Никто не любит Крокодила

За деревней, оставшейся лежать в двух милях позади, Роже, итальянец и швейцарец пытались атаковать каменистый склон. Такие горушки среди гонщиков зовутся «чертовым колесом».

Утром, разбирая тактику гонки, да еще на случай, если команда останется без Мишеля, Оскар обратил внимание Роже именно на этот участок:

— Посмотри — полированные булыжники. Есть смысл попробовать именно здесь. Если почувствуешь, что силен, — уходи. Так или иначе, тебе нечего терять — в «поезде» всегда усидишь.

Ему повезло под горой вдвойне. Обильный дождь, хлынувший из грозовой тучи буквально на десять минут, так же внезапно прекратился. Дорога стала скользкой и опасной. При сильном толчке чувствовался юз заднего колеса — при юзе так горят силы, а с ними и драгоценные секунды. Дождь прекратился, но пелена сырости создавала впечатление, будто он продолжает накрапывать. Грязь немедленно залепила все — и гонщиков и машины. В поисках веселых снимков от гонщика к гонщику заметались на своих скоростных машинах фоторепортеры. Автомобильные колеса действовали как брандспойты — из-под них вырывались крупные леденящие брызги.

Роже знал по собственному опыту, что человек становится во сто крат сильнее, если твердо решил для себя собрать все силы в единый кулак и применить их в подходящий момент. И когда вырвался на примеченный склон, да еще в одиночку, он рванулся вперед. Рывок дался нелегко. Переднее колесо плясало по булыжнику, словно велосипед несся по бесконечным горным хребтам.

Крокодил первым выбрался на вершину. Приветственно помахав всем рукой, он ринулся вниз. К его удивлению, отрыв от следующего гонщика составил всего двадцать секунд. Пятьдесят секунд отделяли от общей группы. И этот ничтожный успех был результатом чудовищного труда. Он хорошо знал силы идущих сзади и совсем не переоценивал свои. Пока шел на спусках, прикинул, что лучше поберечься. На равнине его съедят мгновенно. Хотя у него и есть шанс, жалкий шанс всего в двадцать секунд, за который надо платить кровью. Конечно, Гастон и Эдмонд, если успешно прошли прим, прикроют его сзади. Но уходить без Мишеля рискованно…

«А что, если подождать преследователя и попробовать сохранить отрыв малой кровью? Даже если пройти с лидерами в головной группе, полторы минуты премиальных стоят, чтобы не потерять их в порыве алчности».

К сожалению, вторым оказался гонщик, совершенно выдохшийся в своей безумной попытке настичь Крокодила. Не очень насилуя своего партнера, Крокодил провел гонку так, что «поезд» настиг их перед самым городом. Они мгновенно исчезли в лавине спринтующих гонщиков, словно с камнем на шее бросились в глухой, заросший трясиной старый пруд.

Роже как-то удавалось держаться на острие спринта. Но на повороте он оказался на невыгодной стороне дороги. И все-таки предпринял отчаянную попытку выиграть. Он уступил победителю всего полколеса — сказалось отсутствие сил, оставленных на склоне большого прима, — но приобрел еще полминуты бонификации. Итого: не выиграв этапа, но пройдя его экономно, Роже заработал две минуты времени, по крайней мере, день-два, гарантировавшие ему возможность нести желтую майку.

«Конечно, если ничего не случится» — при этой оговорке Роже вспомнил о Мишеле. Крокодил стоял под душем не двигаясь, собирался попариться как следует. Подумав о Мишеле, он быстро вытерся, оделся и, побросав грязную форму в специальный мешок, пошел разыскивать Оскара. Его нигде не было.

В баре отеля, где размещалась штаб-квартира гонки, одиноко сидел Ивс. Видно, остальные были еще заняты подготовкой сводного протокола.

— Ты сегодня умница, Роже, — сказал Ивс.

И тут только Крокодил заметил, что старик Ивс навеселе.

«Когда же он успел? И часа после финиша не прошло. Сдает старик».

