— Ну, Андрей же Николаевич! — взвыл Жилинский.
      — Да, кстати, — повернулся к нему академик, — рекомендую: мои ассистенты Владимир и Ольга. Отчеств им по молодости лет не полагается. Весьма подающие надежды учёные, а…
      — Книга! — закричал Жилинский, не замечая поклонов львовских ассистентов. — Книга, Андрей Николаевич, или я за себя не ручаюсь!
      — Удовлетворите же наше любопытство, — улыбаясь Львову, произнесла Маргарита Петровна.
      Академик, в свою очередь, улыбнулся ей, выдержал паузу и только тогда произнёс:
      — «Сказание Афродитиана», коллега!
      Стас вздрогнул и выронил вожжи из рук. В груди образовалась какая-то сосущая пустота. Голова закружилась. Вот бы некстати было сейчас отключиться, подумал он и потёр ладонями
      — Знаменитейший памятник переводной литературы Древней Руси! — продолжал Львов, наслаждаясь произведённым эффектом. — Книга, страшно популярная начиная с четырнадцатого века, а в середине семнадцатого века Церковью запрещённая как противоречащая Евангелиям! А обнаружен-с был фолиант в кирпичной стене, там, где она непосредственно примыкает к алтарю. И эта еретическая книга с самого, надо полагать, основания храма лежала непосредственно у его алтаря!!!
      — Не может быть! — ахнула Маргарита Петровна.
      — Да ведь это же скандал! — развёл руками проф. Жилинский .
      — А то! — радостно засмеялся Львов. — Отца Паисия в Синод вызывают на следующую неделю! На цугундер! Но и это ещё не всё, коллега!
      — Здравствуйте, уважаемые! — подошёл костромской краевед Горохов, расплатившийся наконец с извозчиком и отпустивший пролётку. — Жарковато сегодня, а?..
      Учёные мужи, разумеется, не бросились обниматься с толстяком, хотя и все были с ним знакомы. Довольно прохладно они кивнули краеведу, и Жилинский опять повернулся ко Львову:
      — А что же там ещё, Андрей Николаевич? Сгораю от любопытства!
      — Лучше будет, если вы, Игорь Викентьевич, своими глазами взглянете. А то, чего доброго, обвините старика в нелепом фантазёрстве… Нет, право слово, это, знаете, нечто…
      — Да уж, — встрял в разговор Горохов. — Надпись на титуле: одна тыща шестьсот шестьдесят восьмой год от Рождества Христова и женское имя Алёнушка. Через «ё»!..
      — Вашей осведомлённости нельзя не позавидовать, — скривился Львов, которому Горохов поломал всю антрепризу, и опять повернулся к Жилинскому. — Ступайте, коллега, к Паисию. Книга у него. А потом присоединяйтесь к нам. Мы идём на речку. Там и обсудим der Vorfall . За мной, будущее исторической науки! И вы тоже, сударыня! — обратился он к Марго. — Оставьте пыль архивов дряхлым старикам! — И вдруг пропел, отчаянно фальшивя: — Grau, teurer Freund, ist alle Theorie, und grun des Lebens goldner Baum !
 
      Маргарита Петровна, однако, на речку со всеми не пошла, а вместе с Жилинским отправилась смотреть книгу. За ними увязался и костромской краевед. Стас взял лошадь под уздцы и повёл на конюшню, что находилась позади монастыря. Жёлтая дорога — две колеи в густой и мелкой траве — тянулась вдоль монастырских стен. Навстречу ему неспешной прогулочной походкой шла Матрёна собственной персоной. В руке её был прутик, которым она сбивала головки чертополоха, росшего по обочине дороги, а в глазах — грусть и вопрос.
      Стас молча взял её за руку, и они пошли в сторону конюшни. «Наверное, надо бы что-нибудь сказать, — подумал Стас. — А что говорят женщинам в таких случаях? Мать честная, я забыл! Пять лет обходился без слов со своею азиатскою Кисой!»
