Он встал и, стуча костылями, пошёл к двери. Дойдя, оглянулся:
      — Я сам напишу свою речь. И покажу вам, а вы скажете, что исправить. Я понимаю: политесы всякие, никуда не денешься. Но напишу сам, и напишу правду.
      Когда за ним закрылась дверь, Марина скорчила рожицу, сказала: «У, бука!» — и рассмеялась. Потом велела Стасу подумать, не подготовить ли кого другого к выступлению, на случай если Скорцев подведёт.
      — Думаю, всё будет нормально, — сказал Стас. — Никита Палыч мужчина основательный. Сказал, что напишет, значит, напишет. А я проверю.
      Мими проиграла на пианино какую-то бравурную музыкальную фразу, и они отправились на ужин. Пропустив Марину в дверь первой, Стас пропустил и остальных — нарочно замешкавшись, чтобы выйти с Мими. Марину подхватил под руку Лёня; Стас предложил руку Мими, она подумала и согласилась. Так они и шли под ручку, замыкая процессию, но она молчала.
      — В чём дело, Мими? — спросил он тихонечко.
      — А что-то случилось? — удивилась она.
      — Твоя холодность меня убивает, — признался он. — Секретность вещь хорошая, но не до такой же степени.
      — Да-а? — пропела она. — А разве мы уже на ты?
      — Мими, перестань меня разыгрывать. Я от тебя и так без ума.
      Она махнула в его сторону чёрными ресницами и показала головой вперёд, намекая на Марину:
      — А как же она?
      — От неё я в уме.
      — Оригинально!
      Вся группа втянулась в двери ресторана, а они, оставшись на палубе, зашли за кронштейны спасательной шлюпки, где их по крайней мере не было видно в окна.
      — Что ты вчера сделал с Мариной? Она с утра только о тебе и говорит и вся светится.
      — Где? Когда? Мы же весь вечер были все вместе!
      — Ну, это уже ты меня разыгрываешь. Не надо, Стасик. Устроил там с Геней и Лёней танцульку, позвал Наташу Краснер и англичанок, а мне даже не сказал! И, наобнимавшись там с нашей la petite gentille , очаровав её, пришёл на палубу улещивать меня! Знаешь, как обидно? Я сегодня утром плакала…
      — Мими, дорогая, какие танцы? Я после вашего с Андреем ухода выслушал целый монолог, Марина два часа пересказывала мне свои детские фантазии об устройстве мира, а я их записывал… на такую, знаешь, бумажку…
      А действительно, куда делась та запись? Он ведь помнил, куда её положил, но, собираясь писать речь, не нашёл. И танцы какие-то…
 
      Баталист Котов согласился выступить на открытии выставки без малейших сомнений.
      — Только, — сказал он, — я ведь в писании речей мастер ничтожный. Так-то, под рюмочку, я вам что хотите расскажу, а записать?.. У меня сразу в голове пустота. Я даже думаю, что писатели — это какие-то особые люди…
      Позвали Чегодаева и всей компанией стали придумывать Котову речь.
      — Казалось бы, ужасное занятие война, — говорил Стас, а Андрей записывал. — Слова «бой», «битва», «убийство»— от глагола бить.И французское bataille ,от batre ,тоже — бить.А кого бить-то? Такого же человека, как и ты сам, в общем… Но и действительно, есть упоение в бою…
      — У-уу! — вскричал бывший рабочий и бывший солдат, а ныне художник Ю. Р. Котов. — Ещё какое упоение-то! Бежишь, ног под собой не чуешь, все нервы наружу, страх такой, что даже смеёшься, и одна путеводная мысель в голове: воткнуть штык в брюхо проклятому немчуре, да ещё так исхитриться, чтоб тебе самому ничего в брюхо не воткнули…
      — И гордишься собою: я сумел, я сильнее, — подхватил Стас, — а ежели голыми руками его берёшь…
      — Голыми-то руками несподручно, — усомнился Котов. — Из винтаря его, на крайняк штыком пощекотать, это да. А голыми… Не-ет. Хотя у вас, у бар, свои причуды. Да только вы-то, юноша, разве воевали? Барышни сидели с круглыми глазами, Чегодаев от души хохотал.