— Спасибо, — поблагодарил Роже.-Случайно не знаете, где поместили Мишеля? — Случайно знаю.

Самуэл Ивс полез в карман форменного пиджака и молча подал Роже листок. Роже раскрыл записку. На ней были указаны название госпиталя и адрес.

Прежде чем отправиться в госпиталь, Крокодил забежал в колледж, чтобы прихватить чистый лидерский комплект — желтую майку и шапочку.

Госпитальное здание очень напоминало духовный колледж. — оба они были выстроены в викторианском стиле из темно-красного, почти коричневого кирпича. Госпиталь производил снаружи довольно мрачное впечатление, а внутри оказался изящно обставленной частной больницей с очень ограниченным количеством коек.

Госпитальные формальности заняли пару минут. Поднявшись на второй этаж, Роже оказался в палате Мишеля. Тот с удивлением, почти с испугом смотрел на вошедшего Роже, и Крокодил вдруг понял — Мишель связал его появление с какой-то трагедией на дороге. Больному и в голову не могло прийти, что через час после гонки сам Крокодил заглянет к нему в госпиталь. Они были слишком неравными партнерами, только волей чьего-то каприза сведенными в одну команду. Между ними лежала пропасть лет и славы.

— Привет, Мишель! — весело сказал Роже, усаживаясь в мягкое кресло сиделки. Он был очень доволен произведенным впечатлением.

Мишель пытался подняться, но слабость позволила сделать лишь неверное движение головой.

— Лежи, лежи, — сказал Роже и вопросительно повернулся к врачу, вставшему в дверях палаты.

— У вашего друга серьезное положение. Это вы настояли, чтобы он слез с велосипеда? — Последние слова прозвучали очень странно для уха профессионала. — Могу вас поздравить — вы спасли жизнь вашему другу…

Это звучало слишком трагически.

— Не смейтесь! Ваш друг потерял много крови и был доставлен к нам почти в критическом состоянии.

Роже испуганно взглянул на Мишеля, жалко улыбавшегося с подушки, и только тогда поверил, что все это говорится вполне серьезно.

— Нормально, — тихо сказал Мишель. — Могло быть хуже.

— Да, — сказал Роже.-Это и мой способ самоуспокоения. Но я рад, что все обошлось. Прими небольшой подарок. Как признание того, что ты много сделал, чтобы я не снял эту майку на прошлых этапах.

Растроганный Мишель протянул руку и начал пальцами изучать ткань, словно его больше интересовало не символическое значение лидерской майки, а фактура материи. А Роже принялся как можно веселее рассказывать о происшествиях на этапе, каждый раз подчеркивая, что Мишель хоть и не по своей воле, но принял мудрое решение — пускай работают другие. Они поговорили о том о сем около получаса, когда Роже спохватился.

— Оскар меня убьет! Я взял «техничку» без спроса, оставив Жаки без инструмента, а нашего менеджера без транспорта.

Оскар нервно ходил по двору и не подошел к машине, пока Роже сам не вылез из нее.

— Что это значит? — грубо спросил Оскар. — Ты ведь знаешь порядок: «техничка» не таксомотор и не семейная телега дочки Вашона. Почему пропустил массаж?

— Я ездил к Мишелю, — сказал Роже, не имея ни малейшего желания пререкаться с Оскаром, который формально был к тому же еще прав.

— Один, все один. Мне бы тоже хотелось навестить парня…

— Сделай это позднее, когда я буду спать. И вообще, Оскар, я виноват, но мне совершенно не нравится твой тон.

Он молча прошел мимо Оскара, почти оттеснив его плечом. Оскар надулся.

После массажа Роже сразу же отправился спать. Он боялся, что так рано ему не дадут заснуть. Но девятый этап укатал многих. Большой зал общежития с высоким балочным потолком был погружен в полумрак. Кое-где в кельях, образованных перегородками, в полный человеческий рост мелькали ночники. Роже с наслаждением нырнул под теплое одеяло. Постель была жесткая, но и она ему показалась сегодня пуховой периной, привезенной когда-то матерью из нормандской деревни.

