Неизвестно, что лучше: отбить голый зад о каменную мостовую или же плюхнуться в пусть «мягкую», но зловонную жижу, как это случилось со Стасом. Вокруг была промозглая ночь; в лунном свете неоново отблескивали мокрые камни стены. Эх! Выпить не успел. Интересно, каково оно, впасть в сон,когда сам — пьян? Так всю жизнь и проходишь поддатым?
      Сбоку раздался хриплый хохот:
      — Ещё один идиот с моста упал!
      Стас вскочил на ноги. Ощупал себя: всё в порядке; если и тяжелее себя настоящего, то не более чем на двадцать фунтов Можно начинать новую жизнь. Под ногами хлюпало и воняло до одури. Из-под арки моста выполз тот самый тип, что смеялся над его падением.
      — Эдуард! — закричал он, приглядевшись. — Ты! И опять голый! Что у тебя за привычка, друг мой, каждый год падать с моста голым? Вроде бы ты теперь солидный художник, малюешь картины у мэтра Антуана…
 
      Через неделю Антуан сказал извиняющимся тоном:
      — Брат, прости мои сомнения… надо поговорить…
      Что придёт время объяснений, Стасу было ясно с самого начала. Но в ту ночь… тогда ему было некуда деваться. Новый знакомец, Жан, живший под мостом, одолжил ему свой «сюртук» и проводил к Антуану, с которого иногда сшибал монету за переноску картин. Слова «художник» и «картины» и подвигли Стаса на согласие. То, что там найдётся настоящий Эдуард, его не пугало: главное, попасть к художникам, а там вступит в действие корпоративная солидарность.
      Но Эдуарда в мастерской, куда они пришли, не было. Мало того, его никто и не ждал, потому что, заработав кое-какие деньги, он уже полгода как ушёл в Англию: любил отчего-то Англию и не любил Францию. По этой причине появление Стаса, которого Жан предъявил в качестве Эдуарда, не вызвало у мэтра Антуана ни радости, ни особого доверия, особенно когда при свете свечи Стас оказался на Эдуарда не очень-то и похож. Двадцатишестилетний мэтр его долго рассматривал, хмыкал, потом спросил с сомнением:
      — Слушай, или ты помолодел? Странно…
      Стас врать не любил, а потому помалкивал, чтоб по голосу не разоблачили. И без того ему казалось достаточно удивительным, что можно перепутать двух разных людей. А прямо признать, что он другой, не хотел — могли и на улицу выгнать. Ну а пока был шанс: он ведь упал с моста голым, как тот неведомый Эдуард! Это убеждало.
      — Пусть он что-нибудь намалюет, — предложил Жан, пристроившийся уже у стола жрать печенье.
      — Отличная идея! — И Стаса подвели к мольберту.
      Он «намалевал». Антуан совсем удивился:
      — Помолодел, а писать стал лучше… Ты — не ты!
      В конце концов, его оставили. Даже одели. Была очень холодная для этих мест зима — временами температура опускалась, видимо, до нуля; термометров ещё не изобрели, и Стас судил об этом по появлению корочки льда на лужах.
      И вот пришло время объяснений.
      Людовик XIV обожал искусство, особенно такое, которое прославляло его самого и его правление. Строились десятки дворцов. Один из них — галерею Palais-Royal — и расписывал мэтр Антуан со своими подмастерьями: античные греки, мифологические сюжеты и всё такое подобное. Всего лишь за неделю среди привлечённых им художников Стас показал себя, в общем, хорошо. Для подработки же вся их la brigade писала копии картин великих мастеров прошлого для богатых людей; очень быстро стало ясно, что в этом деле Стасу, может, вообще нет равных. Разумеется, Антуан понял, что он не Эдуард. Но кто?
      И как, parbleu , к нему обращаться?
      — Брат, — обратился он к Стасу, — не бойся меня. Я знаю, что ты не Эдуард и не француз. Но кто б ты ни был, ты мастер, и будешь работать здесь. Если скрываешься, скажи — у меня хорошие связи в префектуре и при дворе, уладим. Кто ты такой?
