— Нет, — крепко вытерев лицо ладонью, сказал Стас.
      — Что «нет», миленький?
      — Не женюся я…
      — Это почему же? Все женятся.
      — Я женатый.
      — Вот как? — округлила глаза незнакомка. — И где же твоя жена?
      — В Москве…
      — Что же она там делает без тебя?
      — Дочь нашу замуж выдаёт.
      — А-а! — сказала девушка. — Ну ладно, ты одевайся да отдохни малость. А я пока пойду по делам. Хорошо?
      Стас кивнул и вскоре остался один. Не сразу решился он встать на пол, покрытый чем-то коричневым и блестящим, затем откуда-то из глубин пришло воспоминание, что пол всего-навсего покрашен масляной краской, и тогда он встал и натянул на себя чудного вида портки с карманами и пуговицами напротив причинного места. Не без опаски подойдя к окну, глянул и увидел широкую деревенскую улицу, уходящую вдаль — к реке, догадался он.
      Дома были крыты не соломой, а черепицей, везде виднелись печные трубы, был даже один дом в два этажа, с радиоантенной на крыше. В палисадниках, огороженных заборами — к чему он тоже не привык, — росли цветы. А на одном из дворов он сквозь зелень узрел такое, что чуть не зажмурился: выстроенный из струганых досок нужник! Там, где он прожил семнадцать лет, такого не было и в помине — если бы кто затеял тратить доски на чепуху, его бы засмеяли. Обходились шалашиком, а то и просто под забор приседали. А в Николине оправлялись прямо на огородную грядку и мучились глистами, серость.
      Возле одного из домов стояло странное сооружение, в котором он после некоторого напряжения ума опознал мотоцикл с коляской. И тут же вспомнил, что не только имеет представление об устройстве железного чудовища и умеет управляться с ним, но и даже что у него самого есть такой в Москве, только без коляски.
      Так же и незнакомка давешняя, называвшая его то «барином", то „миленьким“, обозначилась в памяти: Матрёна её зовут!
      Стас не ведал, сколько времени он простоял у окна, вспоминая свою миновавшую, свою закончившуюся так неожиданно и нелепо жизнь. Он прощался с нею и врастал в новую реальность. Когда вошли Матрёна с Маргаритой Петровной, он уже становился собой прежним. Только, наверное, немного более взрослым, чем ночь назад.
      — Стас! — воскликнула доцент Кованевич. — Как ты себя чувствуешь?
      — Нормально, — усмехнулся он, пытаясь вспомнить, как эту-то красотку зовут. — Не волнуйтесь. Приснилось мне, про жену. Такой яркий сон. Будто дочь выросла, жена её повезла в Москву замуж выдавать за купчину знатного, Кириллова — у вас тут о нём знают, наверное? А я храм расписывал, да и упал с лесов. И насмерть убился.
      — Уффф! — сказала доцент Кованевич и взялась за сердце. — А мы уж подумали чёрт знает чего…
      — Слава тебе, Христос, — выдохнула Матрёна и перекрестилась.
      — Просто впечатлительный мальчик, — объяснила ей Кованевич. — Вчера насмотрелся росписей в храме во время экскурсии, вот и снится всякая… — И она замолчала, видно, сообразив, что после лицезрения в храме ангелов и прочих святых картин чертовщина сниться как будто не должна, а ничего другого ей в голову не пришло…
      — Только вот шанюжек моих не поел, — посетовала Матрёна.
      Стас улыбнулся и взял верхнюю оладью из стопки, а потом и вторую, и третью. Ничего подобного за последние семнадцать лет ему пробовать не приходилось.
      Голод был просто нечеловеческий.
 
      Съев Матрёнин гостинец и выпив чаю, он вышел на утреннюю улицу и прошёлся по деревне. Отметил две вещи. Во-первых, живности у крестьян здесьбыло не в пример больше, чем в его сне, — коровье стадо, попавшееся ему давеча возле реки, было огромным; в густой траве паслись привязанные к колышкам козы; гусей и кур бегало по деревне вообще без счёту. Правда, индюков было мало, но во сне своём он их и вовсе не мог припомнить.
