Никто не любит Крокодила

Кто-то втиснулся между ними. И Гастон только запоздало глухо ответил;

— Пошли вперед на замену.

Они спуртовали вдвоем. Итальянцы было дернулись за ними, но поняли, в чем дело, и вернулись к группе. Прокатившись еще метров триста, Роже с Гастоном затормозили. Гастон тяжело вынимал ноги из зажимов педали, а потом, словно извиняясь перед Роже за медлительность, неуклюже соскочил с машины.

Роже тоже слезал медленно, словно осознал наконец жестокость своего поступка. Гастону так хотелось, чтобы Роже почувствовал, какую жертву он приносит. Но максимум, что мог сделать для Гастона Крокодил, начать двигаться вместе, прежде чем их настигнет «поезд». Они тронулись с места разом, под шелест трубок накатывавшегося «поезда». Роже легко зацепился за него. А Гастон покатился медленно, подняв руку и прося машину технической помощи, — вилка действительно стучала, как тракторный движок. Но «техничка», будто назло, не торопилась. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем она подошла к Гастону и он сменил машину. Ему сунули маленький, не по росту; велосипед. И Гастон, взгромоздившись на него, поспешил вслед «поезду». Примерившись, оценил, на что способен этот велосипед, и понял — лучше сменить сейчас, чем мучиться еще столько миль. Гастон снова попросил «техничку». А время неумолимо: теперь вряд ли достанет «поезд». Проблема лишь в том, чтобы проиграть как можно меньше. Он пришел на финиш в одиночку, спустя шесть минут после Крокодила…

А сегодня Роже посматривает на Гастона, и его интересует, на что способен Гийо сейчас.

— Попробуешь следующий прим? — скорее приказывает, чем спрашивает, Роже.

Гастон качает головой. И не понять, то ли он соглашается, то ли качает головой в такт работы ног, Но Роже не интересует ответ.

— Садись на колесо! Три сотни я тебя проведу! Атака c правой обочины…

Роже, не дав никому опомниться, рыскнул вправо под ветер. Гастон едва усидел у него на колесе. Это был выстрел. Он прозвучал как бы компенсацией за вчерашнее. Роже вел Гастона так как ведут на финише. И сзади не было ни одного гонщика, который смог бы последовать за ними. Откатив Гастона вперед, Крокодил медленно отстал, осаживая «поезд». Операция отрыва была проделана мастерски, хоть и выглядела жестокостью по отношению к «поезду». Рывок имел еще и терапевтический результат, вызвав у Роже скрытую улыбку. Все беспрекословно отдали второй прим Гастону. Он выиграл и третий, вернув на бонусах потерянную вчера минуту. Слабое, конечно, утешение. Перед самым финишем «поезд» настиг Гастона, но Роже видел, что тот не столько уставший, сколько удовлетворенный.

Потом был массовый финишный спурт, из сумбура которого Роже не смог вовремя выбраться. Они прокатились на финише большой группой. Роже отдал машину Жаки и растянулся на траве рядом с сидевшей Мадлен.

— Здравствуй, — сказал он, жадно глотая лимонную воду. — Как ты?

— Ничего. — Она пожала плечами. — Ехала в твоей «техничке»… Последнее слово в устах Мадлен прозвучало так неожиданно и непривычно для уха Роже, что он поперхнулся.

— Не удивляйся. Жаки прочитал мне целую лекцию, и теперь я знаю о гонке не меньше тебя…

Роже усмехнулся. Мадлен начала было платком вытирать с его лица пот, но он грубовато отстранил ее и, вырвав платок, быстро размазал грязь по щекам. Он не заметил, как в глазах Мадлен мелькнула тень презрения.

Покатываясь со смеху, от старта шел Оскар. Роже смотрел на него снизу вверх, не понимая, что могло так развеселить Платнера.

— Умрете все — не угадаете, кто выиграл этап!

— Жаки, наверно,-пошутил Мишель.

— Почти точно. Только фамилия его — Хасенфордер!

Скажи Оскар, что этап выиграла Мадлен, французы не хохотали бы так истерично. Перед глазами у них еще стоял этот клоун, жующий сандвичи на обочине дороги.