      К счастью, на конюшне было пусто: страда в разгаре, и все лошади работали в поле. В дальнем углу, покрытый рогожей, стоял большой открытый автомобиль — вероятно, на нём приехали академик Львов и его свита. Стас распряг лошадь, завёл в стойло, бросил в кормушку сена из подводы. Всё молча. Матрёна тоже молчала, глядя на него влажными глазами. Потом Стас взялся за оглобли и загнал подводу в самый тёмный угол. И тогда уже обнял Матрёну. Вспомнилась фраза проф. Жилинского о том, что, дескать, верно замечено насчёт отсутствия рессор. Да и хорошо, что их нет. На сене в подводе было мягко и… вообще хорошо.
      Потом Матрёна спросила:
      — Куда же ты подевался, окаянный? Пять дней тебя не было…
      — Я был далеко, — сказал Стас, перевернувшись на спину. — Ты даже не представляешь, как далеко.
      — Тоже мне, тайны мадридского двора, — фыркнула Матрёна. — Ездил в Вологду на один день, а остальное-то время торчал в Николине, книжки читал…
      — У тебя там соглядатай? — рассмеялся Стас.
      — А как же за тобой не соглядать? Там же девок целый взвод у тебя под боком…
      — Что мне до них? Они ещё дети.
      — А ты кто?
      — Я?..
      — Да, ты.
      — Я — десятский старшина дружины князя Ондрия, умерший во время чумы неизвестно в каком году.
      — Ты фантазёр. Но — сладкий. За тобой глаз да глаз! Вот изобретут однажды такой телефонный аппарат, который можно будет вешать на шею и носить с собой, я его тебе повешу и буду звонить с почты каждый час, чтобы знать, где ты есть.
      Стас захохотал:
      — И она говорит, что я — фантазёр! Себя бы послушала.
      Он соскочил с подводы и начал одеваться.
 
      Над Согожей разносился умопомрачительный аромат жареного мяса. Ассистент академика Львова по имени Владимир готовил на решётке barbecue — дань последней моде, пришедшей с берегов туманного Альбиона. В жаровне огонь весело пожирал тонко наколотые берёзовые дрова, а над огнём на решётке шипели, покрываясь нежной корочкой, ломти телятины. Владимир в одной руке имел маленькую зелёную бутылочку, из которой поливал мясо каким-то остро пахнущим соусом, в другой держал изящную кочерёжку, которой сбивал пламя, чтобы оно не доставало до решётки.
      Ольга тем временем сооружала стол, выкладывая на расстеленную скатерть содержимое корзин: зелень, квас в берестяном туеске, белый монастырский хлеб мягче ваты, чеснок, помидоры и две четвертьведёрные бутыли с красным вином. Вся честная компания — академик Львов, плюс вернувшиеся от отца Паисия Жилинский с Маргаритой Петровной, плюс потный и красный краевед, избавившийся наконец от сюртука, плюс студенты-практиканты — кто сидел, кто лежал поодаль в ожидании угощения. Академик с Жилинским разминались красненьким; краевед от вина отказался, заявив, что он убеждённый трезвенник, и изволил налить себе квасу. Маргарита Петровна предложила Ольге свою помощь, но та её успокоила, заверив, что прекраснейшим образом справится сама. Впрочем, резать помидоры доверила Саше Ермиловой.
      Вся компания расположилась метрах в десяти от реки, на склоне, заросшем травой. Сверху белели стены монастыря, снизу тянулась узенькая полоска песчаного пляжа, где двое деревенских пацанов ловили раков, лукаво посматривая в сторону пикникующих, Раки тоже были обещаны к их столу. На другом берегу широко раскинулись заливные луга, местами сверкали на солнце косы, на горизонте синел дальний лес.
      Когда подошли Стас и Матрёна, ребята тепло поздоровались со своей бывшей mistress, и только Алёна сперва удивленно изогнула правую бровь, затем скривилась, а потом и вовсе отвернулась от компании и стала смотреть на речку, плавно несущую воды свои под весёлым жарким солнцем. Проф. Жилинский тоже взглянул на них как-то по-особенному. Академик с краеведом изобразили приветственные движения, будто собрались подняться, но не поднялись, а продолжали спор, который вели до появления Стаса и Матрёны.