      Во-вторых, здесь был чистый воздух. Коров-то хрестьянин держал всегда не ради молока или мяса, а ради навоза! И накапливал его на своём дворе, пока не приходила пора вывозить на поле. А тут, похоже, в каком-то одном месте навоз держат, от жилья подальше.
      Подойдя к мотоциклу, он его разглядывал так долго, что вышел хозяин — поджарый мужик лет сорока пяти, в майке и заношенных галифе военного образца, с папиросиной в зубах. Стас папиросине подивился, но смолчал.
      — Интересует? — спросил мужик, вытирая руки тряпицей.
      — Да, — кивнул Стас. — Давно не видел такую технику.
      — «Бээмвэ» эр тридцать два, — гордо сказал мужик. — Произведено в городе Мюнхене. Двухцилиндровый, 494 куба движок. В любую горку подъём берет. Сейчас таких уже не делают.
      — Старый?
      — Ну как старый? Десять лет. Я как в двадцать четвёртом демобилизовался со сверхсрочной, так и приехал на нём, прямиком из Баварии. Да по нашим дорогам погонял старичка…
      — После войны? — задумался Стас. — Ах да, здесь же война с немцами была…
      Мужик посмотрел на него как-то странно.
      — Я вот думаю, — сказал Стас, — ведь если к этому… соху привязать… Это сколько же можно вспахать!
      — К мотоциклу? — ещё больше удивился мужик. — Зачем, когда трактор имеется?.. И откуда соха, плугом пашем!.. Ты, парень городской, впервой небось в деревне-то?
      — Я? — усмехнулся Стас. — Нет, не впервой.
      — Ну конечно! Ты же из этих… из студентов, которые в монастырь давеча приехали?
      — Из них.
      — Ну, тогда у тебя мужик сохой землю пашет и лаптем щи хлебат… Дас ист айн русиш швайн… Начитался, поди, Некрасова. — Мужик обиженно махнул рукой и повернулся идти домой.
      — Скажите! — позвал его Стас. — А у вас в Мологу рожь ещё возят?
      —  Ещёвозим, — сказал мужик с какою-то злобой. — Покуда ещёвозим. На корм скоту ещёберут. Вот только скоро затопят её, Мологу-то…
      — Как так?
      — А вот так. Сидят в Москве умники… электрификаторы. — Мужик затейливо выматерился и ушёл в дом. Стас вообще ошалел: давненько не слышал он мата, разве только на ярмарке.
      Он двинулся к монастырю. Там у ворот стайкой топтались мальчики и девочки, в которых он не сразу признал своих соучеников из реального училища. Ну да — лица проявились как на фотопластинке, вот только имён он, хоть убей, не помнил. Нет, одно помнил: Алёна. Вот она, болтает о чём-то с маленькой и немножко кривоватой белобрысой девочкой с косичками, а рядом дылда в очках, с начёсом. Вид у них у всех какой-то нездоровый. Даже Алёна (здешняя), ежели приглядеться… Рожица бледновата, веки подёргиваются…
      «Вот она и была моею зазнобой, — подумал Стас. — Наверное, про неё пытал меня старик Минай. А ведь ровесница моей Дашеньки!» Под горло ему — в который раз за день! — подступил комок. Но он сдержал себя и подошёл к группе.
      Чернявый подросток покрупнее прочих, явно излишней полноты, красовавшийся среди парней помельче, показал пальцем на Стаса и проверещал нарочито писклявым голосом:
      — Оклемалси, болезнай?..
      Как звали юнца, Стас не сразу вспомнил. Кажется, были с ним какие-то конфликты… Но уж из-за чего — конечно, нипочём не угадать. Может, из-за девицы какой? Хоть бы из-за этой вот Алёны?.. А та стрельнула в его сторону глазами и отвернулась к своей собеседнице. Стас немедленно разгадал этот не сильно хитрый женский приём, однако ничего, кроме лёгкой грусти, он в нём не вызвал.
