Когда человеку семнадцать лет от роду, жизнь его насыщенна и разнообразна. Но даже и в этом возрасте мало кому случается бежать нагишом по сосновым шишкам, удирая от десятка размахивающих кольями диких существ мужеска пола, в чьих злобных намерениях сомневаться не приходится. Стас-то уж точно не сомневался.
      Взлетев на пригорок, он остановился перевести дух. Мужики с кольями бегали так себе, да и обувка их — лапти, поверить невозможно! — не способствовала установлению рекордов. Ему тоже бежалось нелегко — босые ноги сбились о корни сосен и шишки. Но всё же сказывались гимнастические занятия в училище, где он был не из последних легкоатлетов.
      Этот сон, как и прежние, начался с нудизма: Стас вдруг обнаружил себя стоящим на четвереньках в траве и абсолютно голым. Первая мысль была — слава Богу, не зима, потом он осмотрелся и увидел, что вокруг лес, а в полусотне шагов от него стоит толпа мужиков, разинувших рты от изумления.
      Мужики, как Стас позже узнал, в лесу заготавливали колья для своих нужд и как раз стояли перед симпатичной осиной, прикидывая, валить её уже или дать ей постоять ещё годок — чтобы уж наверняка сделать из неё соху. И тут вдруг прямо на их глазах из ниоткуда появился голый парень. А он сообразить ничего не успел: ноги сами понесли его через кусты из леса вон. Как и следовало ожидать, мужики с воем кинулись ему вослед.
      Передохнув на пригорке, рванул дальше. Ведь он только чтобродил здесь с Матрёной и однокурсниками! Надо бежать к реке. Он уже видел её приметы, ивняк по берегам: метров сто вдоль опушки, потом полем ещё столько же, и, одетая в песчаные берега, заблестит под солнышком Согожа. Он бросится в воду и переплывёт на тот берег. Рассекая кусты с едва распустившимися листочками, он сообразил, что здесь конец апреля — начало мая. Есть надежда, что мужики в воду за ним не полезут. А ему-то речку переплыть — раз плюнуть: корниловские заплывы приучили не бояться холодной воды.
      Только вот что дальше?
      Ну переплывёт он речку. А как он костёр-то разведёт? А что есть будет? А ночи-то холо-о-одные… Хошь не хошь, а придется выходить к людям. Вот к этим самым дикарям с красными злыми мордами, заросшими по самые глаза косматыми бородищами. Завтра же и придётся. Дай Бог, они до завтра успокоятся.
      А если нет?
      А нет — так тому и быть. Даже если забьют палками до смерти, всё лучше, чем быть разорванным медведем. Стас на бегу поёжился и отогнал от себя жуткое воспоминание. И удивился сам себе: до чего же спокойно он думает о смерти! Будто после того, как ему приснилось на выбор несколько смертей, умирать Для него стало делом привычным, вроде как высморкаться… Главное, не верить, что это всё всерьез, сказал он себе. И про Бога не забывать. Опять вспомнилось, что ведь был там кто-то, был старик бородатый, когда медведь… Как же Стас надеялся на него, а старик не помог!.. Ах, эти сны!
      Он бросил взгляд в сторону, на пригорок, из-за которого, по Уму, должен был сверкнуть купол колокольни Рождественского Мужеского монастыря, где он, Станислав Гроховецкий, учащийся Архитектурно-реставрационного училища, проходил производственную практику. Но за пригорком не было ничего! Только густо-синее небо и тёмный лес в отдалении.
      Зато блеснула река за деревьями. Хорошо, что хоть она никуда не делась. И чего бежал вдоль опушки, а не сразу вправо — и в воду? Было бы ближе. Хотя со страху каких только глупостей не натворишь.