      — Наличие книги в тайнике под алтарём отнюдь не означает, что собор построен при Алексее Михайловиче! — снисходительно говорил академик, прихлёбывая винцо. — Ладно, предположим, что книгу надписали действительно в 1668 году. И что же? Книга с этой надписью могла храниться у кого угодно и сколько угодно после нанесения надписи, а заложить её под камень могли в любое время! Да хоть на прошлой неделе!
      «Знал бы ты, насколько близок к истине, уважаемый академик», — подумал Стас, печально улыбнувшись.
      — Эта книга стоит безумных денег! — возражал краевед. — Кто же будет её класть под камень? И зачем? Чтобы нам загадки загадывать?..
      — Деньги, деньги… Что вы, батенька, всё на деньги-то переводите? — проворчал академик. — Один неумный немецкий еврей написал, что бытие определяет сознание, и все теперь эту архиглупость за ним повторяют…
      — Насчёт бытия не знаю, — бубнил Горохов, — но в том, что история материальной культуры человечества есть скелет истории вообще, у меня сомнений нет…
      Услышав термин «материальная культура», Жилинский поспешил вмешаться, чтобы вальяжная дискуссия не переросла в перепалку:
      — Позвольте, но разве присутствие в надписи буквы «ё» не есть категорическое доказательство того, что это мистификация? Ведь в 1668 году никакой буквы «ё» в помине не существовало!
      — Если принять данный тезис в качестве постулата, то, пожалуй, и мистификация… — важно ответил Горохов.
      — То есть?.. — Академик даже перестал пить вино.
      — А может, уже была тогда буква «ё»?..
      — Ну уж большей глупости мне в жизни слышать не приходилось! — фыркнул академик. — Да вам ли не знать, что сам умлаут появился в немецком языке только в начале девятнадцатого века, и уже оттуда перекочевал в русский язык?
      — Тоже отнюдь не факт. Если Якоб Гримм придумал термин «умлаут», это вовсе не означает, что он придумал сам значок. Умлаут, други мои, это графическое изображение глаз, «видящая буква», его наносят над строкой, — пояснил Горохов, повернувшись к студенткам, а те активно закивали. — Дайте мне любую древнерусскую летопись, я вам найду в ней кучу умлаутов…
      — Тема достойна того, чтобы провести по ней публичный диспут, — вставил слово проф. Жилинский. — Ради расширения кругозора подрастающего поколения.
      — А мы чем занимаемся? — спросил академик.
      — Господа, барбекю готово! — объявил Владимир. — Пожалуйте к столу.
      — Ах какой запах! — воскликнул Жилинский. — Мёртвых из могил поднимет!
      — У Владимира кто-то из предков — выходец с Кавказа! — похвастался академик Львов, перемещаясь поближе к скатерти. — Равного ему в приготовлении мяса на природе нет.
      — Благодарствуйте, Андрей Николаевич, — отозвался ассистент, раскладывая кусочки мяса по листьям салата вместо тарелок. — Барбекю, впрочем, изобретение британское. В Абхазии более популярен шашлык.
      — Шашлык? Это что за зверь? — спросил академик.
      — Это почти то же, что барбекю, только не на огне, а на углях, и не на решётке, а на таких специальных шпажках — шампурах, из баранины с помидорами.
      — Велик мир, — пробормотал краевед, тоже пододвигаясь к столу. — Велик и полон чудес…
 
      Откушав, все опять расположились на травке в самых живописных позах. Стас, вполне умиротворённый жизнью, улёгшись, положил голову на колени Матрёне, сидевшей невдалеке от краеведа Горохова, и, сорвав травинку, принялся грызть её. Алёна побелела лицом и застыла. Однокурсницы смотрели на Стаса странно — для его семнадцатилетних подруг такое поведение было, конечно, откровением. А для него-то оно было совершенно естественным, и он немного удивлялся их взглядам. Ангелина Апраксина, страдая за всех душою, решила сгладить неловкость. Улыбнувшись, она продекламировала из «Гамлета» Вильяма Шекспира:
      — Lady, shall I lie in your lap? — No, my lord…
      Её соученики заулыбались. Отрывки из «Гамлета» на языке оригинала они разыгрывали на занятиях по английскому языку, выучивая их наизусть. Эта сценка, где принц датский тонко издевается над родственниками в предвкушении сюрприза, который он им приготовил вместе с бродячими актёрами, была у преподавателя одной из любимых. Причём Гамлета с Полонием изображали по очереди все юноши, а Офелию с королевой — по очереди все девушки.
