Зона сна

      И ладно бы только это!
      В комнате, где принимали прошения о предоставлении визы, стояло шесть столов, и за каждым сидел человек в тёмно-синей униформе. Тот, напротив которого уселся Стас, имел нос размером с колокольню Ивана Великого и в целом туповатый вид. Рассмотрев документы Стаса, он вдруг на ломаном русском языке принялся расспрашивать его о цели визита в Париж.
      Стас такого хамства совершенно не ожидал. Можно подумать. что он в эту поездку напрашивался. Очень ему надо ходить по посольствам и общаться с чурбанами в виц-мундирах! И не пошёл бы, если б не попросили. После его встречи с Мариной Деникиной порученец, очень красивый офицер, отвёз его в МИД; там быстро оформили бумаги и попросилидля ускорения дела — до отъезда-то осталось чуть больше недели! — утром лично зайти в посольство, а они-де французов предупредят.
      Забыли, что ли, предупредить?
      Крайне удивлённый, он объяснил носатому про открытие выставки в Париже и про свою скромную роль советника-искусствоведа при дочери российского Верховного, которая вместе с внучкой их, французского, президента будет эту выставку открывать. Чиновник, по мнению Стаса, должен был отреагировать если не на магическое для каждого русского имя Верховного, то уж на своего-то президента — ну хоть как-то! Ничуть не бывало. В ответ на его тираду le bureaucrate достал из нагрудного кармана платок, обернул им свой носище и трубно высморкался.
      — Когда ви… собирать возвращаться в Россия? — спросил он, завершив процедуру, которая неаппетитностью своей вполне могла отбить у иного слабонервного путешественника всякое желание посещать страну воинственных галлов.
      — Не знаю… вероятно, сразу после закрытия выставки… — предположил Стас. — Что мне там ещё делать?
      — Не иметь ли ви намерения остаться во Французской република на постоянно? — спросил чиновник, изучая содержимое своего носового платка.
      — Я? — Стас даже не возмутился. — Monsieur, probablement, plaibente? Je comme si ne dois pas me plaindre de ma vie ici .
      — Иметь ли ви достаточно средства, чтобы не испытывать проблема в своя поездка? — продолжал француз всё на том же ломаном русском языке, никак не отреагировав на сказанное Стасом до этого.
      — Merci, — сказал Стас и засмеялся. — Весьма любезно с вашей стороны беспокоиться о таких вещах…
      — Прийти через три день, — сказал чиновник. — Le suivant!
 
      Выйдя из посольства на набережную Яузы, Стас озадаченно почесал в затылке, а потом опять рассмеялся: сообразил, что служащий, изнурявший его этой странной беседой, скорее всего по-русски не знает ни слова, а эти четыре фразы попросту вызубрил наизусть. Интересная работа у людей, восхищённо подумал он. А на переводчика небось денег у французской казны не хватает. Тут он и заметил некоего странного типуса в лёгкой серой двойке, парусиновых туфлях, клетчатой кепке и с мороженым в руке. Он не сразу понял, что же в нём странного, а это было вот что: когда Стас громко рассмеялся, типус, находившийся в тот момент довольно близко, даже головы на его смех не повернул, а, наоборот, будто втянул её в плечи.
      Стас перешёл речку по горбатому мостику, миновал церковь Святой Троицы и свернул на Яузский бульвар; у трамвайной остановки купил свежий номер «Московского курьера». Слева, тихонько позвякивая, подкатила «Аннушка». Сел в трамвай и краем глаза заметил того же, в серой двойке, типуса: вспрыгнув на заднюю площадку трамвая, тот смешался с толпой. «Неужели охрану приставили, — подумал Стас. — Вот дураки-то. Лучше прислали бы кого-нибудь в посольство». И забыл о типусе, уставившись на передовую статью с большими, в четверть полосы, фотографиями.