      Дальнейшая беседа принесла им обоим немалые открытия. Оказалось, новый maitre Стас не только русский, как и прежний, Эдуард, но и носит ту же ужасную фамилию Грых-брых; произнести «Гроховецкий» француз абсолютно не мог. И точно так же, как и Эдуард, о своём прибытии во Францию он только и помнил, что прибыл легально, однако как — сказать не мог. Но ни о каком своём родственнике по имени Эдуард кроме дедушки по материнской линии, никогда не слыхивал!
      Поудивлялись, а потом и порадовались: у Антуана сохранилась учётная карточка Эдуарда, очень кстати! На другой день оформили в префектуре бумаги и всего через полгода получили для Стаса новые документы.
      Так он превратился в Эдуарда Гроха.
      Через два года Стас перешёл в мастерскую Гиацинта Рибо. Тот отличился уже, написав портрет герцога Орлеанского, брата короля, а затем портрет его сына, молодого герцога Шартрского, и быстро вошёл в фавор к самому королю. Работать с ним было одно удовольствие: Стаса он любил и в доходах не обделял.
      Иногда встречались с Антуаном, с другими мастерами. В общем, художник, имеющий патрона, заказы и друзей, грустить не станет!
      Он тихо радовался здешней «цивилизованной дикости»: в Версальском дворце даже для короля не устроили ни туалета, ни ванной или душа, ни простого рукомойника! Изредка посещал школу фехтования. Прав, прав был мсьё Травински: Стас со своей ученической подготовкой, полученной в двадцатом веке, побивал в семнадцатом веке признанных мастеров! Понятно — ко временам его ученичества здешние умения безнадёжно устарели. И так во всём! Если сравнить классический английский бокс девятнадцатого века, с его смешными статичными позами и правилами, и бокс, каким он стал к 1934 году, то это небо и земля… А здесь просто дрались, без всяких правил…
 
      Ещё через три года, тепло попрощавшись с друзьями, Стас отправился покорять германских князей; он так освоился в портретной живописи, что всюду был нарасхват. Местные дворяне, а тем паче короли, имея куда меньше средств, чем французский монарх, тратили на предметы роскоши, на дворцы и картины больше, чем он! Поразительно… А художникам заработок!
      Прошёл Германию с севера на юг: Гамбург, Бремен, Бранденбург, Саксония. Даже война, шедшая между Францией и Аугсбургской лигой, ему не мешала. Во-первых, он отсиживался в замках, во-вторых, это, конечно, была не такая бойня, как лет пятьдесят назад, когда шведы со своим know-how — мобильными чугунными пушками — перебили две трети населения Германии. Тогда они грабили и насиловали, не стесняясь ничего, не делая различия между протестантами и католиками. Устраивали набеги каждую весну; население некоторых германских земель свели в ноль. Стас однажды побеседовал с двумя старухами крестьянками — вот уж они ему понарассказывали!
      Кстати, кем-кем, а немецким крестьянином Стас не хотел бы быть. Здешний орднунг не давал им той вольницы, к какой он привык, будучи крестьянином на Руси. Даже свой надел, с которого кормился сам, крепостной обязан был обрабатывать только так, как ему скажут, и под надзором сеньора. Не мог ни продать, ни заложить его по своему усмотрению; не мог даже передать свою землю по наследству детям! Не мог жениться без согласия господина, да ещё до свадьбы, будь добр, угости барина невестой!..
      На несколько лет — позже оказалось, что навсегда, — Эдуард Грох, то есть Стас, застрял в Баварии. В Цвайбрюкене сдружился со стариком Анхельмом, не только хорошим копиистом, но и знатоком латыни и германских диалектов. Поболтать он любил, и Стас, конечно, не упускал случая для шлифовки своего немецкого, которого раньше-то, в прежнейжизни, не знал совершенно.
      Часто спорили об истории,
      — Странные дела! — брюзжал Анхельм. — Пока человек младенец, его разум чист; юношей он набирается знаний, но глуп; став старцем, приобретает мудрость. А теперь посмотри на историю: на смену великим мастерам античности пришли подражатели эпохи Медичи, а их сменили жалкие копиисты вроде нас. Всё наоборот.