      Хриплые крики из-за спины сделались громче, а что там кричали, Стас разобрать не мог. Видать, поняли суть манёвра: что он в речку сейчас — бултых, и от них ушёл. Но, выскочив на песчаный берег, заросший лопухами, понял, что всё будет не так просто: кричали-то не ему. Двое мужиков, одетые в какие-то рубахи вроде сарафанов, стояли с сетью у самой воды и обалдело на него таращились. «Держи!» — донеслось сзади. Рыбаки встрепенулись, бросили сеть и рванули наперерез беглецу. Азарт охоты так и засверкал в их глазах.
      На какой-то миг Стас почувствовал укол дикой тоски, как всегда с ним бывало, когда пахло дракой. А потом сплеча засадил рыбаку, который пёр на него, расставив руки, кулаком прямо в бороду. Тот, даже не пятясь от удара назад, просто опрокинулся на спину, в воду, подняв косматой головой сноп брызг. Ударчик получился что надо. В реальности Стас боксерскими навыками не блистал, но во сне чего не бывает…
      В этот момент второй рыбак бросился ему под ноги, и Стас полетел на песок.
      Встать! — молнией сверкнуло в мозгу. — Иначе забьют.
      Он вскочил на ноги. Подбежавшие мужики взяли его в кольцо и остановились. Ужас накатился на Стаса.
      — Дяденьки… Дяденьки… — пробормотал он, но они молчали. Вот и всё, пришла мысль. Хорошо бы успеть подставить голову под первый удар — чтобы сразу отключиться. Это сон, твёрдо сказал он себе. Только сон!
      Расцарапанные о кусты и ветки руки и бока нещадно саднили, а ступни ног так просто горели адским огнём.
      Стас повернулся в ту сторону, где должен был быть Рождественский монастырь, и, прикрыв срам левой рукой, правой размашисто перекрестился.
      В этот момент рыбак, сидевший в воде с разбитой мордой, взревел диким голосом, бросился на Стаса и, обняв его, попытался снова повалить на песок. Стас, однако, устоял: рыбак был ниже его на голову и существенно легче! Он взял его за запястья и без труда развёл ему руки. А затем один из подбежавших что-то гаркнул, обиженный рыбак сделал шаг назад и остановился, тяжело дыша.
      Желая понять свою будущую судьбу, Стас оглядел остальных бородачей и с удивлением отметил, что они вообще-то не желают на него набрасываться. Мужики переминались с ноги на ногу в явном смущении и отворачивали глаза, встречая его взгляд. И все, как один, были сильно ниже его ростом.
      — Ты что же, отроче, во Христа веруешь? — спросил тот, который окоротил рыбака. Он здесь, похоже, был за старшего.
      — Верую, дяденька, — сказал Стас, прикрываясь руками и конфузливо отворачивая тело.
      — И в Троицу Святую?
      — И в Троицу.
      — А ну ещё раз покрестись!
      Стас перекрестился.
      — Тремями перстами крест кладёт, — сказал один из мужиков и посмотрел на остальных. — И не боится геенны огненной.
      — Ну, это… православный же, — сказал Стас, не понимая.
      — Какой ты православной! — плачущим голосом завопил побитый рыбак. — Православные двумями перстями крестюца! И в лицо-то кулачищами не бьют!
      — Двумя? В смысле старообрядцы? — спросил Стас.
      Мужики переглядывались и морщили лбы.
      — А ты не с Москвы ли будешь? — спросил тот, что был за старшего, после безуспешной попытки сообразить, кто такие старообрядцы и что означает «всмысле».
      — Из Москвы.
      Тут уже проснулись остальные. Эти слова — «из Москвы» — будто раскрыли им глаза. Рыжий тощий закричал:
      — А-а, никониянска ересь! Так ты это здеся брось, в наших-то лесах не надо притворяться. Зря от нас бегал-то, паря!
      И все облегчённо загомонили:
      — У нас-от по-старому. Ты не боись.
      — У нас монастырь правильной.
      — Как до нас установлено, то не нам переставлять.
