Вечером в доме на Старопигийской был приём. Присутствовали главы гильдий, два консула — венецианский и баварский — и даже зашёл ненадолго митрополит. Здесь главенствовала элегантная, прекрасно одетая дама. Когда Стасу впервой показали её, он просто обомлел. Она была неформальным лидером русской купеческой общины, и звали её Дарья Ковальевна. Муж, влиятельный фабрикант и купец Тимофей Иванович, уехал с партией парфюмерии в Париж; зато при ней были дети-погодки, два мальчика и девочка, от пятнадцати до семнадцати лет.
      Теперь их познакомили; представили по именам детей. Появилась возможность поговорить с нею.
      Улучив момент, Стас, сделав в её сторону приличествующие моменту скользящие куртуазные шаги, прижав к груди правую руку, а левую заведя за спину, склонился перед нею и, копируя обычный для Плоскова вологодский говор — так, что никто более их не услышал, — произнёс:
      — По доброму ли здравию поживаете, любезная Дарья Ковальевна?
      У неё расширились глаза, и она, взяв его под руку, повлекла к креслам у стены:
      — Князь Эдуард, от кого-кого, а от вас я никак не ожидала такого услышать… Вы что же, вологодский?
      — Нет, сударыня, но в Мологе я бывал; останавливался у дедушки вашего, Миная Силыча. В Плоскове и Рождествене тоже бывал. Мы с вами там даже встречались.
      — Ну, этого не могло быть! Я уехала оттуда тридцать лет как, а ведь вам самому вряд ли больше? — И она лукаво засмеялась. — Да и дедушка умер… — она махнула рукой, — ещё при царе Фёдоре Алексеевиче. В самом деле, князь, откуда я вам известна?
      Стас призадумался. Действительно, странно получается. Не ожидал встречи, не подготовился, эх… Надо как-то выкручиваться.
      Тридцатилетний отчим с нежностью посмотрел на свою сорокапятилетнюю падчерицу:
      — Вы прекрасно выглядите. И достигли многого. Парфюмерная фабрика… Дети… Батюшка ваш названый вами бы гордился.
      Дарья сказала с гордостью:
      — У меня ещё трое, взрослые; старшенький Станислав ныне в Париже с отцом, и две дочери замужем.
      Потом вздохнула и добавила:
      — Правда, ещё трое умерли во младенчестве. А что до батюшки моего названого… то как вы можете судить? Ведь вы его не знали.
      — Ну-у, знал, не знал… Я знал его родичей. Мы, можно сказать, одна семья.
      Она внимательно вгляделась в его лицо и растерялась:
      — Как же так? Вы князь, а он… кто? Матушка говорила, он с неба упал…
      — Все мы в какой-то мере упали с неба… А онагде нынче матушка ваша, Алёна Минаевна?
      — Она после того, как батюшка разбился в храме, ушла в монастырь под Вологдой. Скончалась этой осенью…
      Достала платочек, промокнула глаза, глянула виновато:
      — Я даже на могилке её не побывала. Стыд-то какой…
      «А я-то, — подумал он. — Был же осенью в Москве, до Вологды три дня верхами… Если б знал… »
 
