— Нет.
      — Ну, тогда сам сказывай. Что тебе ведомо о ходках наших? Из какой ты семьи?
      — А-а-а… хитренький. А правило номер один — никому не открываться? Меня папенька учил.
      — Верно! Стало быть, ты из нашего роду-племени, правила знаешь. Но открываться нельзя только перед теми, кто про ходки не знает, сиречь таиться от людей обычных. А я разве обычный?
      — Ну… Если Кощей, то, конечно, не обычный. А правда что вы бессмертный?
      Кощей на ходу оглянулся на него, засмеялся:
      — Все смертные на свете, нет никого бессмертного.
      — А про смертельную иглу в яйце правда?
      — Иглу в яйце? — сморщился Кощей. — Ничего себе пытка, Наверное, больно, а может, и впрямь смертельно. Не могу тебе сказать.
      — Да нет: игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу.
      — Чего только люди не придумают. Это у вас так зайцев запекают, на горящем дубу? А мне в Аравии готовили мешун:овощи в утке, утками набивают барана, зашивают и жарят на вертеле.
      Некоторое время шли молча. Мальчик думал. Наконец у него созрел новый вопрос:
      — А как же я тут буду жить?
      — Все живут, и ты сможешь.
      — Без маменьки… Я вот голодный, и что делать? Ничего нет, никого не знаю. Когда папенька рассказывал об этом, казалось интересно. А тут лес, и больше ничего.
      — Всё наладится, не переживай…
 
      Они подошли к довольно неказистой, почти не заметной среди деревьев избушке. Эдик опять вспомнил про сказки и начал перекладывать их старику, особо упирая на умение избушки поворачиваться «к лесу передом». Он явно ожидал, что Кощей вот-вот произнесёт заклинание и сказка станет былью.
      Но Кощей избушку поворачивать не стал, а ушёл в неё и вынес оттуда страшные штаны на верёвочках. Потом огнивом печку растопил, а трубы у печки не было — пришлось Эдику, кашляя от дыма, в одиночку поддерживать огонь, кидая в печь собранные им же веточки, а старик охотился в лесу. Он принёс две птички, и они жарили их, а потом ели, разговаривая.
      — Маменька у меня Елена Эдуардовна, — рассказывал мальчик, — ведает библиотекой в Главном штабе артиллерии. Папенька Фёдор Станиславович, генерал, при императрице Анастасии Николаевне состоит! Крёстный — князь Юрьев, старенький уже. Пчёл разводит. А я учусь, кончу гимназию в 1937 году, буду поступать в университет, на исторический факультет. Очень меня история увлекает. Я всё читал: и про Петра Первого, как он шведов бил, и про Павла Великого, как Индию вместе с Наполеоном завоевывали, и как японцев победили…
      Вечерело. Темнота и прохлада загнали их в дом, и они грелись под какими-то шкурами под рассказы мальчика о «временах прошедших», о которых старик не имел ровно никакого представления.
 
      Утром опять зашёл разговор о дальнейшей жизни. Эдик был в растерянности: неизвестная эпоха пугала его.
      — А вы что собирались тут делать? — спросил он.
      Старик, сидящий на порожке прямо перед ним, огляделся, никого, кроме них, не увидел и спросил с недоумением:
      — Почему ты всё говоришь со мной, будто меня несколько? «Вы» князю говорят, и то если он не один, а с ратью, а без неё и ему — «ты». А если князь с воинством идёт, то и сам про себя другому князю скажет: мы, дескать, иду на вы… За ним сила людская, поэтому.
      — Ах вот почему царица пишет: «Мы, Анастасия, Императрица к Самодержица Всероссийская», — воскликнул Эдик.
      — А что делать я собирался? — продолжал старик. — Ничего не собирался. Кинул меня сюда Господь по своей какой-то надобности, и буду жить. Мы все под Господом ходим. Послал тебе Господь дождик, а ты что делать собирался? Живи под дождиком. Раньше я путешествовал, всю землю исходил; старым стал — просто живу. Теперь… раз Он тебя мне послал, тобою буду заниматься. Устроимся как-нибудь. А что ты делать умеешь?
      Мальчик задумался и вдруг прослезился:
      — Я рисовать люблю. Приехал к крёстному на этюды, мольберт с собой взял, краски — хотел гумно рисовать, — а тут… Папенька говорил, что это будет вроде видишь сон. А это совсем не сон! Я хочу проснуться! Маменька испугается, что меня нет!
      — Проснёшься, когда для того время придёт, не бойся. И маменька не заметит. Я-то сам со младенческой поры, как приходили то крымчаки, то поляки, а то и московиты злобные, в сон кидался, и моя-то маменька таскала меня как полено. Так и не догадалась, где я бывал… Где вырастал и жизнь проживал, А мой ата, сиречь отец, знал, да не говорил ей. Как же она удивилась, когда я в три годика оказался грамотным! Они на ярмарке меня показывали за деньги. Впрочем, продолжай.
      — За деньги ребёночка показывали? — вытаращил глаза Эдик. — Мои бы маменька и папенька никогда бы…
      — А деревню нашу риттеры спалили, всех выгнали. Вот и пробавлялись крохами. Но скажи мне, что означает умение твоё? Никак я не уразумею. Что есть этюд? И другие слова твои… Но не гумно, гумно я знаю.
      — А, мольберт. Это чтобы картины рисовать.
      — Что?
      — Ну, живопись.
      — Э?..
      — Художество.
      — Э-э-э…
      — Красками по холсту… Изображение.
      — А-а! Холст. Ты ткач!
      Эдик уже хохотал:
      — Нет! Не ткач! Художник-любитель!
 