      — Куда вас понесло? — с ужасом спросила Марина. — Мы ведь о живописи говорим. О выставке картин! Вы там не вздумайте даже слов таких произносить: немчура, воткнуть, брюхо… Жуть берёт, Станислав, не подначивайте мне художника. А вы, Андрей, чему смеётесь? Вам что тут, цирк?
      — Виноват, исправлюсь! — извинился Чегодаев.
      — А картины всех баталистов, в том числе и мсьё Котова, как раз об этом: о кошмаре и красоте убийства, — отметил Стас и сделал знак Андрею продолжать запись. — Но давайте посмотрим на первопричину: художник не желает воспевать убийство, он всего лишь на известном ему из опыта материале пытается выразить эмоции человека, угодившего в бой…
      … В совсем уже позднюю пору Мими, уютно устроившись рядом с ним, шептала ему в ухо:
      — Какой же ты говорун! Когда я тебя вижу и когда слыщу впечатление, будто имеешь дело с двумя разными мужчинами. Такой возбуждающий контраст… устоять невозможно.
      Он улыбнулся в темноте, поцеловал её и объяснил:
      — У меня два возраста, внутренний и внешний. Внутри я много старше, чем кажусь.
 
      Утром, пока чистая публика спала, он спустился на нижнюю палубу. Сначала-то зашёл на среднюю, но там буфет был ещё закрыт. Внизу взял полный кофейник, кешью, конфеты, сливки и, отказавшись от помощи стюарда, сам потащил поднос наверх. Встретил прачку — она сказала, что его рубашки будут готовы к одиннадцати часам, а он угостил её конфетой.
      Мими встречала его весёлая и посвежевшая; уже слетала в душевую. Как смогли, расположились в тесной каюте с подносом и кофейником; переговаривались максимально тихо. Она была искренне тронута этим завтраком в постели: такая редкость…
      Вообще нынче мужчины «не галантные»…
      — Уж я-то зна-аю… Кстати, ты слишком опытен для семнадцати лет!
      Он напомнил:
      — Я же говорил тебе вчера, что у меня два возраста.
      — Нет, но всё же… Кто тебя учил? Я, прости, давно не молоденькая девочка, видала виды, но такое…
      Он смущённо засмеялся:
      — Да ладно тебе. Что за вопросы.
      — Слушай, кончай кокетничать, — сказала она, кусая конфету. — Честное слово, я не буду ревновать. Сколько у тебя было женщин?
      — Три, — нехотя признался он. Отпил кофе и добавил: — Все три были простыми крестьянками.
      — Вот это да! — изумилась Мими. — Хотела бы я посмотреть на тех крестьянок!
      — Это не так просто. — Он прикинул, что нынче Алёнушке было бы уже под триста лет, а в каком веке князь Ондрий подарил ему Кису, вообще не угадать. А где Матрёна? Её не было в Плоскове, когда он был там перед отплытием… Сказали, уехала зачем-то в Вологду.
 
      Ввиду жаркого дня расположились под тентами на корме судна — тут имелись погребок со льдом, с напитками и столик, застеленный закусками. Приглашены были все члены делегации, но пока всем этим богатством могли распоряжаться только Марина Антоновна, Мими и Стас; Серж не в счёт, а Лёню, Геню и Андрея Чегодаева Марина послала созывать художников и прочих. Был тут ещё В. И. Лихачёв, о действительном статусе которого, разумеется, Марина и Мими были прекрасно осведомлены, но помалкивали.
      — А за Скорцевым кто-нибудь пошёл? — спросила Марина. — Он ведь обещал нам доклад показать.
      — Его Геня приведёт, — ответила Мими.
      — Кстати, о Скорцеве, — вспомнил Стас. — Можно ли выставлять его триптих? Это же нонсенс: вахмистр Степан и его отряд, спасающие Павла Первого! Ведь Степан был унтер-офицером Преображенского полка, а там не могло быть вахмистров, они только у кавалеристов. Отряд ещё какой-то; он же был одиночка?