      — Человек чтит отца своего, — ответил Стас. — Даже сам став отцом, говорит: какой великий человек был мой отец! Потом в этой семье рождается ещё один великий человек, и всё повторяется, но в памяти остаётся, что был у нас в роду, в старину, ещё более великий муж. Хотя на самом деле, конечно, от поколения к поколению люди набираются опыта и знаний потому с человеческой старостью надо сравнивать наше время а не какую-то «седую древность».
      — И для нас с тобой такой взгляд лестен и выгоден, — подхватил Анхельм, — ибо мы оказываемся более великими мастерами. Как бы только объяснить это ландграфу, маловато он нам платит… За одну картину Дюрера больше заплатил, чем мне за весь прошлый год перепало.
      Стас промолчал — ему-то платили изряднёхонько…
      Летом 1697 года он переехал в Мюнхен: в связи с рождением наследника у курфюрста Макса Эмануэля надо было заняться украшением столичных дворцов. Но свободу свою сохранил: работал по договорам, в придворные живописцы, на жалованье, не пошёл…
 
      Больше двух лет спустя брёл однажды Стас по Мюнхену. Вдруг на AugsburgerstraBe, слева, вывернула карета, запряженная двойней; у неё на ходу отвалилось колесо, распахнулась дверца, и с энергичным воплем «твою мать!» на булыжную мостовую выпал одетый в европейское платье джентльмен, бритый блондин. Стас помог ему подняться, попенял:
      — Что ж ты мать-то так поминаешь? Нельзя, грех.
      — Да видишь, колесо!.. — начал было пострадавший и тут же осёкся. — Однако! Ты русский, что ли?
      — Однако русский, — ответил Стас, улыбаясь.
      — Как же это может быть? Тут нет русских!
      — Знаю. Двенадцать лет по Европе брожу, ни одного, кроме тебя, не видел. Однако.
      — А ты откуда взялся?
      — Из Парижа.
      — Нет, ну а если честно?
      — Из Парижа, говорю. Я там Версаль расписывал. А ты сам-то с виду — чистый немец. Кто таков?
      — А вот смотри — я теперь не совсем чистый. — И незнакомец показал на свои испачканные на коленях брюки.
      Подбежавший слуга почистил его брюки щёточкой, подал платочек; тот обтёр ладони, представился:
      — Царя Петра Алексеевича дипломатический посланник, дьяк Шпынов. Следую из Амстердама в Вену.
      — Вольный живописец, князь Гроховецкий, — представился в свою очередь Стас. — Тут зовусь Эдуардом Грохом.
      И пока слуги собирали упавший с крыши кареты багаж, пока починяли колесо, два соотечественника отправились в «Красный лев» перекусить и поболтать.
      — Что ж ты, князь, пропадаешь тут, — говорил Шпынов, в ожидании жареной свиной ноги потягивая рейнвейн. — Царю край как нужны такие люди. Про Шафирова слышал? Пётр Алексеевич его из купцов взял и — даром что тот еврейского племени — в ближайшие свои помощники определил, а всё потому, что языки знает. А ты? Небось и французскому обучен?
      — Обучен и ему. Немецкий, английский и латынь знаю. Польский учил, но давно.
      — Святый Боже! А голландский знаешь?
      — Да кто же в наше время голландского не знает!
      — Слушай, князь! Едем со мной в Вену? Там нынче Прокофий Богданович Возницын обретаются, посол царский. Он обрадуется; ты не пожалеешь; да и мне, что такого человечка привёз, профит будет. Всем хорошо!
      — Дела у меня здесь недоконченные, друг мой! И рад бы пообщаться с русскими людьми, но никак.
      — Да тут двести вёрст ходу всего! Вернёшься, доделаешь дела. Сам же говорил, что живописец ты вольный.
      Не выдержал Стас, согласился, и вышло так, что жизнь его совершила крутой поворот.
 
      Посол П.Б.Возницын, думный дьяк — высокий, толстый, важный господин, встретил Стаса без явно выраженной радости, но хотя бы приветливо. Пытался выспросить о прежней Стасовой жизни; только и узнал, что его во младенчестве увезли в Париж и он там вырос. Есть ли родственники в России? Не знает. Есть ли в России поместье? Не знает.