— И знаете, что заявил этот пижон, когда журналисты начали его поздравлять с победой? Пожал плечами и сказал, что победил сильнейший…

Новый взрыв хохота потряс столпившихся в кружок французов. Русские, переодевавшиеся рядом, возле своей машины, недоумевающе поглядывали на них, не понимая, что может веселить команду, у которой лучший лидер был только восьмым.

Не дожидаясь церемониала награждения, который сегодня французов не касался, Роже переоделся в тренировочный костюм и бросил номерок суетливо собиравшему их Жаки -вчера усталый Мишель забыл сдать свой жетон, и только хорошее отношение судейской коллегии к Платнеру спасло Мишеля от снятия с гонки.

Мадлен села в машину, а Роже поехал рядом, держась за дверцу. Мадлен положила свою маленькую ладонь на его потную руку. И Роже впервые по-настоящему ощутил ее присутствие на гонке. Только сейчас оторвался от спортивных забот и окунулся в собственный мир — мир его и Мадлен. Он нагнулся к окну и поцеловал Мадлен руку.

— Смотри не свались! — прикрикнул на него Оскар, разворачивая машину на перекрестке.

Роже оглянулся. За ними понурым цыганским табором текла гонка к зданию духовного колледжа, маячившему в розовом предвечернем небе остроконечной иглой колокольни.

После душа и еды Роже сел в «техничку» и поехал к Мадлен. Встретившийся у ворот Жаки спросил, что делать с испортившейся машиной.

— Достань вилку, в свободный вечер переберешь,

Мадлен ждала его в холле маленькой уютной гостиницы. По сравнению с залами общежитий, в которых они спали уже три ночи, холл выглядел игрушечно. А сам себе Роже показался человеком, только и ночевавшим в таких огромных харчевнях. Хотя на самом деле треть его жизни прошла в наилучших отелях.

— Ты ела?

— Да. Здесь славно кормят. Был Вашон. Справлялся, как устроилась, а заодно и как ты себя чувствуешь.

Мадлен не скрывала, что ей доставляет удовольствие всеобщее почитание Крокодила. Может быть, и потому, что часть этого почитания падала на нее. За всю свою жизнь она никак и нигде не могла привыкнуть к славе Крокодила.

— Посидим в баре,-предложил Роже.-В отеле, где расположился штаб гонки… Это два квартала отсюда.

— Охотно: А ты не устал? — Мадлен запустила руку за ворот тренировочного костюма Роже и, притянув к себе, поцеловала.

— Надо бы лечь, конечно, но хочется побыть с тобой.

— Спасибо…— Она благодарно, как собачонка, потерлась щекой о его плечо.

Роже размяк. Ему вдруг стало жалко Мадлен. Он почувствовал вину за свои бесконечные отсутствия, за измены, за хлопоты по дому, которые навалил на нее…

— Идем, — сказал он тихо.

Бар гудел беззаботным весельем, хотя в глазах у всех еще, казалось, не остыла гонка. Многие обсуждали ее события за кружкой холодного пива или стаканом виски со льдом.

Крокодил провел Мадлен в дальний угол за двухместный столик у огромного зашторенного окна. Пока бармен готовил Мадлен «мантхэттен» и клал кубики льда в стакан сока для Роже, Мадлен говорила, склонив голову:

— Только сейчас начинаю понимать, насколько странен твой мир. В нем есть что-то более манящее, чем поездка в Ниццу или на Корсику. Знаешь, когда ты выиграл «Тур де Франс», я повела маленького Жана в школу. И вдруг застала всех у порога — и учителей, и учеников, и родителей, и все они ждали нас— Мадлен пожала плечами, как бы предвосхищая жестом свое отношение к тому, о чем хотела рассказать. — И все они стали поздравлять нас. Тогда не совсем тактично я сказала им: «При чем тут мы? Ведь гонку выиграл Роже, мой муж…» — Она счастливо засмеялась. — Наверно, это было даже глупо. Только сейчас, в гонке, я поняла, что действительно всю жизнь была ни при чем. — Она вдруг умолкла и начала машинально крутить фужер с коктейлем. Соломинка выпала и с брызгами, прокатившись по столу, упала на пол. Роже почувствовал: надо попытаться вывести Мадлен из начинающегося припадка меланхолии.