      — Москва! Эва диковина! Что нам Москва? Мы в Бога веруем, как деды заповедовали.
      И только старшой хмурился.
      — А почему ты без порток? — спросил он. Кажется, этот вопрос занимал его больше, чем основы Стасовой веры.
      — Купался, кто-то одежду украл, — ответил Стас, чуть запнувшись.
      — Не должно такого быть, — вполне миролюбиво сказал второй рыбак, тот, что бросался Стасу под ноги. — А ежели кто из наших согрешил, найдём, будем судить миром.
      Остальные притихли. Стас подумал, что опасность миновала: уж коли сразу, с налёту не побили, то бить уже не будут. Что агрессивность в человеке происходит прежде всего от страха. А он же совсем не страшный, он — хороший, зачем его бить? И ещё подумал: во сне он совершенно не похож на себя обычного, рохлю и мямлю, который прежде чем один раз отрезать, семь раз отмерит, а то и больше, и не всегда ответит. Его сосед по дому, поэт Маяковский, однажды сказал Стасу по этому поводу, что он страдает лестничным остроумием,— это когда, уходя из гостей, только на лестнице понимаешь: а вот этак-то надо было ответить! А тут прямо как сэр Лоуренс Аравийский — рраз, и выдал легенду: купался, мол, вот и голый! И ведь как ловко — сразу поверили!
      Но мужики притихли неспроста. Они-то уж знали, что ни в какой речке Стас не купался, а просто взялся… не пойми откель. Кто-то внезапно загундосил:
      — И приведут нагого человека, плоть его — смрад и зело дурна, огнём дышит, изо рта, из ноздрей и ушей пламя смрадное исходит…
      — Окстись, Парфён, — сказал старшой. — Где ты пламя смрадное видишь?
      — В Писании чёрным по белому… — начал Парфён.
      — Ты мне Писанием-то не тычь! — вдруг рассердился его собеседник. — Знаем, читали. А где звезда косматая, трёхглавая? А? Где мор и глад по всей земле?
      — Твоя правда, Кормчий, — сокрушённо сказал Парфён. — Нет звезды и мора. А всё-таки голые люди из ниоткуда просто так не выскакивают.
      Эх… Ну убьют, — подумал Стас. — Что я, не помирал, что ли?
      — А помстилось вам, — весело сказал он, пьянея от вседозволенности, даруемой сном. — Купался, вылез — портков нет. Может, и не украли. Может, они сами уплыли. А я лёг под деревцем и уснул. А как вы там загалдели, проснулся. А вы думали, какого лиха я тут голый?
      Мужики недоверчиво качали головами. И один лишь Кормчий вытаращил глаза и воздел палец: некая идея озарила его.
      — Ковалиха! — ликующе крикнул он. Теперь уже мужики повытаращивали глаза, а потом до них дошло, и началось настоящее веселье. Похоже, не зря Кормчий был у них за старшего — придумал что-то очень важное. Один только Стас ничего не понимал, а остальные шлёпали его по спине и плечам, обнимали, щекоча бородами, что-то кричали в уши и вообще радовались его присутствию.
      — Ты ведь беглый и сирота? — спросил Кормчий.
      — Ну как: матушка в Москве.
      — А жены, детей нету? Ни с кем не венчанный? —Нет.
      — Ну, тады ничего не боись. Мы тебя скроем.
      И вскоре Стас, обёрнутый в чью-то рубаху, и его недавние преследователи нестройной толпой побрели в деревню. На берегу остался только побитый рыбак прозвищем Курака. Сматывая сеть, он утирал бороду и что-то бормотал себе под нос. Второй рыбак ушёл со всеми.
      По воде зашлёпали первые капли дождика.
 
      Оженили безропотного Стаса на следующее утро. Как разъяснил ему Кормчий, был у них в деревне мастер, здоровущий мужик— не то чтобы кузнец, но коней ковал. Ковалём его и звали. А сосватали за него девку аж из Мологи. Моложские — мужи важные; абы кому своих девок не отдают, а им отдали, потому что напели им, дескать, не за абы кого и берём, а за коваля!