 
      … Практика шла своим чередом. Стас, обнаружив в храме фрески из своего сна, совершенно точно заменившие другие, которые показывал им отец Паисий в первый день практики, пережил по этому поводу изрядный шок, но теперь внешне спокойно срисовывал их. Ангелина Апраксина, понаставив ламп на треногах, фотографировала стены Рождественского собора «по квадратам»; Алёна ходила за ней и заносила сведения в специальный журнал; остальные под руководством Маргариты Петровны оценивали состояние фресок, зарисовывали роспись на большие листы бумаги, чертили таблицы.
      Когда закончили с первым ярусом, девицы наотрез отказались лезть на второй, кроме Маргариты и Ангелины, которые были в брюках. Все посмеялись. Стас молча перетаскал наверх треноги, лампы и аппараты и помог их закрепить; помогал ему Витёк Тетерин, а Дорофей и Вовик Иванов, ухватившись руками за брусья, качались на лесах в ожидании, что, может, девицы всё-таки наверх полезут.
      Потом материализовался несколько опухший проф. Жилинский, который хоть и числился официальным начальником практики, студиозусов своим вниманием не баловал, проводя время либо в прогулках по окрестностям, либо в тёплых беседах с отцом-настоятелем.
      — Тэк-с, — сказал он. — Что вы сегодня успели?..
      Посмотрел и ушёл.
      На другой день все девушки, смущаясь, появились в храме в брюках. До чего крепки условности, думал Стас. И причина не в том, что тут храм Божий — получено же было разрешение от отца Паисия, — а в том, что брюки — «не женская одежда». Вчера им было стыдно лезть наверх без брюк. Сегодня им стыдно ходить в них. Стыд: чувство, эмоция — одинаков в обоих случаях, и хотя в брюках лазать по лесам и впрямь удобнее, их еле уговорили — и при этом, что самое удивительное, у каждой в багаже были брюки! Он вспомнил, как пытался внедрить в быт односельчан карманы: никто не согласился! И не потому, что котомка или узелок удобнее, а потому, что все ходят с узелками, повешенными на пояс или палку, и никто— с нашитыми карманами. «Не нами заведено — не нам менять… » Всё же человеческое общество излишне косно.
      Фрески, когда-то сделанные им самим, он срисовывал на листы бумаги творчески. Не копировал, со всеми потерями, нанесёнными росписи тремя столетиями, но и не повторял того, что делал когда-то, а слегка улучшал. В своё время, начиная работу снизу, он по ходу продвижения вверх, к куполу, нарабатывал мастерство, и теперь видел, где можно сделать лучше. Ну и, наконец, бумага — это не каменные стены, на бумаге можно развернуться в полном объёме отпущенного Господом таланта.
      Однажды к нему подошёл игумен, погладил по голове:
      — Справедливо хвалил тебя профессор, отрок. Ты и впрямь рисовальщик изрядный!
 
      По окончании рабочего дня Маргарита Петровна повела девиц мыться в купальню с банькой на берегу реки. Мальчишек отпустила: отдыхайте где хотите. Дорофей Василиади заявил, что они пойдут купаться у запруды, а Стас решил прогуляться по окрестностям, посетить поля, на которых работал, а то и — чем чёрт не шутит — поискать дома той поры, хотя понимал — вряд ли найдёт. Сон есть сон!
      Четверо однокурсников, удалившиеся от него шагов на тридцать, неожиданно остановились, пошептались, и Дорофей со своим верным Вовиком вернулись к нему.
      — Слабак, мы даём тебе последний шанс показать свою смелость, — высокомерно сказал Дорофей. — Идём подглядывать за девчонками, а ты пойдёшь первым.
      У Стаса едва глаза на лоб не полезли.
      — Совсем ты, Дорофей, дурной, — сказал он. — Чего там подглядывать-то? — И, отвернувшись, пошёл в сторону полей.
