Глава 44

Боевая рубка

«Сент-Реджис Отель», в котором поселилось Джон и Йоко после того, как вновь вернулись в Нью-Йорк 13 августа 1971 года, был довольно странным выбором для приверженца радикальных идей, причислявшего себя к наиболее обездоленным слоям населения и певшего о счастье ничем не владеть. Этот дворец из мрамора, бронзы и хрусталя, построенный Джоном Джейкобом Астором на Пятой авеню, является памятником великой американской мечте о богатстве и власти. Само собой разумеется, что в этом роскошном отеле, чье убранство больше напоминало королевские дворцы средневековой Европы, мистер и миссис Джон Леннон заняли самые лучшие апартаменты. В середине просторной гостиной, расположенной на верхнем этаже здания, чьи доходящие до пола двустворчатые окна предлагали великолепный вид на Центральный парк, возвышался побитый временем камин из коричневого мрамора, доставленный сюда прямо из итальянского палаццо. И даже отделанную мрамором ванную комнату украшал коллекционный экспонат: изумительный в своей строгости французский туалетный столик начала века. Однако Джон и Иоко быстро превратили свое дорогостоящее жилище в привычный для себя убогий притон для наркоманов.

В этот раз Ленноны вернулись в Нью-Йорк, имея перед собой вполне определенную цель: они твердо решили стать новыми лидерами нью-йоркского авангарда. Было очевидно, что эта честолюбивая идея возникла в результате рассказов Йоко о годах юности, проведенных на сцене в нижней части города. Она рисовала Джону волшебные образы блестящего общества, состоявшего из артистов андеграунда, которые жили в промышленных ателье, где рождались гениальные идеи, превращавшиеся впоследствии в модные течения, затем в школы и, наконец, в целые состояния, которые делались на нью-йоркском художественном рынке. В этом мире, по собственному признанию Иоко, она ограничилась ролью блестящего, но не признанного новатора. По ее словам, именно она придумала «концептуальное искусство», «хэппенинг», «минималистское кино». Flower Power[175] и, наконец, Флаксус — самое нетрадиционное художественное движение со времен Дада. Если верить Йоко, она стала жертвой интриг художников-гомосексуалистов и владельцев галерей, которые не могли смириться с тем, что самым блестящим умом среди всех обладала женщина-азиатка. Теперь же с помощью Джона Леннона она рассчитывала занять именно то место, которое принадлежало ей по заслугам.

Работая день и ночь, пользуясь услугами исключительно целеустремленных сотрудников и идя на любые уловки, вплоть до манипуляции средствами массовой информации, Джон и Иоко в одночасье умудрились утвердиться в качестве самых дорогих и самых продаваемых авангардистов Нью-Йорка.

Для того чтобы обеспечить успех своей операции, Ленноны приняли на службу новую рабыню, Мэй Нэн, китаянку американского происхождения, которая до этого работала у Аллена Кляйна. Ее поселили в номере, который примыкал к апартаментам новых хозяев, после того как ее предшественница Линдсей Марикотта, милая девушка, недавно закончившая колледж, была уволена Иоко за то, что осмелилась сесть рядом с Джоном в «Гротта Адзура». Таким образом, Мэй могла находиться в распоряжении Леннонов круглосуточно.