      Курфюрст баварский Макс Эмануэль, говоря попросту, обалдел, получив от своего парижского портретиста верительные грамоты с подписью русского царя.
      — Вот новости! — сказал он. — И вы к тому же князь, герр де Грох! Как можно дворянину картины малевать?
      Но грамоты всё же принял.
      Вскоре у Стаса было своё консульство. Он обустраивал его, учитывая три обстоятельства. Во-первых, нечего было и ждать бешеного наплыва русских туристов, нуждающихся в консульских услугах. Во-вторых, содержать офис ему предстояло на свои.Наконец в-третьих, настоящая задача его была — готовить европейскую общественность к будущему имперскому статусу России. А что такого статуса она достигнет, кто-кто, а уж он-то знал точно.
      Купил домик недалече от замка курфюрста — благо накопления позволяли; устроил скромный офис, жилые помещения, комнату для сельских своих пареньков, помощничков Ваньки и Прошки. Они при добром барине да в богатой стране было распоясались: ленятся, пиво пьют и мясо жрут. Но Стас, когда схлынули первые заботы, привёл их в чувство. Взял Ваньку за грудки, посмотрел в глаза страшно и пообещал: «Ещё раз повторится, сдам тебя, скотина, в армию солдатом». Прошку пугать не пришлось: он посообразительнее и вообще прилежный.
      Довольно быстро Стас усвоил, что дипломатия — это искусство выпятить достоинства и силу своей страны. Чтобы одно её упоминание трепет вызывало у окружающих; иначе доказывать силу придётся войной. А вот Священная Римская империи сначала воевала — захватила итальянские земли, и лишь потом её дипломаты начали запугивать остальные страны Западной Европы. Так что на самом деле дипломатия и война связаны сильнее, чем он раньше думал.
      Самую мощную дипломатическую сеть, как выяснил Стас, получая со всех сторон разнообразные документы, имел Ватикан. Для распространения католичества во все края и ради своего политического господства папы без сомнения использовали оружие, шпионаж, подкуп, отлучения от церкви, интердикты и тайные убийства.
      Российская дипломатия была просто младенцем!
      Наезжая два-три раза в год к Матвееву в Амстердам или к Урбиху, царскому посланнику при имперском и датском дворе, Стас проникся важностью дипломатического протокола. Ни буковки не должно быть искажено в титулах владык! Если дипломат позволяет своим зарубежным коллегам вольность и пренебрежение в таких вопросах — он позволит и большее. Они решили, что принятое в западных странах латинское написание слова «царь» в виде «tzar» — ошибочное, искажающее суть; следует писать «czar», что есть сокращённое «caesar» — император. И мгновенно возвращали адресату любые дипломатические документы, содержащие неправильное написание.
      В Амстердаме Стас проводил свободное время в компании дьяка Шпынова. Иногда ездили в Париж; как же изумились новому его качеству прежние приятели!.. Он вытащил из-под моста оборванца Жана, некогда сведшего его с мэтром Антуаном, одел его, купил ему квартирку. А через год опять обнаружил дурака под мостом!
      — Что ж, — сказал Стас. — Jeder hat sein Schicksal .
 
      Необходимость содержать резиденцию, разъезжать по всей Европе и вообще вести достойную дворянина жизнь заставила Стаса искать приработок. Имея множество друзей-художников в культурном центре мира — Париже — и заведя влиятельных знакомых в разных странах и городах, он наладил крепкую сеть сбыта картин.
      Был, конечно, у него ещё один источник дохода: калужское имение. Но в первый же год, когда он послал Прошку в Россию, обнаружились трудности.
      Царь Пётр запретил вывоз денег.
      Стас уже слышал от коллег, которые, в отличие от него, всё же были на государственном довольствии, что им вместо денег выдавали меха, — торгуй, посол, и крутись из выручки. Теперь, оказывается, и частным лицам вывоз прикрыли. В Москве, говорил Прошка, слухи бурлят; купцы недовольны. Ввозить в Россию золото и серебро им разрешают — благородные металлы не облагаются никакими пошлинами, — а вывозить — извини. Купи на деньги русские товары и вези куда хочешь.
      Запретил, антихрист, шить одежду с золотыми и серебряными нитями, чтобы зря металл не тратить.
      Хотел Прошка, по уму своему, переть через пол-Европы сельскую продукцию — тоже нельзя! Только обработанный товар. Верёвку можно, а пеньку нет. Масло из льна можно, а семена того же льна — нет. Сапоги можно, а невыделанные кожи — нет! Ой что творят…
      И привёз Прошка несколько бочек мёда. Пришлось Стасу, чертыхаясь, ездить от пивовара к пивовару, уговаривая взять его мёд. А здесь и своего хватает!
 