      Трамвай шёл по бульвару, миновал Покровские ворота. Справа появилось обветшавшее здание — здесь была библиотека имени Ф. М. Достоевского, где Стас имел абонемент. «А, туда-то мне и надо!» И он соскочил с первой площадки. Трамвай задребезжал дальше, и Стас не видел, как со второй площадки спрыгнул давешний типус, да не один, а в компании с приятелем.

* * *

      … В читальном зале царила прохлада, знакомо пахло книжной пылью. Из двадцати столиков было занято три — в разгар лета желающих изнурять себя интеллектуальными занятиями всегда немного. Да и вообще в последние годы, как заметил Стас, интерес к подобным занятиям у населения падал. Библиотекарша, с явным сожалением оторвавшаяся от книги, Стасу была незнакома: юна, миловидна, льняные волосы заплетены в косу, на носу очки.
      — Вы новенькая? — поинтересовался он.
      — Я студентка, — сказала девушка. — Нанялась подработать на время отпусков. Вы что желаете?
      — Я… вот: нет ли у вас сочинений Николая Морозова?
      — Народовольца? — удивлённо подняла брови девушка.
      — Отгадчика тайн, поэта и звездочёта , — серьёзно ответил Стас.
      — Значит, его, — кивнула девушка. — Знаете что, — она почему-то перешла на шёпот, — по действующему циркуляру некоторые книги этого автора можно выдавать на руки только лицам, имеющим допуск. А у вас-то его наверняка нет. — И она улыбнулась, разведя руками, показав, до чего ей жаль, что она не сможет быть полезной столь симпатичному посетителю.
      — Это у меня-то нет допуска? — усмехнулся Стас и достал из кармана свежекупленный номер «Московского курьера». — Похоже, сегодняшнюю прессу вы не видели.
      Она наморщила носик:
      — Я вообще не читаю «МК». Папа говорит, это гнусная газета. А что там такое?..
      Тут у неё расширились глаза, потому что на первой полосе была фотография Стаса, который дефилировал по аллее Нескучного сада под ручку с Мариной Деникиной.
      — Вы с ней знакомы? — спросила она недоверчиво.
      — Да ну, — засмеялся он. — Дело было так: иду я себе, никого не трогаю. Вдруг откуда ни возьмись — дочь Верховного и начинает приставать: я, говорит, с детства мечтаю с вами сфотографироваться, гражданин!
      Юная библиотекарша смотрела на него как на чудо морское. Стас понял, что его юмора она не оценит, и согнал с лица улыбку:
      — Ну конечно, знаком. Мы друзья.
      — Тогда, наверное, вам не нужен допуск, — засомневалась она. — И потом, некоторые книги Морозова выдаются свободно. Вам какую?
      — »На границе неведомого», 1910 года.
      Она уткнулась очками в каталог.
      — Эту можно, но такой старой у нас нет, есть переиздание 1924 года. Принести?
      — Разумеется.
      — Тогда присаживайтесь, подождите недолго. Я схожу. А пока вот вам, чтобы скрасить ожидание, — и протянула ему яркую новую книгу: «Тайна отца Авеля». — Только что вышла.
      — Это про что?
      — Был давным-давно такой пророк, отец Авель. Страшно интересно, При Романовых циркуляром цензуры категорически запретили давать в печати любые сообщения о нём. Нельзя было даже упоминать его имя!
      Стас не мог удержаться:
      — Хорошая жизнь у библиотекарей. Как им везёт! В любые времена циркуляры цензуры что-нибудь запрещают, вводятся всякие допуски, а библиотекарь знай себе поплёвывает на запреты и читает, что заблагорассудится.
      Она улыбнулась:
      — Завидуете?
      — Завидую, — ответил он. — Моя матушка, когда была молодой, тоже изучала библиотечное дело.