      На заявление Стаса: «Я из князей Гроховецких», — посол щёлкнув пальцами, вызвал приписанного к посольству герольдмейстера. Тот подтвердил:
      — Да, род Гроховецких известен. Это бывшие служебные князья князей Воротынских, из коих Алексей был свояком царя Михаила Фёдоровича, а его сын Иван — двоюродный брат царя Алексея Михайловича. Во время свадьбы царя с Нарышкиной, матушкой государя нашего Петра Алексеевича, стоял у сенника.
      — Вон оно как, — удивился посол, будто не Иван Воротынский, а лично Стас был шафером на царской свадьбе. И переменился Прокофий Богданович к Стасу, за плечи обнял, стал действительно радостным, к столу пригласил.
      Участники проходившего на берегу Дуная международного конгресса жили в условиях походных: в палатках, расставленных на огромной площади квадратом, чтоб никакой стороне обидно не было. Заседали уже второй год — много накопилось противоречий между странами! Тут ругались, мирились, заключали союзы — и явные и тайные… Никто ещё не знал, что русский царь намерен повернуть политику свою с юга на север, с Турции на Швецию, — да никто особо Россию-то и в расчёт не брал…
      Обед был, на взгляд Стаса, вельми обилен. Уха из стерляди с кулебякой, поросёнок жареный с кашей, жареная утка с груздями, раки в собственном соку, разварной картофель со сметаной… Вина красные и белые. Кроме того, на блюдах лежали гроздья фиолетового, подёрнутого сизым налётом винограда.
      — Вишь ты, виноград здесь растёт, — шепнул Стасу Шпынов. — А попробуй у нас его вырастить… В Вятке…
      Стас рассмеялся:
      — И без винограда отличий хватает, — сказал он. — В Париже зимой шуба не нужна, в замках обходятся без печи, одним лишь камином, расстояния всё маленькие…
      — Верно, — кивнул большущей головой Возницын, утирая рот платком. — От экономии да прибытка большого имеет Европа руки и капиталы, чтобы производство двигать. И вам надо исхитриться, влезть в европейские дела, торговать, завозить к себе нужное… А нас не пускают… Поляков-ливонцев-литовцев мы пробили, слава тебе Господи. Теперь с двух сторон в центр сей давят Швеция и Турция. Пётр Алексеевич тако пишет: шведы «задёрнули занавес и со всем светом коммуникацию пресекли».
      Вечером Стас имел беседу с послом: тот объяснял, что европейцы не могут правильно судить о русских и России. Они её не знают! А надо так сделать, чтобы узнали, причём от людей верных, и кто, кроме знатоков тамошних правил, к тому же вхожих в дома владык земных, вроде него, князя Гроховецкого тому поспешествовать может?..
      На другой день дьяк Шпынов, получивший от Возницына некие бумаги, вместе со Стасом отбыл в Воронеж, к царю Петру. По дороге страшно сдружились, пели песни…
      — А что ж у тебя, князь, шпаги нет?
      — Как нет, есть. Дома. Но ведь я в права дворянства не вступал, числюсь мещанином, и потому оружие могу держать при седле, а на бедре носить нельзя. А конька моего мы оставили в Мюнхене, э?..
 
      Пётр Стаса поразил. Длинный, несуразный, узкоплечий — и в то же время по-мужски серьёзный. Лицо дёрганое от какой-то нервной болезни, вроде хореи, но приятное, открытое. Понимает, кто он таков есть: царь! — и умеет любому просто взглядом внушить это понимание.
      Если бы не трубка, его вонючая. Стас-то сам никогда не курил и не уважал этого пустого занятия.
      Они застали царя в Воронеже, но на утро намечен был уже отъезд в Москву. Молодых приятелей, своих ровесников — ему было 27 лет, Стасу, по-здешнему, 29, а дьяк Шпынов был моложе их обоих — встретил по-деловому. Выдал им по чарке водки, забрал у Шпынова бумаги; тут же прочёл, обдумал и крикнул писца, ответ сочинять.