      Обзаведясь консульством, Стас наконец занялся устройством своих семейных дел.
      Уже два года сожительствовал он с молодой вдовой. Звали её Марта, была она чрезвычайно домовита и чистоплотна, правильно понимала роль женщины в жизни мужчины и переживала, что живёт греховно со своим квартирантом. А куда ей было деваться? Бывший муж, мелкий дворянин, привёз её из Рыбниц-Дамгартена, с севера, а сам безрассудно ввязался в дуэль — из-за неё же! — и умер от потери крови. Самое удивительное, что его соперник Марту даже в глаза никогда не видел.
      Осталась она одна; не возвращаться же ей было к родителям, бросив дом. А половину второго этажа этого дома занимали квартирка и мастерская Стаса. Ну и успокаивал он её после похорон… утешал… по дому помогал месяц, второй… Потом слово за слово — а заморочить девушке голову он умел отменно, — и стало поздно думать, что греховно, что нет. Правда, её больше всего огорчало не это, а то, что он из простыхи к тому же в церковь не ходит. Она ведь не брала в расчёт, что он православный, что для него церквей в Баварии, оплоте германского католичества, и в заводе не было. Папе римскому в кошмарном сне не могло бы такое присниться.
      Когда он, уехав однажды неизвестно куда «на недельку», вернулся почти через год пусть в плохонькой, но собственной карете, в модном парике, при шпаге и двух ливрейных слугах и оказался русским князем, она была потрясена. Теперь на его художества и даже пренебрежение верой можно было закрыть глаза: Дворянин имеет право на любую прихоть. Марта искренне уверовала, что Господь превратил её милогов сиятельного господина, чтобы он мог на ней жениться, и стала воспитывать в нём такую же мечту всеми способами, доступными ей.
      Стас понимал, что его «прикармливают», и был не прочь Предложить ей руку. Отчего нет? Алёнушка умерла полтора года назад, больше он ни с кем не венчан, обязательств по содержанию детей не имеет, а Марта будет хорошей женой. Волынил только потому, что заранее знал: чем дольше изображать непонимание, тем счастливее будет она, когда он «решится»… A propos , всё равно надо ждать ответа из Москвы по поводу его намерения жениться на католичке.
      Он сходил между тем в Heiliggeistkirche — храм Святого Духа, пообщался с патером. Тот объяснил, что ни он, и ни один другой священник многочисленных кафедральных соборов и католических церквей Мюнхена не станет венчать католичку с православным без разрешения из Ватикана, и предложил для упрощения дела крестить его, «язычника», по католическому обряду. Стас отказался, написал письмо папе и, не дождавшись ответа, решил сам съездить в Рим.
      В конце концов, ездить по разным странам — это была его работа, а в Риме он ещё не бывал.
      На время своего отсутствия он наказал Марте присматривать за Ванькой и Прошкой, а Прошке — за Ванькой и Мартой. Ваньке ничего не поручал — он всё-таки бедовый был, нельзя угадать, что спьяну выкинет.
      Уже в Риме услышал о победах юного шведского короля Карла у Риги; ему сообщил об этом двадцатилетний парнище, живший в том же доме, в котором Стас арендовал комнату. Парнище оказался малороссом; звали его Елисеем, а здесь он уже три года учился в Ватиканской коллегии Святого Афанасия, постригшись под именем Самуил.
      Он оказался настолько интересным собеседником, что Стас, узнав о его скором отъезде на родину, тоже не стал задерживаться в Риме. Получив от папской консистории письмо, утверждавшее, что смешанные браки безусловно разрешены, при том только что врачующиеся поклянутся воспитывать своих детей в римско-католическом исповедании, он сложил вещички и вместе с Елисеем отправился в Верону; там они должны были разъехаться в разные стороны: Стас — в Мюнхен, а Елисей — в Киев.
 
