Зона сна

      В Харрисвилле мемориальный музей и архив Пенна находились в двух кварталах от кондоминиума, где Клаус жил в скромной студии, чаще один, а иногда с Мэгги, боевой, за словом в карман не лезущей, к тому же единственной на весь Харрисвиал девицей, не спешащей, благодарение Богу, приставать с замужеством. Но как-то всё было ему недосуг заглянуть в этот музей. А зря, теперь был бы предмет для разговора.
      Снега уже большей частью сошли, а Билли Пени никак не ехал. Зато из лесу выполз израненный белый в лохмотьях. Когда раненого внесли за частокол, Клаус не сразу его узнал, а это был человек из нижнего поселения, тот самый, что год назад целился в него из ружья, пока Клауса грабили его приятели. Оказалось, на их посёлок напали индейцы, вооружённые ружьями, и он один сумел спастись: нырнул в воду, пули только царапнули ему ягодицу и пробили руку навылет. Всех прочих индейцы поубивали, дома сожгли и растворились там, откуда вышли, то есть в лесу.
      Индейцы с ружьями, да так метко стреляющие? Это что-то новое.
      Комендант крепости Айзекайя Фоулз отправил гонца за речку с докладом. За речкой было тихо, из Нью-Джерси индейцев уже выжили. Заодно было объявлено три дня общественных работ по укреплению стены и заграждений. Запретили ходить в лес поодиночке — хотя, разумеется, этого запрета мало кто из горожан слушался. Фермерам-колонистам было рекомендовано выставлять на ночь караул и вообще держать порох в сухом месте.
      Из-за речки 10 мая приехали трое англичан — подготовить городок к визиту Пенна. Сам основатель колонии появился тремя днями позже со свитой ещё из пяти мужчин. Это был полный добродушный пожилой джентльмен в белом парике, посматривавший на всё вокруг снисходительно, будто не принимая всерьёз все эти игры в освоение Нового Света. Впрочем, он остался доволен и городком, и его окрестностями.
      Вместе с комендантом они пытались разговорить раненого, но кроме того, что «это были индейцы, вооружённые ружьями», мало чего добились. Рассказ его был прост: сперва из лесу вышел один краснокожий без оружия; трое ребят поскакали к нему, чтобы «задать перцу», но раздался залп из-за деревьев, и мужской состав поселения в один миг уменьшился на треть. Затем индейцы побежали к домам. Аспиды, по его словам, делали свою работу молча и стреляли как дьяволы. Насчёт их племенной принадлежности поселенец ничего сказать не мог. Пучки крашеных перьев да красные одеяла — вот и всё, что он успел увидеть перед тем как воды сомкнулись над его головой.
      — Не много же ты успел увидеть, сынок, — ласково сказал ему адмирал. — Пожалуй, тебя следует повесить, когда твои раны подживут.
      — За что?
      — За трусость, милый. Ведь ты, похоже, даже ни одного выстрела не сделал?..
      Клаус, услышав эту тираду, проникся к старому адмиралу чрезвычайным уважением. Но задумался, стоит ли идти к нему на службу.
      Через три дня после приезда Уильяма Пенна Филадельфию осадили. Ночью заполыхала ферма Фата Уильямса, вплотную примыкавшая к лесу. Услышав выстрелы, народ повскакивал с лежанок, схватился за оружие. Клаус занял своё штатное место на помосте за частоколом. В столб справа он воткнул родной топор, в руках сжимал кремневое ружьё, на боку его висели рожок с порохом и сабля. Руки немного подрагивали: за все годы этого погружения,если не считать прошлогоднего инцидента по дороге в Филадельфию, в серьёзных переделках ему участвовать ещё не приходилось.
      К утру полыхали ещё три фермы. На остальных пока держали оборону, из чего можно было сделать два вывода: что краснокожим нужна Филадельфия и что они спешат. Рассвело, и Клаус с ностальгической теплотой вспомнил автоматическую винтовку «М-16», из которой приходилось ему стрелять в скаутском лагере. Вокруг форта было полно индейцев. Они действительно были с ружьями, но вели себя не вполне по-индейски, то есть не носились вокруг стен, размахивая скальпами, а скрывались за неровностями почвы, высовываясь, чтобы выстрелить, и немедленно прячась обратно.