— Неправда, Мадлен. — Он, старался сказать помягче, чтобы не испугать жену откровением. Ее лицо залил приглушенный густобордовый свет, исходивший от стеклянного потолка. — Я и сам плохо понимал до сегодняшнего дня, как много значит для меня твое присутствие! Даже когда ты в далеком Париже. Но сегодйя мы ехали рядом — ты в машине, а я на велосипеде. И я многое понял. И пожалел, что так редко были вместе…

— Это правда? — с поразившей Роже недоверчивостью спросила Мадлен, заглядывая ему в глаза.

— Тогда тихо — о больном ни слова!

Наверно, Роже выдержал этот взгляд, потому что Мадлен ожила. Она начала вновь что-то щебетать. А он слышал и не слышал ее голоса, то таявшего, то густевшего в общем шуме многоязыкого бара. Спустя пару часов они поехали в гостиницу к Мадлен.

— Знаешь, это очень смешно. Мы встречаемся в номере гостиницы, как любовники. И ты должен будешь уйти… Я давно забыла, когда такое случалось…— Она поцеловала Роже в шею, пока он возился с дверью, долго не попадая ключом в замочную скважину.

V Глава

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

«Поезд» озверел. Начал дергаться сразу же после падения стартового флага. Будто стремился сегодняшней агрессивностью скрасить неблаговидное впечатление, произведенное на организаторов вчерашним миролюбием. Во всяком случае, введение лимита времени, пока и либерального, Роже мог объяснить только недовольством боссов.

Вшестером французы с трудом отбивали атаки. Они выложились так, что казалось, найдись у кого-нибудь силы покатиться чуть быстрее — и уже никто из шестерки не смог его остановить.

Мысль, что вряд ли серьезные конкуренты способны на такую атаку, несколько успокоила уставшего Роже. Он забрался в середину «поезда» немного отдышаться. Эдмонд, Мишель и Гастон «уселись» еще дальше за ним. И в эту минуту, именно в эту, а не в какую-то другую сработал закон пакости. Пятерка — двое бельгийцев, голландец, итальянец и русский — ушла вперед. Роже проверил список, укрепленный на руле, и с ужасом обнаружил, что голландца и одного бельгийца никак нельзя было отпускать. К тому же в командном зачете невыгодный отрыв мог пробить брешь, которую неизвестно, удастся ли французам заделать до конца гонки.

Когда Роже с партнерами выбрался в головку, до лидеров было уже метров четыреста. Легкой стайкой они уплывали за поворот. Впереди Роже встретили насмешливые взгляды оставшихся бельгийских гонщиков. Те катились, шумно обсуждая создавшееся положение и не скрывая своей радости. «Не знают нашего закона: „О больном ни слова!“ — подумал Крокодил.

Голландцы и итальянцы вели себя спокойнее, но по всему было видно, что организовать погоню они не дадут. Оставалось одно — полагаться на себя.

«Вымотаемся так, что завтра нас перетопят, как котят, — прикинул Роже. — Нарушится приятная традиция вручения желтой майки Роже Дюваллону. А первый комплект белых маек командных лидеров достанется соперникам!»

Ответил на все эти сомнения Крокодила молчаливый Гастон. Он резко вышел вперед и, упрямо наклонив голову, начал взвинчивать скорость. Роже последовал за ним.

«Лидеры пока не знают, что происходит сзади. Им легче. Они работают на себя, и только на себя. А мы молотим на других. Сколько отличных финишеров придет к концу этапа свеженькими, прокатившись за наш счет».

Но выбора не было. Это подтверждало и появление французской «технички». Выражение лица Мадлен выдавало, что в машине: состоялось громкое обсуждение. Она непонимающе смотрела на Роже. Оскар, красный от злости, высунулся из окна, крикнув только:

— Надо достать!

«Хорошо орать, сидя в мягком кресле! Педальку акселератора нажал — и первый!» — Роже подумал это совершенно незлобиво, понимая свою неправоту.