      И только потом присоединился к их застолью, но пили, волреки ожиданиям Стаса, наслушавшегося в своём времениоб алкоголизме царя и даже читавшего про это (и про многое другое) роман графа А. Толстого, не водку, а хорошее венгерское вино и весьма умеренно. Пётр затеял расспрашивать Шпынова, каковы наши дела за границей. Никогда раньше не было у России постоянных посольств. Только с этой весны открыли первое, в Голландии. Отправлен туда послом граф Матвеев, сын того Артамона Матвеева, что убит был в 1682 году стрельцами злодейски… Царь говорил об этом, а Стасу вспоминался рассказ садовника Никиты, что в том году и купчину Кириллова «стрельцы уходили»… А купчина тот — дядя его зятя, Тимофея. Но не спрашивать же царя про судьбу какого-то купца и его жены-крестьянки Дарьюшки…
      А Шпынов рассказывал, как нашему послу работается в Амстердаме да как в Австрии лихо Возницын обрезал турок: когда они потребовали вернуть Азов, он без сомнений тут же потребовал отдать России Керчь, а в придачу и Очаков, — да что по дороге говорят…
      — Und ubrigens, mein Herr , нашего друга князя Гроховецкого я подобрал, можно сказать, на дороге…
      Стас хмыкнул:
      — Если быть точным, на дороге подобрал тебя я, когда ты кувыркался, покинув карету, надо полагать, в поисках друзей… — И они, перебивая друг друга, рассказали царю историю своего знакомства. Тот хохотал, хлопал себя по коленям, а потом посуровел и вопросил Стаса:
      — Что ж ты, знаток дел европейских, ко мне не пришёл раньше? В людях у меня нужда большая…
      — А как узнать-то я мог об этом, ваше императорское величество? Вы бы хоть в газетах объявление дали… — сказал Стас и оборвал себя, увидев, как вскинул царь голову, посмотрел внимательно, будто мысль какая поразила его. «Эх, вот это я ляпнул так ляпнул! — закручинился Стас. — Нет здесь газет; когда ещё царь до них додумается… А ежели с моей подачи он теперь затеет прессу печатать?.. »
      Он много размышлял о природе своих снови решил, что ничего тут нельзя менять или подсказывать. «Проснусь,а там, в моём настоящем, не только писатель Букашков пропал, а вдруг пропадёт Пушкин Александр Сергеевич?» Потому он стремился жить как бы в струе времени, заставлял себя забыть обо всём, что знал сверхэтой эпохи. И вот на тебе!
      Но, оказалось, не упоминание газет поразило царя.
      — Как ты сказал? — переспросил он. — «Императорское величество»? А что! Правильно! — И почал мерить горницу своими гигантскими шагами. — А позвать мне Васятку Третьяковского!
      И затянулись аж за полночь споры-разговоры о том, что русский монарх — цесарь и преемник византийских императоров ещё с древлекиевских времён, когда Владимир-цесарь отдал страну свою двенадцати сынам. А титл цесаря суть императорский и есть! Потом царь Иван Васильевич монархию, его дедом, тож Иван Васильевичем, вновь собранную, паки утвердил и короновался, и орла за герб империи Российскойпринял.
      …Следующим днём простился Стас со своим приятелем, дьяком Шпыновым: тот возвращался с царскими инструкциями к Возницыну и далее в Амстердам, а Стасов путь лежал в Москву. И на другое утро двинулись возки и кареты, а також и телеги с припасами дорожными, через весёлые сентябрьские леса, мимо редких деревушек…
      Когда встали на ночной бивак, опять позвали Стаса к Петру. И бродили они у царской палатки, и рассуждал царь, сыпля в сумраке искры из трубки:
      — Англия и Франция много земель асийских и американских приобрели, но их государи императорских титлов не имеют. Токмо Священная Римская на западе да Священная Византия на востоке — вот и все империи, да и Византийской-то твердыни больше нету, пала под турком… А мы изначально на земле своей власть имеем и сами её держим, потому Россия держава суть. Как император римский в Вене, так и мы ведём регуляцию в отношениях земель южных и восточных. А они моё величество с королями равняют? Не должно такого быти…
      Стас поддакивал и к царским примерам свои подкидывал но так, чтоб не взбудоражить его воображение, — и всё пытался припомнить, когда там, в настоящейистории, Пётр Алексеевич императорский титул принял? Забыл. Уж точно после Полтавской битвы… А когда?.. И чтобы отвлечь царя от этой идеи, завёл разговор о Мюнхене, о культуре тамошней, попытался развеселить Петра рассказом о коротких кожаных штанишках с бретельками, которые носят баварцы…
      Пётр досадливо морщился:
      — Да почто нам те штанишки… Нам они при нашей натуре ни на что не годны. Скажи лучше, делают ли там что полезное для нас. Корабли строят? Нет? Вот видишь, а ты — штанишки… — И опять перешёл к волнующему его вопросу об имперскости России.