      Уильям Пенн и Айзекайя Фоулз обошли стены, подбадривая защитников крепости. Пожилой джентльмен оживился, глаза его зажглись боевым азартом, не теряя, впрочем, свойственного им выражения добродушия.
      В восемь утра стрельба извне усилилась. Парень из свиты Пеннa, стоявший у бойницы в трёх шагах от Клауса, захрипел, выронил ружьё, согнулся пополам и упал мёртвый. «Вот, похоже, и всё, — подумал Клаус без особой грусти, — Эти черти действительно метко стреляют. Сейчас будет немножко больно, а потом я окажусь дома. В тёплой постели на чистых простынях. Приму горячий душ. Вымою голову шампунем. Почишу зубы щёткой с пастой „Бленд-а-мед“. Включу тиви. Закажу гамбургеры и пиво у Макса. Настоящее пиво, а не эту колонистскую бурду. Позвоню Мэгги. Потом еще раз приму горячий душ — вместе с ней… «
      Пуля отщепила кусок коры в каких-то двух дюймах от его щеки. Клаус отшатнулся. Всем хороши эти погружения,кабы не смерть, подумал он. Кабы умирать этак за минутку до смерти. Или за день — он вспомнил самую неприятную из своих смертей, когда попал к индейцам. К мирныминдейцам. А может, тогда ещё не мирным. Может, это были индейцы ещё доподписания с ними мирного договора. У индейцев нет счёта времени. А если бы и был, они бы ему не сказали…
      Дикари за деревьями подняли вой; ясно, сейчас пойдут на приступ. Почему бы Айзекайе, мать его за ногу, не завести пару пушек, подумал Клаус. Звезданули бы сейчас картечью по ублюдкам. Тогда, впрочем, хрен бы красные ребята полезли на приступ — если бы знали, что у нас есть пушки.
      С другой стороны, откуда они знают, что их у нас нет?
      В башке зрела какая-то смутная догадка.
      Тут индейцы повыскакивали из-за деревьев и со всех сторон побежали к форту.
      — Приступ? — воскликнул Уильям Пенн, которому люди из его свиты помогали взобраться на стену. — Я беру командование на себя. Эй, ребята, не стрелять, подпустите их ближе!
      Однако индейцы, пробежав полпути, вдруг повернули и припустили назад.
      — Вот славно! — завопил экс-адмирал. — Эй, ребята, сядем-ка им на спину! Будет дело как при Нордфоленде! Фоулз, отпирай ворота!
      Комендант крепости махнул рукой, и два здоровяка бросились вытаскивать из пазов брус, которым был заперт вход в крепость. Тут Клаус опустил ружьё и закричал:
      — Подождите отпирать ворота!
      — Что такое? — повернулся к нему Пенн.
      — Это не индейцы, сэр!
      — Что значит, не индейцы?
      — Это белые, сэр. Они притворяются индейцами!
      — Вот как… — Адмирал на секунду задумался. — Что ж, и этот манёвр не из новых. Стало быть, они сейчас побегут обратно, чтобы ворваться в крепость, пока открыты ворота?..
      — Уже бегут, сэр, — ответил Клаус, выглянув за частокол.
      — А ворота закрыть мы, вероятно, уже не успеем?..
      — Похоже на то, сэр. — Спокойствие старого адмирала успокоило Клауса и очень ему понравилось,
      Те двое парней, что только что отворили тяжелые створки, вытирали пот со лба и заторможенно смотрели на бегущих к ним со всех сторон дикарей. Один из них успел что-то сообразить, дёрнулся, но сделать уже ничего не мог: первый же из подбежавших всадил в него железный тесак по самую рукоять. Вслед за ним рухнул в пыль и второй, получив по черепу тяжёлым прикладом.
      Краснокожие — если это были краснокожие — ворвались в крепость. Пошла рукопашная. Поднявшаяся пыль смешалась с пороховой гарью.
      — Подойди, солдат! — обратился к Клаусу адмирал.