Из головы все не шли слова Мишеля: «Каждый раз я думаю, что это моя главная гонка. Готовлюсь к ней как к никакой другой. И обидно — вхолостую!»

Роже тогда смотрел на Мишеля и думал:

«А о нас пишут как о людях, не знающих, что такое сомнение. Дескать, железные рыцари железного коня. А мы? Порой беззащитнее цыпленка. О нас говорят, что можем гоняться где угодно и как угодно. А мы на нет сводим трехмесячный труд по причине обыкновенного геморроя. Как-то шел „Тур де Франс“, с больной ногой держался на одиннадцатом месте и тоже вдруг вылетел из гонки. И потому хорошо понимаю состояние Мишеля».

«Я не помню, как попал в госпиталь, — рассказывал Мишель, — все двигалось вокруг будто в тумане. Сестра из „Аспро“ говорила, что я плакал. Наверно, мне было бы стыдно, если бы я помнил, что делал». — «Это были не слезы слабости,-успокоил Мишеля Роже. — Это были слезы огорчения, что не можешь продолжать борьбу, отдав ей столько ума и сил».

«Да, — думал Роже, ворочаясь с боку на бок, — Мишель буквально чуть не упал с седла. Он выглядел минимум на десять лет старше, чем вышел в то утро на старт. Где-то читал, что проводят испытания для спортсменок — действительно ли они женщины. Пожалуй, и для некоторых наших гонщиков не мешало бы провести проверку — уж больно они слабосильны… Мишель настоящий мужчина…»

Чтобы заставить себя заснуть и не думать о гонке, он прибегнул к проверенному способу — стал считать медленно, словно считал удары колокола, навевающего сон. Роже так и не ощутил границы между реальностью и сновидением — настолько представшие картины были четки и волновали.

Перед ним вдруг всплыло лицо Мишеля, извивавшегося в странном ритуальном танце. Он то танцевал, то пытался почему-то продолжать гонку. На бледном, мучного цвета лице кривилась извиняющаяся улыбка. Потом Роже увидел со стороны себя, и это его нисколько не удивило. Он услышал скрипучий голос невидимого собеседника: «В случае, если тебя, Крокодила, уличат в использовании допинга, то на первый раз дисквалифицируют на три месяца, а при повторении — пожизненно!» Слово «пожизненно» голос произнес нараспев и мерно, будто «аллилуйя». Потом Крокодил увидев себя стоящим перед судом. Беззвучно шепчет судья слова приговора. Но странно,

Роже знает содержание непроизносимой речи — два месяца тюрьмы. Его объяснения, что допинг принимают все, повисают радужным шаром. Чем больше он говорит, тем больше цветастых шаров плывет по залу суда.

«Да, — вторит бормотанью судьи голос, — допинги принимают все, но попался ты. И ты ответишь за свою нерасторопность тюрьмой. Ты, гонщик, всегда идешь на грани смерти и тюрьмы».

Роже протягивает руку, чтобы остановить беззвучное бормотанье судьи, но и судья, и весь зал вдруг исчезают, словно растворяются в воздухе, и рука Крокодила оказывается в руке президента Франции. Он вручает Роже почему-то главный орден соседнего государства — Серебряный Лаурелов лист. Роже не успевает ничего предпринять, как видит перед собой лицо Тома Тейлора и говорит:

«Это был ужасный этап, Том. Ты слышишь, Том? Это я говорю с тобой, но ты не отвечаешь! Лежишь уже там, где мы, живые, только бываем мыслями — тревожными и неясными. Смотри, Том, этот журнал посвящен твоей смерти! Красивой смерти! Видишь, они уже ищут, кто займет твое место. Чудаки! Словно кто-то в мире может занять твое место!»

Том не слушал — он стоял у какой-то серой, уходящей в небо стены и манил рукой: «Иди ко мне, иди!» Роже шагнул к нему и не почувствовал земли под собой, будто велосипед сорвался с обрыва. Он закричал…

Последние звуки Крокодил воспринял уже не во сне. От испуга он как бы проглотил конец крика и затих под одеялом, ожидая, что кто-то услышал его.