      Ничего не соображал старик в культурной жизни двадцатого века, но у Эдика, когда речь зашла о лесе, получилось ещё хуже. Для него стало открытием, что лес полон всякой еды, что по незаметным, казалось бы, приметам, которым стал учить его Кощей, можно легко находить дорогу к дому. Целый месяц он играл в лесного жителя, осваивая новые для себя умения, и лишь изредка печаль навещала его: трудно было поверить, что, пока он тут развлекается, там, у крёстного, всё хорошо имаменька не сошла с ума, разыскивая его.
      Когда слёзы навёртывались на его глаза, старик успокаивал:
      — Не переживай, малец. Всё в порядке с твоей маменькой. Она ещё даже не родилась.
      Во всех же остальных случаях — когда они не занимались охотой, хозяйством и тоской по маменьке — их разговоры были посвящены проблемам выживания ходока, правилам его поведения. Старый Кощей имел громадный опыт — несмотря на отличную память, не мог сосчитать всех своих жизней, и относил это на то, что всегда соблюдал завет.
      — Главное — не события, с нами на земле происходящие, а то, что тянетнас. Наши ходки не ради наших дел и удовольствий, а ради самой ходки. Зачем-то она Господу надобна, — говорил он Эдику, и они долго обсуждали этот постулат, не посягая, однако, на право Господа иметь свои непознаваемые цели. При этом старик рассказывал притчи, сочинял бытовые примеры:
      — Если есть у тебя холстина рваная, её сшить надобно. И ты иголочкой с ниточкой зашиваешь прореху-то. Что же для тебя главное? Иголка? Или место в холстине, куда остриё попало? Нет, главное для тебя — стежок, чтобы нитка схватила два края холстины. А иголку затем отложил да и забыл о ней. Мы для Господа нашего иголка. А что и как он сшивает, того нам не понять.
      Или однажды стал расспрашивать Эдика:
      — Ты берёшь грязный котёл и чистишь его с песочком куском ветоши. Какова твоя цель?
      — Всех микробов перебить, — бойко отвечал Эдик.
      — Нет.
      — Чтобы блестело?
      — Нет.
      — А, понял! Чтобы не воняло!
      — Опять же нет. Котёл ты чистишь, дабы приготовить в нём новую пищу.
      — Но это и так понятно!
      — Да, тебепонятно. А вот если бы, как ты чистишь котёл, увидели селькупы, то они не смогли бы понять, ни чтоты чистишь, ни зачем.А кусок ветоши тем более этого не понял бы если бы он умел хоть что-то понимать.
      — А кто такие селькупы?
      — Сие не важно. Я же не спрашиваю тебя, кто такие микробы, к коим ты настроен столь кровожадно.
 