Рабочий день для Мэй начинался в десять утра, когда она стучала в дверь номера Джона и Йоко, а затем заказывала для них завтрак: тосты с корицей, кофе и чай. Но хозяева не могли вылезти из постели, не приняв обычную порцию метадона, который им незаконно выписывал доктор Зам: он попросту добавлял их дозы к рецепту какого-нибудь другого служащего компании «АВКСО». (Добрый доктор обеспечивал своих знаменитых клиентов и витамином В 12, который без ограничений раздавал сотрудникам Леннонов, благодаря чему они сохраняли работоспособность в течение двадцати четырех часов в сутки.) Взбодрившись, Джон и Йоко отправлялись инспектировать свое новое предприятие, которое состояло из нескольких роскошных гостиничных номеров, переделанных во временные офисы, лаборатории и выставочные залы. В этих помещениях без устали трудились специалисты, которым выпала великая миссия воплощения замыслов Джона и Иоко. В номере, отведенном «Джоко Продакшнз» — новой кинокомпании Леннонов, режиссер Стив Гебхардт, переквалифицировавшийся в кинематографисты из архитекторов, целые дни, не разгибаясь, проводил у монтажного стола. В работе ему помогали партнер и звукоинженер Боб Фрайсс и монтажер Лора Лессер. В задачу этой команды, в соответствии с договором, подписанным между Гебхардтом и Леннонами во время их первого приезда в Нью-Йорк, входило производство одного фильма в неделю. К тому моменту в течение двух недель они закончили съемки картины «Up Your Legs Forever»[176] (тот же урок анатомии, что и «Bottoms», только применительно к другим частям тела) и «Fly»[177], демонстрировавшего прогулку крылатого насекомого по промежности обнаженной лежащей женщины.

Еще в Англии Леннон снял целую серию фильмов в стиле Энди Уорхола, первым из которых был «Smile»(«Улыбка» (англ.). ), где Джон, сидя в саду, в течение пятидесяти двух минут показывал язык, поднимал брови и улыбался на фоне птичьего щебета в качестве звукового сопровождения. Затем появился фильм «Two Virgins», восславивший единосущность четы Леннонов путем медленного превращения лица Джона в лицо Йоко. Следом была снята «Erection»(«Эрекция» (англ.)), восемнадцатимесячная съемка возведения высотного здания и умелый монтаж позволили насладиться процессом в течение нескольких минут. В картине «Self-Portrait»( «Автопортрет» (англ.).) Джон снова вернулся к излюбленной теме. «На экране вы видели только мой член... — рассказывал он об этом фильме. — А то, что в самом конце он выплюнул несколько капель, вовсе не было предусмотрено. Вся идея заключалась в том, чтобы показать, как он медленно поднимается, а затем опускается — но у него ничего не получилось». А для съемок фильма «Apotheosis»(«Апофеоз» (англ.).) он привязал камеру к шару, наполненному гелием, и запустил его прямо в облако, получив в результате пять долгих минут абсолютно белых кадров.

В мае 1971 года Ленноны отправились в Канны, чтобы продемонстрировать свои работы перед специалистами в области кинематографии. Однако восемнадцать безмолвных минут «Апофеоза» привели этих искушенных зрителей в такое негодование, что Леннон в отчаянии убежал из кинотеатра. «Муха» встретила несколько больше понимания, так как, по выражению одного из зрителей, «когда муха подпрыгивает и потирает одну о другую свои лапки, то демонстрирует такую экспансивность, которая кажется удивительной для столь малого живого существа». Когда у Леннона спросили о его любимом фильме, он ответил в своей простецкой манере: «Вообще-то я больше люблю смотреть телевизор». Однако Иоко, которая уже почувствовала вкус славы после выхода «Bottoms», была полна решимости сделать себе имя на поприще киноискусства. Теперь, когда Энди Уорхол перестал снимать кино, Ленноны были уверены, что вполне могут стать мировыми лидерами андеграундного кинематографа, и это станет достаточным основанием для осуществления их планов по покупке одной из голливудских киностудий.

Еще один номер на семнадцатом этаже отеля «Сент-Реджис» был переделан под фотостудию Йейна Макмиллана, бледного молодого человека с глазами навыкате, который в свое время сделал снимки для обложки «Abbey Road». Йейн специально прилетел из Англии, для того чтобы помочь Иоко подготовить сольную выставку в Музее современного искусства. По замыслу автора, эта выставка должна была стать шоу концептуального искусства — но Йоко никак не удавалось найти собственно концепцию. И вот как-то раз, сидя в кровати с Джоном и отгоняя назойливых мух, она ухватила идею буквально из воздуха. Иоко решила поместить в скульптурном саду музея специально изготовленную бутыль размером с ее собственное тело, наполненную мухами. Когда бутыль откроют и мухи начнут разлетаться в разные стороны, Макмиллан должен был следовать за ними и фотографировать их в разных уголках города. Когда он поинтересовался, как ему отличить мух, выпущенных Иоко, от всех остальных, молодая женщина ответила, что ее мухи будут пахнуть ее любимыми духами «Ма Грифф».