      И она стала Ковалихой.
      Молодой её муж возился с железками, возился, да и. поранился. Конечно, рану водой ключевой обмыл и травки целебные, в навозе моченные, приложил. Однако через горячку помер в два дни. Такая незадача. А молодая баба уже брюхатая! Коваль был сирота; кому кормить-то вдову, а потом нянькаться с дитятем? Возвращать в отчий дом жалко — женихов для неё в деревне нету и бобылей нету. Решили за неё отрабатывать миром, ожидаючи, пока овдовеет кто и возьмёт хозяйство. И тут, прямо с неба, и не случайно, видать, голый, свалился Стас!
      — И ты сам сказал — «Ковалиха», — радовался Кормчий.
      — Я? Нет, не говорил.
      — Да как же? Все слышали! — гомонили мужики. — Сам сказал — я, дескать, проснулся, и Ковалиха!..
      Невеста оказалась маленькой, худой, с волосами соломенного цвета под платком. И с уже заметным животиком. Стас, увидев её впервой, сразу вспомнил статью Уголовного кодекса о растлении малолетних.
      — Да она же сама дитё! — сказал он Кормчему, преодолевая робость.
      — Она, конечно, тоща, — снисходительно согласился тот. — Но подумай сам, разве бы сильную бабу отдали бы с Мологи в какое-то Плосково? Да ни в жисть! Мы и взяли что дали. Зато какая будет выгода, когда поедем в Мологу на ярмарку! И скажу тебе: она хоть и не сильна, но трудолюбива и добра. Коваль не жаловался. Слюбится и тебе!
      Смешной вопрос: отчего бы во сне не жениться?..
      Ещё до вечера сбегали к игумену, отцу Афиногену. Кормчий, показывая на Стаса, объяснил ситуацию, и настоятель согласился обвенчать молодых поутру. Но чтобы никаких гуляний, не осень чай: завтра сеять яровой овёс! Вернулись к избе Ковалихи, где молодые мужики, ожидаючи их, играли в лапту; дядьки в возрасте вели, сидя на завалинке, беседы. И в тот миг, когда Кормчий прокричал: «Отче согласился!» — сверкнула молония и грянул гром.
      — Неспроста! — захохотали мужики. — Неспроста! Перун благословлят!
      На проведённой тут же мировой сходке отдали Стасу всё ковальское имущество, и дом, и две коровы, и десятину земли, и одёжку, и даже постановили вернуть ему лошадь, которую свели уже в дом безлошадного Невзора. Но тут Стас упёрся: с мотоциклом он управлялся и авто водить умел, но что с лошадью делать, не знал вовсе.
      Крестьяне его отказ поняли по-своему.
      — Кто сирых питает, тот Бога знает! — крикнул кто-то.
      Двое-трое кланялись, благодаря Стаса заявленную им доброту:
      — Одной рукой собирай, другой раздавай.
 
      Как сказали бы в двадцатом веке, начались трудовые будни. Буквальность поговорки «от зари до зари» он прочувствовал на собственной шкуре. А приходилось ещё и учиться, прямо на ходу! Стас ведь не только не мог отличить овса ото ржи, это ещё полбеды, но и вообще ничего не понимал в сельском хозяйстве. Сложность устройства сохи привела его в ужас. Мужиков это, надо сказать, весьма удивило. То, что он не знал особенностей здешних почв, было понятно: человек пришлый. Но как можно не уметь пахать?!
      Первоначально за ним приглядывали, помогали, а то и просто переделывали его работу. Но постепенно он освоился. Унавоживал землю, запахивал, боронил. На монастырском поле зерно кидать в первый раз не доверили, но на своём поле, на которое выпадало денька два в неделю, пришлось всю работу делать самому — и сеять, и жать, и молотить.