      Клаус перебрался на помост к сэру Уильяму.
      — У тебя быстрые мозги. Ты англичанин?
      — Немец, сэр!
      — Немцы — храбрые солдаты. Не знал, что у них ещё и лучшие мозги. Сколько тебе лет, сынок?
      — Всего двадцать… э-э-э… шесть, сэр!
      — Хочешь служить у меня, после того как кончится заварушка?
      — Если останусь в живых, сэр!
      — Если все мы останемся в живых, — хмыкнул адмирал. — На что надежда небольшая.
      Он определённо нравился Клаусу.
      Тут в ворота крепости, возле которых живых уже не осталось — ибо схватка переместилась на внутренние территории форта, — спокойным широким шагом вошел высокий бородатый мужчина, белый, в белом же кафтане, кое-где тронутом грязью, и широкополой шляпе. Он остановился и посмотрел в упор на адмирала. Из зубов его торчала какая-то щепочка, отчего Клаусу тут же вспомнился Клинт Иствуд, который, до того как стать губернатором Калифорнии, снялся в роли человека с ружьём и зубочисткой в зубах в целой, так сказать, киноэпопее.
      — Калверт?! — воскликнул Уильям Пенн и добавил тираду, расшифровать которую можно было, пожалуй, только прослужив не менее четырёх лет на Королевском британском флоте. — Вот это сюрприз!
      Бородач усмехнулся, выплюнул щепочку, которую жевал, и прицелился в адмирала из пистолета с длинным стволом.
      — Неужели весь этот маскарад из-за нашего маленького спора? — удивился Пенн.
      — Нижние области встанут тебе поперёк горла, старый ублюдок, — сказал Калверт и выстрелил.
 
      Потом Клаус не мог вспомнить, какая сила бросила его под пулю злодея. Мозг телу такой команды не отдавал — наверное, если бы отдавал, она была бы зарегистрирована в «отделе выходящей корреспонденции». Не исключался вариант, что ему помог кто-то из свиты адмирала. В хрониках, которые он потом тщательно изучал в архиве, бросившись туда буквально на следующей же день после возвращения, конечно, никаких грязных намёков на подобное коварство не было. Там присутствовал юный безымянный герой, немец, закрывший собою великого полководца от пули, отбитое нападение шайки индейцев гениально выстроенная оборона форта.
      Про участие в этом инциденте Калверта официальная история не упоминала ни словом; из неё следовало, что Чарлз Калверт, лорд Балтимор, сидел в своём Мэриленде и носу на соседние территории не казал. Он только злобствовал бессильно по поводу Нижних областей — земель, которые Уильям Пени оттяпал у соседнего Делавэра, чтобы обеспечить Пенсильвании выход к морю. В Филадельфии же, в скором времени ставшей столицей Пенсильвании, поселилась влиятельная германская диаспора, пользовавшаяся особым покровительством как старого адмирала, так и его сына, Уильяма Пенна-джуниора.
      Не кто иной, как немцы разработали основные положения «Великого закона Пенсильвании», провозгласившего полную веротерпимость и суд присяжных. А через сто лет лишь малой толики голосов не хватило, чтобы принять на референдуме закон о статусе немецкого языка как второго государственного на территории штата. Да что там штата: ещё десять тысяч голосов, и немецкий стал бы государственным языком всей страны.
 
      После душа, принятого на пару с Мэгги, после нескольких банок «рэдбулла» и десятка гамбургеров (голод был просто невыносимый) Клаус наконец произнёс фразу, которую все семь лет боялся брякнуть принародно, потому что до известного ляпа известного президента её хрен бы кто понял:
      — Are you OK?
      — OK, — нежно отозвалась девушка, потрясённая их бурной встречей.
      — Не возражаешь, если я включу тиви? — спросил он.
      — А за каким?.. — выдохнула она, не открывая глаз.
      — Так, посмотрю, что новенького в нашем старом Харрисвилле…
      Она открыла глаза и внимательно посмотрела на него:
      — У тебя точно спермотоксикоз, милый. Мы живём в Гаррисбурге!