Несмотря на все усилия французов, лидеры уходили все дальше и дальше. Отрыв сокращался только для того, чтобы в последующие четверть часа восполниться с лихвой. Когда ход «поезда» и лидеров несколько стабилизировался, Роже увидел на табло «маршала» цифры 2,25. Это означало, что отрыв выигрывает у «поезда» почти две с половиной минуты. Они переглянулись — Мишель и Роже. Во взгляде Мишеля нескрываемая безнадежность.

Роже было совсем смирился с проигрышем этапа, когда внезапно, всего в трехстах-четырехстах метрах за поворотом дороги, увидел сначала, флаги и «мигалку» директорской машины, а потом и ярко-зеленые майки бельгийцев. Лидеры стояли, уткнувшись в автоматический шлагбаум. Роже, не веря своим глазам, истерически вскрикнул и заработал так, как спуртовал лишь на промежуточных финишах маленьких критериумов.

Счастливый случай был настолько счастливым, Что упускать его казалось тяжким грехом. Это понял и весь «поезд». Злорадно умолкнув, он понесся вперед. Роже подлетел к шлагбауму под грохот надвигающегося экспресса. Пятерка, понимая, что упустила свой единственный шанс, стояла, тяжело дыша. Только бельгиец под номером 14, бросив машину, что-то громко кричал в окно директорского автомобиля. Когда подъехал комиссар, он кинулся к нему навстречу. Весь «поезд» рассыпался. Побросав велосипеды прямо на землю, гонщики ринулись к двум водопроводным кранам и небольшому круглому фонтанчику справа от дороги. Обливаясь, отталкивая друг друга, они черпали грязными бидонами булькающую воду, пили, яростными жестами плескали в лицо. Кто посильнее и чувствовал себя лучше, перестроились поближе к шлагбауму, готовясь первыми уйти на трассу. Какой-то ушлый канадец подхватив машину на плечо, ринулся по лестнице переходного мостика, ведшего через пути. Мгновенно возникла паника. Длинный, костлявый итальянец судорожно дернул свою машину, попавшую педалью в чужое колесо. Началась перебранка.

Воем сирены директор вернул команды назад, а один из судей блокировал переход. Голубой экспресс, гулко постукивая на стыках, долго — целую вечность — тянулся перед глазами. Обрадованный случайно выпавшей короткой передышке, Роже стоял на одной ноге, не сходя с машины. Рядом в такой же готовности замер Эдмонд.

— Нам крупно повезло, — утирая потное лицо подолом майки, сказал он. — Славный подарок канадских железнодорожников! Только не хотел бы я такого, подарка, окажись в отрыве, как эти ребята…

Директор гонки, схватив рупор, выскочил к шлагбауму как раз в тот момент, когда экспресс исчез в темном овальном зеве тоннеля. Спеша и заикаясь, Каумбервот начал лихорадочно выкрикивать на разных языках:

— Запрещаю двигаться! Стой! Гонка будет продолжаться с повторного старта на той стороне переезда! Кто уйдет вперед — дисквалифицирую!

Ревом неодобрения ответил ему «поезд». Но угроза дисквалификации возымела действие. Как солдат на плацу, их построили по ту сторону переезда. Несколько минут не могли найти канадский флаг: после старта поспешно сунули его не в ту машину. Под улюлюканье гонки, довольной столь затянувшимся отдыхом, разъяренный комиссар дал отмашку рукой.

— Пошли, пошли! Время! — И он поднял над головой свой тяжёлый лонджиновский хронограф.

Гонка начали медленно вытягиваться по дороге.

«Век учись — дураком умрешь, — думал Роже, пытаясь осмыслить происшедшее у переезда. — Кажется, уж столько прожил, столько километров проколесил — давно бы до луны и обратно смотаться мог — вот, пожалуйста, как петух на вертел попался! И когда все это кончится?! И когда начну жить по-человечески?! Как Альфред де Брюн. Какой был жадный до побед, а набрался мужества и бросил выступать, хотя о нем говорили, что он в зените своей славы. Наверно, так и надо. Дорога с зенита вниз — горькая дорога! А удержаться наверху тяжело… Теперь де Брюн ездит на гонки в свое удовольствие. Вон сидит на крыле машины и что-то записывает…»

Роже принялся наблюдать за де Брюном. Это был подвижный, с хорошей спортивной фигурой молодой мужчина в черной кожаной куртке. Обвешанный камерами и микрофонами портативных магнитофонов, он сидел на крыле машины прессы, идущей рядом с «поездом».