      — Святой Фома первым в истории человечества осознал, что человек есть результат всех предшествующих фаз прогресса материального мира, — восторженно говорил только что окончивший курс философии Елисей. — Человек наиболее совершенное явление во всей природе!
      — Очень лестное для человека мнение, — соглашался Стас, — смущает меня только слово «прогресс». В лукавом нашем языке и прогресс, и регресс — одинаково развитие, только первое мы понимаем в положительном смысле, а второе — в отрицательном, как что-то плохое. Но, например, процесс брожения по сути своей — загнивание, то есть явный регресс, а в итоге получается вино, вершина прогресса.
      Елисей пьянства не одобрял (сам выпивал в меру), но с ходом мыслей Стаса согласился. Прогресс человечества, сказал он, возможен через духовное и умственное возвышение: без пьянства и забобонов. Стас не сразу понял, что это за такие «забобоны»; наконец сообразил, что это — польский перевод латинского superstitio, а по-русски означает «суеверия», и стал хохотать. А Елисею понравилось новое слово «суеверие».
      — Забобоны, сиречь суеверия, суть умствования лишние, ко спасению непотребные, а простой народ прельщающие. Они, как снежные заносы, истинным путём идти мешают и должны быть убраны, — так сформулировал он своё мнение.
      — А разве можно, мой милый Елисей, навсегдаубрать снежные заносы? — с любопытством спросил Стас. — Такие намерения, мне кажется, слишком оптимистичны.
      — Убирать надобно сразу по появлении, вот и не будет их, — воскликнул молодой монах. — Просвещать верующих и наказывать священников, кои грешат заговорами, измышляют чудеса ложные, в праздники пьянствуют и бесчинствуют; всуе призывают имя Господне; боготворят иконы. А что делать с учёными, ищущими в Священном Писании не веру, а факты для своих исторических фантазий? Или, ещё прельстительнее, вычитывающими в Библии какие-то «коды будущего»? Чем это лучше бабьих шептаний или заговорных писем вероятия? А колдовство, с призыванием бесов чрез игры в гудки и в скрыпки, и прочие богомерзкие дела?.. Разве не надо вычистить их вон?.. Ответь мне, княже.
      — Я бы согласился с тобой, Елисей, если бы ты, или хоть кто-то, мог бы вычистить суеверия.Но ведь работа сведётся к уничтожению людей, казням и шельмованию «колдунов», «мошенников» и «обманщиков», точнее, тех, кого ты объявишь таковыми. Вижу, даже скрипачи пойдут под топор… Не грех ли это гордыни с твоей стороны?
      — Нет! У меня, у всех нас есть инструменты: Священное Писание, толкования отцов Церкви и наш собственный разум. Скрыпки хороши в светском театре; я же не мракобес. И чудеса возможны; этому свидетельством вся история нашей Церкви! Но! Но, друг мой! Излишнее увлечение бесовщиной и обманом размывает саму веру в Бога. Разумная достаточностьдолжна давать пастырю меру.
      — А я спрошу тебя: кто установит меру для меры? Где шкала, совмещающая веру и разум? Способны ли вообще верующие принимать Бога по рассудку?
      — А я отвечу: закондолжен диктовать рамки благочестия, князь. Просвещение,обращаясь к разуму, должно лечить паству от постоянной готовности к «чуду», а закон— карать пастырей за чудо измышленное, ложное.
      Они подъезжали к Парме, где собирались как следует пообедать; Стас только успел сказать:
      — Узковатый коридор оставляешь ты для религии, друг мой, — между разумом и юстицией. Она в него не вместится. Могу сказать тебе точно: вера в этом коридоре задохнётся, а суеверия выживут. Ведь каждый сам творит себе Бога по образу и подобию своему, как и Он сотворил нас.
 
      Однажды Елисей сказал:
      — Патриарх покойный, Никон, полагал, что поле Церкви и поле государя — разные. А по мне, одно это поле, и законы государственныедолжны руководить церковными делами. Ибо гражданская и военная служба суть самое важное в земной жизни, а Церковь обязана споспешествовать государю в этом важном…
      Стас в целом согласился и заговорил о законе, волновавшем его в данный момент:
      — А что ты думаешь о законе, согласно которому католичке можно выйти за православного только при условии, что дети их будут воспитываться как католики?
      Елисей начал издалека:
      — Святой Фома писал, что каждый человеческий закон в такойстепени закон, в какой он отдалён от закона природы; еслион совершенно несопоставим с законом природы, то это ужене закон, а извращение закона. А если сопоставим, то должен выполняться.
      — Ну и что? — хмыкнул Стас.
      — Да то, что в соответствии с законом природы в Риме растёт олива, а в России клюква. В России детей от смешанных браков положено непременно воспитывать в православии. Но то не догмат Церкви, а закон государства! И это правильно. Так же и в Риме. Но папа, хитрец премудрый, почему-то полагает, что российский закон ограничивает свободу, и требует, чтобы дети от смешанных браков и в России тоже становились католиками. По мне, если папа ищет религиозной свободы, то пусть покажет её пример в своих собственных владениях. А тебе совет: подчиняйся законам по принципу святого Фомы.
      — Позволь! — удивился Стас. — Я думал, ты католик.
      — Я был униатом, когда учился в польском колледже, и католиком в Риме. Сейчас возвращаюсь в православную Россию. Извини, но я опять указываю тебе тот узкий коридор между разумом и юстицией, которым ты был столь сильно недоволен. А ведь это и есть свобода. Понял?
      — Понял, — ответил Стас. — Женюсь!
 