      — Трус! Боишься, да? Всё про тебя понятно! — неслось ему вслед. — Не пацан ты! Тряпка!
      … Он нашёл своё поле. Молодые ростки яровых проклюнулись куда лучше, чем когда-либо у него. Сеют, наверное, не вразброс, а машиной, равнодушно подумал он. Удобряют. Не его теперь это поле, да и жизнь — отрезанный ломоть. Всё другое. На тракторе в одиночку вспашешь больше, чем раньше на лошадках — целой деревней. Какое занятие найти крестьянину? Не видать здесь молодёжи; сбежала туда, где заводы, где иная жизнь. Остались дети, старики да мужики вроде того, с мотоциклом. Редко-редко бабки затянут вечером заунывную песню; чтобы молодые горланили до утра — теперь такого нет.
      Вот и опять Стасу взгрустнулось.
      Опушка оказалась куда дальше, чем он помнил по своему сну — вырубили лес-то. Всё же добрался, прошёлся — не было здесь таких старых деревьев, которые могли бы помнить его. Спустился к реке. Окунулся, долго сидел на берегу; вдруг увлёкся интеллектуальным занятием — взялся подсчитывать, сколько же ему было бы лет, если бы сон был явью. Тамон счёта лет не вёл, да и никто не вёл. Никто не говорил: было дело в позапрошлом году (шил в году 7097-м от Рождества Христова).Говорили: это было в год, когда Ерошку-малого волки с покосу утащили,или в год, когда большая вода стояла…Однако посчитал — выяснилось, что с учётом прожитого во сне он стал ровесником двадцатого века. Потом подсчитал, сколько уж не видел он Алёнушки. Получилось, что больше месяца.
      Когда он подходил к селу, вечерело. Мычали коровы. Метрах в ста от него, вдоль околицы, быстро шли две фигуры, большая и маленькая.
      — Завтра же отцу сообщу! Что это за детские выходки? — гневно выговаривала Маргарита Петровна.
      — Чес-слово, просто мимо проходил! — бубнил в ответ Дорофей.
      Ага, равнодушно подумал Стас, поймали парня за подглядыванием…
      — Смешные какие, — тихонечко сказал кто-то, скрытый в тени берёзы. — Прямо дети. А вы, барин, всё грустите — знать, по матушке?
      — Матрёна? — спросил он, приглядевшись. — Нет, мне сейчас нужна совсем не матушка.
      И он подошёл к ней поближе.
      — Такой ты, барин, несчастненький… — прошептала Матрёна, взглянув ему прямо в глаза. — Так и тянет тебя пожалеть.
      — Так и пожалей. — И он до того крепко и умело прошёлся рукой по всему её телу, по спине — от шеи до бёдер, и дальше, не пропустив ни одного закоулочка, что Матрёна только пискнула:
      — Ай да барин!
      «В первый раз изменяю ведь Алёнушке, — мелькнула мысль. — Грехи любезны, доводят до бездны. А можно ли изменить той, которая приснилась?.. А монахи-то, монахи рождественские… Как Иван тогда сказал, в Мологе, возле гулящего дома, пряча глазки… Все мы, говорит, люди-человеки… Мягкая… Свежим пахнет… »
      Эти мысли ещё бежали всей толпою наперегонки в его голове, а левая рука уже обхватила девицу чуть ниже талии, а правая подсунула локоть свой под спинку ей, а ладонью обняла затылок, сминая косу. И вот она уже полулежит в его руках, а он навис над её губами и шепчет прямо в них:
      — Что ж ты меня всё барином кличешь? Я такой же крестьянин, как и ты…
      Кричала вечерняя птица, махала скрипучая мельница крыльями своими…
      А когда потом шли они от реки, он думал: «Ну не могло же мне так точно присниться всё, чего я никогда в руках не держал и не делал? Ведь руки, руки сами помнят всё и знают, разум здесь не участвует… »
      Матрёна, тихая и задумчивая, вдруг засмеялась и лукаво спросила:.
      — А ты меня замуж теперь звать не станешь?