      — I mean, my head upon your lap? — вступил в игру Виктор Тетерин, очкарик и добрейшей души паренёк.
      — Ay, my lord , — ответила Ангелина таким невинным голоском, что все расхохотались.
      — Do you think I meant country matters? — грозно спросил Виктор, сделав упор на слове «country».
      — I think nothing, my lord! — пропищала Саша Ермилова.
      Тут бы и остановиться, но, как всегда, встрял бесшабашный остряк Дорофей. Он радостно продолжил — правда, в точном соответствии с Шекспиром, но совершенно в данной ситуации неуместно:
      — That is fair thought to lie between maids' legs!
      И всем опять стало неловко. Хорошо, что Матрёна не понимала по-английски!
      — О чём они? — тихонько спросила она, перебирая его волосы.
      — Дети, — равнодушно ответил Стас. — Шалят. — И продолжал себе лежать как лежал.
 
      — А знаете ли вы, други мои, легенду о мастере, который расписывал монастырский храм? — прогудел в свою чёрную бороду А. Горохов, выпив очередную баклажку кваса и оглядев раскрасневшиеся физиономии студентов. — Нет? Между тем это весьма увлекательная легенда!
      — Я бы с удовольствием послушала в вашем изложении! — воскликнула Маргарита Петровна. — Насколько я знаю, настоятель категорически возражает против правдивости этого рассказа?
      — Ну-ка-с, ну-ка-с, — добродушно сказал академик. — Я ничего такого не слышал…
      — Вы общались-то в основном с настоятелем, — сказал Жилинский, — а он и впрямь против апокрифов несколько настроен…
      — Так вот, — начал краевед. — При царе Алексее Михайловиче в деревне появился неизвестно откуда чудесный мастер, юноша неописуемой красоты. Тогда не было не то что храма, но даже монастырских стен! Но этот юноша сказал: «Истинно говорю вам, здесь воздвигнутся и собор и колокольня, во славу Господа Бога!»
      Стас, услышав про «юношу неописуемой красоты», даже отложил свою травинку. А Горохов, почувствовав всеобщее внимание, пел соловьём:
      — И объявил этот юноша, что, пока будут возводить собор, он останется в Плоскове, чтобы вести жизнь трудную и праведную! И грянул гром, разверзлись небеса, и глас Божий произнёс (весь мир это слышал!): «Сей сын мне люб, отдаю ему долю небесного коваля». И пред изумлённым народом появилась изба ладная, а в ней — девица пригожая, и в тот же час обвенчались они Божиим соизволением.
      — И стали жить-поживать и добра наживать! — дурашливо прокричал Дорофей, и Саша Ермилова немедленно стукнула его по спине ладонью.
      — Не мешай! Не мешай! — закричали девушки.
      Но краевед уже сбился. Он пошарил в пакетах, нашёл там огурчик, скушал его и будничным тоном закончил:
      — Короче говоря, когда построили храм, этот мастер его расписал святыми сюжетами. А закончив роспись, оглядел работу и понял, что цель жизни его достигнута. И взобрался он под самый купол да и сиганул сверху вниз, и душа его вернулась к Отцу Небесному. Там дальше про вдову его, праведницу. А прозвище тому мастеру было — Спас.
      — Как?! — вскинулся Стас.
      — Спас, — мелодичным своим голосом ответила ему Маргарита Петровна. — Аватара Христа своего рода. Ничего сверхоригинального. Подобные сюжеты записаны во множестве в северных деревнях.
      Стас, издав негромкий стон, повалился лицом в траву и зажал уши ладонями.
      — Простите, а как звали вдову того мастера? — подала голосок Алёна, показывая всем, что она увлечена историей, а ни до чего другого, вроде Стаса с Матрёной, ей и дела нет.
      Горохов огладил бороду, вздохнул и ответил:
      — Сие, моя милая, науке неведомо.