«Расчетливый был, бестия, — думал о нем Роже. — Не очень эффективный, но умный гонщик. Его слава могла вспыхнуть ярче, если бы не целое созвездие талантов в одном поколении голландских гонщиков. Альфред начинал, как и я, с гонки, в которой призом была казавшаяся несбыточной мечтой пара велотуфель. Меня в первой гонке прокол отбросил на пять минут назад. Но мне очень хотелось получить настоящие велотуфли, и я пошел напролом. Обгонял одного за другим, пока не добился своего. Вместе с парой призовых туфель пришла и эта проклятая жизнь. Вместе со славой — репутация заклятого врага во всех „поездах“.

Роже проводил долгим взглядом машину прессы, уносившую де Брюна вперед, к далекому, темневшему почти на горизонте лесу. Буквально по-волчьи потянул носом: в воздухе запахло новой атакой. Пара голландцев, сидевшая особенно плотно друг к другу, показалась Крокодилу слишком подозрительной. Не выпуская их из поля зрения, Роже перебрался на удобное для атаки место. На этот раз он сумел не только определить, откуда грянет атака, но и ее время.

Голландцы рванулись сразу же после плавного поворота, когда экономный «поезд» со свистом начал резать угол дороги, Роже стоило немалых усилий не ринуться следом. Он рассчитывал повторить атаку, как только погоня достанет беглецов. Но для всех атака оказалась внезапной. Трое или четверо потянулись было за голландцами, но не смогли наладить дружной работу.

«Ведь так и этап проиграть можно! Если не уходить сейчас, будет поздно!»

Как только «поезд» достал вторых атакующих, Роже «выстрелил» вперед. Никто даже не мог подумать, что найдется гонщик, решившийся сейчас атаковать в одиночку. Но «поезд» забыл, что в нем идет Крокодил, который может, как и все, сделать ошибку. Но не больше одной.

Роже, ритмично работая в высоком темпе, чувствовал затылком, что сзади нет и не будет погони. Отрыв состоялся. Но был лишь первым ходом в долгой и хитроумной комбинации. Не имело смысла тратить силы, не продумав всю комбинацию до конца. Следующий затяжной спурт должен был, по крайней мере, оградить Крокодила от случайностей — никто не пройдет быстрее его, Дюваллона.

Пот начал заливать лицо, внезапно заныло правое колено, а спина задеревенела. Это был первый сигнал тревоги: пора кончать спурт.

Роже прошел еще метров двести и сбавил темп. Машина комиссара, бросив «поезд», привязалась за ним. «Додж» французов следовал за комиссарской машиной. Роже вдруг представил себе удивленную физиономию Оскара и озорно показал ему язык. Оглянувшись, он увидел спокойное, стиснутое бакенбардами лицо Самуэла Ивса. Трубка комиссара плотно сидела в углу рта. Ивс не поленился ее вынуть, чтобы показать Роже ободряющую улыбку. И хотя это было вне правил, старое знакомство и взаимные симпатии допускали такую фамильярность.

Ивс был странным человеком неопределенных доходов и профессии, если вообще она у него была. Переезжая с гонки на гонку не реже, чем сам Крокодил, Ивс стал ярким образцом космополита. Даже национальность Ивса никто бы не смог назвать с уверенностью. Но педантичность, бескомпромиссность и честность в этом мире, где многое делается исподтишка, за спиной, выделяли его.

Во всем, что произошло в последующие пять минут, Роже винил только себя.

Выскочив на пригорок, Роже увидел сзади весь «поезд», и совсем не так далеко, как бы хотелось. Близость остальных напугала его чрезмерно, и Крокодил ошалело рванулся вперед в самый неподходящий момент. Крутой поворот опрокинул его набок, и он, чтобы удержаться, резанул двойную осевую линию. Поняв, что совершил непростительную глупость в ситуаций, с которой под силу справиться любому новичку, он оглянулся вновь.