      — Вы что-то путаете, Станислав Фёдорович, — отозвался из своего шезлонга полковник Лихачёв. — Я помню, вахмистр Степан служил в Конногвардейском полку, а преображенцы, наоборот, устроили ему засаду и убили.
      Стас едва не потерял дар речи.
      — Да как же так? — наконец произнёс он. — Есть же какие-то константные вещи. Солнце западает на западе, вода водянистая, императора Павла пытался спасти отставной фельдфебель преображенцев Степан. Да я за последнюю неделю про этого Степана всё узнал! Есть опера Глинки, кинофильм Пырьева и роман Букашкова. Мими, помнишь, ты взяла у меня давеча книгу Букашкова? Давай сходим за ней и разрешим этот глупый спор.
      — Извини, но я впервые слышу о таком писателе, — ответила Мими, помахивая ресницами.
      — Станислав, вы совсем не знаете историю! — с искрой смеха сказала Марина.
      Странное дело! — подумал он. Все меня тычут, что я истории не знаю: краевед Горохов, отчим, теперь эта вот пигалица… Но как же её знать, если она меняется?
      А почему она меняется?.. Это ещё более странно.
      Он встал, заложил руки за спину и прогулочным шагом побрёл вдоль борта. В день отплытия ко мне заходила Мими, мы говорили о Степане-фельдфебеле, герое-одиночке, она взяла у меня книгу. Сегодня Степан оказывается вахмистром, атаманом отряда, а книги нет. Что произошло между тем разговором с Мими и этим днём?
      Я во снеискупался в ледяном море.
      Он ушёл довольно далеко от отдыхающей группы. Встал, глядя на водную гладь.
      Я ничего не делал. Я просто и без затей вот в этом самом море утонул. А когда вернулся — знакомой мне истории не существует, и кто знает, что ещё в ней изменилось, кроме воинского звания Степана… Ах да, вместо Марининой лекции были танцы… И потом — я ведь сам об этом Степане впервые услышал две недели назад! Вот так и получается шизофрения, — усмехнулся он, — когда тебе известно нечто, всем другим неизвестное, и наоборот.
      Если был мир, в котором жили Степан, я, Глинка, Букашков, а теперь появился мир, в котором Степан другой, Букашкова нет вовсе, а я — прежний, то что мешает миру измениться так, чтобы вместо Степана был какой-нибудь Вован, Букашков превратился бы в Глинку и не было бы меня? Ничто не мешает.
      Щеки его коснулась прохладная рука Мими.
      — С тобой всё в порядке, милый? — спросила она. — Ты расстроился из-за того, что я не помню писателя?
      Он помотал головой и посмотрел, не видят ли их. И тут же задал свои вопросы:
      — Скажи, знаешь ли ты композитора Глинку и как тебе понравится, если я вдруг навсегда исчезну?
      — Глинку знаю, а если ты исчезнешь, мне сильно не понравится. — Они засмеялись и пошли обратно.
      — Я очень люблю Мариночку, — говорила Мими поздно ночью. — Я при ней много лет, она мне как дочь. Так неудобно… всё это… Если бы пришлось выбирать между нею и тобой, я была бы в растерянности! Но целовать ей ноги…
      — Понимаю, — отозвался Стас.
      Разговор этот был отголоском тихого скандала, который Марина устроила им там, на корме. Когда они вернулись, выяснив, что композитор Глинка никуда не делся, она сидела очень хмурая, а увидев их, немедленно приступила к допросу:
      — Мими, — её улыбка очень контрастировала с ледяным тоном, — я и не знала, что у тебя со Станиславом столь хорошие отношения. Вы с ним уже на ты и бегаете друг за другом!
      Стас, поняв, чем это грозит, мигом выдал экспромт:
      — Моя вина, Марина. Мы с Мими ещё до завтрака сговорились предложить вам, чтобы нам всем, в своей группе, перейти на ты. Но когда собрались в ресторане, там был этот болван, министр культуры, а уж его-то к своим никак нельзя причислить, я и промолчал. А потом как-то забылось. Моя вина. Казните меня, Марина: можете сказать мне «ты» и пнуть ногой. А я её поцелую.