      Академик Львов начинал слушать Горохова с любопытством, но быстро пришёл в раздражение и на протяжении всего рассказа безмолвно демонстрировал своё неприятие. Он то закатывал глаза, то вздевал вверх брови, то колыхался всем телом забывая даже посасывать вино. Теперь его наконец прорвало:
      — «Науке»! — прокаркал он. — Должен вам заметить, господин Горохов, что свои фантастические версии вы строите на основании слухов. Ну с какого несчастья вы приплели сюда царя Алексея Михайловича? Где вы его нашли?
      — Это, уважаемый Андрей Николаевич, не слухи, а народный фольклор, записанный специалистами, подвижниками.
      — Знаю я ваших подвижников, и вас я тоже знаю, — брюзжал академик.
      — Фольклорную запись о данном событии сделал Никитин в начале девятнадцатого века, — пояснила ему Маргарита Петровна. — Но, господин краевед, в этом рассказе царь Алексей Михайлович действительно не упоминается.
      Львов посмотрел на доцента Кованевич с тем же выражением, с каким совсем недавно смотрел на аппетитный кусок барбекю, и победоносно бросил краеведу:
      — Вот видите! Не было там никакого Алексея Михайловича, не было! Где вы его взяли?
      — А в преамбуле, Андрей Николаевич, в преамбуле! Там описано, что Никитин приезжал в Плосково в 1822 году, в связи с чудесным явлением верующим Прозрачного Отрока, провёл здесь много времени, а в сборник включил только самые непротиворечивые, взаимно подтверждающиеся рассказы. Поведал ему про Спаса некто Тит Куракин, муж преклонных лет, который был правнуком непосредственного свидетеля, крестьянина Кураки, монастырского рыбьего ловчего! А родился Тит, когда прадед его был жив, и слышал всю историю непосредственно от него! Потому Никитин и делает вывод: видимо, события происходили при царе Алексее.
      Академик вскочил на ноги:
      — «Видимо»! — издевательским тоном провыл он. — Всё-то у вас «видимо», а если не «видимо», то «очевидно». На вере основаны ваши выводы, уважаемый, а не на знании. Нет источников, подтверждающих строительство монастыря в семнадцатом веке! Всё! Не могу вас больше слушать! Иду купаться!
      Он двинулся к реке и на ходу скинул халат на песок, оказавшись в длинных плавательных трусах. Когда он вошёл в воду, краевед Горохов, разгорячённый спором, тоже поднялся с земли и побежал вслед за ним. Дальнейший их спор доносился до берега урывками:
      — … запискам Платона о какой-то Атлантиде верите, а запискам Никитина…
      — … факты на стол…
      — … а если сгорели…
      — … мракобесы!..
      — … как нашли книгу с конкретной датой, вы её и в расчёт брать не хотите…
      — … фантазий Николая Морозова начитались, любезный…
      Матрёна шепнула Стасу, что ждёт его нынче ночью у себя, а сейчас ей пора на ферму, и ушла. «Постойте-ка, — подумал Стас, проводив её взглядом. — А что это ещё за Прозрачный Отрок, о котором говорил краевед? Чудесное явление верующим Прозрачного Отрока?.. »Он поднялся, и ноги сами понесли его к реке.
      Два немалых телом господина стояли по пояс в воде и, упираясь друг в друга могучими животами, продолжали собачиться, то есть вели научную дискуссию. Вздымая брызги, Стас решительно подошёл к ним и постучал А. Н. Львова пальцем по плечу.
      — Господин академик! — сказал он. — Там Маргарита Петровна заскучала, а профессор Жилинский откупорил новую бутылочку. Вы уж идите.
      — А, чудно, благодарю, — ответил академик и, помахав рукой, прокричал: — Игорь Викентьевич, голубчик, я иду!
      — А до вас, господин Горохов, у меня дело есть, — сказал Стас после того, как Львов удалился, нисколько не усомнившись в праве этого странного студента распоряжаться передвижениями академиков в пространстве. — Вам не побрызгать на спинку, для охлаждения?
      — Нет, благодарю. — И краевед всей своей массой сел в воду. — Уф-ф, хорошо! Присаживайтесь рядом, друг мой. Что за дело?