Видел ли комиссар?

Лицо Ивса словно окаменело за ветровым стеклом автомобиля. Но сомневаться, что Ивс видел нарушение, не приходилось. У Роже заныло сердце. Он нагнулся, вырвал из зажима бидон с лимонной водой и, выпив несколько глотков, яростно запустил бидон в кусты. Теперь решалось все — есть ли в теле еще резерв сил? Выигрыш как минимум должен покрыть львиную долю полагавшегося штрафа в десять минут. Получив штраф и не отыграв что-то сегодня же, Крокодил практически выбывал из гонки.

«Раньше я бы не пустил такого „петуха“, как сегодня на двойной осевой линии. Господи, какие маленькие печали у нас! Ну что значит один раз переехать колесом условную черту, нанесенную невесть кем и невесть когда! Раньше я был внимательнее. Прокалывался совсем редко. Смотрел, куда идет переднее колесо. Даже в толчее „поезда“ старался обойти любое место, грозившее опасностью прокола. И всегда меня выручал маленький секрет: время от времени прикоснешься ладонью к колесу и почистишь резину. Большинство просто не задумывается над такими мелочами, а вся наша жизнь состоит именно из них. Только Цинцы да я знаем результат моей осмотрительности: за пятнадцать лет, которые я беспрерывно кручу два прожорливых колеса, лишь дважды был в серьезных катастрофах…»

При воспоминании о катастрофах Крокодила передернуло. Он набожно, истово перекрестился. А потом трижды сплюнул через левое плечо, как бы не доверяя крестному знамению.

«Однажды я уже не сплюнул вовремя, и сразу же получил сполна. Это было во время Антверпенской шестидневки. Едва я подумал, что у меня давно не было никаких неприятностей, как сложилось переднее колесо, и я, перелетев через голову, ушиб правую руку. Врач советовал оставить гонку. Но я брыкался… А Цинцы ловко перевела мое брыканье на газетный язык: „Роже сказал: «Не могу обмануть своих поклонников и потому останусь в гонке, как бы ни было трудно!“

«Меня забинтовали и посадили на машину. Саднило руку, но я финишировал. Не забуду оваций зала: даже после победы мне никогда не аплодировали, как в тот раз».

Воспоминания гасили усталость, скрадывали боль. Он вспомнил, как начинал, как по буквам познавал азбуку загадочного и манящего велосипедного мира. Тогда он предпочитал все делать сам — даже готовить машину. И не потому, что не доверял механикам. Хотя было и это. Только Жаки он верил, как себе. Роже работал с машиной любовно, возил с собой все три смены трещоток. С того времени у него осталась привычка заранее составлять список необходимого в будущей гонке. Сборы доставляли ему не меньшее удовольствие, чем состязания.

А потом он стал отдавать перечень необходимого жене, и уже она набивала чемоданы. Но в этом списке непременно значилось семь пар трусов, семь пар носков, две пары разношенных велотуфель, белье, рейтузы для согревания ног, выходной костюм для парада, тальк, тренировочный костюм, аптечка…

В свое время Цинцы написала специальную статью о багаже Крокодила, с которым тот носился по миру, выступал на ярмарках и праздниках, то там, то здесь выигрывая призы в сто и более тысяч франков. Деньги, правда, невеликие, но его тогда больше подкупала и восхищала мудрость беспардонной рекламы фирмы «Корона»: «Мы не гарантируем вам корону, но гарантируем, что можете увезти любой из ста призовых фунтов стерлингов!» Это было скорее по-американски, чем по-английски.

Как-то Крокодил согласился на трехнедельный пробег по крупнейшим кафе и ресторанам, в которых продавался кофе фирмы «Фаема». Это чисто рекламная гонка принесла ему приличные деньги и многолетнее расположение хозяев богатейшего клуба. Роже было немного стыдно идти в кофейный пробег, от которого отказывались и менее талантливые гонщики. Но пересилил себя, стараясь не думать, что превращается в обычную живую рекламу, которую видел не раз на шумных лондонских улицах: «Стригитесь у Джона Буля».

