Стас побледнел:
      — Где?
      — А вон, сидит с газеткой, дурака гоняет, воду пьёт.
      — Не может быть…
      — Да, точно. Я их тут насмотрелся. Считай, за каждым приличным человеком «хвост» идёт. Не веришь?
      — Не верю.
      — Ну, смотри, — сказал Дорофей и грозно крикнул мужчине в усах: — Эй! Ты зачем сюда пришёл, а?
      Глаза мужчины заметались, он пролил свою воду на брюки и прикрыл лицо газеткой.
      — А ну геть отсюда! — кричал Дорофей.
      Мужчина, продолжая скрывать лицо, выскочил из-за стола и шмыгнул на улицу.
      — Серёга! — позвал Дорофей. Появился мальчик в узком костюмчике. — Серёга, клиент сбежал, не заплатив. С тебя вычту. — И пока Серёга виновато разводил руками, снова повернулся к Стасу: — А Марина, она такая, ничего. У неё подружки нет?
      — Да иди ты! Что несёшь?
      — Шучу, шучу. Тогда спроси у неё, откуда она получает шоколад. Наверное, любит шоколад? А ты, Гроховецкий, жук, ох жук! — И он шутливо ткнул Стаса локтем в бок. — Я давно понял, какой ты жучила! Уважаю.
      Они помолчали, смакуя кофе. Да, напиток был приготовлен по высшему классу.
      — Послушай, Гроховецкий, — сказал Дорофей. — Ты зла не держи, что я на практике… ну, это… выкидывал всякие шутки.
      — Ты о чём? — искренне удивился Стас.
      — Да ты знаешь…
      — Не вспоминай, — засмеялся Стас. — Чего бы там ни было, я давно бы тебе всё простил за такой роскошно заваренный кофе.
      — Зачем намекаешь, просто попроси! Для тебя — что угодно, — сказал Дорофей и заорал: — Серёга!
 
      Когда Стас вышел из арки «Чайного домика» и направился по Мясницкой к центру, за ним потянулся тот, с усами и газетой; он стоял слева, будто знал заранее, что «объект наблюдения» пойдёт направо. Одновременно по другой стороне улицы начал параллельное движение давешний типус в серой двойке, тот, что садился вслед за Стасом в трамвай, когда он вышел из посольства. Стас приметил их обоих. И вправду следят, мелькнуло в голове. Но почему?
      Кто это? Жулики? Но он никому не должен. Полиция? Никакой вины он за собой не знал. Если бы из-за Матрёны, то им интересовалась бы тамошняя, уездная управа, а никак не московские филеры. А тогда — какого чёрта?
      Он резко повернулся — так, что усатый едва не врезался в него, — и крепко взял филера за лацканы пиджака левой рукой. Потом глянул вправо, увидел, как недоумённо застыл типус в сером, и махнул ему правой, крикнув повелительно:
      — Подбежал, быстро!
      Тот заметался, но потом посмотрел на притормозившую рядом синюю машину, вдруг отчего-то успокоился, перешёл улицу и, улыбаясь, спросил:
      — Вы желаете со мной говорить?
      — Да, и с тобой, и вот с этим. Вы зачем за мной ходите?
      — А вы не думаете, что вам это показалось?
      — Я думаю, что вы оба — большие наглецы. Полагаю, нужно сдать вас в ближайший участок.
      — Вы не поверите, господин Гроховецкий, но я хотел предложить вам именно это. Пройти в отделение. Так что, идём?
      — Идём.
      — Простите, я хотел бы всё же уточнить: мы идём по вашему желанию или по нашему настоянию?
      — Мы идём по моему желанию. И этот усатый в мокрых штанах идёт с нами.
      — А я что ж… — пробормотал усатый. — Мне как скажут.
      Идти, что ли?
      — Да, — ответил типус.
      Они дошли до угла Милютинского, свернули вправо, прошли через подворотню и дворами, пересекли Малую Лубянку и так добрались до Большой Лубянки, 12. Там у подъезда стояла синяя машина с пассажиром внутри, похоже, та самая, что проезжала мимо них по Мясницкой.