Гаррисбург, 2010 год, мир номер два

      Сидя за рулём своего «роллс-ройса», Клаус ехал к родителям на традиционный субботний обед и размышлял о том непреложном факте, что теперь тут решительно никто знать не знает о городе под названием Харрисвилл. Здесьесть Гаррисбург, и ничего кроме Гаррисбурга. Это название было в газетах, на вывесках магазинов, на фронтонах аэропорта, вокзала и отеля, на конвертах старых писем от тётушки Natalie из Калифорнии, адресованных лично ему. Даже административный сайт в Сети назывался qqq.Garrisburge.NAUS . Однако он мог бы поклясться, что раньше во всех этих местах значился Харрисвилл, в том числе и на старых конвертах. Что интересно, письма тётушки были те самые, которые он читал задолго до своего погружения.
      Всё прочее как будто было на месте: небо — синее, трава — зелёная, флаг — звёздно-полосатый, государственный язык — английский. Ну, может быть, звёздочек на флаге стало побольше, но Клаус как в прошлом их не считал, так и теперь не стал.
      В самом Харрисвилле — тьфу, Гаррисбурге — ничего, кроме названия, не изменилось. Первый пенсильванский Угольный банк высился там же, где и прежде; пластиковый квадратик пропуска с замысловатой голограммой из кармана Клаусовой куртки никуда не исчез, и сам он, Клаус фон Садофф, на второй день после возвращения спокойно прошёл по этому пропуску на работу. И долго пытался вспомнить, чем он тут занимается. А вечером наведался в Мемориальный центр Уильяма Пенна — тот стоял на своём месте, и книги там были микрофильмы. Уловить все произошедшие в жизни адмирала и в истории штата перемены Клаус не смог, ибо раньше, как и всякий нормальный американец, интересовался исключительно собой, но что перемены всё-таки были — заметил. Особенно было приятно, что в хрониках упоминался он сам, безымянный типа герой, спасший адмирала от смерти.
      Я изменил историю, — подумал он. — Рехнуться можно.
      Однако что теперь делать?
      Клаус повернул на шоссе S-12. До поместья родителей оставалось немногим больше десяти миль. Пора решать, посвящать или нет в эти проблемы папашу.
      Осознав произошедшее, он сразу понял, какие перспективы открываются перед ним. В очередном погружении,заработав первые же центики, надо сразу бежать в банк и класть их на срочный вклад на двести, на триста лет! А потом хоть застрелись. Очнувшись в своём настоящем, иди в банк и получай миллионы!!!
      Проблема лишь в том, чтобы не прогадать с банком. А кто лучше всех в их штате знает историю американского банковского дела? Ну конечно, его папашка, финансовый советник Герхард фон Садофф!
      Жаль, невозможно прогнозировать ни когда уйдёшь в погружение,ни куда попадёшь, — размышлял он. — Жаль. Иначе можно было бы очень грамотно выстроить финансовую политику. Окажусь я, к примеру, в 1700 году. Работая на свиноферме, заработаю… ну пусть хоть десять долларов. То есть фунтов — доллары тогда ещё не придумали. И в банк их, под десять процентов годовых, на сто лет. Таких процентов, разумеется, не бывает, но если класть на сто лет? Они согласятся, потому что решат, что я за ними не смогу прийти! А как бы не так. Являюсь в 1800 году — вот он я, отдай всю сумму, — покупаю у русских Калифорнию, снаряжаю флот, и — на Камчатку, бить морского бобра. За год капитал можно увеличить в сто раз, и в банк, ещё на сто лет! Рокфеллеры, Морганы и Асторы, собравшись всей толпой, рыдают: на их долю не осталось денег! В 1900-м снимаю всю сумму и скупаю ВСЕ нефтегазоносные земли в мире! Ва-ау…
      О, как сладостны мечты!
 
      Айсбан к субботнему обеду в доме, которым владел известный финансовый эксперт Герхард фон Садофф, всегда лично готовила его супруга Габриэла. Слугам она такое важное дели не доверяла — они всё испортят: либо селитру в раствор для рульки не добавят, либо шкварками гарнир не заправят… Приготовить das richtige deutsche Essen может только der echte Deutche . Тем более, что взять с чернокожей, она даже стол не успела вовремя накрыть…
      Пришлось Клаусу с папашкой удалиться в курительную, чтобы не мешаться у женщин под ногами.