Но гонка спала мертвецким сном.

XII Глава

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

После тревожной ночи утро принесло новый сюрприз: еще двоих швейцарцев дисквалифицировали за допинг. Это уже был своего рода вызов гонке, и оргкомитет вызов принял: на сегодняшнем этапе в «поезде» пойдет на одну команду меньше.

Странное дело, отсутствие лишнего соперника, кажется, должно радовать, но сообщение о снятии швейцарцев повергло гонку в уныние. И процедура вручения маек перед стартом, и сам старт напоминали скорее похоронную процессию, чем торжественную церемонию. Дисквалификация швейцарцев больнее всего ударила по французской команде. Дело в том, что швейцарцы, лишившись еще двоих гонщиков и проиграв в общем зачете командой почти восемнадцать минут — третий зачетный гонщик, слабенький парнишка-новичок, едва уложился в жесткий лимит времени, — выбыли из борьбы за командный приз. Раньше всех об этом смекнул Жаки. Вчера вечером он договорился через швейцарского механика, что обе команды будут работать заодно. Теперь дипломатическая миссия Макаки теряла всякий смысл.

Это был черный день Жаки. Мало того что вчера из него не получилось Талейрана, из него сегодня получался плохой механик: на первом же подъеме у Роже сломалась машина. Именно машина, а не какая-то ее часть. Странно потянуло заднее колесо, и начали хандрить тормоза. Роже перетрусил и благодарил бога, что почувствовал неполадки тормозов до того, как пришли в большие горы. Ему подали чужую машину. Она была не по росту маленькой, и Роже сидел скособочившись, безнадежно пытаясь устроить на нее свое длинное, нескладное тело. Быстро начал уставать. Никак не удавалось наладить работу ног. Он начал отваливать в хвост «поезда». Прозевал серьезный отрыв и теперь шел в трехстах-четырехстах метрах во второй группе. Впереди — дюжина гонщиков, достаточно сильных, чтобы при желании развить успех и помахать белой ручкой остальным.

С Роже идет всякая мелкота. Пожалуй, со времени первого старта он не видел перед собой таких странных номеров. Впрочем, его спасение не в их мастерстве, а в их широких спинах, отсидевшись за которыми хотя бы полчасика и сменив машину, он покажет всем этим недоучкам, что такое Роже Дюваллон.

Прямо за собой Роже слышит урчание комиссарской машины. Натужный рев мотора невольно наводит на тревожную мысль о том, что будет, если он не достанет уходящих. Те, словно специально объединившись против лидера, вымещают свою злобу сладострастно, по-садистски. Бессилие сильного — самое лакомое блюдо для слабых. Они мстят за славу Роже, за его удачливость, его талант, за его богатство и независимость. Это их час, а не его. Он машет рукой Оскару. Тот подъезжает, весь зеленый от злости. — Что с моей машиной?

— Будет готова через…— Оскар оборачивается к Жаки, но тот сам кричит из глубины кабины. — Через десять минут!

Роже в ярости трясет головой.

— За это время можно сделать новый велосипед! — Все будет, все будет,-успокаивает Оскар.

— Прижмитесь ближе и прикройте от ветра — может, мне удастся переползти вперед.

— Но рядом судьи, — в растерянности говорит Оскар и испуганно смотрит в зеркало заднего вида, словно проверяя, не слышит ли комиссар их разговора.

Ивc слышит, но только вежливо улыбается. Он понимает, что это крик отчаяния загнанного животного, не способного избежать опасности, полагаясь только на собственные силы. Но комиссар тоже человек, и он говорит сквозь усилитель:

«Оскар, проходите вперед! Роже, не следует этого делать. Вы понимаете, почему не следует это делать!»

Он повторяет это многозначительно, намекая на представителя международного жюри — англичанина, сидящего в его машине. Англичанин сидит невозмутимо и в то же время напряженно на своем заднем сиденье и смотрит, как корчится в судорогах, словно на инквизиторском костре, лучший гонщик Франции.