      Стас поднялся по ступенькам первым, решительно вошёл в зал и потребовал у дежурного нижнего чина:
      — Я желаю видеть начальника.
      Тем временем из синей машины вышел человек в мундире и, опередив филеров, поднялся в зал вслед за Стасом. И из-за его спины проговорил:
      — Выполняйте.
      — Есть! — приложил руку к козырьку нижний чин и скрылся за дверями.
      Стас обернулся:
      — А вы кто?
      — Капитан Цындяйкин, сотрудник бюро Министерства внутренних дел. Вас привели сюда по моей просьбе.
      — Меня никто не приводил. Наоборот, это я привёл двоих подозрительных, которые следили за мною.
      — Думаю, господин Гроховецкий, нашей беседой я добьюсь, что эта слежка покажется вам сущим пустяком.
      — Надеюсь, вам это удастся, капитан.
      Половину зала, в котором они находились, занимал затянутый в металлическую сетку «обезьянник», или «музей дарвинизма», как называли это сооружение острые на язык студенты архитектурного института, стоявшего отсюда недалече, на Рождественке. Когда из внутренних помещений отделения прибежал наконец здешний начальник, прежде всего именно на «музей дарвинизма» указал капитан Цындяйкин.
      — Освободить, — брезгливо буркнул он, махнув пальцем, и тут же махнул в другую сторону, к окну:
      — Проветрить.
      Начальник мигом отпер «обезьянник» и пинками выгнал оттуда на улицу трёх вонючих лохматых субъектов, а нижний чин, залезши на стол, распахнул форточку. Начальник склонился в полупоклоне:
      — Господин капитан, ваши указания?
      — Кабинет, чай, тишина, — ответил Цындяйкин.
 
      … Они беседовали уже минут десять, но так и не дошли до сути дела. То ли капитан не желал её, суть эту, обозначить, то ли Стас был не в состоянии её уловить.
      — Голубчик, — говорил капитан, почти изнемогая. — Вы же должны понимать. Особа, с которой вы имеете честь быть знакомым и с которой через девять дней отбываете в места отдалённые, не просто является особой, простите за невольный каламбур, особо приближённой к самой что ни на есть государственной верхушке, но и, вследствие пункта первого, весьма интересным объектом на предмет посягательств разного рода… э-э-э… неблагонадёжной части наших сограждан. Вы посмотрите, что в мире творится! Взрывы, забастовки, демонстрации! Неужели вы полагаете, что в подобной ситуации мы не должны окружить вышеупомянутую особу зоной повышенной бдительности? Поэтому, уж извините, пришлось за вами «хвост» пустить и объяснений потребовать по некоторым обстоятельствам-с…
      Стас уже был в достаточном раздражении.
      — Капитан, вы кончайте намекать на какие-то там обстоятельства. Говорите прямо, чего вам надо!
      — Понимания вашего надо, милостивый вы мой государь! Вы чувствуете важность положения, чувствуете?
      — О, дьявол! Дайте мне телефон.
      — И куда же вы звонить собираетесь?
      — Родственнику одному.
      — Понимаю, понимаю. Ясновельможному пану Анджею. Ну, то есть его высокопревосходительству господину министру юстиции. Но вот ему-то про наш разговор говорить и не следует. В ваших же интересах.
      — Ещё чего! Вы мне указывать будете, с кем и о чём мне говорить?
      — Хорошо, скажу вам прямо. Предположим, похитят вас какие-нибудь социалисты-революционеры, прознав, что вы с Мариной Антоновной накоротке, и будут лупить вас палкой, пытать всяко, дабы вы согласились ей мышьяку в суп насыпать… Или Антону Ивановичу предъявят ультиматум: уходите, дескать, в отставку, а то дочь ваша скончается нынче к вечеру в страшных муках… Да что вы, не понимаете, что ли…
      — Но это же бред! Вам доктора не позвать ли?