Матовая лента дороги тянулась прямо к солнцу. Оно висело над землей уже не так высоко» Роже щурил глаза и, отвлекаясь от воспоминаний, высматривал беглецов. Но тандему, да еще равных по силе гонщиков, всегда вдвое легче, чем одиночке. Для себя Роже твердо решил отстаивать третью позицию. И ничто не заставило бы его отказаться от избранной тактики. Если только трагическая случайность…

«Наверно, нечто подобное думал и Том, когда лез на Венту…» Воспоминание о Томе словно перенесло Роже в кинотеатр повторного фильма, где рассеянные киномеханики показывали лишь одну, трагическую, часть большой ленты. Ожившие кадры вновь пронеслись перед ним. Нет, это не были обычные воспоминания, это было ощутимое, почти материальное видение. Вот Том, озабоченный предстоящим этапом… А вот Тейлор лежит на раскаленных камнях…

А вот четырнадцатый — нейтральный — этап… Никто не собирается уходить вперед под гипнотическим воздействием недавних событий. Но нет и такого, кто отдал бы хоть гран накопленного преимущества.

Как это трудно — пережить смерть друга… Трудно, и команде, которой не будет хватать лидера не только на трассе, но и в отеле, где Том — первый заводила.

Памятны еще слова Тейлора, сказанные товарищу по команде, когда тот взял кусок льда у зрителей и сунул в рот:

«Выброси немедленно! Хочешь забраться на Венту с воспалением легких! Не рискуй собой ради каких-то двух-трех минут!»

И это говорил человек, уже поставивший на карту собственную жизнь.

Том умер… Но тур продолжал жить.

Какая скорбь на грязном, сером от усталости лице Меткафа, товарища Тома по команде! Он сидит у финиша на низкой скамейке с открытой и неначатой бутылкой «колы» в руке. Как погончики на плечах — флажки английской команды. На нагрудном кармане — название компании. Такая же надпись бежит белым по черному фону трусов. Подобно крыльям подбитой чайки топорщатся на спине номерные знаки. Меткаф сидит, и в позе его, во взгляде — полная отрешенность от мира.

Том умирал на раскаленных добела камнях, а лидирующая группа продолжала борьбу. Еще ничего не подозревая, она неслась к финишу, а в Авиньонском госпитале уже лежал мертвый Том — один из лучших гонщиков, против тени которого они еще продолжали вести борьбу. Форментор, стремясь отыграть две минуты, шел на спусках со скоростью, приближавшейся к семидесяти милям в час…

Англичане решили, не оставлять многодневку, предполагая, что именно такое решение принял бы Том, поменяйся с кем-нибудь из них местами. Команда стартовала в следующем этапе под жерлами сотен объективов. Каждый хотел заглянуть в глаза людям, которых посетила смерть.

Это был не этап гонки, а скорее своеобразная похоронная процессия. Многие оглядывались по сторонам в тупой надежде увидеть Тома, думая, что происшедшее вчера лишь почудилось… «Поезд» сделал все, чтобы англичанин пришел на финиш первым. И выигравший этап сказал сквозь слезы: «Это не моя победа, это победа всех друзей Тома».

— Роже! Роже! — истошный крик рядом с Крокодилов ударил в уши.

Роже обернулся. «Техничка» шла рядом, а бледный Оскар, ведя машину одной рукой, другой тянулся к нему.

— Что с тобой?! Тебе плохо? Я уже раз десять кричу «Роже!», но ты не слышишь.

Крокодил нагнулся и заглянул под крышу низкой, распластанной на дороге, машины. Мадлен, забившись в дальний угол, смотрела со страхом на все безнадежные попытки Оскара окликнуть мужа.

— Все отлично, — пробормотал Роже и, еще раз нагнувшись, показал Мадлен большой палец. Не веря, что беда пронеслась, Мадлен рванулась к окну. И если бы не тяжелая запертая дверца, она готова была выскочить на полном ходу.

— Я замечтался! — виновато откликнулся Роже.

— Так промечтаешь и финиш!

Роже хмыкнул. Сейчас ему совсем не хотелось спорить с Оскаром.