      Герхард фон Садофф, сроду не служивший ни в какой армии, выправкой тем не менее походил на военного, утверждая, что у истинных арийцев это в крови. Узкая щёточка седых ycов, чуть выпяченная вперёд нижняя губа, ироничный взгляд человека, очертившего себе в поле мировых проблем нечто вроде магического круга, вне которого всё сущее не стоит выеденного яйца.
      Закурив тонкую «гавану» — семья фон Садофф имела долю в табачном бизнесе на Кубе, — папашка открыл дверцы бара.
      — Ты ещё не начал пить виски, сынок? — спросил он не поворачиваясь.
      — Нет, папа, — ответил Клаус.
      — Не рвёшься стать стопроцентным янки, а?
      — Nie und nimmer!
      Герхард фон Садофф задавал этот вопрос сыну раз, наверное, сто, и у того выработалась стандартная формула ответа — как эвфемизм приветствия. Заслышав запах разливаемого по рюмкам коньяка, Клаус приготовился к тому, что дальше старый пень вставит фитиль французам, которые если чем и обогатили человеческую цивилизацию, то изобретением коньяка и клистира, и то второе, если разобраться, они украли у немецкого врача Соломона Фриша из Штутгарта.
      — Великая Германия, — говорил фон Садофф, — давно бы поставила Британию на колени, если бы не спотыкалась то и дело о фрошей …
      — Vater, — сказал Клаус, — давно хотел спросить у тебя одну вещь.
      — Важную? — Папахен поставил перед сыном рюмку с коньяком и принялся нарезать лимон.
      — Думаю, да.
      — Тогда спроси после обеда. Когда пахнет свиной ногой — я не в состоянии выслушивать важные вопросы и тем более на них отвечать.
      Запах и впрямь по дому разносился что надо.
      — Лучше расскажи, как дела в банке.
      — В банке? — Клаус задумался. — Да никак. Что ему сделается?.. А кстати, я спросить-то хотел как раз о банках. Какой банк в нашем штате, я имею в виду из надёжных, имеет самую старую и самую безупречную репутацию? Die am meisten alte und sichere Bank, ты понимаешь?
      Папашка отложил нож и лимон:
      — Давно? Ты давнохотел меня об этом спросить?
      — Ну… Не так чтобы очень. Три дня об этом думаю. Старый фон Садофф схватил его за плечи и внимательно посмотрел в глаза:
      — Сынок… Я сразу заметил, что сегодня ты не такой, как всегда. Мне страшно… Я боюсь ошибиться. Неужели этослучилось?
      —  Чтослучилось, отец?
      — Нет, ты понял! — И папашка потряс его за плечи. — Боже всемогущий, я сам ждал этоговсю жизнь! И не дождался… А ты? Ты был там?..
      Клаус почувствовал, как холодные мурашки побежали по его спине и рукам. Неужели папашка знает?
      — Так ты — тоже? — шёпотом спросил он.
      — Нет, нет. Я слышал от твоего деда Отто, но он в этоне верил. И прадед Вильгельм не верил. Но все знали легенду: что раньше мужчины нашего рода… Гдеты был?
      — Индейцы, отец, — уклончиво сказал Клаус, а потом подумал: какого чёрта? — и решил высказать всё. — Я вмешался в стычку Билли Пенна и лорда Балтимора. В итоге старый Билли прожил, кажется, на десять лет больше. Я когда в среду пошёл в Мемориал, просто обалдел. — И Клаус, вопреки приличиям, залпом хлопнул рюмку коньяка.
      Папашка вскинул руки ладонями вверх и заходил по кабинету кругами, восклицая:
      — Jesus, Jesus, Jesus, Jesus, Jesus, Jesus, Jesus!
      Потом опять схватил сына в объятия и жадно спросил:
      — И что изменилось?
      — Название, представляешь? Наш город раньше назывался Харрисвилл. Теперь тут стало больше немецкого.