      Молодая жена между тем прибавляла в талии, продолжая работать по дому и выходить в поле. Он прозвал её Алёной, хотя крещена она была Таисией, а в отчем доме её и вовсе звали Мышонком. О всякого рода телесных утехах у них и речи не заходило. Во-первых, Стас её, беременную, стыдился: не было же у него раньше такихотношений с женщинами! Во-вторых, он возвращался вечерами еле живой, сил хватало лишь на то, чтобы, схлебав щец и пробормотав ритуальное: «Прав был проклятый Радищев!» — повалиться на лавку, спать.
 
      Покуда воспоминания о прошлой жизни были свежи и красочны, он, бывало, сравнивал туи этуреальности. Больше всего поражался практически полному отсутствию многих обыденных, казалось бы, вещей. Например, в этойжизни не было колеса. Общение селян с внешним миром осуществлялось по реке, а для внутренних перевозок использовали волокуши. Срубленные в лесу деревья просто волокли, сцепив комелья; к боронам сверху приделывали полозья и, закончив бороньбу, перевернув, волочили домой за лошадью. Что до реки, так Стасу поплавать пришлось даже в первый год, в поисках семенного зерна. Фокус в чём: свой семенной фонд вырождается, надо с кем-то меняться. Но если выменяешь зерно, выросшее на доброй земле, а бросишь в худую землю — вообще урожая не жди. Вот и плаваешь, выбираешь. Впрочем, Стаса в эти вояжи брали гребцом, за-ради силы.
      И ещё: здесь не имели ни малейшего представления о пиле. При любой работе обходились топором!
      Другой удивительный факт — пристрастие односельчан к поговоркам. Стас, конечно, читывал словарь Владимира Даля и знал, что поговорок русский народ придумал немыслимое количество, но никак не ожидал, что поговорки, по сути, заменяли этому русскому народу мыслительный процесс. Для любой ситуации их можно было подобрать несколько десятков. Каждый раз, когда на границе двух участков сходятся два пахаря, один обязательно крикнет:
      — Держись сохи плотнее, дело будет прибыльнее!
      А второй в ответ:
      — Без дела жить — зря небо коптить!
      Или, если идёт дождь:
      — Март сухой, а май сырой, будет урожай горой!
      И оба хохочут.
      Со временем он понял, что причиной всему страх неурожая. Остаться без еды — это верная смерть зимой. Отсюда и упорство в работе, и скудость лексики, и показное веселье.
      … Когда сжали озимые, и отсеялись по новой, и дождались урожая яровых, наступила спокойная жизнь. Пришло время починки изб, заготовки дров и свадеб. Стас начал помаленьку осваивать кузнечное дело, благо инструмент и помещение с горном остались ему «в наследство» от покойного Коваля. Ближе к зиме купил себе лошадку.
      Вообще лошадками пользовались совместно, отплачивая хозяину фуражом или услугами.
 
      В сентябре Алёна разрешилась девочкой; крестили Дарьей. Бабы нанесли тряпок и прочих цацек. Мужики степенно поздравляли. Но, кстати, слово «мужик» было здесь никому не известно. Приветствие Стаса «здорово, мужики!» встретили с недоумением. Знали слово «муж» в семейном значении, в смысле — тот, кто что-то «может», «можущий». Атак — «мы хрестьяне»! И все дела.
 
      Местные религиозные порядки Стаса озадачили. Всё время шептались о каких-то переменах: враги истинной веры в Москве затеяли её изменить, креститься иначе, в церковь ходить не по праздникам, а чуть не каждый день, петь во храме по-другому, и крест у них восьмиконечный, чего отродясь не бывало. Но при этом сами-то «хрестьяне» были совершенно очевидными язычниками! По вечерам пели про Леля, хороводы устраивали в честь бога Хора. Летом на верёвках крутились вокруг дерева и в воду сигали; зимой, в самый декабрьский мороз, отмечали Карачуна, который «режет» светлый день.