      Капитан мигнул, подумал и заговорил угрожающе:
      — А то, что вы, милостивый государь, поддерживаете связь с опасной преступницей, находящейся под надзором полиции, — тоже бред? Мы ведь получаем отчёты с мест, любезный. Вот почему не надо бы вам звонить Анджею Януарьевичу. Ему неприятнобудет.
      — С кем я связь поддерживаю, не ваше дело.
      — А в свете вышесказанного? Мышьяку в суп?
      — А в ухо за оскорбление?
      — А если о вашей связи с антиправительственной личностью узнает господин Деникин? Что он подумает?
      — Когда буду в следующий раз гостить у Антона Иваныча, спрошу его мнение.
      Капитан опять мигнул. Он явно был в затруднении.
      — Сколько вам лет, господин Гроховецкий? — спросил он, немного подумав.
      Ах вот в чём дело! — понял Стас. Он меня запутать хотел, в каких-то своих шпионских целях, рассчитывая, что говорит с наивным доверчивым юношей. А нарвался на старшину десятских князя Ондрия.
      — Сколько мне лет? — с сарказмом переспросил он. — Интересный вопрос, но для капитана полиции недостаточно глупый. Если бы вы подумали подольше, то спросили бы: «Как ваша фамилия, господин Гроховецкий?» Вот это был бы окончательно глупый вопрос, достойный сотрудника бюро МВД. А лет? Всего мне чуть больше сорока.
      Цындяйкин мигнул два раза подряд:
      — Шутим-с?
      — Хватит уже шуток, — встал Стас. — Вы убираете шпиков, а я, так и быть, закрываю глаза на произошедшее. Показакрываю.
      — Вы так ничего и не поняли, — огорчился капитан. — Снять наблюдение я не могу, а кроме того, прошу вас никуда из города не уезжать.
      — Это ещё почему? — удивился Стас. — Япод домашним арестом, что ли? Тогда давайте обоснования.
      — С вами в ближайшее время намерено говорить очень высокое должностное лицо, — торжественно сказал капитан. — Очень высокое. Очень. Когда вы понадобитесь, мы будем знать, где вы, и организуем встречу. Вот в этом и все обоснования.
      — А мне наплевать на ваше лицо. Простите за невольный каламбур.
      — Это лицо, искренне желающее вам добра и руководствующееся исключительно государ…
      — Да идите вы с вашими пятикопеечными тайнами! — сказал Стас и вышел столь стремительно, что ни в чём не повинный стул с грохотом завалился набок.
 
      Своих шпиков капитан Цындяйкин не отозвал, а к вечеру, как оказалось, их стало даже больше. Стас валялся на диване в своей комнате, слушал какой-то джаз из радиоприёмника фирмы «Sherwood» и размышлял о том о сём. Матушка с отчимом отбыли на приём в английское посольство, и раньше полуночи их вряд ли следовало ожидать. Домработница, что жила в комнатке за кухней, ушла в синематограф.
      Изредка он высовывался в окно — стены в их доме были в метр толщиной и, чтобы глянуть вниз, приходилось ложиться на подоконник. Двор жил своей обычной жизнью: откуда-то доносилась музыка, стрёкот пишущей машинки, голоса; семейная парочка напротив, наискось от его окон, опять устраивала склоку. Стас видел сверху, что у подъезда стоит длинный лакированный «ровер», а в нём — минимум двое, судя по дыму папирос. «Пасут», как сказал бы Дорофей.
      —  In my solitude I'm praying… —пел по радио Дюк Эллингтон.
      А подписку-то я не давал, — подумал он в такт музыке. — Ничего князь Гроховецкий не подписывал! Ла-ла-ла, ла-ла-ла! «А Я говорю вам: не клянись вовсе»!Непростой был парень Иисус. Все ветхозаветные максимы переиначил. «Не приноси свидетельства ложна»— «А Я говорю вам: не клянись вовсе».
