прошлый раз?" - подумала Ниса, и сердце ее тревожно забилось.
      С тех пор как от сыновей перестали приходить письма, Ниса украдкой следила за каждым шагом мужа, думая, не скрывает ли он от нее что-нибудь и не потому ли старается меньше бывать дома, что избегает разговоров о сыновьях. Ей казалось, старик нарочно дни и ночи проводит на буровой, чтобы заглушить гложущую его тоску. Лучше всех знала Ниса, что внешне спокойный, уравновешенный и непреклонный Рамазан глубоко затаил свое горе, но очень страдал. Нередко, ночуя дома, он до утра ворочался с боку на бок или, забывшись тревожным сном, бормотал какие-то непонятные ей слова, а чаще всего произносил имена сыновей.
      Рамазан отдавал предпочтение младшему сыну - Паше, который до войны находился на партийной работе. Он любил его больше, чем старшего - Ахмеда, преподававшего математику в одном из вузов. Об этой тайне Рамазана давно уже догадывалась Ниса, - во сне он чаще называл имя Паши. Когда она утром спрашивала мужа, что ему снилось, старик неизменно отвечал ей одно и то же:
      - Доброе, жена, доброе...
      Хоть это несколько облегчало материнское горе. Однако, когда Рамазан уходил на свою буровую и Ниса оставалась дома одна, опять ее грудь начинала теснить безысходная тоска, и она тихо плакала все ночи напролет.
      И вот теперь, стоя на каменной стенке бассейна и с тоской глядя на уходящую вдаль дорогу, старушка снова вспомнила сыновей, тяжело вздохнула и побрела обратно в дом. Войдя на кухню, она сняла с плиты и отставила в сторону кастрюлю, в которой варился к обеду бозбаш*. Как знать, скоро ли вернется Рамазан? Да и вернется ли он сегодня? Нисе было тяжело сознавать, что на склоне лет, кроме доживавшего последние годы старика мужа, никого у нее нет на свете. Одной единственной надеждой жила она все это время дождаться бы сыновей, успокоить свое материнское сердце... А может быть, посчастливилось бы и увидеть внуков... Оба ее сына были женаты, но детей пока не имели. Невестки же не переставали ждать и надеяться на возвращение мужей. Но вернутся ли Паша и Ахмед? Об этом и только об этом думала Ниса в долгие дни и бессонные ночи. Вот и на Западе и на Востоке война кончилась, а они не подают о себе никакой весточки. А может, уж и нет их в живых? Тяжело, ох, как тяжело умирать одинокой!..
      ______________ * Бозбаш - суп из жирной баранины.
      Приезд Рамазана с Таиром вывел Нису из печальных раздумий.
      - Что случилось, старик? - спросила она. - Я вся извелась. Куда это ты так торопился?
      - Провожать Таира... - полушутя-полусерьезно ответил Рамазан и обернулся к пристыженному Таиру, стоявшему у порога и не решавшемуся войти. - Заходи, сынок, заходи!..
      Оставив в галлерее свой саз и переметную сумку, Таир нерешительно шагнул в комнату. Пройдя мимо старушки и забыв даже поздороваться с ней, он сел на указанный мастером стул.
      Рамазан обратился к жене:
      - Вот это и есть тот самый Таир, о котором я говорил тебе. Ему, видишь ли, стало скучно в Баку. Хотел уехать в деревню, да опоздал на поезд...
      Ниса только сейчас уловила тонкую иронию в словах мужа и с любопытством уставилась на Таира.
      Мастер взял стул и сел напротив своего ученика.
      - Ну, а теперь говори, сынок, что заставило тебя пуститься в бега? Может, я виноват, обидел тебя чем-нибудь?
      За все время пути от вокзала домой старик не обмолвился ни единым словом. И, слыша теперь произнесенные им с укоризной слова, Таир медленно поднял голову, стыдливо и робко взглянул на него.
      - Нет, уста, в душе у меня нет ничего против вас. - Немного помолчав, он выпрямился и добавил, словно только сейчас открыв причину своего бегства: - Все дело в том, - мать у меня в деревне осталась. Совсем одна, никого у нее нет...
      Вспомнив о письме матери, он хотел достать его из кармана и показать мастеру, но передумал: "Не стоит, у старика и своего горя достаточно".
      Догадываясь, что Таир говорит не совсем искренно, Рамазан спросил:
      - Так зачем же удирать тайком? Разве ты не мог заранее сказать мне об этом?
      - И без меня у вас хватает горя!
      - Горя? - Старик нахмурился и, точно забыв, что жена его находится тут же, в комнате, возвысил голос и заговорил о том, что в присутствии Нисы всегда обходил молчанием: - Знаешь, какое у меня горе: два сына были на войне, и ни один до сих пор не вернулся. Многие не вернулись. Ну и на смену им идет молодежь. Вот ты и будь мне сыном! Работай, учись, иди вперед... Допустим, ты убежал бы. Что проку в том для твоей матери? Эх, сынок, все вы дети счастливого века, только плохо цените то, что само дается вам в руки...