      — Нет, не стану.
      — Отчего же не станешь? Аль не понравилась?
      Он поцеловал её в висок:
      — Понравилась, очень. Только я же говорил тебе, что женат.
      — Ай, ну тебя! — весело фыркнула она. — Слушай, а чего маменькиным-то сынком прикидывался? Я ведь чуть не поверила…
 
      …Когда Стас вернулся в плосковскую гостиницу, обнаружил, что вся команда предалась «преступному пороку»: кто-то раздобыл жареных семечек, и ребята, сидя на крыльце, лузгали их, плюясь шелухой. Был в этом некий вызов, потому что в Москве и Петрограде подобное поведение в общественных местах было запрещено специальными указами градоначальников и каралось содержанием под стражей сроком до четырнадцати суток.
      За этим занятием они разговаривали о чём-то, совершенно Стасу непонятном. Алёна демонстративно не смотрела на него. Вкуса семечек он не помнил совершенно. « Тамих не ели; жали из них масло, да и то не в наших краях, у нас тут льняное масло давят. Если вернусь туда,в тот сон, то научу всех жарить семечки и есть на досуге», — подумал он, а потом ему стало смешно: и досуг у крестьянина — гость редкий, и семечки не еда!
      Неделя прошла спокойно, сны Стасу если и снились, то обычные, как всем. Он их даже не запоминал, Закончив зарисовки в Рождествене, группа перебралась в Николино, что километрах в семи, но на той же самой Согоже. В том его снездесь были выселки: пяток изб, в которых жили рыбаки, поставлявшие в монастырь свежую рыбу.
      В церкви здешней, построенной в конце восемнадцатого века, работы было мало, но никто не торопил, потому что реставрация была назначена только на следующий год, — а значит, и на отдых время оставалось. Стаса вполне хватало на то, чтобы после работы сбегать в Плосково, к Матрёне, и вернуться к утру. Бывшая зазноба Алёна, привыкшая за предыдущий год к его робким ухаживаниям, теперь, не понимая, отчего он так внезапно к ней охладел, начала хандрить, срывая тоску на подругах. Впрочем, оживился Витёк Тетерин, начав оказывать ей мелкие знаки внимания.
      Такой добротной гостиницы, как в Плоскове, здесь не было. Студенты жили в большом доме при церкви, мальчики — на первом этаже, девочки — на втором. Доцент Кованевич нашла себе комнату в деревне. Проф. Жилинского поселили в том же доме, что и студентов, но в комнатке получше, и одного. Готовила и прибиралась угрюмая старушка, у которой хранились ключи от церкви.
      Стас, окончательно вжившийся в реалии родного двадцатого века, сравнивая себя прежнего и себя же, но после того удивительного сна, обнаружил, что сильно продвинулся в понимании людей. А также, что крайне его радовало, он стал куда более самостоятельным!
      Однажды поутру, открыв глаза, он сначала — как делал это теперь ежеутренне — постарался понять, не снилось ли ему опять что-нибудь этакое, не прожил ли он ещё какую-нибудь жизнь, — нет, не снилось, не прожил, — а потом подумал, что хорошо бы освежить в памяти школьный курс истории Отечества. Чтобы во снах своих, буде случится такая оказия, не выглядеть дураком в глазах тамошних жителей. С собой у него были только книжки с приключениями; Москва, где лежат все его учебники, далеко, но, скажем, в Вологду вполне можно смотаться хоть сегодня, купить или Соловьёва, или Иловайского.
      Сказано — сделано: правая рука ещё застёгивала пуговицы на брюках, а левая уже барабанила в дверь комнаты руководителя практики. Услышав недовольное бурчание, Стас крикнул:
      — Игорь Викентьевич! Я уехал на денёк в Вологду! Надеюсь, я вам сегодня не очень нужен?..
      Раздался душераздирающий скрип пружин, и плачущий голос произнёс:
      — И ради этого нужно будить человека! Да езжай ты куда хочешь! Впрочем, постой. Купи мне там «Огонёк»!