      А никто ни в чём этим кретинам и не клялся…
      Любопытно знать, на чёрный ход они тоже соглядатая поставили? Одного, интересно, или тоже двоих? Чёрный ход начинался с кухни и выходил, как и сама кухня, на зады. Свесившись в окно, выходившее на эту сторону, Стас разглядел человека во френче и сапогах, топтавшегося возле мусорных баков и тоже курившего папиросу. «Ой, как вредно тебе курить, когда я рядом», — подумал Стас, прикидывая, за какой из мусорных баков будет удобнее засунуть бесчувственное тело шпика. А то и прямо в мусорный бак, усмехнулся он про себя: ему там будет привычнее. Не зря же сотрудников Московского управления сыска, или, сокращённо, МУСа, прозвали в народе мусорами!..
      Ещё когда шёл он с Большой Лубянки домой, была мысль выкатить из гаража мотоцикл, любимого зверя по имени BMW-R11, да и рвануть от Москвы подальше. В Рождествено, к отцу Паисию и мастеру Сан Санычу Румынскому, а тем паче к Матрёне, мириться, или в Борок, к корифею всех наук Н. А. Морозову. Только два соображения заставили отодвинуть эту мысль на самые задворки сознания, но не выкинуть совсем: во-первых, дело к ночи, какие тут поездки. А во-вторых, забыл он, как на мотоцикле ездят. Навык потерял. Больше двадцати лет всё на лошадке или пешочком… А у него и раньше-то опыта езды было, откровенно говоря, кот наплакал…
      Но в-третьих-то: где наша не пропадала?
      Мысленно попросив прощения у домработницы Нюры, Стас открыл чулан, вытащил швабру и отломал от неё ручку. Со свистом повертел палку в руках, над головой, за спиной: коротковата, но на одного сотрудника МВД длины хватит. А впрочем, хватит и на трёх дураков. Прошёл на кухню, приоткрыл дверь чёрного хода и прислушался, Всё тихо; тусклые лампочки освещали пустую пыльную лестницу. По вечерам ею никто не пользовался.
      Он вернулся в свою комнату, чтобы переодеться и забрать ключи от мотоцикла и от гаража. Написал записку для матушки и отчима: «Я уехал на практику. Вернусь через неделю». Открыл шкап, выволок оттуда кожаный мотоциклетный костюм, шлем, краги и очки.
      Но одеться и уехать он не успел: зазвонил телефон.
      — Слушаю, Гроховецкий, — сказал он в трубку.
      — Говорит полковник Лихачёв, — произнёс усталый барином. — Меня зовут Виталий Иванович, и мне крайне нужно встретиться с вами сегодня, Станислав Фёдорович.
      — На сегодня мне достаточно беседы с вашим капитаном Цындяйкиным, — сдерживая ярость, ответил Стас.
      — Цындяйкин? Впервые слышу.
      — Да? И вы не из того же бюро МВД, что приставило ко мне филеров и запрещает покидать город?
      — Не может быть! — оживился голос. — Превосходно! Даже лучше, чем я думал.
      — Рад, что сумел доставить вам удовольствие, — ядовито сказал Стас. — Но имейте в виду, я намерен уехать немедленно.
      — Ровно семь минут, Станислав Фёдорович, и не будет никаких филеров, гарантирую! Где стоят, сколько?
      — Двое перед парадным в автомобиле «ровер», один у чёрной лестницы, возле мусорных баков.
      — Семь минут, и мы поговорим. Дождётесь?
      — Попробую.
 
      Захват преступной группы во дворе дома 3/5 по Лубянскому проезду вызвал у жильцов большой интерес. Может, обошлось бы и без шума — автобус и легковушка въехали через подворотню тихо, а люди с «наганами», одетые в гражданское, и вовсе передвигались бесшумно, — но одновременно с ними во двор вошла возвращавшаяся из кино Нюра, домработница Гроховецких. И она, увидев целую бесшумную толпу вооружённых мужчин, подняла визг.
      Заскрипели петли, захлопали рамы: жильцы высовывались в окна, вопрошая, что происходит. А во дворе типа «колодец» даже шёпотом сказанное слово усиливается многократно. Уже выволокли из лакированного «ровера» двух шпиков, и притащили из-за дома третьего, и засунули их в автобус; уже автобус и «ровер» покидали двор, а крики не утихали и даже нарастали. Напротив Стасовых окон, на третьем этаже, жил знаменитый поэт Маяковский. Теперь он появился в окне всей своей огромной фигурой и добавил децибелов, завопив, что ему мешают работать.