      А попрыгав через костёр, некоторые деревенские мужи брались цитировать Священное Писание. Они, кроме Кормчего, все были неграмотными, читали по памяти выученное. Но читали с чувством, а из житий каких-нибудь святых мучеников и со слезой — куда там артист Качалов!
      Однажды, когда, собравшись вместе, переложили покосившуюся стену в избе Бакаки и уже сели пить медовуху, Стас, разомлев, затеял рассказывать им о водолазах. Дескать, придёт время, придумают такой железный зипун и ведро с окном на голову, и можно будет по дну реки ходить, на рыб любоваться. Подбил его нароссказни Курака, давешний рыбак, которому он однажды заехал по лицу кулачищем. Очень уж ему нравились-то Стасовы сказки. Стас, по старой памяти, и завёлся о водных всяких процедурах. Ещё в избе были Добрыня, Вешняк и Путята; потом, как водится, Кормчий пришёл.
      И что-то в рассказе о водолазах насторожило их. Сидели как пришибленные, а потом Вешняк вдруг заорал:
      — Ay, ay, шихарда кавда!
      И «хрестьяне» вскочили, встали в круг и, положив одну руку на плечо соседа, а второй подбоченясь, двинули хороводом, притопывая и завывая заклинание против русалок. А потом страшным шёпотом рассказывали ему, какие зловредные русалки живут в Согоже за Плиевой излучиной, и хохотали, вспоминая, как у прошлом годе чуть не утоп дурачок Обнитка.
      Стас теперь уже удивлялся, как мог он принять их за ужасных дикарей? Молодые мужчины, пусть необразованные, но сообразительные, работящие, смешливые — и наивные как дети. А что до бороды, то и он теперь ходил с бородёнкой и волосами, обрезанными ножом «под горшок». Ножницы имелись не в каждом доме!
      Посиделки закончились тем, что, допив медовуху, пошли играть в бабки.
 
      В первый свой визит в монастырь — когда Кормчий сговорился с отцом-настоятелем о его женитьбе — Стас оглядывался, искал хоть какие приметы того монастыря, который он знал там, в настоящем мире,но не нашёл ничего похожего. Правда, сложенные между избами груды камней говорили о том, что собираются здесь что-то строить, но пока ни собора, ни колоколенки, ни даже стен здесь не было, а был только невысокий вал, несколько избушек и деревянная церквушка.
      В церкви этой Стас в первый год иногда, забывшись, крестился тремя перстами. Заметил это отец-настоятель Афиноген. И однажды, крепко взяв Стаса за локоть, вывел вон из храма и учинил натуральные политзанятия.
      — Богу помолился?
      — Угу.
      — А что ж ты, дьяволово отродье, с троеперстием-то играешь?
      — А что?
      — Кукес-бес в трёх перстах сидит, вот что! А в нём, считай, вся преисподняя. Ты когда троеперстное знаменье кладёшь, беса Кукеса тешишь. Ты ведь на Москве бывал?
      — Ну… бывал.
      — Знаешь там — слобода Кукуй такая есть?
      — А как же, — удивился Стас. Незадолго до его отъезда на практику вышла в свет вторая книга сочинения графа Толстого о царе Петре Первом, там про этот Кукуй немало говорилось. Не было у них в училище никого, кто бы этот роман не прочёл хотя бы верхами. Споров было множество: большинство склонялось к тому, что Пётр у Толстого получился уж слишком вымазанным чёрной краской — дегенерат, педераст, немецкий шпион, ненавидевший русский народ лютой ненавистью, отбросивший государство Российское на сто лет назад. Полагали, что обласканный властью писатель сделал это в угоду Верховному — А.И.Деникину, который, как известно любой собаке в республике, Романовых на дух не переносил. Не зря же прежний Верховный, Лавр Георгиевич Корнилов, повелел их всех в 1918-м выслать из России без права посещения.