      Когда девушка ушла, он пролистал книгу. Да, это было интересно. Некий старец всю жизнь пророчествовал по мелочам, и это бы ничего, но вот взял и предсказал год и день смерти матушки-царицы Екатерины II. Ему, конечно, сразу же предложили отдельный номер в монастыре, чтоб сидел, пока не сбудется. Сбылось.
       «Авель якобы заявил, что истину он установил „через сонное видение“… При обыске сказавшегося больным Авеля, учинённом настоятелем Валаамского монастыря Назарием вместе с одним иеромонахом того же монастыря, в келье Авеля была найдена и изъята книга, „писанная языком неизвестным“, и листок с русскими литерами. А при пересмотре же переписки об Авеле упоминаются «разные сочинения его, заключающие в себе пророчества и другие инакозначащими литерами нелепости… «.
      «А ведь не иначе это кто-то из наших», — мелькнуло в голове Стаса; он даже не заметил, что подумал о «видящих сны» во множественном числе. Легко догадаться, что монах писал свои пророчества сначала на известном ему русском языке, а потом переводил для людей восемнадцатого века, пользуясь шпаргалкой с «русскими литерами».
      Сын царицы Павел матушку не любил, а потому пророка, который предсказал её смерть, ему держать в неволе нужды не было. Пригласил он провидца к себе, и тот, за год до убийства Павла, ему же самому и заявил:
      — Коротко будет царствие твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося твоего заступничества и смягчения сердец неправедных и жестоких…
      Ясное дело, немедленно посадили Авеля в Петропавловскую крепость.
      Дальше следовал абзац, сильно удививший Стаса:
      «В назначенный час император был убит, несмотря на то что представитель народа русского, простой солдат Степан, предпринял беспримерную по отчаянности попытку спасти его, подняв Преображенский полк!»
      Что ещё за Степан? — задумался Стас. Почему-то не помнил он из курса истории никакого Степана… Надо будет ещё раз просмотреть учебник. И продолжил чтение.
      После гибели императора Павла сын его, Александр, приказал Авеля из Петропавловской крепости незамедлительно выпустить и направить в Соловецкий монастырь под присмотр, а вскоре и свободу ему предоставил. Но, похоже, судьбина горькая ничему старца не научила: в 1803 году он описал в очередной книге своей, как в 1812 году враг возьмёт Москву и спалит за так. Стас даже не удивился, что старичину снова упрятали на многие годы в Соловки. Лишь на исходе 1812 года министр духовных дел князь Голицын выписал его к себе в Петербург.
       «Князь же Голицын, видя отца Авеля, и рад бысть ему до зела; и нача вопрошати его о судьбах Божиих и о правде его. Отец же Авель начал ему рассказывать вся и обо всём, от конца веков и до конца, и от начала времён, до последних…
       Сто лет будем ждать… через сто лет будет великая битва с немцами, а потом, Бог даст, сего благодатью будет построен храм Михаила Архангела».
      «Знаю я этот храм», — усмехнулся Стас.
      После таинственных бесед с князем Голицыным Авелю дана была полная свобода, и скитался он ещё немало. И кстати, похоже, сам написал собственное житие.
       «Жизнь его прошла в скорбях и теснотах, гонениях и бедах, в напастях и тяжестях, в слезах и болезнях, в темницах и затворах, в крепостях и в крепких замках, в страшных судах и в тяжких испытаниях… «
      «Вот каково открываться-то в прошлом», — подумал Стас и пролистнул книжку до последней страницы. Так. Некий Сербов считает Авеля честью и гордостью русского народа: «Наш долг— возвратить народу его Авеля, ибо он составляет его достояние и гордость не меньшую, чем любой гений в какой-либо другой области творчества; или хотя бы его французский собрат, знаменитый Нострадамус» .
      Неужели Нострадамус тоже?..
      Додумать эту мысль он не успел — молодая библиотекарша принесла затребованную им книгу Николая Морозова. Не без сожаления вернув ей «Тайну отца Авеля», Стас взял в руки книгу, как бы завещанную ему отцом. Переплёт был твёрдый, но на обложке повторялся тот же рисунок, что и на первом издании — так, как его описала ему мама: синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь. И две женские белые фигуры с волосами и шарфом, рвущимися по ветру.