      — Везде князьями становятся только по праву крови. А я сам жалую графское и княжеское достоинство своим подданным как император!
      Дня через два снова затеял о том же, а Стас опять попытался свернуть разговор на Европу: де, Россия тоже Европа, с географической точки зрения. Пётр глянул сурово:
      — Не верю я тебе, князь. Россия сама по себе: не Европа она и не Асия! Россия!
      В Москву въехали 27 сентября.
 
      В Москве Стасу обещана была встреча с главой Посольского приказа. Место это занимал дядя царя, брат его матери Натальи Кирилловны, Лев Нарышкин. Дьяк Шпынов во время их долгого путешествия от Мюнхена до Воронежа рассказывал о нём: человек ума небогатого, зато любитель выпить, о себе мнит сверх меры и по оной причине, если дело какое, на дьяков свалить его норовит.
      Поселили Стаса в Гостином дворе, а жить велели на свои деньги. Пока царские и посольскоприказные канцеляристы обменивались неведомыми ему соображениями о судьбе его, он обдумывал, как вести себя и какие вопросы было бы лепо задать Петру Алексеевичу. Например, он помнил по своему плосковскому житью-бытью в крестьянах, что родился царь в День святого Исаакия, по случаю чего была в Рождественском соборе служба, но имя — Пётр — объявили двумя месяцами позже. Почему?.. Вправду ли был у Петра старший единокровный брат Михаил, якобы ушедший к раскольникам и вычеркнутый по сей причине из всех синодиков? Или: каков собою был другой его брат, Фёдор — слабоумный инвалид, как бают некоторые, или разумный красавец — о чём пишут другие? Был ли пустомелей князь Иван Хованский?.. Много вопросов придумал Стас, не зная, что встретится он теперь с Петром только через двадцать с лишком лет.
      Меж тем дьяки додумали свою думу и решили, что понеже князь Гроховецкий царю люб и с заграничными реалиями знаком как resident, то в службу его взять и назвать консулом, с официальным жительством в Баварии. Пусть от Священной Римской империи до Голландии, а також в Испании, в Италийских землях и где ещё быть ему доведётся, ищет полезных людишек, уговаривает их в Россию переезжать; пусть всюду Россию славит как империю. Жалованья ему никакого не назначать; Царю служить — и так большая честь, а предоставить на кормление, как оно и положено дворянину, землю с крестьянами.
      А дядьку царского, главу Посольского приказа Льва Кирилловича, так и не повидал!
 
      Бывший сюзерен Гроховецких, князь И. А. Воротынский скончался за двадцать лет до того. С ним угас род Воротынских, и всё их громадное имущество перешло в собственность государства. Теперь одно из именьиц их под Калугой, земельку с крестьянами, правительство передало Стасу. Здесь провёл он зиму и весну — с ноября до мая. Окунулся в давно забытую сельскую жизнь, отдохнул, надышался морозным воздухом на годы вперёд… Кстати, заметил: по сравнению с Плосковом земли эти южнее всего-то ничего, а куда как теплее здесь, и уклад работ иной. Зато по сравнению с Францией, наоборот, хуже: там траву косят в апреле, кормовая база для скота лучше нашей…
      В конце декабря пришла удивительная весть: царь повелел Новому году наступать не с 1 сентября, а с 1 января. Стас с улыбкой наблюдал в окна своего барского дома сельские сценки — встретятся два мужика на улице, и обязательно один, а то и оба, в восторге шапки в землю кинут и руками разведут: вот это да! Вот это царь! Годам командует, когда им начинаться!..