После того как стала очевидна неосуществимость этого замысла, бедняге Макмиллану поручили еще более трудное задание. Как вспоминает он сам, ему приходилось по нескольку часов подряд сидеть в полиэтиленовой палатке, внутрь которой выпускали тысячи мух. После того как он наснимал бесчисленное количество крупных планов этих насекомых, ему предстояло наложить их портреты на всем знакомые сцены и виды Нью-Йорка, в результате чего получился 116-страничный каталог воображаемой выставки. Однако настоящее веселье началось тогда, когда Йоко объявила об открытии выставки на страницах «Вилледж войс» и отправила своего помощника — маленького бородатого английского хиппи Питера Бендри, переодетого в человека-сэндвича, с рекламой несуществующего шоу к входу в Музей современного искусства. Когда толпа посетителей с каталогом выставки, полученным из рук человека-сэндвича, повалила в музей, местным служителям стало не до смеха[178].

«Fly» — под таким названием вышел и следующий альбом Иоко, ставший в некотором роде дополнением к «Imagine» Джона: здесь ей аккомпанировали в основном те же музыканты, кроме которых она использовала целую группу механических инструментов — автоматических барабанов и скрипок, прикрепленных к пюпитрам; они были выполнены флаксус-художником Джо Джонсом. Для раскрутки альбома Джон и Йоко приняли участие в телепередаче Говарда Смита. По экстравагантности заявлений Джон в этот день превзошел самого себя, когда сравнил музыку Йоко с Литтл Ричардом. Так как Леннон был одним из самых разборчивых слушателей за всю историю рок-музыки, трудно определить, был ли он в этот миг серьезен или просто издевался над зрителями.

Отчасти ответ заключается в том, что Джон Леннон верил, что любой человек может стать знаменитым — причем, не обязательно на четверть часа. В зависимости от настроения он то называл себя гением, то демонстрировал к своему таланту полное равнодушие. Он отдавал себе отчет в том, что не обладал ни внешностью, ни голосом, ни сценическим обаянием Элвиса, не был выдающимся композитором, а тем более хорошим гитаристом. А что касалось текстов, то они явно хромали в смысле высокой поэзии. Поэтому, подобно многочисленным поп-кумирам, Джон жил, сознавая огромное несоответствие между тем, что он представлял из себя на самом деле, и силой своего влияния на людей. Очевидно, что он не лукавил, заявляя о том, что Иоко должна прославиться, поскольку для него понятие славы основывалось на полной иррациональности этого атрибута. Больше того, Джон свято верил в абсолютную власть рекламы. Он был убежден, что стоит приложить достаточное усилие — и он сможет заставить кого угодно проглотить Иоко со всей ее музыкой. Кроме того, он не мог смириться с мыслью О том, что Йоко в творческом плане стояла значительно ниже его, ибо основой их взаимоотношений была идея о том, что они составляют единую душу, живущую в двух разных телах. Неотъемлемым условием такого симбиоза было равенство. Поэтому в конечном итоге Джону было наплевать на объективные критерии: Йоко могла быть только тем, кем считал ее Джон — его гениальным альтер эго.

Целью кампании, предпринятой Леннонами в Нью-Йорке, было убедить публику в том, что, как сказал Джон Мэй Пэн, «такие артисты, как Йоко, а никак не „Битлз“, были настоящими мечтателями». Для того чтобы это послание дошло до прессы в неискаженном виде, Джон и Иоко разработали особый метод связей с общественностью. Сначала журналист встречался с Мэй Пэн, затем избраннику предоставлялась возможность пообщаться наедине с Ленноном, который жаловался на то, как обошлась с его женой британская пресса, вызывая тем самым у американского журналиста желание восстановить справедливость и защитить незаслуженно обиженную женщину. И наконец, его допускали к самой Йоко.