«Врешь, старина, ты ведь никогда бы не простил себе такой слабости — не наказать подлость! Конечно, это подлость — униженно тянуться за машиной. Будь что будет! Надо терпеть. Сменят машину — и тогда посмотрим. Ты прав, старина комиссар! Все врут, что судьи беспристрастны. Этот англичанин, по крайней мере, вдвое горячей желает победы своему земляку, чем мне, именитому и удачливому французу!»

Роже делает рывок, превозмогая боль и усталость. Он почти достает отрыв. Метров сорок и не больше разделяет их. Еще одно усилие, и он зацепится за колесо последнего гонщика. И это все… Это отдых. Это возможность бороться дальше, что бы там его ни ждало. Но у него не хватает сил. Самой малости. Он вновь отлетает назад, И вновь повторяет атаку. Но так же безуспешно. И вот уже нет больше никакой надежды достать группу. Он не только это понимает теперь. Он смиряется с этой мыслью. И это самое страшное…

Когда наконец с помощью совершенно растерянного Макаки он снова сел на любимую машину, ему пришлось уже догонять и вторую группу. На это ушли остатки сил. Роже не думал что-то получить, он даже не думал о том, чтобы что-то не потерять, он думал, как бы не потерять все.

Перспектива казалась такой мрачной, что он вновь стал подумывать о сердце. У него было самое настоящее маниакальное представление о своем больном сердце. Когда он только начинал карьеру, это чувство росло вместе с его мастерством. Он жаловался на боли в сердце перед каждым стартом, перед каждой гонкой, в которой потом одерживал победы. Он жаловался товарищам по команде на боли в сердце во время долгого крутого подъема и сам удивлялся, когда уходил вперед. Жаловаться стало для него своеобразным допингом. Во время «Тур Ломбардии» он ушел вперед вместе с двадцатью другими гонщиками. И вдруг на минуту с четвертью остановился у обочины, схватившись рукой за сердце. И не двинулся, пока ему не показалось, что оно бьется нормально. Но затем бог покарал его. Он прокололся и взял колесо с машины, которая не была официальной «техничкой». Потом опять прокололся и сделал то же самое. За что был наказан — снят с гонки. Роже уселся тогда в машину весь в слезах, хотя, конечно, каждый понимал, что такой опытный гонщик, как Роже Дюваллон, не мог дважды взять помощь с чужой машины случайно. Он плакался долго. Может быть, и громкой кличкой Крокодил был обязан именно этому качеству своего характера. Он слишком явно лил слезы, которые оказывались крокодиловыми. Роже лез вперед и выигрывал.

Но потом Роже пришел к тому рубежу — и история с врачом-аферистом сыграла здесь свою роль, — когда ныть стало просто смешным. И никто, только Цинцы, — и она интересно рассказала об этом в их общей книге, — не могла оценить то мужество, которое он проявил, сражаясь со своей плаксивостью. Сколько нервных сил отнимала у него борьба с самим собой! Со стоном твердил: «Ерунда, ерунда, у тебя самое здоровое сердце в мире!» И заставил себя на годы забыть о маниакальном страхе. Это был его внутренний подвиг, может быть даже больший из тех, что он совершил на дорогах. Слабость ушла, а кличка Крокодил осталась. И никто потом долгие годы не связывал ее с крокодиловыми слезами. Скорее о пасти с десятками острых зубов напоминала эта кличка. И если сейчас, как утопающий за соломинку, хватался он за объяснение, что это подводит сердце, дело плохо.

Роже был слишком интеллектуален, слишком тонок в своем психологическом настрое. И с годами это стало превращаться в новую беду. Вместо того чтобы лезть вперед, интеллектуал начинает вдруг размышлять о различии между формой и самочувствием.