      В другой раз говорили о людях. Оказывается, не только ходоку невозможно понять замысел Божий, но и прочим людям не дано понять ходока. Не потому, что тёмные или глупые, — они умны, но ум их привязан к их веку. Кстати выяснилось, что век — вовсе не сто лет, как полагал Эдик, а время поколения, когда дети одних родителей сами становятся родителями. Тому, кто живёт между своим отцом и своим сыном, неизвестно откуда взявшийся пришелец всегда чужой.
      — Куда бы ни пришёл, будь как все. Пришёл к пахарям — будь пахарем. Пришёл ко дружинникам — будь воином. Пришёл к монахам — будь монахом. Ты обязательно захочешь стать самым лучшим пахарем, воином или монахом, Этого не надо. Не надо ни тебе, ни Господу. Ты и сам поймёшь это, прожив пять или десять жизней, но поверь мне, старику: не делай такой ошибки. Не стремись в лучшие и не учи других.
      Эдик пожимал плечами:
      — Как же? Если я что-то знаю, а они нет? Им же польза будет! Например, тут не знают, что такое живопись. А если я научу?
      — А если тебя сожгут?
      — За что?!
      — И беда не в том, что тебя сожгут. Мы ведь уже разобрались: происходящее с нами — не важно. А беда, коль и впрямь усвоят новинку, тобою принесённую. Им, говоришь, польза будет? Возможно. А тебе? Не тому тебе, который тут, а тому, что спит сейчас на гумне в имении крёстного.
      — Ой, дядя Кощей, с тобой рехнуться можно.
      — Ты здесь, Эдик, не сам по себе. Ты здесь,потому что родился там.И отсюда туда, как ниточки, тянутся жизни всех-всех-всех людей. Ты этого пока не замечаешь, но когда проживёшь двадцать жизней, то эти ниточки станешь видеть.Лишнюю ветку от дерева не отломишь, ибо чувствовать будешь, как это скажется на тебе же самом: оборвётся одна ниточка, а поедет
      вся пряжа.
      — Я не хочу обрывать, я хочу сделать людям лучше!
      — Ты подаришь им какую-то новинку сего дня, и уже за утро их жизнь станет иная — немножечко, но иная. А людей много, жизнь длинная, и к твоему веку она будет уже не «немножечко», а очень сильно иная, и может статься, что твои родители даже не родятся, или не встретятся, или встретятся в не то время, и того тебя, что спит сейчас у гумна, вообще не будет, или родится другой.
      — Не-е, этого не может быть.
      — Ах, не может! А кого мы с тобой сейчас съели?
      — Кабанчика.
      — Если бы мы не появились тут и не съели бы его, он мог бы вырасти, и у него с какой-нибудь свинкой были бы поросята.
      — Да. Три поросёнка!
      — А теперь их не будет. Мы, пришельцы из чужого века, съели их отца, и весь его дальнейший род пропал.
 
      Иногда по ночам Кощей уходил к реке, которая чуть слышно текла невдалеке от их избушки, устраивался там, где деревьев не было и хорошо просматривалось небо, и смотрел на звёзды. Эдик однажды пошёл с ним, долго любовался небесною красотою, ахал, охал, а потом и спросил старика, отчего он так любит это занятие. Кощей ответил, что дни недели определяет. Эдику даже стыдно стало: он-то из баловства на небо глядит, а тут…
      В другой раз ещё больше стыдобы хлебнул — спросил, какая это река. Дед посмотрел на него удивлённо:
      — А ты откуда сюда свалился, Эдик?
      — Оттуда… С имения крёстного.
      — А оно на какой реке?
      — На Волге, знамо.
      — Туда же и попал. Мы с тобою в одном были месте — ну, если в три версты разница, только наше истинноевремя — разное. Притянуло нас друг к другу. Я отсюдабыл по годам ближе, а ты дальше. Волга это, милый. Если пройтись по бережку попадём туда, где будет имение твоего крёстного.
 
      К Иванову дню старик наметил бросать лесное житьё-бытьё и отправляться, вместе с Эдуардом, в поход.
      — Зиму мы здесь не переживём, — сказал он.
      — А что же мы будем делать? — со страхом спросил Эдик, Городской мальчик, он себе и представить не мог, чем тут занимаются зимой и кто его кормить будет.
      — Оно, конечно, и так примут, обогреют, с голоду помереть не дадут, — успокоил его Кощей. — А окажемся обчеству полезны, и вообще прекрасно заживём. Мне ремёсла ведомы, раньше и на кузне помогал, и бирюльки резал, а то и ткацкие станки починял. Они ж в каждом доме есть. И кадки латал, и горшки лепил. А теперь чаще сказки сказываю. Очень люди в деревнях любят слушать про иные земли, про богатырские подвиги. Вот как с тобой быть? Ты мне не помощник, откуда тебе что знать.
      Эдик всё же кое-что знал, и разыграл перед ним целую сценку, из тех, что они разучивали для гимназических утренников. Но старик искусства двадцатого века не воспринимал, сказал, что плохо.
      — Да это же сказка, — защищался Эдик.
      — Сказки, сказки, — бормотал Кощей и вдруг зашёлся в старческом смехе: — Про меня про самого сказки складывают! У меня тут кумовья в любой деревне, ведь я тут жил и немножко позже, и раньше тоже. Детей мною пугают, озорники. Они же в ум не могут взять, как, однажды умерев, я потом в гости к ним захожу. Потому и живу в лесу: чтоб разговору про меня меньше было.
 