Когда Джону и Йоко действительно хотелось снискать доверие какого-нибудь журналиста, они были способны и на большее. Джилл Джонстон из «Вилледж войс» вспоминает, как получила от Джона и Йоко дюжину роз, а затем приглашение в гости к полуночи у них в номере. Они дошли до того, что пригласили ее проехаться по магазинам и настояли на том, чтобы купить ей пару туфель.

Между тем Йоко не была удовлетворена тем, что ее имя эпизодически мелькало на страницах разных печатных изданий, ей хотелось, чтобы какой-нибудь солидный журнал посвятил ей целый специальный выпуск, как это сделал для Джона год назад «Роллинг Стоун». Некое рок-издание под названием «Кроудэдди», находившееся в связи со сменой владельца в отчаянной ситуации, согласилось не только на выпуск специального номера, но и позволило Иоко самой выбрать себе интервьюера, а также предоставило ей право одобрить набранный материал. Иоко остановила свой выбор на Генри Эдвардсе (по иронии судьбы, именно он впоследствии стал автором мемуаров Мэй Пэн). Почему? Да потому что ему как-то довелось заявить, что в мире существуют три выдающихся художника-минималиста: Тони Смит, Роберт Моррис и — Иоко Оно. Напрочь лишенная чувства юмора Иоко не уловила, что Эдварде назвал ее имя не в качестве комплимента, а в шутку.

Готовя свои интервью, Эдварде провел с Иоко целый месяц, что позволило ему получить ясное представление о взаимоотношениях внутри этой семьи. Когда у Иоко возникало желание побеседовать с журналистом, она говорила: «Сейчас я придумаю, чем занять Джона, а потом мы сможем поговорить». Чаще всего его ничем не требовалось занимать, поскольку после ужина Джон обычно начинал клевать носом и мог проспать целый вечер. «Публика создала миф о Джоне и Иоко, чтобы заполнить пустоту собственной жизни, — к такому заключению пришел Эдварде. — Ленноны являются мифической семейной парой, и они от этого в восторге. Они любят, когда их фотографируют, любят рекламу, любят успех». Позднее, когда он будет писать книгу о Мэй Пэн, он признает, что «перед прессой или перед любым другим слушателем Джон и Иоко убежденно рассуждали, как любят друг друга, как друг друга поддерживают и как прекрасна их взаимная преданность. Они так говорили не лукавя, они верили в то, что говорили, — но только на публике».

Стоило выключить камеры и магнитофоны, как звезды вновь становились самими собой, выражая по отношению друг к другу полнейшее равнодушие. Мэй Пэн рассказывала, что «они проводили очень много времени в постели, но редко прикасались друг к другу или целовались. Насколько я могла заметить, их взаимоотношения были напрочь лишены чувственности». В целом Эдварде находил Иоко симпатичной женщиной, видел в ней «милую, чувствительную, артистическую натуру, которая была замужем за довольно скучной рок-звездой». Именно такой и хотела выглядеть Иоко в трехчасовой телевизионной передаче, на которую она согласилась в 1985 году. Не было никаких сомнений в том что именно так она воспринимала свои отношения с Джоном, которого чаще всего именовала «олухом».

Интервью, которое появилось в результате продолжительного торга Эдвардса с Иоко, получилось именно таким, какое она заказывала. Несмотря на все старания с ее стороны выглядеть как можно лучше, оно продемонстрировало неприкрытый эгоизм молодой женщины. В какой-то момент она ударилась в рассуждения о том, как доктор Янов объяснял физические недостатки своих пациентов. Говоря о своем маленьком росте, она раздраженно бросила: «Я выросла такой маленькой женщиной, потому что в молодости подвергалась сильному давлению со стороны окружающих. Мои кости прекратили свой рост под влиянием этого давления. Вы когда-нибудь обращали внимание на то, что величайшие агрессоры в истории, такие, как Наполеон или Гитлер, были людьми маленького роста, которые прежде натерпелись от окружающих?»