      — Прекрасно! — закричал папашка и закружил по комнате. — Это впервые, ты понял?! Впервые за многие десятилетия! Немецкое!
      — До этого было ещё несколько раз…
      — И как ты там устраивался?
      — По-разному, — ответил Клаус. — Мне приходилось и одному жить, и с индейцами драться. Но сначала это было как бы не всерьёз, как в театре: drei, zwei, einen — и покойник. Выходи кланяться. И вдруг попал к белым людям, проторчал там несколько лет.
      — О, чудо! — сказал папашка и опять воздел руки вверх: — Jesus, Jesus, Jesus, Jesus, Jesus!
      В дверь заглянула мамаша:
      — Герхард, у тебя всё в порядке?
      — Да, да, Габи, не мешай. Я беседую с твоим сыном.
      — Aber mein Sohn hei Klaus, und nicht Jesus!
      — Ах, это теперь всё равно, — махнул он рукой, и мамаща, пожав плечами, скрылась. А папахен отпил коньяку, пожевал лимончик и продолжал:
      — Странно, я думал, тебе известна наша семейная легенда. Я слышал, один из наших предков составил о ней письменный документ, но когда проклятые русские ударили нам в тыл — это при нашей войне с Наполеоном, — то весь архив сгорел… А потом… Это бывало столь редко, что большинство членов семьи даже не верили.
      — Но я тамбыл, и не единожды!
      — Да, тебе повезло. А я лишь мечтал. Сколько сочинил разных ситуаций! И всё зря. Возможно, этими мечтами я испортил собственную жизнь… Кажется, ты решил разбогатеть, положив денежки под процент там?
      — Es schien mir eine gute Idee , — согласился Клаус.
      — Чепуха, — твёрдо сказал старый фон Садофф. — Я по молодости лет тоже мечтал разбогатеть. Как ты теперь… Иначе с чего бы мне идти в финансисты? Меня всегда привлекала механика… Но решил, что, если попаду туда,надо суметь выгодно вложить деньги. Заработаю, а уж потом начну настоящую жизнь. И вот… Жизнь прошла прежде, чем я понял, о какой чепухе мечтал. Но теперь я знаю, зачемГосподь посылает нас туда.
      — Зачем?
      — Чтобы кто-то из членов нашей семьи помог возродиться Великой Германии!
      — О, папа! Только не это!
 
      Герхард фон Садофф был известным германофилом. Он провёл в 1993 году очередной референдум за принятие немецкого языка в качестве государственного в штате Пенсильвания (провалился). Он финансировал немецкие школы (народ отдавал в них детей ради бесплатной столовой). Он издавал немецкие газеты (издатель его обманывал на тираже, но Герхард в это не верил). Добился, чтобы местную кабельную тиви-сеть обязали 1/10 часть времени вещания отдавать немецким передачам (добивался, правда, половины, но и 1/10 тоже неплохо). Любой жулик, желающий производить, например, спортивные майки, мог получить беспроцентный кредит у Герхарда фон Садофф, пообещав, что на майках будет написано что-нибудь вроде «Deutschland uber alles» .
      В общем, и в штате, и особенно в родном городе Герхард создал себе репутацию забавного фанатика, и это не могло не сказываться на Клаусе, который вращался в основном в среде обычных американцев. И естественно, Клаус желал держаться подальше от папашкиных германофильских закидонов. Он с дрожью вспоминал школьные годы, когда после уроков его заставляли зубрить немецкую историю. А теперь — здрасте! — старый хрыч собирается использовать его как инструмент внедрения своих идей, и не только в Америке, но и в Европе! И это вместо того, чтобы посоветовать, как, используя уникальные способности Клауса, заработать денег!
      Они, конечно, тут же поругались — впрочем, вот уже десять лет, то есть с тех пор, как Клаус окончил школу, они ругались всякий раз, когда Герхард начинал при нём свои патриотические речи.
      — О, папа! Только не это! — воскликнул Клаус, и папашка немедленно завёлся:
      — Ты что, против Великой Германии? Ты враг?