      Книга была не очень велика, но всё же и не мала, и он подумал, что позже законспектирует её или купит и проштудирует как следует, а сейчас — сейчас надо понять, что за послание приготовил ему папа, князь Фёдор. И он быстро просмотрел сё, лишь в некоторых местах останавливаясь и читая внимательно:
       «Весь этот день я думал о нашем сегодняшнем споре по поводу четвёртого, пятого и других, недоступных нам, измерений пространства Вселенной. Я изо всех сил старался представить в своём воображении по крайней мере хоть четвёртое измерение мира, то самое, по которому, как утверждают метафизики, все наши замкнутые предметы могут неожиданно оказаться открытыми и по которому в них могут проникать существа, способные двигаться не только по нашим трём, но и по этому четвёртому, непривычному Оля нас измерению.
       Я долго и бесполезно ломал себе голову, исходя из чисто геометрических соображений. Я ровно ничего не мог себе представить. Но в этот тёмный вечер, когда я вам пишу, я вдруг мысленно перескочил от геометрии к кинематике с её новым представлением о скорости, а следовательно, и о времени как одной из её мер. И вдруг я понял кое-что!.. Ведь в вечной жизни природы, подумал я, никто из нас не ограничивается вполне своими тремя обычными протяжениями в длину, ширину и высоту, которые он может переносить вместе с собою по таким же трём протяжениям внешнего мира. Мы ограничены ещё и временем нашего существования в природе. Но только это наше четвёртое измерение остаётся у нас плотно прикреплённым к своим хронологическим пунктам. Мы не в состоянии переносить эти пункты взад и вперёд по годам и столетиям замыкающей нас в себе вечности! Иначе мы стали бы бессмертными!
       Вот если б мы, подумал я, не только пассивно уносились однообразным течением времени в какую-то неведомую для нас даль, но могли бы передвигаться по нему в прошлое и будущее по произволу! Тогда, конечно, время показалось бы нам лишь одним из направлений, совершенно таким же, как направления вверх и вниз, взад и вперёд, направо и налево…
       Мало-помалу я увлёкся этой аналогией. Я наделил себя и вас, мои дорогие друзья, способностью летать по вечности и умчался с вами в этот вечер от нашего печального настоящего времени. Да и точно ли настоящее может назваться временем? Нет! Это даже и не время, а какая-то странная щель в вечности, простая граница между прошлым и будущим, какая-то таинственная разделительная черта между двумя противоположными направлениями вечности, одним в глубину прошлого и другим в глубину будущего...
       И вот, в моём воображении, мы с вами вырвались из этой щели и начали летать по годам и векам!..
       Но в эту ночь случилась с нами ещё более удивительная вещь. Мы получили возможность перейти и к пятому, и к шестому, и ко всем остальным измерениям Вселенной! Как только наше обычное время сделалось для нас лишь простым четвёртым измерением мира и мы получили над ним такую же власть, как и над первыми тремя измерениями доступного нам пространства, так сейчас же для определения скорости наших движений по этому времени нам понадобилось представление о иного рода времени, над которым мы уже не имели бы власти, иначе оно не могло бы служить мерой наших скоростей. И мы сейчас же получили представление и об этом иного рода времени, лежащем как бы поперёк нашего обычного и совершенно независимом от него, превратившегося для нас в простое четвёртое измерение пространства Вселенной. Над ним, этим нового рода временем, мы уже не имели могущества и не были бессмертны по нему, как стали бессмертны по нашему обычному времени!