      По приезде в Мюнхен он обнаружил письмо от местоблюстителя патриаршего престола — царь Пётр после смерти последнего патриарха не назначал новых выборов, но и не отменил пока патриаршества. В письме говорилось:
       «Наша Церковь, при полном убеждении в своей истине, совершенно в то же время свободна от духа слепой исключительности, которым одержимо римское католичество… Православие и в иноверце чтит христианскую веру и христианскую мысль.
      Православная Церковь не препятствует смешанным 6ракам между православными и католиками и не связывает совесть родителей, если они пожелают воспитать своих детей в римско-католическом законе».
      … Осенью 1701 года брак Стаса и Марты освятил католический патер в храме Святого Духа в Мюнхене.
 
      В 1705 году Мюнхен оккупировали австрийские войска императора, объявившего курфюрсту опалу. Стас, из опасения за беременную жену, оставил за хозяина дома Прошку и двинул на север, к её родителям, и уехали они, как оказалось, вовремя: добродушные трудолюбивые баварские крестьяне взяли в руки вилы и цепы и пошли молотить оккупантов. А если благородный человек не в мундире, кто из них мог бы отличить австрийца от немца? В общем, только чудом князь де Грох со своею семьёй не угодил в мясорубку знаменитого «Кровавого Рождества».
      В Рыбниц-Дамгартене Марта родила сына, которого они назвали Эмануэлем, и он стал первым собственным ребёнком Стаса, при том что по внутреннему счётуСтасу было уже шестьдесят лет.
      Как русский дворянин, в Германии он автоматически получил права рыцаря с разрешением именоваться по приобретаемым поместьям. Но ему этого не было надо; человек не тщеславный, он купил имение за озером Золлер-Баден только из-за увещеваний Марты, да и то не для себя. Это были три деревушки с общим названием Сады, населённые поляками; Стас оформил покупку на имя сына.
      А Европа воевала за испанское наследство: высшая элита нескольких стран решала, чей отпрыск заменит на испанском троне умершего бездетного короля. Одновременно шведский король Карл гонял по всей Прибалтике Августа, саксонского курфюрста и польского короля. Преследуя его, Карл вторгся в Саксонию, задал Августу трёпку и гнал аж до его столицы, Дрездена, не позволяя русскому царю Петру помочь своему союзнику, и заставил-таки саксонца отказаться от польской короны.
      Две эти большие войны могли запросто слиться в одну огромную, всеевропейскую, и Стас восхищался искусством, с которым английские и голландские дипломаты развели ситуацию.
      Вскоре, опасаясь чумы, поразившей всё балтийское побережье, Стас вместе с семьёй, дождавшись попутного купеческого обоза, двинул в обратный путь. Теперь, заведя себе сына, он избегал военных стычек. Но повоевать пришлось: на пустынной дороге, где-то между Геттингеном и Касселем, на их обоз налетели разбойники. Впервые за долгие годы он вытащил шпагу и обагрил её вражеской кровью. Банду разогнали, и было бы совсем хорошо, если бы не потеря: отчаянно и безрассудно закрыв собой свою хозяйку с ребёнком, погиб лодырь и шалопут Ванька.
      В сентябре 1710 года, к радости отощавшего Прошки, Стас вернулся в свою мюнхенскую резиденцию.
 