      — Да ладно! Где ты её нашёл, «великую» Германию? Как только она объединялась, так немедленно начинала войны и гибла. Поверь, я очень уважаю немецкую культуру, но международная политика, единое государство — это не для немцев. Нежизненная вещь.
      — Как?! А исторические примеры? Бисмарк?
      — Да брось ты. Бисмарк! Ведь это ты заставлял меня зубрить историю Германии, а сам что, так и не прочёл? В семнадцатом веке единую Германию, стоило ей возникнуть, раздербаиили шведы. А? Каково? Шведы! В восемнадцатом она опять объединилась, и её раздолбал Наполеон в компании с русским царём Павлом. Затем бойню для объединения устроил твой Бисмарк, и что? Пришёл двадцатый век: Германия поделена между Францией, Англией и Россией, адью, единый Vaterland. А уж сколько народу зря перебили — жуть. И поныне твоя Германия разделена…
      — Это ты, ты ничего не понял! Посмотри же вокруг трезвым взглядом! Все войны были оттого, что нам не позволялииметь единую Отчизну. Ведь тогда бы мы смогли участвовать в дележе мира наравне с ними! Вот почему наши враги поныне держат Германию в раздробленном состоянии. Они боятся, они из своих шкурных интересов сдерживают немецкий гений, они…
      — Ой, ой, ой, ой! Это не мне, а тебе недостаёт трезвого взгляда. Можно подумать, без немцев весь остальной мир до сих пор качался бы на ветках баобабов. «Гений»!
      — Да, немцы внесли решающий вклад в мировую культуру. Наш Лейбниц придумал первую вычислительную машину. Наш Николаус Отто изобрёл двигатель внутреннего сгорания, Карл Бенц — автомобиль, Филипп Рейс — телефон. Что сделал Рудольф Дизель, напоминать не надо? Человечество бесконечно обязано немцам, но нам не дают иметь своей страны! Чего бы мы могли достигнуть, страшно подумать. Но и без того немцами изобретены динамо-машина, рентген, ружьё, мортиры и космические ракеты, пенобетон, магнитофон, книгопечатание и даже синтетические моющие средства.
      — Ты забыл назвать часы с кукушкой, расчёску и растворимый кофе.
      — Зря смеёшься. И часы, и кофе. И твою излюбленную униформу, джинсы, тоже изобрёл немецкий эмигрант Леви Страус.
      — Немец Леви Страус! Охренеть. Что ты несёшь, папашка? Над тобой и так потешается весь Харрисвилл…
      — Гаррисбург! Гаррисбург! И не сметь называть меня папашкой!
      — Ладно, извини. Сорвалось.
      — Ты же сам немец, как ты можешь…
      — Немец, немец. Где тут немец? Я? Ты, что ли, немец? А тётка Natalie, твоя родная сестра, русская.
      — Да она не знает ни одного русского слова!
      — Знает: гармошка.
      — Гармошку тоже изобрели немцы.
      — Да тьфу на тебя, на твоих немцев и на твои гармошки. Мы о деле говорить будем или нет? Между моими последними погружениямипрошло две недели. А ну как меня прямо сейчас тудапопрёт? С чем я тамокажусь? С россказнями про немецкий гений?
      Но тут Габриэла объявила обед. «О деле» пришлось говорить позже, когда они опять остались одни.

Москва, 25 июля 1934 года

      На Мясницкой, 19, — знаменитый «Чайный домик». Башенка вроде китайской пагоды, зонтики, драконы, змеи, восточные фонарики и орнамент. Появился он в самом конце девятнадцатого века. Тогда прошёл слух, что на коронацию Николая II в Москву приедет китайский император, и хозяин заведения перестроил здание в китайском стиле, из тех соображений, что, кроме как к нему, царю китайца вести в Москве будет некуда, а визит сразу двух императоров даст его магазинчику отличную рекламу. Из Китая приехал совсем не император, но дом уже был. Деревянные его стены покрыли штукатуркой, и стоит себе, радует взгляд прохожего.
      Летом над его огромными окнами вывешивают расписанные драконами маркизы, а под ними ставят столики; но тротуары здесь узенькие, поэтому маленькой кафешечкой занят и дворик позади магазина. Вот сюда и завернул Стас Гроховецкий по пути из библиотеки домой — выпить чашечку кофе и обдумать прочитанное.