      — Целуй! — приказала она, протягивая ножку.
      Он поцеловал, и мир был восстановлен.
      Однако теперь возникли проблемы с Мими: оказывается, она не выносила, чтобы хоть кто-то смеялся над её обожаемой Мариной, но и не желала, чтобы её любимый Стас целовал любые части тела любой другой женщины.
      — Здесь сокрыт какой-то парадокс, — заметил ей на это озадаченный Стас.
      — Ах, — вздохнула она, помахав ресницами. — Если я окажусь разлучницей между тобой и ею, я этого не переживу. Если она меня прогонит, я тем более этого не переживу. Потеряв тебя… Стасик, во мне столько любви, что мне не жить. Вот в чём парадокс-то…
      Пришлось успокаивать и её тоже. Он справился.
 
      Полковник Лихачёв назначил Стасу встречу в припортовом кабачке Стокгольма. Стас это его решение отнёс на общеизвестную склонность всех тайных агентов к секретности. Они постоянно виделись на корабле, и никого бы не удивило, болтай они вдвоём хоть в баре, хоть в каюте, хоть прямо на палубе у всех на глазах.
      Но с другой стороны, это был лишь второй заход в порт после Гельсингфорса, так отчего не угоститься пивом, стоя на твёрдой земле? И пока пароход пополнял запасы угля, воды и прочего, что там ему, пароходу, требуется, два пассажира, заказав себе пиво и копчёную рыбу и усевшись на стилизованные под пивные бочки табуреты, вели неспешный разговор.
      Полковник сразу предупредил, что ждёт откровенности от Стаса, а потому намерен сам быть предельно откровенным. И начал рассказывать о «разработке», в которую он, Стас, попал ещё весной!
      — Вы же понимаете, Станислав Фёдорович, мы не можем допускать никаких случайностей, которые осложнили бы жизнь семьи Верховного. Все прочие граждане — пожалуйста: сами выпутывайтесь, если угодили на крючок жулика, пустили в дом воришку или доверились ловеласу. Но к семье Верховного мы не подпустим жулика, воришку или ловеласа! Поэтому весь круг детей, с которыми общалась Марина Антоновнас самого своего рождения, формировался нами. Это старая, отработанная ещё при подборе пажей в дома немецких курфюрстов, средневековая система.
      — И вы по каким-то причинам заинтересовались мной, — улыбнувшись, покивал ему Стас.
      — Пажей подбирали в знатных семьях, по инициативе самих родителей или по рекомендации придворных.
      — И кто в моём случае?..
      — Разумеется, ваш отчим.
      — Анджей Януарьевич?! Ну конечно.
      — Мы провели стандартную процедуру. Негласно познакомились с вами… Весь ваш курс заполнял анкеты с вопросами, а потом были собеседования…
      — Ничего не помню…
      — … А делалось это лишь ради вас. Мы изучили вас вдоль и поперёк. Я сам встречался с вами; у вас была психика ребёнка.
      Стас, припоминая далёкое детство, ухмыльнулся:
      — Если бы вы тогда познакомили меня и Марину, то она никак, ни за что не заинтересовалась бы мною. Она для своего возраста очень развитая девочка. Умная, самостоятельная. Даже слишком.
      — Девочки развиваются быстрее мальчиков, а при том воспитании и образовании, которые получала она, тем более. Да… И я вас, простите, забраковал.
      — И правильно сделали, Виталий Иванович. — Стас со вкусом выпил пива; Лихачёв внимательно смотрел на него.
      — Да, так вот. Я вас видел: обычный мальчишка. Инфантильный, предпочитающий книги реальной жизни, со своею первой влюблённостью, правда, по мнению учителей, на редкость талантливый как художник. Это было в первых числах июня. Сейчас август. Я сижу с вами в шведской пивной и беседую на равных. Что произошло?
      — Ну, это как раз легко понять. Вы меня забраковали, а отчим на свой страх и риск повёз в Кремль и познакомил с Антоном Ивановичем. Я ему глянулся, он передал меня на ознакомление Марине, и она не сочла, что я такой уж инфантильный ребёнок. Попробуйте пиво, Виталий Иванович, очень неплохое.