      …Третью неделю шли они, сначала держась Волги: Змеевы Горки, Подвязье, Старица; потом срезали угол — на устье Старчонки Волгу бросили, пошли ко Ржеву, опять пересекли её; двинули вдоль Вазузы. Деревни стояли практически пустыми: прошедший год здесь гуляла чума. Кощей сказал, что отсюда до Сычовки, а там и до Смоленска — сплошная тайга, можа, хоть туда чума не дошла?
      Но надежды на это было не много.
      По пути, чтобы развлечь подавленного всем увиденным подростка, старик с шутками и прибаутками рассказывал об устройстве Руси. Создалась она, оказывается, на иностранной торговле.
      — Да, поборы с торговцев, вот что им надо было, — говорил он, пока они, в очередной раз форсировав Волгу, сушились на бережку. — Чего бы иначе князю Юрию рубиться за Киев с родным племянником Изяславом? А суть-то, что Киеву принадлежит весь Днепр и его можно пройти, заплатив один раз. А в иных, маленьких княжествах, через каждые сто вёрст застава. И столько на Днепру стало купцов, и такой от них пошёл прибыток, что князья, хоть владимирские, хоть тверские, конечно, хотели получить великое княжение киевское.
      — А монголов ты видел, дядя Кощей?
      — Кто таковы суть?
      — Захватили они однажды всю Россию, — поведал Эдик, — а пришли из Монголии, которая возле Китая.
      Старик помолчал, вспоминая, и отрицательно покачал головой:
      — Нет, не припомню. Много кто тут чего захватывал.
      В другой раз рассказывал он о Царьграде:
      — Все дороги к Царьграду ведут. И всё реками, реками… Только если междуречье, то струги на колесах перевозят — и опять река! А потом и море. Придём, ты ахнешь, море — оно огромное!
      — Бывал я на море, — смеялся Эдик. — Сел на поезд и доехал за два дня.
      — Да неужто?! Вон оно как… А ноне, если с грузом, то два месяца по воде, а по льду дольше. И морем до Царьграда идти месяц. Я там бывал. Большой город!
      — Так как же ты монголотатар не видал?
      — Татар я видал. И воевал с ними не раз. Они и в этих местах бузили, страшное дело. Если идти в Рим или в Персию мимо них никак не пройдёшь. А в Самарканд — легко. Но тоже смотря когда. Главное, языки знать. С языком можно куда угодно пройти.
      — Ты что, везде бывал?
      — Так я же ходок. Что мне делать? Ходить.
 
      Вблизи Вязьмы опять заговорил о торговле: оказывается, и Москва разбогатела, всю реку себе взяв, у Владимира с его Клязьмою отняв торговцев. По Москве-реке дальше идти — там Ока, Волга и Персия, страна богатая! То-то царь Иван всю Волгу, от Оки до моря, завоёвывал.
      Эдик недоверчиво ухмылялся. Он-то полагал, что главная цель каждого правителя — забота о благе народном, а не о прибытке, с купцов полученном!
      — А вот Вязьма. Она что, не на торговле создалась? Она потому и Вязьма, что вяжет волоки Днепра, Волги и Оки. Тут тебе и торная дорога между Смоленском и Москвою, и реки Вязьма с Бебрею, а недалече — Уфа и Вазуза! Ради какого ж блага она возникла на таком перекрёстке? Ради удобства купцов, чтоб им было где устроиться.
      Они сами решили поселиться здесь на несколько дней, чтобы выяснить у проходящих, где какая обстановка, куда им лучше идти. А может, и на зиму в Вязьме остаться.
      И вдруг оказалось, что кое-кто уже выяснил для них, где какая обстановка, и решил, куда им идти. Возле ворот постоялого двора Кощея негромко окликнули:
      — Аникан… Здравствуй, Аникан.
      Кощей посмотрел и остановился. Встал и Эдик. К ним подошли двое: один здоровый и мордастый, в кожаном колете и с мечом на боку, второй — невысокий, худой, неопределённого возраста, одеянием похожий на монаха, только непонятно, какого монастыря.
      — Что ж ты, Аникан, сбежал от меня тогда? — с упрёком спросил мордастый у Кощея.
      — А ты мне в тот раз показался глупым, — ответил тот. — Зачем же мне говорить с глупцом? Но раз ты опять пришёл, то здравствуй.
      — Я привёл с собой друга, он не покажется тебе глупым. Его зовут отец Мелехций.
      — Здравствуй и ты, Мелехций, — сказал Кощей.
      — И тебе желаю того же, Аникан, — тихим голосом прошелестел монах.
      — А кто вы такие? — растерянно спросил Эдик. — Как может быть, что вы встречали… его?
      — Любишь ли ты, мальчик, автомобильные гонки? — вместо ответа спросил мордастый.
      — Ну не то что люблю… Был два раза на стадионе…
      — В таком случае давай знакомиться. Я полковник Хакет из темпоральной полиции.
      — А что такое «темпоральная»? — спросил Эдик.
      — А что такое «полиция»? — спросил Кощей.

Пуатье, 1356 год

Москва, 25 июля 1934 года