      Старик взволнованно поднялся на ноги и прошелся по комнате, потом остановился перед Таиром.
      - Хотелось и мне в молодости учиться, да средств у отца не было, пришлось поступить в ученики к слесарю. Не будь советской власти, и дети мои остались бы такими же неграмотными, каким был я. А сейчас что вам мешает? Учитесь, сколько хотите, работайте, шагайте вперед! Для вас все пути открыты! Настало такое время, что жаловаться на судьбу не приходится: счастье каждого человека - в его руках.
      Таир хотел сказать что-то, но, видимо, не решался. Заметив это, мастер посмотрел на ученика подобревшими глазами:
      - Ну, что ты хочешь сказать? Говори, не стесняйся. Говори, как родному отцу...
      Таир не мог больше скрывать, что задело его в словах мастера. Взглянув прямо в глаза старику, он сказал:
      - Уста, я комсомолец. Я хорошо знаю, что дала нам советская власть, и ценю это...
      - Тем лучше. Раз ценишь - учись! Не те ведь теперь времена, когда требовалось сорок лет орудовать киркой и гнуть спину перед начальством, чтобы стать буровым мастером. Сегодня ты ученик, завтра - ключник, через год - уже помощник бурового мастера, а еще через два-три - и сам мастер. Хочешь стать инженером, так ведь и это зависит только от тебя.
      Таиру ничего не оставалось, как молчать и слушать. Его ссылка на одиночество матери показалась теперь ему самому слишком наивной. Другой уважительней причины он не находил. Объяснить свой поступок необходимостью привезти из района учетную карточку? Но для этого уж совсем незачем было уезжать тайком.
      В то время как Таир раздумывал, как выйти из неловкого положения, Рамазан уже не столько для того, чтобы убедить своего ученика, а просто из желания высказаться горячо продолжал:
      - Я ненавижу людей, которые хвалят самих себя. Однако запомни: не всякому выпадает на долю быть учеником уста Рамазана. Так-то, сынок... Мне уж недолго осталось жить. Так кому же мне передать все, что накопил я за многие годы? Вот на вас, молодежь, я и надеюсь: вы - мои ученики и наследники...
      Ниса вспомнила все, что давеча думала о муже. Прислушиваясь к печальным ноткам, прозвучавшим в голосе старика, которому действительно не так уж много осталось жить и который сам вынужден был признать эту горькую истину, она невольно вздохнула. "И в самом деле, он совсем уже стар", - подумала она, глядя на мужа.
      Мастер сел на прежнее место и сказал:
      - Но у меня, когда придет смерть, совесть будет спокойна!
      Эти слова были произнесены твердым голосом и с большой внутренней силой, и Таир невольно подумал: "Как мужественны эти старики! Вот и мой дед был таким же. Когда умирал, глядел на нас и улыбался..." Он с восторженным удивлением слушал мастера и уже ругал себя за малодушие.
      Рамазан словно решил до конца излить свою душу. Помолчав немного, он заговорил с новым подъемом:
      - Видишь вот этот домишко? Скажешь, пожалуй: мастер сам не может расстаться со своей хибаркой, а меня хочет вырвать из родного гнезда. Знаю, каждому своя лачуга дороже чужого дворца. Да и деревня, и колхоз - наши же! Я не отговариваю, нет, - можешь ездить к себе в деревню, и надо ездить. Но Баку, сынок, это особый мир. А каждый уголок этой вот маленькой комнаты дорог не только мне одному. Он должен быть дорог всем. И знаешь, почему? Потому, что здесь бывал товарищ Сталин... Ниса тому свидетельница. Пусть она скажет.
      Всякий раз, когда Рамазан вызывал в памяти эти бережно хранимые воспоминания, сердце Нисы наполнялось горделивой радостью. Так и теперь: оторвавшись от печальных дум, старушка сразу оживилась и подтвердила слова мужа:
      - Правда, сынок, сущая правда... Дай бог ему долгих лет! - Она указала рукой на сахарницу, которая стояла на маленьком столике. - Вот это он принес в подарок в день нашей свадьбы. Часто захаживал к нам. Бывало, сидят они здесь, толкуют о чем-то... А я будто стираю на дворе, а сама стерегу их. И что ты скажешь? Оказывается, сидят здесь и думают, как бы свалить падишаха... этого самого... царя Николая...
      Слушая этот простой и наивный рассказ старушки, Таир невольно улыбался. Было видно, что говорила она искренно, одну правду, ничего не приукрашивая.
      - Баку надо любить, сынок! - сказал напоследок Рамазан. - Надо ценить его, произносить его имя с уважением и любовью... Помни, что многие края получают свет и тепло отсюда!
      Ниса вышла в галлерею и занялась там своими делами. Думая, что она пошла подавать обед, Рамазан терпеливо ждал и, наконец, когда терпение его иссякло, крикнул из комнаты:
      - Послушай, жена, долго ты будешь морить нас голодом? Давай же, что там есть у тебя на обед!
      - Сейчас, сейчас! - отозвалась Ниса и, отложив шерсть, которую начала было теребить для одеял своим невесткам, заторопилась на кухню.