      — Да-да. Пиво. По совершенно достоверным данным до июля этого года вы никогда не пили пива, даже его не пробовали. Однако в июле вы неожиданно показали себя исключительным знатоком этого напитка, и рассуждали о способах самостоятельного его приготовления.
      «Ай да Жилинский, ай да сукин сын! — с восхищением подумал Стас. — Тэк-с… Но он же мог и о всяком прочем донести?»
      — Что ещё сообщил вам наш профессор?
      — А, вижу, вы догадались. Сообщил о неожиданно проявившемся умении… ммм… Скажем, грамотно выстраивать отношения с особами противоположного пола. И это я мог наблюдать лично, прямо здесь.
      Требовалось быстро решить: продолжать тащиться вслед за полковником, ведущим разговор в нужном ему направлении и прийти неизвестно к каким признаниям или сбить его с темы. Стас выбрал второе. Выпрямился и напыщенно произнёс:
      — Вы что имеете в виду, милостивый государь? И вообще, к чему вы клоните? Я, что ли, представляю собой угрозу семье Верховного?
      — Я же просил об откровенности, — попенял ему Лихачёв. — А вы вместо этого демонстрируете ещё одно умение: когда вам надо, уводить разговор в сторону.
      — Серьёзно? Никогда не обращал внимания. — Стас сбросил маску оскорблённого джентльмена, расхохотался и дружески похлопал полковника по рукаву, — Извините за мистификацию.
      — Мими… — задумчиво произнёс полковник. — В Кремле столько красавцев вокруг неё зубами щёлкало, и всем им, говоря образно, перепало по мордасам-с. А вы? Вот что меня поразило-то больше всего… Вы спрашиваете, есть ли от вас угроза семье. Семье — нет, а вот душевному здоровью Марины Антоновны — определённо есть. Женщины некоторых вещей не прощают, знаете ли.
      — Знаю. Но я ей ни в чём не клялся, а потому не виновен и не нуждаюсь в прощении.
      — О да! Впрочем, сейчас меня интересует иное: наивный мальчик за месяц жизни в деревне превращается в умудрённого опытом мужчину. Это какой-то уникум, так не бывает. Я и хочу понять, что произошло.
      Стас опять задумался. Сказать правду нельзя, но и оскорблять хорошего человека ложью незачем. Вспомнился Монтень: «Если я предназначен служить орудием обмана, пусть это будет по крайней мере без моего ведома…» Да, пусть обманывается сам, решил он, и спросил:
      — А сами вы что думаете?
      — Я всё перебрал. Может, травы какие-нибудь, стимулирующие? Нет там таких трав. Сильное душевное потрясение? Опять же не было такого. Религиозный экстаз? Вы никогда не отличались религиозностью… Потом, эта странная фраза, которую вы сказали капитану Цындяйкину: что вам сорок лет. А? Как понимать?.. Может, гипноз? Это я подробно изучил. Впечатление, что вам передан со стороны опыт взрослого мужчины. Но как это может быть осуществлено практически? Загадка.
      — Я там увлёкся реставрацией фресок в храме, — подсказал Стас.
      — И что?
      — А фрески те создал в незапамятные времена мастер прозвищем Спас, Божий любимец. Он в этом храме и погиб, а было ему аккурат под сорок лет. Об этом целая легенда есть! Обветшали фрески, и тут приехал я, мальчишка, со своим худым талантишком… и… и… ну?
      — И на вас снизошло Божье откровение? — с сомнением спросил полковник. — Знаете, Станислав Фёдорович, я человек сугубо реалистический, в такие мифы слабо верю.
      — Да я и сам не верю, Виталий Иванович. Но вот вам совершенно реалистический факт: игумен тамошний, Паисий Порфирьевич, верит.
      — Во что верит?! В то, что в вас вселился дух того Спаса? Хе-хе! Уж я лучше поверю в гипноз!
      — Тоже миф, но давайте на этом и постановим, Однако ищите таинственного гипнотизёра без моего участия.