      После Полтавской победы Стас от месяца к месяцу всё яснее понимал: проблема утверждения за Россией звания «империя» перешла в стадию реального осуществления. Высшие дипломатические должности страны получили наименование «государственный канцлер» и «вице-канцлер», как в империи. Высшему судебному органу Пётр дал имперское наименование "сенат». Во время аудиенции в Кремле английский посол Чарлз Уинтворт обращался к царю исключительно титулом Keizerlige *, что было, в общем, неудивительно, поскольку английская дипломатия понимала, что к чему.
      Ещё когда Стас жил в Рыбниц-Дамгартене и Ростоке (он посещал там университет), выезжал в Бранденбург или Гамбург, люди, узнав, что он русский, устраивали пышные банкеты. Ох помнили тут кровожадных шведов, помнили и победам над ними русских искренне радовались!..
      А во время очередного визита Стаса в Амстердам Шпынов показал ему копию перлюстрированного письма датского посла Юйля. Тот писал из Петербурга в Копенгаген: «Теперь, после Полтавской победы, как в России, так и за границей находятся люди, которые ищут понравиться царскому двору императорским титулом, побуждая в то же время царя добиваться ото всех коронованных особ Европы признания за ним этого титула. Высокомерие русских возросло до такой степени, что они стремятся переделать слово „царь“ в « Keizer » или « Caesar ».
      — Этот Юйль целое исследование провёл, — злорадно сообщил Шпынов. — Доказывает, что вопреки нашему мнению слово «царь» соответствует по европейской титулатуре слову «rex», сиречь «король»…
      Среди самых «высокомерных русских», требующих признания имперскости титула царя, Юйль назвал вице-канцлера Шафирова и царского посланника при имперском и датском дворе Урбиха.
      — Была бы такая возможность, — сказал Шпынов, — я бы лично поздравил их обоих и выпил за наш успех.
      Свой ответ — «Как ни жаль, а телефон ещё не изобрели» — Стас начал про себя, а вслух закончил:
      — … Однако выпить мы можем, невзирая ни на что!
      И они наполнили кубки, и выпили за здравие его императорского величества Петра Алексеевича и за всех императорских дипломатов.
 
      В 1712 году в войне наступил перелом. Несмотря на постоянные предательства союзников, саксонцев и датчан, русские войска выбили шведов из Рыбниц-Дамгартена и Ростока, освободили Померанию. К Новому году военные действия перешли в Голштинию; в начале января 1713-го русская армия была у Гамбурга, а шведская продолжала отступление. Окончательным разгромом шведов под Фридрихштадтом командовал сам Пётр.
      Исход Северной войны был предрешён: наступило время дипломатов. И вот, после многочисленных разъездов дипломатов между столицами, в 1717 году заключили в Амстердаме договор; Россия добилась от Франции, Дании и прочих всего, чего хотела.
      Начались переговоры с Карлом, королём шведским, о мире и будущих совместных действиях против предавших Петра союзников — Англии и Дании. Однако Карл скоропостижно скончался; среди дипломатов ходили слухи, что его убили английские агенты, не сумев убить Петра…
 
      Русских через Мюнхен ездило всё больше и больше; значение консульства росло. Между тем Прошка, оказавшийся способным к учёбе, был отпущен Стасом в Парижский университет и ожидался обратно только через год. Нанимать местных было дорого, пришлось привезти нескольких человек из Садов. Так что теперь в его доме, помимо канцелярских работников, были кухарка, садовник, постоянный кучер и камердинер, но ими управляла Марта; Стас в домашние дела не лез.
      Детей у них почему-то больше не было, несмотря на все старания. Марта после родов страдала какой-то нутряной болезнью — может, от этого детей-то не получалось?.. Но они жили дружно; он в любой момент был готов доставить жене хоть какую радость. Но что за радость, если она не могла высидеть до конца ни одного концерта, ни даже службы в храме? Приём гостей был для неё мучением. Малейшие усилия — и требовалось полежать…
      Она увлеклась астрологией, приглашала каких-то специалистов, помнила наизусть характеристики знаков зодиака… Приставала с этим всем к Стасу, и он терпел, чтобы не огорчать её. Он даже в словах стремился выразить ей свою любовь. Никогда не называл просто по имени, а добавлял всякие словечки вроде mein Herz, mein Liebling, mein Schatz . Но и никогда не обращался дежурным словом «дорогая», а обязательно «дорогая Марта». Она же не только любила его, но и уважала безмерно; обращалась «князь» или «де Грох».
      Эмануэль незаметно вырастал в высокого красивого юношу. С первых его лет Стас вкладывал в него труда больше, чем некогда в Дашеньку — и не потому только, что он был мальчиком и единокровным его ребёнком. Просто сам Стас повзрослел; многое, казавшееся ему важным раньше, перестало быть таковым, а что представлялось лишним и далёким от реальной жизни, наоборот, стало важным.
      Состояние современной науки Стас оценивал как ужасное: его собственные школьные знания, полученные в двадцатом веке, превышали объём познаний даже университетских профессоров. И ему приходилось таиться из опасения ненароком изменить будущее, и если он не упускал случая побывать на учёных сборищах, поговорить с профессорами, то делал это не для их просвещения или своего прославления, а чтобы представить, чему можно учить собственного ребёнка, а что лучше скрыть от него!

Санкт-Петербург — Мюнхен, 1721-1742 годы