      — А вот вы упомянули о Прозрачном Отроке. Не поделитесь ли, кто таков?
      — У-у-у, это занятнейшая история. Святейший синод специально заседал! Якобы случилось в Плоскове, в церкви Покрова Богородицы чудо: Прозрачный Отрок возник на амвоне, прямо во время пасхальной службы.
      — А разве в Плоскове была церковь?
      — Была, после победы над Наполеоном поставили. Там сейчас вместо неё гостиница. А в 1822 году произошло явление Отрока. И власти церковные встали в тупик: как сие толковать? Если бы от того чуда что хорошее произошло, наверняка прославили бы его во все края. Но результат был, сказать по правде, печальный: церковь сгорела едва не вся, батюшка умом тронулся, троих насмерть задавили, а местный помещик вскоре помер.
      — Как помещик? Деревня-то была монастырской…
      — Это вы, друг мой, плохо историю учили. Пётр-то Алексеевич, при котором, по мнению этих фанфаронов, академиков, в монастыре построили храм, наоборот, лишал монастыри всяких привилегий! И земель с людишками у них поотнимал немало. Да. В общем, Синод решил шуму не поднимать и местную церковь не восстанавливать, тем более что тогда уже Плосково и Рождествено практически слились.
      — Вот оно как, — задумчиво протянул Стас. — Получается, и книга нашлась, и Прозрачный Отрок был взаправду… Можно ожидать, что откопают и стойбище князя Ондрия. Да-а… Сны…
      — Я вам вот что скажу, молодой человек, — и Горохов склонился так близко, что Стаса защекотала его борода, — позиция, занятая наукой в отношении этого чуда, показала всю её, этой науки, гнилость. Ведь был уже девятнадцатый век! Сюда понаехало образованного люда видимо-невидимо. Тот же Никитин, кстати. Выяснили, что половина прихожан узрела Отрока, половина — нет, но все слышали. Казалось бы, сомневайся, толкуй, но факт прими. А они сделал и вывод: не было ничего, просто сожгли по пьянке церковь, а свалить хотели на чудо. Разве так можно?
      — Был Отрок, — вздохнув, сказал Стас. — Доподлинно был.
      — Вот вы говорите, что был, а местный игумен скажет, что не был. У вас — доверие к сообщению жителей, а у отца Паисия — решение Синода. Но ведь Синод решение принимал, тоже доверяя чьему-то сообщению! Ведь ни один член Синода лично в плосковской церкви не то что во время чуда, а вообще никогда не был! Но любой академик, вот хоть этот Львов, скажет вам: факты давай, а иначе — не было Отрока. Казалось бы, какие тебе ещё факты, кроме рассказа очевидцев? А он говорит, выводы на вере строишь, а не на знании. А сами академики, что ли, наоборот поступают?!
      Поглядев в сторону берега, краевед понизил голос:
      — А ныне, когда наш Верховный, Антон Иваныч Деникин, взял на себя обязанности главы Синода, вообще всем общественным наукам, и особливо истории, конец! Теперь все идеолухи будут возвышать только егои угодное ему,скрывая неугодное!..
      Стас никогда ни о чём подобном не задумывался, а потому, засмеявшись, ответил цитатой:
      — «Неверные весы — мерзость перед Господом, правильныйвес угоден ему».
      — Так то перед… а, это из Притч Соломоновых; надо же, вы знаток, редкость в наше безбожное время. — И, скосив круглый глаз на собеседника, добавил: — Учитывая такую вашу хорошую память, молодой человек, должен предупредить, что я вам ничего не говорил и вы ничего не слышали!
      — Во как! — поразился Стас.
 
      Вечером вся группа, определившись с ночёвкой в родной плосковской гостинице, собралась в беседке у колодца. Академик, отговорившись усталостью, не пришёл. На самом деле он просто преизрядно налился красным и засыпал на ходу — Владимир увёл его в монастырские покои. Зато краевед Горохов, поселившийся в той же гостинице, что и практиканты, быстро стал душой общества. Разговор о букве «ё», непонятно как попавшей, в слове «Алёнушка», на титульный лист найденной в монастыре книги, затеял именно он, однако Жилинский перехватил слово, вследствие чего и получился совершенно спонтанно тот самый «публичный диспут», которого он хотел.