      — Эх, Станислав Фёдорович, не хотите вы быть со мною откровенным…
      Полковник стал пить пиво, искоса следя за ним глазами, а Стас чистил свою салаку и, даже не глядя на Лихачёва, думал с грустью: «Сейчас он будет мне мстить».
      — У меня для вас неприятная новость, — сочувственно сказал полковник. — Ваша знакомая, Матрёна Ивановна Кормчая, арестована в Вологде.
      — Кормчая?!
      — Да… Вы что, не знали её фамилии?
      «Вот почему её не было в Плоскове, — подумал Стас, — Надо же, она праправнучка Кормчего… Наверняка ведь из-за меня пострадала… »
      — За что арестована?
      — Формально за нарушение паспортного режима. На самом деле в ответ на арест капитана Цындяйкина.
      — Не понимаю.
      — Это обычная практика. Депнарбез негласно воюет с МВД — сажают людей друг друга, как бы в залог. В стране половина арестованных сидит за то, что арестована вторая половина. А вы когда-нибудь задумывались, что на Руси редко сажают за подлинную вину? Скажем, крупный чиновник ворует. Нельзя сажать его за воровство — что народ подумает? Объявляют его шпионом. Или наоборот, оппозиционер: этого лучше прославить вором…
      Стас не слушал. Жалость колыхалась в душе его.
 
      Перечитав за время плавания почти все книги из своего сундучка, Стас добивал «Мысли» Блеза Паскаля.
      « Человек— всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек всё равно возвышеннее, чем она, ибо сознаёт, что расстался с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознаёт».
      Стас поёжился; он не раз имел возможность убедиться, сколь малой причины достаточно, чтобы человек расстался с этой Вселенной. Хотя бы его последнее приключение: взял да и утонул в море. Или более раннее: всего лишь несколько градусов ниже нуля, и прощай мир.
       «Наше достоинство — не в овладении пространством, а в умении разумно мыслить. Я не становлюсь богаче, сколько бы ни приобрёл земель, потому что с помощью пространства Вселенная охватывает и поглощает меня, а вот с помощью мысли я охватываю Вселенную».
      В самом деле, подумал Стас. Любая собака осознаёт, что она собака. Но только человек в состоянии осознать своё осознание, а уж заодно и осознание своего осознания, С этим Паскалем было бы интересно поболтать. Когда он жил-то? Стас глянул на даты жизни философа и присвистнул: если бы он не сидел сиднем в Плоскове возле Алёнушки с Дашей, мог бы и встретиться с ним…
      Сколь интересен мир! Одновременно царствует царь, хлеборобствует крестьянин, философствует Паскаль, разбойничает Стенька Разин, переменяет государственное устройство Богдам Хмельницкий. А в итоге? Вот что:
       «Как бы красива ни была комедия в остальных частях, последний акт всегда бывает кровавым. Набросают земли на голову— и конец навеки!»
 
      — Неужели я с тобою только шесть дней? А кажется, что шесть лет, — шептала она, обхватив его своими маленькими нежными ручками. — Я хочу всегда быть с тобой… Чтобы не расставаться ни на секунду… Я так ревную тебя. Так люблю и так ревную.
      — Позволь, к кому меня тут ревновать? — улыбался он в ночи. — Вот же глупость какая.
      — Не знаю; к ней,ко всем, к тебе самому. — Её голосок задрожал. — Да, к тебе больше всех, ты всё время с собой, твоё тело, глаза, твои руки… Ты можешь себя ощущать… всё время. А я не могу, я весь день без тебя…
      — Ну, знаешь, это за все пределы… Разве так можно?
      — Можно, можно, — плакала она.
 
      В последний день плавания Мими прибежала к нему в юту перед ужином чем-то испуганная.
      — Что с тобой? — спросил он.
      — Она знает, совершенно точно знает о нас!
      Оказывается, Марина попросила Мими, чтобы в Париже та поселилась в одном с нею номере и все вечера и ночи они могли бы быть вместе. Мими отказалась под предлогом, что ей нужна личная свобода, а Марина якобы сказала ей: «Посмотрим».
      — Как, в одном номере? — не понял Стас.