      — Кукуй — это самый Кукес и есть. А кто живет на Кукуе, знаешь? — допытывался монах.
      — Иноземцы, — твёрдо сказал Стас.
      — Еретики! — молвил отец Афиноген с осуждением.
      — Отче! — шёпотом позвал Стас.
      — Что?
      — А кто сейчас царём на Руси?
      — Дак… — растерялся настоятель. — Известно кто. Царь Ляксей свет Михайлович правит. Вместе с патриархом, тьфу, с Никоном… А ты, отроче, видать, совсем скудоумный, даром что с Москвы…
      Стас почувствовал, как тон монаха переменился! Зря он спросил про царя. Сон есть сон, какой тут ещё царь? Тем более не любят его. Хотя этот сон, пожалуй, посимпатичнее предыдущих. Но и тянется изряднёхонько… А вообще — Стас улыбнулся — это ли не везуха: будто тебе цветную фильму показывают, с тобой в заглавной роли; посмотрел и вернулся к своим баранам… То есть, прости, Господи, к настоящей Алёне и Игорю Викентьевичу, профессору…
      Через три года, когда он уже не чаял себе жизни без милой жены своей Алёнушки и без дочки Дашеньки, когда гнал даже мысль о том, что это сон, Афиноген драл крестьян за бороды, ежели замечал, что они крестятся двумяперстами. Он призывал славу патриарху Никону, «коий наставил нас в истинной вере», а селян, всего лишь за подозрение в сочувствии к староверию, велел пороть безбожно; кое-кого и на каторгу сослали. И это несмотря на то что силами тех же селян доведён уже был до самого купола прекрасный каменный собор в монастыре!
      Ещё через семь лет, когда опальный Никон по пути в северную ссылку вместе с конвоем ночевал в Рождествене, отец-настоятель Афиноген не вышел к нему и отказал в трапезе.

      В сверхсекретной лаборатории ТР (Tempi Passati, что по-латыни значит прошлое)службы МИ-7, числящейся по Министерству иностранных дел, царил «рабочий психоз» — ожидался визит нового премьер-министра, а сегодня прибыл его помощник, сэр Джон Макинтош. У мониторов с деловым видом сидели все, включая историков-аналитиков, ни бельмеса в технике не смыслящих. Никто не пил чай, никто не валялся на кушетках, почитывая исторические хроники; было решено, что нежелательны даже обычные в это время дня словесные баталии в курительной комнате. Вопрос шёл о финансировании на следующий год, а переизбыток штатских лиц, бродящих с застывшим вопросом в глазах или спорящих, как трактовать то или иное событие, мог произвести на высокопоставленного чиновника в корне неверное впечатление.
      Один из штатских — отец Мелехций, мужчина такой громадной учёности, что с ним не рисковал спорить даже директор лаборатории, — устроился незаметно в уголке зала заседаний и сквозь смеженные веки с любопытством наблюдал за происходящим. Он был «в деле» с самого начала и прожил уже слишком много жизней, чтобы суетиться по пустякам. Познав все изгибы и извивы человеческого поведения, теперь он — не говоря об этом, правда, никому — изучал проявления человеческой глупости.
      Представителя премьера, поскольку в лаборатории он уже бывал, сразу пригласили в зал. Здесь директор лаборатории доктор Глостер, прежде чем приступать к докладам, улыбаясь по-домашнему, предложил гостю лёгкие напитки и закуски. Джон Макинтош, изображая деловитость, отказался, но одна его рука быстро подхватила с тарелки крекер, а вторая — рюмочку; затем он увлёк кокну заместителя директора Сэмюэля Бронсона. Отец Мелехций, продолжая сидеть с полузакрытыми глазами, прислушался.
      Макинтош и Бронсон были старинными, ещё школьными, приятелями; оба после школы учились тут же, в Оксфорде, и держались друг с другом запросто.