      — Специальную букву для обозначения звука, промежуточного между «е» и «о», придумала в 1764 году княгиня Дашкова, директор Петербургской академии наук, — говорил профессор. — Но буква не прижилась, и продолжали писать «е», «io», «ьо» или «йо», и лишь изредка «ё». В 1904 году Академия наук учредила комиссию по реформированию русского правописания. Комиссия эта заседала лет десять и предложила упразднить некоторые буквы вроде «фиты», «ера» и «ятя», а также рекомендовала ввести как обязательную букву «ё».
      — Но, други мои, — вмешался Горохов, — даже в мае 1917 года Временное правительство не одобрило рекомендаций Академии наук!
      — И только лидер нации, Лавр Георгиевич Корнилов, решительно ввёл новинку в русское правописание! — с воодушевлением сказал профессор. — Буквально за год до своей гибели он потребовал утверждения новых правил. И поступил совершенно верно, ибо отсутствие буквы «ё» постоянно порождало нелепицы! Например написано «все впереди» или «А годы проходят, все лучшие годы». Это как читать — «все» или «всё»? «Ребра» или «рёбра»? «Сел» или «сёл»? «Берег» или «берёг»? Примеров сотни. А фамилии? Оказалось, они звучат не так, как написаны! Не «Ришелье», а «Ришельё», не «Дежнев», а «Дежнёв». Селезнев и Селезнёв — это ведь разные фамилии! Впрочем, это вы знаете.
      — Но вот теперь в монастыре найдена книга, в которой буква «ё» употреблена при дате «1668 Р. Х. », то есть почти за сто лет до того, как княгиня Дашкова предложила её. Что, други мои, означает этот факт? Историки-начётчики, конечно, скажут вам…
      Стас так и не узнал, что скажут историки-начётчики. В темноте его щеки коснулись шелковистые волосы, ноздри заполнил нежный аромат, и голос Алёны шепнул в ухо еле слышно:
      — Стасик, мне надо с тобой поговорить…
      Взяв девушку под руку, он отошёл с нею в сторонку, за беседку, в густую тень лип, росших вдоль аллейки.
      — Да, Леночка, слушаю тебя, — сказал он.
      Тонкие руки обняли его, и губы неумело ткнулись ему в подбородок. Стас удивился, но быстро справился с собой, одной рукой обнял девушку за талию, а другой приподнял её подбородок и продемонстрировал, какправильно целуются.
      — Нет… — прошептала она, переводя дух. — Не надо…
      — Вот и я так думаю, — ласково ответил он, поцеловал её ещё раз, но теперь по-братски, и ушёл.
 
      Стаса ждала Матрёна, однако сначала он отправился в монастырь. Рассказ краеведа о явлении Прозрачного Отрока окончательно выбил его из колеи. Душа требовала ясности, а может быть, и помощи. Где же её искать, как не в Божьей обители? Он шагал столь уверенно, что двое монахов у ворот, несмотря на поздний час, не стали его останавливать. Даже не спросили, куда и зачем он спешит. Впрочем, в монастыре в последнее время творился такой бардак в связи с находкой еретической книги, что никто не соблюдал никаких правил. Все были уверены, что Паисия снимут и ушлют из тёплого уютного Пошехонья к чёрту на рога.
      Даже сам Паисий пребывал в сомнениях. Он ещё не ложился; не было в душе его покоя, достаточного, чтобы перед сном помолиться.
      — Что вам угодно? — спросил он, впустив Стаса.
      — Отец Паисий! — сказал Стас и замолчал. Не мог он прямо в лоб заявить: я, дескать, путешествую в прошлое подобно герою писателя Уэллса. Тем более что сам-то он как раз не был в этом уверен. Сон, который вобрал в себя жизнь того мастера, вот что казалось ему наиболее вероятным. Но и об этом сказать было трудно! И в итоге лёгкая изящная беседа, которую он придумал по пути, смялась в путаные обрывки фраз, из которых отец Паисий только и сумел понять, что Стас хочет единолично вести реставрационную роспись храма. Этого игумену не было надо; ожидался приезд опытного мастера из Москвы, и видеть практиканта-недоучку в качестве такого мастера он не желал, о чём с извинениями и сообщил юнцу.