      — Это президентские апартаменты, там комнат много, есть где жить, но я же не могла согласиться!
      Она стояла, а он сидел, но при её росточке он прямо заглянул в её круглые влажные глаза и увидел в них своё отражение, Привлёк к себе, посадил на колени:
      — И с чего же ты решила, что она про нас знает?
      — А иначе зачем это надо ей? Чтобы помешать нам с тобой… Я, кажется, пропала.
      Он по очереди нежно поцеловал оба её глаза:
      — Послушай, она попросила, ты отказалась, какие проблемы? И потом, ты при ней… сколько?
      — Девять лет. Мы с мужем были в гостях у Деникиных… Ей тогда было шесть, а мне двадцать. Она мне так понравилась, а у нас не было детей. И я стала к ней приходить… Когда мужа назначили послом, я с ним не поехала, чтобы остаться с ней. А теперь она меня прогонит.
      — Как прогонит? Тебе нечего бояться.
      И Стас, чтобы отвлечь её, решил сменить тему.
      — Помнишь, две недели назад, когда мы впервые встретились, там был садовник… Никита. Он себя выдавал за потомка Аверкия Кириллова.
      — Помню, — сказала она, выпячивая губы, будто собиралась плакать, и часто взмахивая своими чудными ресницами.
      — И я спросил про племянника того Аверкия, Тимофея. Ты хотела рассказать о нём, а Марина не позволила.
      — Она вообще меня в грош не ставит… Будто я ей чужая.
      — Так что там с Тимофеем?
      — С Тимофеем всё в порядке… В отличие от меня, Что теперь со мной будет? Все меня бросят. Никому я не нужна… А Тимофей твой выдумал новизны в парфюмерии. Жидкое мыло Timotei. Его до сих пор выпускают.
 
      В главный порт Парижа, Женвилье, пришли ночью, а уже сутра на Стаса свалилась работёнка: контролировать разгрузку картин. Собственно, сначала он взялся помочь одноногому Скорцеву, но поскольку каждый художник думал только о себе, выдёргивая из поднятого из трюма груза свои ящики, пришлось ему устанавливать порядок. Когда загрузили машину, предоставленную оргкомитетом выставки, оказалось, он остался один: Марина Антоновна со свитой отбыла в неизвестном направлении, мастера кисти ехали развешивать работы, а ему было предписано разместиться в отеле, и — свободен.
      Скорцев, проведший здесь во время войны немало времени, указал направление: по набережной де ля Гар, у часовни — она видна даже от порта, — свернуть вправо, там у моста и должен быть их фешенебельный отель. Стас отправил туда свой сундучок с книгами и саквояж с одеждой на ожидавшем его «рено», а сам избрал пешую прогулку.
      Вдоль набережной стояли баржи; лодочники зазывали прокатиться на тот берег; нищие отирались у лотков с напитками и мороженым, рассчитывая поживиться у богатых покупателей. Париж удивлял неухоженностью и чрезмерным количеством безногих и безруких. Казалось бы, после войны прошло уже пятнадцать лет, пора было всей этой братии раствориться в общей массе полноценных сограждан. Но здесь этого не произошло.
      А в России, как он знал со слов отчима, «инвалидный» вопрос решили просто: ещё в 1920-м запретили нищенство в обеих столицах, инвалидов отправили за казённый счёт к местам постоянного жительства; желающих расселили в монастырях. Назначили потерявшим конечности пенсион. Хоть он и был по столичным меркам не особо жирный, но, по мнению Анджея Януарьевича, для провинции вполне приемлемый. В деревнях, говорил он, бывает, целые семьи на один-единственный инвалидский пенсион существуют!
      Потому в Москве и невозможно встретить безногого клошара спящим на тротуаре. А здесь они на каждом шагу. Про. сто гордость охватывает за родную страну!
      Однако среди попадавшейся на Стасовом пути публики преобладали всё же люди о двух ногах: буржуа и мастеровые в блузах; встречались художники и студенты.