       II вот нам тотчас захотелось превратить его в пятое измерение доступной нам Вселенной и летать по нему взад и вперёд, как и по обычному времени… Но как только мы сделали к этому попытку, так сейчас же нам понадобилось представление ещё о времени третьего порядка, которое определяло бы скорости наших движений по первым двум временам и само не было бы в нашей власти! И сколько мы ни пытались превращать эти времена всё в новые и новые измерения доступной нам Вселенной, мы всё-таки никогда не могли вырваться из власти какого-либо времени, всё-таки были смертны и прикреплены к хронологическим пунктам хоть одного из этих времён!»
      … Возвращая книгу, Стас попросил забронировать её за ним, сказав восхищённо что-то вроде «были же гиганты на Руси!», чем вызвал у библиотекарши весёлое изумление.
      — Как «были»? Вы мне пеняли, что я прессу не читаю, а сами что, лишь те газеты смотрите, где ваше фото, а других не читаете совсем?
      — А что такое?
      — Две недели назад, восьмого июля, отмечали восьмидесятилетие Морозова, в газетах сообщали. Я вам найду.
      Она перелистала подшивку, нашла статью, показала Стасу. Он быстро её просмотрел. Обратил внимание на то, что «после чествований великий учёный отбыл в своё имение Борок Рыбинского уезда, где проживает последние двадцать лет».
      — В какой удивительной стране мы живём! — воскликнул он. — Всенародно чествуется учёный, книги которого запрещено выдавать на руки читателям!.. А где этот Борок?
      Он взял с полки Географический атлас Российской империи — спросил, нет ли чего поновее; оказывается, нет, — посмотрел: Борок-то в двух шагах от Мологи — можно сказать, по пути и Плосково-Рождествено! Да и крёстный, князь Юрьев, оттуда недалече…
 
      — Благодарю, — сказал он и едва удержался, чтобы не поклониться юной библиотечной служительнице. — Ваша работа — одна из самых нужных на земле.
      — Спасибо, — кокетливо улыбнулась она.
      — А скажите… — Он задумался на мгновение, не будет ли со своим вопросом выглядеть глупым в её глазах; понял, что ему это всё равно, и продолжил: — Скажите, что вы знаете о солдате Степане, который…
      — Который пытался спасти императора Павла? — прервала его она. — Он мой любимый герой! Вот образец мужества и любви к Отечеству… А сколько стрельбы было, когда заговорщики пытались разоружить полк! Выкатили пушки… Жаль, что Степан не преуспел в своём намерении сорвать заговор… А почему вы об этом спрашиваете?
      — Я вообще интересуюсь историей. — Он кивнул ей и ушёл, оставаясь в недоумении: как же этот Степан проскользнул мимо его внимания? Надо купить литературы о нём… Всё равно в дорогу брать книги…

Харрисвилл, 2010 год, мир номер два

      Городишко Харрисвилл — настоящее болото: здесь ни-ког-да ни-че-го не происходит.
      Смех смехом, а во всей истории города едва ли не единственным событием, мало-мальски возвышающимся над каждодневными потасовками в шахтёрских барах и не менее регулярными ограблениями бензоколонок, было некое народное возмущение локального свойства, закончившееся линчеванием мэра и двух его помощников. Те сдуру вздумали переименовать одну из улиц города в честь индейского вождя Багровое Ухо, который во главе банды отмороженных ирокезов долго грабил и вырезал шахтёрские посёлки, но потом, получив от губернатора солидные откупные, поступил на службу и начал наводить порядок в лесных районах штата. Никакого порядка он навести не успел, потому что вскоре был разрезан на кусочки своими же соратниками, но власти решили-таки увековечить его память, чтобы стимулировать к сотрудничеству других краснокожих. Однако в своём начинании не преуспели.
      Но и этому событию давно минула сотня лет.
      Нет, если где и делать историю,то не в этом медвежьем углу.