«Самочувствие, — рассуждал Роже, — это когда возвращаешься с прогулки бодрым и ощущаешь себя хорошо налаженной машиной. Форма — это не только физическое состояние, но и душевное. Скорее комбинации всех лучших качеств в их высшей степени. Даже более сильные гонщики, чем я, сгорали глупо и бесповоротно, потому что каждый раз шли на пределе своих возможностей…»

Перед вторым подъемом группа лидеров хоть и не развалилась, но заметно растянулась. Канадец под номером 86 шел на подъем первым и слишком резво. Он выиграл приз, но измаял себя настолько, что уже плелся по дороге. Скоро его зигзаги стали пугающими. Из подошедшей амбулатории спросили, может ли он идти дальше. Его следовало снять с гонки. Парень это понимал. И понимание безнадежности своего положения, когда он только что был на пороге триумфа, прибавило ему силы. Но ненадолго. На повороте во время спуска, что случается очень редко, он упал, ударился головой о камень, залив кровью все узкое горное шоссе. Пришлось остановить отрыв, чтобы навести на дороге порядок и оказать помощь канадцу.

Роже во главе второго эшелона подскочил к спуску, когда, растащив пробку из автомашин и погрузив канадца в амбулаторию, наконец разрешили двигаться. «Поезд» сомкнулся и понесся вперед, передавая из уст в уста новости о падении, одна страшней другой. Но никто из продолжавших гонку даже не представлял себе, что ровно через час канадец скончается в ближайшем госпитале, так и не придя в сознание.

Теперь, когда они были вместе, Роже мог подумать спокойно, как случилось, что он прозевал отрыв. Конечно, виноват Макака — он по ошибке не поставил на крышу «технички» именно его запасную машину. Только ли Макака виноват? Если быть честным — нет.

«Я сидел слишком далеко сзади когда начался отрыв. Они атаковали, а я прикидывал, кто на оставшихся этапах сможет отыграть у меня почти шесть с половиной минут. Но пока я думал об этом, они ушли еще раз, и догонять было поздно. Помог случай… Это уже странно, когда такому несчастливцу, как я, начинает улыбаться фортуна.

А ведь могло обойтись без фортуны, будь под боком Том. Он делал все: вел, атаковал, блокировал. Он одно время был для меня чем-то средним между рабочей лошадью и ангелом-хранителем. Боже, какое это было время! — подумал Роже с внезапным приступом тоски. — Мы были тогда молоды, веселы и беззаботны. Груз славы не давил на тебя, и ты никому ничего не был должен!»

Сильный порывистый ветер, встретивший «поезд» по выходе из лесного массива, окончательно охладил горячие головы. Только редкий, глупый молокосос в запале вырывался метров на сто, с тем чтобы, не выдержав борьбы с ветром, откатиться за спины соперников.

«Все, что случилось сегодня с моей машиной, — это конечно же и вина Оскара. Платнер совсем перестал „ловить мышей“. Тут такая дорога, что каждая мелочь способна перечеркнуть труды Менеджеры тоже должны работать. Нам не нужен авторитетный красавчик со славным спортивным прошлым, который после каждого этапа усаживается в местном кабаке и за стаканом вина рассуждает о трудных победах и, тяжелой жизни. Хотя чего это я уж так навалился на Оскара? От усталости, наверно. Он плох, но не хуже других. По крайней мере, может жить одной жизнью с нами: нет большой разницы в годах. А этот старый песочник в канадской сборной! Этот папаша Франс с грелкой! Впрочем, все идет к концу. Наши дети, наверно, смогут увидеть первого человека на Марсе и последнее дерево на Земле».

Роже размышлял, подозрительно оглядывая соперников. Не виделось ясных симптомов, что «поезд» очнулся от нервного шока.

«Меняется жизнь, меняется отношение к велоспорту. Теперь почти не осталось папаш Франсов, вся роль которых в постоянной опеке да повторении призывов: „Давай нажми, твоя страна смотрит на тебя!“ Это анахронизм девятнадцатого века. Теперь все мастера рассматривать любую велосипедную проблему с позиции высокой теории. Плохо, что далеко не все, как Оскар, специалисты в области сердечной терапии. Я думаю, теперь нужны скорее менеджеры-медики».