      Назрела война со шведами. По сему случаю к гетману Мазепе ехал дьяк Михайлов, и Стасу было предписано ехать с ним до Киева, а оттуда через Львов в Мюнхен. Дали ему копии бумаг с прецедентами, когда русских великих князей именовали императорами: письма от папы; от Англии; от Ливонского ордена. Письмо царя Ивана — он в ответ на предложение цезаря Священной Римской империи — не желаете ли, мол, получить от меня королевскую корону? — заявил: «Мы Божиею милостию Государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы… а поставления есмя наперёд сего не хотим ни от кого»…
      В имении Стас оставил надёжного старосту, а с собою взял в услужение двух смышлёных сельских парней, Ваньку с Прошкой, которых обучал всю зиму некоторым необходимым заграничным премудростям.

      Посланник царский, без свиты и особых полномочий, вряд ли должен был заинтересовать население города, который он и посетил-то попутно, собираясь всего лишь переночевать.
      Но о его приезде знали; его встречали.
      Город был — Львов.
      Два века терял он свой русский православный характер. Медленно, однако ж неуклонно. Молодые этого не замечают: они живут здесь и сейчас, а что было вчера, не знают и знать не хотят. А люди, прожившие в городе несколько десятилетий, перемены видят и понимают их необратимость. Смириться им с этим невозможно!
      Веру давят невыносимо: униаты хотя бы внешне блюли уважение к православию, теперь — откровенное окатоличивание. В администрации сплошь чужие люди; в Ратуше заседает патрициат —одни католики, немцы и поляки. Финансы контролируют евреи, и в их руках «официальные» и тайные бордели. Самый большой публичный дом открыли на углу улиц Сербской и Руськой, ой грех!
      И хоть один бы только случай, чтобы наоборот, туда, на запал, двигалось бы славянство и православие.
      Нет такого…
      Меньше года, как Стас проезжал тут же с дьяком Шпыновым. Никто тогда на их проезд внимания не обратил. А теперь? Теперь бродят недалече вооружённые до зубов шведы. От них, что ли, Львову ждать чего хорошего?.. Последняя надежда на русского царя.
      Только-только сменены на Руси боярские кафтаны и прочая старорусская одежда на более удобные кафтаны венгерские. Совсем недавно запретил Пётр ношение бород государевым людям. Однако ж во Львове это уже известно! Стоило Стасу, одетому в синий венгерский кафтанчик и гладкую рубашку, подъехав к станции, высунуть из возка бритое лицо, как его и признали: посланник царский!
      И закрутилась кутерьма.
      Сначала по городу его водили православные русского обряда: вот тебе рынок, вот остатки Гетьманских валов. Вот любимая наша Успенская церковь с колокольней Корнякта. А знаешь ли ты, что после пожара деньги на постройку прислали из Москвы, от царя Фёдора? У нас колокол — самый мощный в мире!
      Потом за него взялись православные униатского обряда. Костёл Марии Магдалины: раннее барокко, определил Стас. Фонтанчик со львами. А вот орган, лучший в мире! Во Львове всё самое лучшее в мире!
      И все вместе кормили его и поили.
      — Знатное пиво у вас! — похвалил Стас. — Я и в Баварии лучшего не пивал.
      Хохот грянул:
      — Так мы ж в Баварию пиво и поставляем!
      — А почему не в Москву?
      — Дороги плохие.
      — Англичане-то везут. А их пиво хуже вашего.
      — Так они морем да реками… Дешевле…
      Очень понравился Стасу Львов, А ведь он повидал городов немало, да ещё и в разных временах!
      Дома стояли плотно, как принято в Западной Европе. Там, на востоке, такого нет. Он припомнил, как в 1927 году ездил с крёстным в Тверь и тот показывал ему десяток домишек вдоль Волги, выстроенных в таком стиле. Якобы однажды по пути в Москву из Петербурга ночевала тут царица Екатерина, и втемяшилось ей в голову, что хорошо бы было сделать из Твери западноевропейский город. И повелела выстроить «ровную фасаду» — дома для купцов, и на их же деньги, так, чтобы жильё стена к стене, а на задах — конюшни, склады и мастерские.
      Разумеется, выстроили, и Екатерине, когда ехала она обратно в Петербург, предъявили. А через час после её отбытия купцы из тех домов сбежали. Устроились на другом берегу просторно, как им было привычнее: жильё отдельно, хозяйственные постройки и склады с товаром отдельно… И друг друга локтями не пихать…