      Клаус фон Садофф с бойскаутских времён мечтал быть не таким, как все: как минимум сильно богатым, — а пришлось идти на службу. Папаша, финансовый эксперт, пристроил его в Угольный банк, где Клаус и занял скромную должность заведующего отделом выходящей корреспонденции. И что обидно: деньги на его обучение в колледже — чтобы, обучившись, мог устроиться в жизни получше — у родителей были, но отец считал, что сын должен жизнь свою обустраивать самостоятельно, и денег не давал. Клаус ушёл из дому, снимал квартирку, ходил на службу в банк и думал, что делать дальше.
      Военная служба его не привлекала: зашлют в Сибирь, в какой-нибудь Байкал-Улан-Тобол-Удэ, в составе ограниченного контингента по разъединению, и финиш всем надеждам и мечтам. Будешь там жить, зимой — по пояс в вечной мерзлоте, а летом по тот же пояс покрытый мошкой, — и это ничем не лучше, чем лишаться глаз, просиживая лучшие денёчки перед монитором компьютера в банковском офисе.
      Хотелось жизни более весёлой и осмысленной. Но ничего, кроме группы придурков, которые шлялись по горам и сплавлялись на плотах по речкам, он не нашёл. Стал ходить с ними в горы… Глупее занятие трудно придумать.
      А потом с ним случилось то, что он назвал погружением.Но свою исключительность и удивительные возможности погруженийон осознал только на третий или четвёртый раз, когда благодаря счастливой цепочке случайностей не был сразу убит индейцами, не захлебнулся в горной речке, не сверзился со скалы… Когда, назло всему на свете, выжил больше двух дней и добрался до белых людей.
 
      Никакого Харрисвилла, разумеется, не было здесьи в помине. Добредя до речки Саскуэханны, хорошо ему известной по жизни там,в обычном мире, Клаус встретил четверых идеалистов, миссионеров-квакеров. Они топали в предгорья Аппалачей проповедовать Слово Божье мирным делавэрам — оказалось, что здесьпрошло всего четыре года с тех пор, как основатель колонии Пенсильвания Билли Пени заключил с теми мирный договор.
      Вопросов, почему он бегает по горам голым и поцарапанным, у миссионеров даже не возникло — проклятые индейцы, любому ясно. Даже фамилии его никто не спросил. Ребята помогли ему построить плот, на котором он и сплавился почти до залива, и там устроился работать на первую же ферму, которую встретил по дороге, — и так удачно, к немцу-колонисту.
      Миссионеры же те так и сгинули, во всяком случае, за всё время, что Клаус возился со свиньями на ферме, о них не было ни слуху ни духу. Однако в те годы прилюдно предполагать, что их разобрали на запчасти дружественныеиндейцы, было небезопасно, особенно к северу от Мэриленда. Сказано: мир в Пенсильвании — значит мир.
      Народу здесь было намешано без разбору. Самое приятное, что немцев оказалось едва ли не больше, чем англичан. Впрочем, голландцев было больше, чем и тех и других вместе взятых. Куда только они подевались к концу двадцатого века, удивлялся Клаус.
      Демографические катаклизмы происходили здесьбуквально у него на глазах: не прошло и года, как Голландия где-то там за океаном проиграла Англии очередную войну, а наглые англичане уже сгребли в свои руки всю меховую торговлю и захватили ключевые посты в городках по обоим берегам Саскуэханны. Немцы, шведы и голландцы только головами покачивали, выкуривая вечерние трубочки да посасывая пенистое пиво собственного производства. Если в первый год пребывания на ферме Клаус вообще английского языка не слышал, потому что все вокруг говорили исключительно по-немецки, то в последний год английский уже звучал всюду.
      Через три года после своего появления в этоммире Клаус фон Садофф понял, что с фермы пора сваливать. Он не китаец, чтобы желать перемен своим врагам. Тем более конца растительному существованию, однообразному каждодневному труду на ферме, при полном отсутствии свободных женщин, не просматривалось. Когда безудержная сила швырнёт его обратно в двадцатый век — непонятно. Видимо, как и в предыдущие разы, для этого надо умереть. Что ж, ему не привыкать. Дело вовсе не такое страшное, как ему казалось в тоймолодости.