      Скандальная баба, соседка Маяковского, которая весь вечер визгливо ругалась со своим мужем, распахнув окно пошире, заорала поэту, что он сам всем мешает своими шагами по ночам, своей пишмашинкой и своими вонючими папиросами. Её супруг в помочах, мигом забыв о семейных разладах высунулся из другого окна и поддержал свою половину, пообещав подать на поэта жалобу в районную управу. Тот в ответ витиевато послал парочку куда следует. На весь двор заполыхал скандал, что было явлением не столь уж и редким в последние годы. Несмотря на все усилия полиции, чёрт знает кто заселялся даже в элитные дома: Москву затопили толпы разноязыких беженцев с юга России.
      Из приехавшей легковушки выбрался худощавый сутуловатый человек в штатской одежде, задрал голову к четвёртому этажу и жестами показал Стасу, что он к нему. Стас потыкал пальцем в стоящую рядом с ним ополоумевшую от ужаса домработницу и крикнул её имя: «Нюра!» Тот обернулся к девушке, и они вместе вошли в парадное.
      — Так это всё из-за вас? — проорал через весь двор Маяковский. Стас покивал. — Ну, тогда ладно. Привет отчиму. — И поэт захлопнул окно.
      Года четыре назад Маяковский попал в неприятную историю, накуролесил: публично приставал к жене актёра Яншина и публично же получил по мордасам; говорят, пытался застрелиться из краденого «маузера». По поводу кражи оружия было заведено дело, и выпутаться поэту помог Анджей Януарьевич. Теперь при встрече со Стасом Маяковский обязательно передавал ему привет.
      Стас тоже закрыл окно и пошёл встречать гостя. Из идущего снизу лифта — их дом был первым в Москве, в котором ещё в царское время установили лифт, — доносились истеричные вопли Нюры. Когда она и её спутник вышли из кабины, Стас распорядился:
      — Нюра, выпей стакан валерьянки, а нам приготовь чаю. Вас, господин полковник, прошу в столовую.
      Убедившись, что полковник Лихачёв не входит в число дружков капитана Цындяйкина, он не видел нужды вести себя с ним враждебно, однако стоит ли быть излишне дружелюбным, ещё не решил.
      Они сели за круглый обеденный стол под абажуром.
      — Это кто там был, Маяковский? — с искренним любопытством спросил полковник.
      — Маяковский.
      — Думаю, теперь он понял, насколько был не прав, когда писал: «Улица корчилась, безъязыкая».
      — Ха, ха, ха, — раздельно произнёс Стас и обнажил зубы в улыбке.
      — Вы, конечно, ждёте объяснений, — улыбнулся, в свою очередь, полковник.
      — Жду. Можете начинать.
      — А знаете, удивительная вещь: с виду вы обычный подросток. А по разговору…
      — Капитан Цындяйкин судил по внешности, — кивнул Стас. — И был очень удивлён. Надеюсь, вы будете серьёзнее. Кстати, что вы с ними сделаете?
      — А они, Станислав Фёдорович, совершили преступление: незаконно лишили права свободы передвижения гражданина, то есть вас. Мы ещё найдём упомянутого вами капитана и будем их всех судить.
      — И в тюрьму посадите? За то, что следили за мной?
      — Обязательно посадим, и именно за это.
      — Так что, наконец, происходит вокруг меня?
 
      Полковник Лихачёв, Виталий Иванович, поведал Стасу поразительные вещи. Оказывается, вся элита страны была разделена партии. Не на политические партии — эти запрещены давным-давно, а на parties, группки «по интересам», концентрирующиеся вокруг известных персон. Все они дрались между собою за «место под Солнцем», вблизи Верховного, кооперируясь по признаку «импорт-экспорт», то есть жили они за счёт своего производства или продажи сырья за границу. Все были не прочь видеть на посту Верховного, или хотя бы в кресле председателя Кабинета министров своего кандидата. Все стремились иметь свои вооружённые силы.