Роже понимал, что в своей недавней злости на Оскара, осуждениях Оскара он не прав. Но сказывались, наверно, напряжение гонки и последний инцидент с багажом. Оскар был идеальным менеджером. Он покорял организаторов симпатией и громким именем — ему удавалось многое. То, что Роже не был оштрафован при пересечении двойной осевой линии, было заслугой и Оскара. Но доброе быстро забывается — Крокодил может позволить себе любой каприз. Даже такой, как участие в римской часовой гонке, против которой Оскар категорически возражал.

Ветер внезапно, так же внезапно, как появился, стих. И это вновь наэлектризовало «поезд». К своему ужасу, Роже почувствовал, что совсем не отдохнул. Он с большим трудом отбил две серьезные атаки и стал с полицейской настороженностью выискивать новые угрозы. Он всматривался в лица соперников, работавших рядом. Обычно печенкой чувствовал желание какого-нибудь мальца отправиться в отрыв. Но сегодня усталость притупила всякое ощущение реальности. И такое состояние порождало еще больший страх перед неизвестностью.

Что-то решительное мелькнуло во взгляде рослого англичанина, работавшего легко и экономно.

«Боже, кого напоминают мне эти глаза?! Ах да, глаза Фаусто Коппи, одарившего меня взглядом, который я не забуду никогда. В тот раз мы ушли вдвоем. Мокрые, грязные, на скользком булыжнике начали свою дуэль. Коппи все увеличивал и увеличивал скорость. Я же решил умереть, но не сдаваться. Пожалуй, в жизни не уставал так. И был удивлен, когда мы вдвоем вылетели на велотрек „Рубэ“. Я сидел у него на колесе. Непостижимо — на колесе у самого Коппи! Но наглость моя в тот день не имела предела: я выиграл еще и финишный спринт».

Англичанин, посмотревший на Роже, рванулся вперед, а Роже между тем остался. Остался со своими воспоминаниями о Коппи. Чудовищная апатия ко всему происходящему, словно он шел в другом «поезде», охватила Крокодила. В челночной суете перестраивался «поезд», вытянувшийся в струну. Роже даже глазом не повел. Он держал свою скорость и больше всего на свете хотел, чтобы его оставили в покое. Голландец, возмущенный пассивностью Роже, крикнул ему что-то обидное, вроде «не путайся под ногами!». В другой раз Роже непременно наказал бы обидчика словом или делом. Но сейчас пропустил замечание мимо ушей, как пропустил вперед едва ли не половину «поезда».

«Хоть бы кто-нибудь взорвал к черту всю эту гонку! — тоскливо подумал Роже. — Как тогда в Испании. Баскские подпольщики взорвали полотно дороги, и „поезд“ заканчивал этап в „техничках“. Только один гонщик, ушедший вперед, не обратил внимания на взрыв и дым. Лишь спустя тридцать километров он был остановлен и водворен в машину. Звали этого сумасшедшего Роже Дюваллон. А ведь мины могли лежать и на других участках дороги. Я же лез вперед, словно там сыпалась манна небесная… Идиот! И все вокруг такие же идиоты! Чего ради они истязают себя? Какое значение перед судом вечности имеют две секунды опоздания или преимущества? Что толку — у меня почти семь минут форы, а я корчусь здесь на дороге от бессилия! Любой сопляк обходит меня, даже не удостоив взглядом. Я для него не Крокодил, я для него сейчас мокрая курица!»

Ярость подняла Роже из седла. Вытянув шею, он посмотрел за головы впереди идущих. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку. Отрыв состоялся, и «поезд» беспомощно дергался вхолостую.

Рывок Крокодила, затяжной, из какой-то самой дальней, самой нелепой позиции, поразил обоих — и Оскара и Жаки. Как зачарованные смотрели они на Крокодила, по которому в душе каждый из них отпел похоронную. Лишь присутствие Мадлен сдерживало Оскара и Жаки от обмена мнениями по поводу сегодняшнего поведения Роже.

Тем временем Крокодил прорезал «поезд», будто договорился со всеми сразу, что они играют в поддавки. «Поезд» уже забыл, что в нем идет Крокодил, и тот внезапно и таким жестоким способом напомнил о себе. Не замедляя хода, Роже обошел головного гонщика и легко, будто в кадрах мультфильма, исчез за ближайшим поворотом.