      — Ах, да не о том я говорю, — с досадою на самого себя сказал Стас. — Дело-то не в росписи, а во мне.
      — Но что за дело, сын мой? Понять вас трудно.
      — Не могу я объяснить, отче, сам в затруднении… А, есть способ. Где найденная за алтарём книга?
      — А она-то тут при чём? — поразился игумен. — Впрочем, могу сказать вам. Она хранится у меня, в надёжном месте.
      — Вспомните, отче, кто видел её, кто держал в руках?
      — Зачем это? — Игумен искренне не понимал.
      — Прошу вас, — с мольбой сказал Стас.
      — Кроме меня и рабочего, нашедшего её, книгу смотрели ваш профессор, академик Львов, краевед Горохов, двое сотрудников Львова — они её фотографировали, дама из вашей группы, такая яркая… да, Маргарита. Несколько монахов. И всё.
      — А я был среди этих людей?
      — Вас я не называл, сын мой, — улыбнулся священнослужитель.
      — Хорошо. У вас найдётся листочек бумаги? — И Стас, обмакнув стальное перо в чернильницу, написал на переданном ему листе тем же почерком, что и когда-то давно на титуле книги, в лавке тестя, Миная Силова, — но только пером гусиным: Алёнушка. 1668 Р. Х.
      — Вот, — сказал он, отдавая листок настоятелю. — Надеюсь, вы поймёте, в чём суть. Завтра я везу нашу группу обратно в Николино; если сочтёте нужным, пришлите за мной почтальонского сына. Я приеду.
      И, попрощавшись, ушёл.
      Отец Паисий некоторое время сидел, с сожалением глядя ему вслед. Молодости свойственна глупость! Эко хватил мальчишка — доверить ему роспись храма!.. А что он доказал своей выходкой? Повторил надпись? Но кто угодно мог сообщить ему текст, обнаруженный на титульном листе… И уж каким тоном говорил — сожалеющим, будто он, игумен, не в состоянии понять какой-то его мальчишеской «истины»… Впрочем, не суди сам, и судим не будешь.
      Отец Паисий наконец помолился и пошёл почивать.
      И только на другой день, к обеду, достав из потаённого места книгу и открыв её, он понял… Но что понял?! Вскоре посланный им монах, подобрав полы рясы, мелкой припрыжкой бежал к почтальону.
 
 
       Село Плосково-Рождествено,
       29 июня — 23 июля 1934 года
 
      Отец Паисий легко согласился на участие Стаса в реставрации храмовых фресок — правда, под руководством специалиста, приехавшего из Москвы. Это был известный мастер А. А. Румынский; в прошедшем году он прочитал в их училище несколько лекций. Теперь, подружившись с ним, Стас звал его Сан Санычем. Хотя началось у них с разногласий.
      Стас полагал, что реставрировать все фрески надо в той же технике, в какой он их когда-то делал, то есть чтобы это была настоящая буон-фреска, по сырой штукатурке. Так он и заявил Сан Санычу — не упоминая, конечно, о своём участии в старинной росписи. Но тот его план отверг. Он отлично понимал, что это за адова работа: положить первый слой штукатурки, грубый; второй, рабочий; потом успеть по сырому нанести синопию и положить третий, самый тонкий слой штукатурки. Добавлять, когда просохнет, нельзя. За день можно сделать мало! Поэтому он уже договорился в епархии, что будет работать фреска-асекко, по сухой штукатурке темперой: быстро и красиво.
      В чём-то мастер был прав. Стас помнил, что в прошлый раз убил на эту работу три года, а теперь надо было управиться за лето — осень. В конце концов договорились, что Сан Саныч в окончательно пропавших местах, где восстановить старое уже невозможно, работает по сухому, а Стас делает портрет Богоматери с младенцем под куполом в прежней технике, а потом они вместе восстанавливают хорошо сохранившуюся роспись на восточной стене. Румынский на это согласился, потому что Стас был просто дармовой дополнительной рабочей силой и экономил его время.