      Короче, ему хотелось богатства и приключений, а смерти он не боялся ни черта.
      Однажды раннею весной, когда весь наличный состав фермы во главе с хозяином боронил поле под кукурузу в миле от дома, Клаус внезапно схватился за живот и, сделав страшные глаза, помчался в ближайший лесок, вызвав у других работников приступ дурацкого веселья. Хозяин цыкнул на весельчаков, резонно заметив, что подобная неприятность может случиться с каждым, и работа продолжалась. Клаус же, не останавливаясь, прибежал прямо в конюшню, где оседлал коня. Затем заглянул в кладовку, набил вьючные сумки чечевицей и овсом, вяленым мясом и пулями, прихватил — сообразно своим понятиям о вселенской справедливости — из хозяйского дома кой-какое золотишко, сунул под шапку мешочек с порохом и подался вниз по реке.
      Спустя два часа он выехал к месту, где река широко разливалась и течение замирало. Конь в холодную воду не рвался, но Клаус огрел его по бокам прикладом ружья. Животное сделало большой скачок и поплыло через реку короткими толчками. Он сполз с седла и поплыл рядом, одной рукой ухватившись за хвост, а другой держа ружьё над головой. Это было непросто, и он быстро устал. Противоположный берег казался таким далёким, что у него появились сомнения, доплывёт ли до него конь.
      На полпути ногу свела судорога. Что ж, значит, сейчас, подумал он. Всё, что ли? И ему показалось таким обидным умереть в этом мире, не имея в активе ничего, кроме трёх лет тупой возни со свиньями, что он выпустил ружьё, достал нож из-за пояса и кольнул себя в икру. Вскоре ноги нащупали дно.
      Отжав тряпки и перекусив на скорую руку, он направился на восток. Больше двух недель, питаясь чёрт знает чем, продирался через сплошной лес, потом набрёл на тропинку, которая становилась всё шире и миль через пятьдесят вывела его к поселению на берегу широкой реки. Навстречу ему выехали трое конных с ружьями наперевес.
      — Ты кто? — спросили они по-английски.
      Клаус представился.
      — Ты с Нижних территорий?
      На это Клаус ответа не имел, ибо не знал, что такое Нижние территории. Его обыскали, нашли порох и пули.
      — Где ружьё?
      — Утопил, — сказал он. — Когда речку переплывал.
      — Что ты врёшь? — сказали ему. — В той стороне нет никаких речек. Там лес до самого Китая.
      — Я тоже плохо учился в школе, — возразил Клаус. — Но по опыту знаю, что там лес, потом река Саскуэханна, потом Аппалачи, потом, говорят, Великие озёра, потом…
      Закончить урок географии он не смог, потому что получил по тыкве прикладом, а очнувшись, увидел направленный на него ствол и верхового, который жестами велел ему убираться обратно в лес. Ни коня, ни припасов, ни ножа, ни кремня с кресалом, ни даже шапки ему не оставили. Ладно, спасибо не раздели донага и не линчевали. Уже в лесу, обшарив карманы, он обнаружил, что золотишко у него тоже попёрли. Вот это жалко. Если и стоит ради чего-то жить на свете, так это ради богатства, мерилом которого, как ни крути, является золото. Ну, ещё, может, ради секса.
      Он обошёл поселение лесом и дальше двигался вверх вдоль реки. Раза два встречал на берегу хижины и людей, но заходить не рисковал, обходил стороной. На четвёртый день голод сделался нестерпимым. Почувствовав запах дыма, решился: раз не умер, то пора начинать новую жизнь. Жареным мясом несло от форта: на берегу реки стоял кругом невысокий частокол, а за ним виднелись камышовые крыши десятка домишек. Земля вокруг форта была распахана; чуть дальше виднелись сараи и загон для скота. Клаус поднял руки повыше и направился к воротам.