      На половине дороги к указанной ему часовне увидел он не стене вывеску «Ecole d'armes» . «Эх, — подумал Стас, — если уж безжалостная рука судьбы посреди моря не пощадила меня, бросив в пучину вод, то здесь, в Париже, она вполне способна швырнуть меня под шпагу какого-нибудь сумасшедшего д'Артаньяна. И достанет ли мне фехтовальных навыков, полученных на занятиях ГОО в училище? Надо бы проверить, какова моя подготовка… »
 
      Он толкнул двустворчатую дверь и вошёл внутрь. За дверями обнаружился небольшой коридорчик, в самом начале которого стоял обшарпанный стол, а за ним сидела пожилая мадам и вязала на спицах нечто разноцветное.
      — Чем могу помочь, мсьё? — спросила она, не отрывая взгляда от спиц, которые так и мелькали в её руках,
      — Здесь дают уроки фехтования? — спросил Стас.
      Женщина отложила вязанье.
      — Мсьё иностранец?
      — Я из России.
      — О! Прекрасно. Сколько уроков вы хотели бы взять?
      — Не знаю… Возможно, два-три… Четыре… Я не так долго пробуду в Париже.
      — Вы хотите обучаться бою на шпагах, на саблях или на рапирах?
      — На шпагах.
      — Что ж, вы пришли по адресу, мсьё. Наша «Ecole d'armes» — одна из лучших в Париже, и цены у нас вполне приемлемые. Кроме того, наши раздевалки оборудованы душем, правда, холодным, но, согласитесь, и это шаг вперёд…
      — Несомненно, мадам!
      — Ступайте по коридору. Третья дверь справа. Вам нужен мсьё Травински.
      Учитель боя на шпагах оказался поляком, хорошо понимавшим по-русски. Стас выдал ему легенду: дескать, в учебном заведении, где он учится, в моде дуэли на шпагах, и ему тоже предстоит бой. Сами понимаете, мсьё; молодые, горячие, глупые головы, в которых сплошные бабы, кровь кипит, в таком возрасте кто не делал глупостей — тот не жил. Убьют меня ненароком…
      От услышанного у поляка встали дыбом кончики усов. Он с ходу предложил Стасу свои услуги: заколоть любого его противника в честнейшем поединке — и даже изъявил готовность ехать в Россию, а гонорар взять в рублях. Стас тут же сделал вывод, что дела в «Ecole d'armes» идут не ахти и плату за урок, которую мастер назвал ему, сразу убавил вдвое. Почти без торга фехтовальщик согласился, причём радости своей не скрывал.
      Пока Стас переодевался, Травински поведал не без гордости, что за последние пятьсот лет от уколов шпаги на дуэлях погибло в два раза больше народу, чем во всех войнах, вместе взятых. Не считая последней войны, разумеется… А нынче искусство фехтования достигло таких высот, что попадись мсьё после месяца занятий с ним любой из великих шпажистов прошлого, например Габриель Ферро или легендарный Сирано де Бержерак, да хоть бы и сам Франсуа де Монморанси, казнённый по приказу Ришелье за то, что осмелился драться прямо под его окнами, мсьё разделал бы их всех как цыплят!
      Стас только усмехнулся и надел налицо маску.
      Они махали гибкими железками часа три. Со Стаса сошло семь потов; ноги после этих упражнений его едва держали, да и руки отваливались. Но Травински был в восторге: при таких данных, сказал он, мсьё за месяц занятий запросто станет чемпионом мира. Договорились о новой встрече завтра во второй половине дня, и Стаса проводили в душ. Вода там действительно была холодная, что пробудило в нём весьма неприятные воспоминания…

* * *

      Он быстро дошёл до отеля, соображая, что ещё одно-два занятия, и можно будет взять с собой Мими — пусть посмотрит, как он умеет обращаться с оружием. Но когда вошёл в здание, сразу в фойе увидел Марину со всею группой прихлебателей; она радостно схватила его за руки, закружила и утащила гулять по городу. Доехали до угла бульвара Монмартр и рю Лафайет, и отсюда, с верным Сержем за спиной и его безымянным напарником впереди, в сопровождении державшихся чуть в отдалении министра культуры, Гени, Лёни и каких-то двух девиц, двинули вниз по Монмартру.