— Он сошел с ума! — истерично взвизгнул Оскар. — Или он хочет, чтобы мы все сошли с ума! Он же только что напоминал свеженький трупик! — Оскар в экстазе совершенно забыл о Мадлен. — Нет, ты видишь, Жаки, ты понимаешь что-нибудь? — Бросив руль, Оскар встряхнул механика двумя руками за плечи. Жаки улыбался странной, почти блаженной улыбкой.

— Он ведь все-таки Крокодил. А это что-нибудь да значит…— Жаки обернулся к Мадлен, напуганный словами Оскара, и добавил: — Роже— великий гонщик. Вот и все…

Когда «техничка» вновь вышла на прямую и Оскар, не обращая внимания на сигналы соседей, вылез на левую обочину, он увидел, что Роже уже растворился в лидирующей группе.

— Фантастика! — услышал он громкий голос Ивса, раздавшийся из динамика,

— «Молочная-Первая»— «Молочной-Второй». — Отрезвляющий голос Каумбервота не дал Ивсу продолжить излияния восторга. — Держите себя в руках. Хотя это действительно потрясающе! «Молочная-Первая». Отбой!

Ноющая тишина после этого, все обнажившего разговора повисла в машине. Оставалось ждать, что сделает Крокодил на финише. Но иногда чудо играет роль катализатора. Едва Роже на одном отчаянии вырвался вперед, «поезд», будто переполненная чаша, ждавшая лишь последней капли, выплеснулся новым отрывом. А у Роже не осталось даже отчаяния…

«Вот так нелепо заканчивается веселая пьеса, — подумал Роже, провожая отрыв безнадежным, затухающим взглядом. — Сейчас, как автор, я чувствую, что публика со мной. Но если я погоню, я потеряю зрителей сразу… И хотя единственный путь для нас попасть в великие — сломать шею, я повременю…»

Роже осмотрелся. Сегодня был воистину итальянский день. Двое итальянцев ушли вперед, а двое плотно блокировали отрыв. Ни у кого не нашлось сил развалить такой бетон. Итак, на финише победители имели по две с половиной минуты чистого дохода.

Когда Роже сошел с велосипеда, он по очаровательной улыбке на лице итальянского менеджера Чичейро понял, что этап выиграл его питомец. Крокодил приятно удивился, узнав, что оказался на пятом месте.

«Могло быть хуже», — только и подумал Роже. Больше всего ему хотелось забыть происшедшее на трассе в этот сумасшедший день.

Роже не стал дожидаться, когда соберется вся команда. Сдав анализ, сразу же отправился домой. Первым прибыл в гулкий зал очередного общежития. Внизу два грузчика только начинали сгружать командный багаж. Роже нестерпимо захотелось упасть в постель вот таким, как вошел: грязным, мокрым, не снимая раскисших от пота и дождя велотуфель. Если бы он жил в отдельном номере, непременно так бы и поступил. Но здесь, в общем зале, через десять минут все будут знать, что у Крокодила нет сил даже раздеться. Роже заставил себя снять липнущую форму и пошел в душевую. Потоки горячей ласковой воды позволили ему ненадолго забыться. Когда вышел из душа, почувствовал себя уже другим человеком.

…Оскар никак не мог найти Голубой зал. Там месье Вашон назначил «раздачу слонов» — оплату суточных дорожных и прочих мелких расходов.

«Когда надо платить, вечно забывают поставить указатели. Вот если бы я должен был нести им деньги в клювике, — ворчал Оскар, — на каждом углу бы по стрелке поставили. У-у, философы! Знают, что нужда даже на тот свет и обратно дорогу найти заставит!»

В предбаннике Голубого зала — это оказалась самая дальняя комната бокового флигеля — гудели голоса, царило особое лихорадочное возбуждение.

«Даже на старте не встретишь столь дружную компанию, как у дверей большой кассы!» — Оскар окинул всех насмешливым взглядом.