      Стас не понимал, как это может быть.
      — А так, — объяснил полковник. — МВД и внутренние войска — в одной партии с министерством сельского хозяйства и частью нефтепромышленников; их вождь, Сипягин, — ставленник Романовых, которые управляют им из-за границы. Их самые ярые враги — флот и военные авиаторы, за которыми банковский капитал и большинство газет; у этих вождём генерал Тухачевский. Пехота и артиллерийские войска — в союзе со сталелитейщиками и производителями оружия; эти держатся руки Савинкова. МИД и железнодорожники — а у них, заметьте, свои войска! — дружат с нефтяным магнатом Раневским, а он подкармливает рабочие профсоюзы по всей России. Пограничники и таможня воюют между собой, поскольку их начальство входит в разные союзы. Даже пожарные принадлежат к какой-то группировке.
      — Ничего себе!
      — Но это ещё не всё! Есть территориальные кланы, есть «болото» — это те, кто бегает туда-сюда, пытаясь заранее угадать победителя; есть Департамент народной безопасности, разные подразделения которого стравливают друг с другом разные кланы; есть ничего не понимающие олухи, которыми манипулируют все кто может.
      — А вы кого из них представляете, полковник? Наверное, всё же не олухов. Но кого? — Стасу в самом деле это было интересно.
      — Я сотрудник отдела безопасности бюро Верховного, —скромно ответил Лихачёв. — Наше дело — утрясать конфликты. А это весьма непросто.
      Стас припомнил, какие слухи ходили по Москве совсем недавно:
      — А скажите, зимой и весной в Москве стреляли чуть не каждую ночь… Это и было утрясание конфликтов?
      Полковник помотал головой:
      — Там разные группировки выясняли отношения. У каждой партии есть экстремистское крыло, и они мерились силами. Но это так, эпизоды… А то и боевики одной и той же партии били друг друга ради того, чей командир войдёт в руководство. Вот в таких случаях мы следим, чтобы не было урона мирным гражданам, и лишь изредка — только это между нами — отстреливаем и тех и других.
      — А Вышинский в чьей партии?
      — Ваш отчим, без сомнений, человек Савинкова.
      — Я слышал, он там что-то мудрит с передачей собственности…
      — Эх, Станислав Фёдорович! Страна у нас бедная, собственности мало, а желающих много. Сложная работа: сделать так, чтобы соблюсти государственный интерес и никого не обидеть. При царях государев человечек получал землю с крестьянами, тем и кормился. Уже при императорах стало много сложнее. А уж теперь-то… — И он махнул рукой.
      Стас отхлёбывал чай, обдумывая услышанное.
      — Ну что же, — сказал он. — Проблемы элиты обрисованы превосходно. Иллюзий у меня, скажу честно, поубавилось. Спасибо, Виталий Иванович. Но всё же остаётся вопросец: я-то тут при чём?
      — Баланс интересов, Станислав Фёдорович! Важнейшая в Политике вещь. Чуть-чуть в сторону, баланс нарушается, всё летит вверх ногами. Любая партия мечтает нарушить баланс в свою пользу. Но сама! И желает его сохранить, если нарушитель — другая партия.
      — Вот и капитан Цындяйкин тоже плёл про всемирные проблемы, а сути так и не затронул.
      — Но это же очевидно! Вы, пусть и невольно, оказались в фокусе общих интересов. И все желают если не перетянуть вас на свою сторону, то хотя бы выяснить, что вы за фрукт. Этот ваш капитан вряд ли имел задание говорить с вами — только следить. Вы сами его вынудили, а он объяснить ничего не сумел, ибо, как я понял из ваших слов, отнюдь не мастер элоквенции .
 
      — Да уж.
      — А если о сути, то вы со своим вчерашним появлением Кремле, уж простите, угодили в самую болевую точку. Мы как раз накануне пустили утку, что в бюро Верховного обсуждается проект восстановления монархии. Наша-то цель была выявить сторонников Романовых в своих рядах. А все, буквально все решили, что речь идёт о создании новой династии Деникиных; всем же известно, что Антон Иванович всегда был сторонником конституционной монархии по английскому образцу.