      В кафе было пусто. Официант тоже отсутствовал. Стас постучал по столу монеткой, и из двери тут же выскочил мальчишка в фирменном костюмчике, явно для него узковатом. Получив заказ: чашку кофе и бокал холодной содовой — он шустро убежал внутрь, а уже через секунду оттуда появился с запотевшей бутылкой содовой и двумя бокалами в руках, с улыбкой во всю свою широкую рожу… Дорофей Василиади.
      — Вот так да! — удивился Стас.
      — Здорово, чучело, — не в силах согнать улыбку, немного смущённо пробасил Дорофей.
      — Ты как здесь оказался? — спросил Стас.
      — Так это… Заведение-то наше. Отец купил у прежнего хозяина, мсьё Перлова, когда мы в Москву перебрались. И магазин, и вообще весь дом. Мы тут и живём.
      — А я в Лубянском проезде, отсюда пять минут.
      — Ишь ты! А где, ближе к Маросейке или…
      — Угловой к Лубянской площади. Только у нас дом внутри квартала и окна в обе стороны во дворы. Хорошо, тихо, только зелени нет.
      — А, зелени. Будто у нас тут зелень есть. Москва же! Вот это, в кадке, искусственная пальма.
      — Ну а практика? Ты, что ли, не поедешь?
      — Понимаешь, мать мою в больницу свезли. Что-то с нервами в руках. Ничего не чувствует. Ревматический артроз, во! Отец и говорит: какая практика, надо мать заменить в кафе и магазине… А видел, драконы там нарисованные? Это я рисовал.
      С улицы вошёл мужчина с усами, с газетой в руке, и присел за первый же от входа столик. В тот же момент давешний мальчик вынес им поднос, на котором стояли две чашки дымящегося кофе, тарелочка шоколадок, блюдечко нарезанного лимончика и две рюмки коньяку. Затем он подбежал к мужчине с усами, но тот пожелал только стакан газировки и пепельницу, прошептав, что намерен посидеть тут и выкурить сигарету.
      — Коньяк? — удивился Стас.
      — Я угощаю, — успокоил его Дорофей.
      — Да дело не в деньгах. Деньги есть. Но ты же говоришь, отец твой тут где-то? Он-то что скажет?
      — А он уехал к матери в больницу. И потом, когда её нет рядом, мы с ним, бывает, хряпаем по рюмашке. Она ему пить не велит, так он мне наливает, чтобы я его не выдал. Говорит, «откат — установочный принцип торговли»… Ха-ха… Так что у меня тут всё схвачено.
      Они выпили; Стас пососал лимончик, Дорофей схрумкал шоколадку.
      — А место здесь не бойкое, — заметил Стас.
      — Место отличное. Беда в том, что чай, какао, кофе — продукты привозные, дорогие, а нынче у людей денег нет. Им, знаешь, не до шоколада. Деньги только у таких, как ты да я. Вот мы с тобой и сидим здесь, пьём.
      — И вы не прогораете?
      — Нет! Мы поставляем продукцию в несколько домов.
      — То есть?
      — Ну, где живут богатые люди. Ты себе не представляешь, какие бывают богачи! Как живут!.. Сказка. Но отец уже, правда, сомневается. Говорит, не уехать ли в Лондон? Тогда в Москве будет филиал, полностью мой. Мать выздоровеет, будем думать.
      — А мне в Париж ехать, на той неделе.
      — С чего вдруг? Ах да, у тебя же связи в министерских кругах. Видели, видели, как ты в «роллс-ройсе» рассекал по Тверской… Слушай, предлагаю бизнес: ты разведай, кто у них поставщик чая, сахара и всего такого, мы подсуетимся, чтобы приклеиться, и ты в доле. А?
      — Нет, я по другим делам. Был в гостях у Марины Деникиной, пригласила ехать с ней на выставку, в память двадцатилетия начала Мировой войны.
      — То-то, я смотрю, тебя филеры пасут. Или это охрана? Да нет, одет не так. Точно, филер.