      Рамазан, увлеченный воспоминаниями, продолжал говорить, словно раскрывая перед глазами Таира страницы своей долгой жизни:
      - В прежнее время всякий, кто попадал сюда на добычу нефти, видел ад собственными глазами. Ты еще не знаешь желонку. Покойный Киров говорил, что капиталисты нарочно изобрели эту штуку, чтобы вымещать свою злобу на рабочих. А теперь? У тебя под руками и машина, и мотор, и инженер - свой же брат. Ты знаешь Кудрата Исмаил-заде?
      - Да.
      - Вот его отец, звали его Салманом, был моим товарищем по работе. Он столько воевал с хозяевами, что ему нацепили на ноги кандалы и сослали в Сибирь. Так с тех пор и сгинул человек...
      Вошла Ниса и поставила дымящуюся кастрюлю на обеденный стол.
      - Слушай, не слишком ли ты разговорился? - обратилась она к мужу. Парень уже взрослый да и грамотный, наверно, понимает все лучше нас с тобой.
      - Не то говоришь, жена, - возразил старик. - Одно дело, когда ты читаешь в книге, а другое - когда видишь собственными глазами. Я рассказываю ему о том, что видел собственными глазами. Не мы одни, но и наши дети должны знать о тех, кто отдал жизнь за наше дело. Так-то, женщина! Вот в этой груди моей написано больше, чем в любой книге...
      - Ладно, ладно, поменьше хвались.
      Рамазан ничего не ответил и занялся жирным бозбашем. Ниса сердито взглянула на него.
      - Клянусь аллахом, буду жаловаться на тебя Исмаил-заде.
      - За что это? Чем я тебе не угодил?
      - Пока шла война, я молчала. Думала: как все, так и ты. Почему же теперь-то так редко показываешься домой? Ведь раз десять на дню приходится разогревать обед.
      - Решил сдать буровую на месяц раньше, жена, - ответил мастер. Теперь-то и началась у нас самая война. Как уйдешь в разгар сраженья? Не к лицу настоящему мужчине бежать с поля боя!
      Предполагая, что мастер намекает на него, Таир смутился.
      - Нет, уста, - сказал он насупившись, - я тоже не сбегу. Не уйду с поля боя!
      В эту минуту кто-то постучал палкой в калитку.
      - Входи, входи! - крикнул Рамазан с места. - Калитка не заперта. Кто бы ты ни был, но, видать, любимец тещи, - к самому обеду...
      Стук повторился. Должно быть, гость не слышал Рамазана. Поднявшись из-за стола, хозяин вышел в садик.
      - Добро пожаловать! - донеслось оттуда его радостное и громкое приветствие.
      Ниса и Таир выжидательно смотрели на дверь. Рамазан, ухватившись за рукав, ввел в комнату старика лет семидесяти, державшего в руке толстую палку.
      - Какими судьбами? Вот обрадовал!.. Да ты совсем молодец! - говорил он и, взяв еще один стул, поставил к столу рядом со своим.
      - Поторапливайся, жена, дай тарелку Кериму!
      Прислонив свою палку к стенке у косяка двери, Керим протянул обе руки хозяйке. Обрадованная его приходом не меньше мужа, Ниса сейчас же достала еще одну тарелку и наполнила ее бозбашем.
      Таир с любопытством рассматривал старика. Человек, которого встречали с таким радушием и почетом, по-видимому, был очень уважаемым и долгожданным гостем. Добрая улыбка и радость, светившаяся в глазах старых супругов, показывали, что Таир не ошибся в своем предположении. Чувствовалось, что и гость растроган не меньше. Большие руки его подрагивали, и он, казалось, не находил слов, чтобы выразить свою признательность.
      Карие глаза старика, живой и острый взгляд этих глаз, его серые парусиновые брюки и такая же рубашка показались Таиру очень знакомыми. "А ведь где-то я видел его", - решил он, глядя на Керима.
      Наполненная до краев тарелка дымилась перед гостем, а он, не прикасаясь к еде, продолжал глядеть то на хозяина, то на его жену, улыбался и покачивал головой. Рамазан взял в руку свою ложку и, держа ее на весу, обратился к Таиру:
      - Это Керим, сынок, старый мой друг. И друг не радостных, а тяжелых дней. Немало он сделал для меня... Правильно говорят в народе: имей все новое, а друга - старого! В те годы тебя еще и на свете не было. Над Баку нависла опасность. С одной стороны наседали турецкие полчища, а с другой скалили зубы англичане. Да!.. И все они на нефть зарились. Трудно нам приходилось... Помню, как один эсер распинался на митинге: спасти нас, мол, могут только англичане. Тогда вот этот наш ясный сокол, Керим, не долго думая, засучил рукава и кинулся на него с кулаками. Ну и досталось же тому сукину сыну - эсеру! Потеха! Помнится, пенсне у него полетело в мазутную лужу, сам еле ноги унес. С тех пор ни один из этих мерзавцев не показывался у нас на промысле...