      И уже пробежав лес, поле и второй перелесок, на подходе к автобусной станции в Турьеве, Стас сообразил, что произошло, остановился и заржал так, что был вынужден прислониться к берёзке.
      До своего сна он никогда не осмелился бы поступать самовольно, ставя профессора в известность о своих желаниях или планах post factum, и тем более ради этого будить его. В лучшем случае выждал бы момент, когда профессор будет один, да в хорошем расположении духа, и, подойдя к нему, мямлил бы о срочной необходимости ехать, путаясь в словах и краснея под строгим взглядом учёного. А в худшем — и вообще не решился бы говорить о своих делах.
      Теперь он относился к профессору иначе,нежели раньше: как минимум больше не считал его заместителем Господа Бога по церковной архитектуре и живописи. Тем более ему стало очевидным, что для Жилинского эта практика — просто дополнительный отдых. Свалил всю работу на Маргариту, асам, скажем, на речку… или в монастырь пиво пить… «Тэк-с»…
      Всего за часик Стас обежал все книжные лавки, которых в Вологде насчитывалось шесть. Соловьёва в продаже не оказалось. Вернувшись в Николино с учебником Иловайского, он так им увлёкся, что даже вечером в Плосково не побежал. Читая, с некоторой жалостью понимал, что мог бы, скажем, уйти к Стеньке Разину и вволю поразбойничать. Правда, пришлось бы бросить дом. Да, вряд ли бы ушёл — хоть оно и сон, а всё ж таки семья…
      А ещё тогда воевали с Польшей, Швецией, Турцией, Крымом, малороссийскими казаками… Такие события! Но кто в Плоскове о них знал? Он сам, прожив в той эпохе семнадцать лет, из всех событий только и знал, что о реформах Никона, и то благодаря отцу Афиногену. О медном бунте, правда, слышал — от купца Миная, разумеется, — но его лично сия проблема не задела: когда он стал ездить на ярмарки вместо Кормчего, от медных денег уже отказались, вернувшись к серебру.
      Нет, плосковским «хрестьянам» определённо не было ни малейшего дела ни до чего из описанного профессором Иловайским. Сроду никто из них не слышал ни о шведах, ни о турках, а знали только немцев и татар, не делая, впрочем, между ними особого различия (кроме тех, разумеется, кто ездил в Мологу и воочию наблюдал иноземцев). А попробуй Стас рассказать им про тонкую дипломатическую игру вокруг Украины, про польско-турецкие интриги, про двух гетманов, люто воевавших между собой, при том что добивались они одного и того же, и в союзниках одинаково имели турецкого султана и крымского хана! Или про Кардисский мирный договор, отрезавший России выход к Балтике, про урон экономике и престижу…
      Ох, не поняли бы его односельчане! Взялись бы за руки и затеяли вокруг него колдовской хоровод:
      — Шинда вноза митта миногам!..
      «Ну а я сам? — подумал вдруг Стас. — Ведь эти главы русской истории имелись в том учебнике, по которому я учился в школе, пусть даже это был не Иловайский. Но мне и в голову не пришло сопоставить свои, с позволения сказать, знания с той реальностью, которую предоставил мне сон».
      Он пролистнул книгу, открыл оглавление. Прочёл: «Грюнвальдская битва». «Ну надо же! Я знаю это название, даже знаю, кто там махался, — но где этот Грюнвальд географически и где эта битва хронологически? Да, конечно, уже почти двадцать лет, как я зубрил все эти даты… Забыл… И если во снепопаду хоть за неделю до этой знаменитейшей битвы, ничего не смогу предвидеть!»
      И он углубился в чтение.
 
      … Кто ж знал, что читать у Иловайского надо было другие планы! ПотянулоСтаса, когда он срисовывал образ св. Николая в церкви. Впервые предчувствие сна было столь явным… Он успел сказать Маргарите Петровне, что устал и поспит часок — чтобы не переживала попусту, — и прилёг у стеночки.

Район реки Согожи, неизвестно когда