      — Ага! Вот оно что! А Марина — единственная дочь.
      — Да. И наследница. Вокруг неё целая туча записных женихов, принадлежащих к разным кланам. К счастью, она девочка умная, у неё, в отличие от большинства женщин, голова впереди… этой… не знаю, как вам и сказать-то…
      — Я понял.
      — С вами легко говорить, вы всё понимаете. Значит, поймёте, какой ажиотаж вызвало ваше появление. Ей пятнадцать лет. Женихи, которых могут выкатить разные партии, или соответствуют по возрасту, но глупы, или умны, но не соответствуют возрасту. С вами сложнее. Мы сегодня весь день анализировали ваши с ней беседы. Удивительно, насколько…
      — Минуточку! Там рядом не было стенографистов.
      — А вы не слышали о таком изобретении, как магнитофон?
      — Нет.
      — Изумительная вещь! Через угольный микрофон все разговоры пишутся на специальную гибкую плёнку. Вы не поверите, сохраняется даже тембр голоса. Там был наш механик с микрофоном. Весь вопрос в длине шнура.
      — И что?
      — А то, что вас наверняка подслушивали не только мы, но и ваши возможные соперники. Поэтому готовьтесь: теперь вокруг вас начнутся самые невероятные события. Кажется, Союз архитекторов, или по какому вы там ведомству числитесь, не входит ни в одну партию. Теперь втянут. Где делят власть, там крутятся громадные деньги. С вами будут искать знакомства. Будут обманывать. Будут запугивать.
      — А вы в каких целях искали со мной знакомства? Чтобы обмануть или чтобы запугать?
      — Ну вот, а я вас хвалил за понятливость. Я сотрудник Верховного, моя забота — чтобы он был спокоен за семью. Мы над схваткой. Мы руководим Россией.
      — Простите, Виталий Иванович, если верить вашему рассказу — не знаю, верить ли? — Россией никто не руководит. За мной гоняются полиция, отдел безопасности бюро Верховного, того гляди, начнут охоту авиация и флот, кто-то, по вашим словам, готов тратить бешеные деньги — и всё потому, что я якобы жених девицы, которую один раз в жизни видел? Это какие-то сумасшествие.
      — Политика, дорогой Станислав Фёдорович, это умение предвидеть. Лишь только появляется новый фактор…
      — Вы читали Бомарше, полковник? То, о чём вы говорите, не политика, а интрига. Господи, Боже! Всего три дня назад я поругался с одной крестьянкой. Права ли она, и насколько, мне трудно судить. Но вот она — политик, она предвидит,куда ведёт ваше интриганство! А я, дурак, с ней спорил.
 
      Было совсем поздно — полковник ушёл, а мать с отчимом вернулись, — когда раздался телефонный звонок. Звонила Маргарита Петровна. Голос у неё был усталый.
      — Стасик, ты едешь с нами завтра в Плосково?
      — Ну конечно! — обрадовался он. — Мне здесь осточертело, ой. простите, случайно вырвалось. Конечно, еду.
      — Вот и замечательно. А то я уж и не знала, звонить или нет. Тут твои фото в газетах. Ты видел?
      — Не обращайте внимания, Маргарита Петровна. Это всё пустое. Но я и правда еду в Плосково только на неделю. А потом — в Париж.
      — Ну хоть так. А то Дорофей не едет вовсе и профессор Жилинский задерживается в Москве.
      — Про Дорофея мне известно, а что случилось с профессором?
      — Так ты не слышал?! Московский градоначальник распорядился выделить нашему училищу новое здание, шикарное! Жилинский вместе с директором и кем-то из попечительского совета завтра будет смотреть, а потом оформление, то-сё. В общем, не едет с нами.
      — Поня-ятно. А вы не знаете, в каких войсках служил наш градоначальник?

Санкт-Петербург, 11 марта 1801 года