— Первые далеко? — спросил Роже.

— Минута с четвертью. Сзади — почти три.

— Отлично.

— А выдержишь до финиша в одиночку?

— Зачем в одиночку? Постараюсь достать… Роже как бы расправил плечи.

— Боюсь, сделать труднее, чем сказать… Парни работают на совесть. Мы были впереди.

…— Сколько осталось до финиша? — Двадцать пять миль. — Крутить да крутить…

— Тебе ничего не нужно?

— Глупый вопрос! Комиссар сзади, все видит — не передашь! Роже достал бидон и потряс. Несколько глотков вылил на голову и только одним ополоснул рот.

— Вода еще есть. Дотяну…

— Ну, тогда мы назад. От Мадлен тебе привет, и не пугай нас больше!

«Додж» откатился так же стремительно, как и появился. А Роже остался на дороге один — не считать же комиссара! До двадцатимильного знака еще было время. Почему-то опять стало тоскливо. Роже вспомнил детство. Пришлось рано оставить школу и устроиться на работу развозчиком вина в местном магазине. Он доставлял на велосипеде тяжелые картонные коробки с дюжинами и полудюжинами бутылок. Потом первая гонка…

В прошлом году, несмотря на страшную тренировочную загрузку осеннего периода, он выбрался в родной городок, где впервые научился кататься на велосипеде. Ему бы и в голову не пришла мысль отправиться туда. Предложила Цинцы. Она почти насильно отвезла его на родину тайком от всех. Даже телевидение ничего не пронюхало.

Встреча с земляками растрогала его до слез. Крокодилу поднесли большое деревянное блюдо с серебряной фигуркой согнутого в три погибели гонщика с витиевато выполненной надписью: «Роже Дюваллону, земляку, чемпиону мира». Церемония проходила в здании старой школы, которую Крокодилу не довелось закончить. Зал битком набили ученики и гости. Старый учитель, который, наверно, и не помнил его толком в школьные годы, торжественно сказал:

— Мы удостоены чести видеть перед собой первого человека из нашего городка, ставшего чемпионом мира. Его пример — доказательство мужества, способности побеждать!

Роже в ответной речи что-то лопотал о волнующем дне, об уверенности, что он не последний чемпион и славный городок даст еще немало великих спортсменов.

Цинцы, слушая этот юбилейный лепет, счастливо улыбалась, а потом, вечером, прижавшись к нему в постели большого и неуютного номера, шептала:

— Ты говорил сегодня блистательно! Жаль, не было телевидения. Твою речь должна, была выслушать вся Франция. И выслушать стоя…

Цинцы любила аффектации. Она ведь была женщиной, да к тому же еще журналисткой.

Белое полотнище двадцатимильного знака отвлекло Крокодила от воспоминаний и вернуло в день сегодняшний. Он пошарил по карманам, вытащил полгорсти мятого изюма и бросил в рот. Потом достал таблетку сердечного стимулятора, завернутую в целлофан и лежавшую на дне нагрудного кармана. Довертев таблетку в руках, он решительно сунул ее обратно в карман: «Пусть полежит до худших времен».

Проехавший «маршал» показал на доске, что разрывы между первой двойкой, им и «поездом» резко сократились. Теперь «поезд» использовал всю свою мощь.

«Да, уже не осталось джентльменов среди нашего брата, которые бы терзались мыслью, что неудобно въезжать в рай в чужом шарабане! Сейчас все хотят быть „звездами“ на финише!

Когда однажды я прокололся возле самого старта, весь «поезд» остановился, чтобы подождать. А во время прошлогоднего «Тур де Франс» Форментор обозвал меня свиньей только за то, что я, дескать, начал спуртовать в минуту, когда он упал. Подонок! Как только с ним случается неприятность, он сразу же ищет козла отпущения. Для оправдания он готов полить грязью родную мать. Форментор прекрасно знал, что я пошел в отрыв раньше, чем он упал. В конце концов, надо научиться сидеть в седле как подобает. И вообще, мне порядком надоели подобные заявления. Упади он еще раз в подходящий момент — только он меня и увидит! Сомневаюсь лишь, что теперь доведется идти с ним в одной гонке…»