      — День добрый! — сказал он по-английски стволу, смотревшему на него из бойницы.
      — Судя по твоей роже, не такой уж он для тебя и добрый! — со смехом ответил ему невидимый страж. — Ладно, можешь опустить руки.
      Клаус изобразил на лице приветливую улыбку:
      — Это что за поселение?
      — Это город Филадельфия! — гордо ответили ему.
      — А не найдётся ли какой-нибудь работёнки для приличного человека? Три дня не ел.
      — Если трепещешь перед Богом, найдётся и работёнка.
      — Ещё как трепещу! — с чувством сказал Клаус, на всякий случай не уточняя, перед каким именно богом. Как всё же прав был покойный дед Отто, когда требовал от него: учи историю, внучек! Может, и учил бы, но книги у деда были сплошь по истории Германии. Чего было бы старому пню не поучить его истории Америки?.. Да и отец, кроме гадостей, ничего хорошего ему про Америку не рассказывал. Эх, да что теперь…
      Ствол из бойницы исчез, и ворота начали отворяться.
 
      За годы, проведенные на ферме, Клаус научился не только пахать, сеять и чистить загоны для свиней, но и управляться с топором и пилой не хуже заправского плотника. Теперь, оставив идею разбогатеть на будущее, он поселился в бараке с несколькими другими ребятами, не обремененными пока недвижимостью и семьями, переселенцами из Старого Света, и вновь занялся всё той же рутинной работой. А её хватало — как в крепости, так и на окрестных фермах. Надо было валить лес, распахивать поля, строить дома и конюшни. За лето население будущей столицы Североамериканских Соединенных Штатов, всего несколько лет назад возникшей вокруг фактории, выросло больше чем на треть.
      Вопросами религии и веры Клаус сроду не заморачивался ни в том,ни в этоммире. Сказано: Бог есть — значит, есть. «опав к квакерам, он ничего не имел против того, чтобы стать квакером, как все вокруг. Всё лучше, чем пуритане, — сохраняется шанс не спятить от отсутствия здорового секса. Тут, разумеется, о весёлых домах не было и речи, но на фермах попадались батрачки, всегда готовые за пару пенсов доставить удовольствие хорошему парню. Единственное, чего они не терпели, так это хамства; позволивший себе грубое слово в присутствии дамы был обречён на онанизм, пока женский профсоюз его не простит.
      Вообще вера в Бога, религиозность, воцерковлённость — в представлении банковского клерка Клауса, если отбросить некие прагматические категории, это было примерно то же, что готовность существовать в предложенных обстоятельствах. Типа «дают — бери». Хорошо ведёшь себя в предложенных обстоятельствах, гордыню смирил, высшие силы не клянёшь — дадут ещё что-нибудь. Сам не проси. Намекни только. Вот высидел он полтора года в своём банке, намекая Небесам рафтингом и альпинизмом, что достоин большего, — пожалуйста: получите бесплатный аттракцион с погружениями в прошлое. Хотя… не такой уж он и бесплатный, если вспомнить отдельные моменты… Лучше не вспоминать. Три года на ферме — тоже испытание, если разобраться. Клаус не роптал, он только счёл три года достаточным сроком. И плату за них взял по справедливости. Нарушил он при этом правила игры или нет, покажет будущее.
      Вот и теперь уже совсем собрался он дёрнуть куда-нибудь в сторону Нью-Йорка, где власть и деньги. Тормознуло его только известие, что Филадельфию собирается посетить сам хозяин Пенсильвании, отставной адмирал Билли Пени. Что ж, если рассматривать эти погружениякак своего рода экстремальный туризм, то зачем же отказываться от случая лично поглазеть на сильных мира сего. Ну раз уж сама собой представилась такая возможность. Да и то, вдруг удастся развернуть фатум, устроившись в соратники великого человека? Так можно будет и здесь деньжат нарубить.