Глава 45

Наводнение разума

Кампания, предпринятая Леннонами в борьбе за лидерство в среде нью-йоркского авангарда, достигла высшей точки в октябре 1971 года, когда Иоко Оно организовала свою персональную выставку в Музее изящных искусств Эверсона в Сиракузах. Коллекция Эверсона, расположенная внутри бетонной крепости, состояла в основном из изделий американской керамики и полотен известных современных художников. Учитывая слабую посещаемость музея, возглавить его поручили энергичному молодому человеку, перед которым была поставлена задача возрождения общественного интереса к этому заведению.

Джим Харистис обладал всеми необходимыми качествами для достижения успеха. Этот техасец с глубоким голосом показал, на что он способен, едва его представили Джону и Иоко. Устроившись в кафе на Мэдисон-авеню и набив рот чизбургером, он предложил Леннонам шестую часть своего годового бюджета плюс все ресурсы имевшегося в его распоряжении музея в обмен на организацию полномасштабной персональной выставки Иоко Оно при участии Джона Леннона. Это было предложение, от которого они не могли отказаться, но и выполнить такой заказ было непросто.

В обычных условиях только очень крупный художник, имевший за своими плечами тридцати— или сорокалетнюю плодотворную карьеру, мог согласиться на организацию выставки такого масштаба. Даже очень плодовитому мастеру пришлось бы обращаться в другие музеи и к частным коллекционерам с просьбой предоставить для выставки приобретенные ими работы, а затем дополнять экспозицию нераспроданными произведениями, включая последние работы, фотографии и проекты. У Иоко Оно, чье творчество состояло из замыслов, перформансов и сценариев, не было выставочных экспонатов, за исключением, быть может, нескольких странных предметов, таких, как улыбающиеся коробочки — которые улыбались в ответ каждому, кто на них смотрел, — или колченогая мебель из «Половины ветра», сваленная в одной из комнат в Титгенхерсте. Поэтому история выставки Иоко в музее Эверсона вылилась в демонстрацию того, как художник, чьих работ недостаточно, чтобы заполнить даже одну самую обычную спальню, умудрился использовать для своего шоу пятьдесят тысяч квадратных футов выставочного пространства. Неудивительно, что шоу получило название «Это не здесь».

Для Иоко единственным выходом было попытаться придать своим замыслам трехмерное изображение, что было очень сложновыполнимой задачей, учитывая крайнюю расплывчатость ее идей. Кроме того, на все про все ей отводилось только шесть недель! Такие требования могли отпугнуть любого другого, но только не Иоко. Она была уверена в успехе.

Она начала с того, что призвала на помощь Джорджа Макуинаса, одного из основателей флаксуса, который, как и было положено классику андеграунда, обретался в подвальном помещении дома 80 по Вустер-стрит, служившем одновременно столярной мастерской и вместилищем всякого хлама. Повсюду валялись коробки со стеклянными глазами, противогазы времен Второй Мировой войны, ящики с консервами и даже заячий помет. Макуинас страдал от астмы и поэтому каждый день делал себе уколы кортизона, а затем распевал грегорианские псалмы, чтобы успокоить нервы. Кроме того, он установил у себя в туалете такой механизм, который каждый раз заливался истерическим смехом, когда в унитазе сливали воду.

Самым необычным устройством в жилище Макуинаса была система безопасности. Дверь, которая вела в его подвал, была утыкана острыми, как бритва, лезвиями, торчавшими наподобие самурайских мечей. Задняя стена спальни была оборудована спасательным люком от подводной лодки. Эксцентричный художник частенько вылезал из этой дыры переодетым, например, в женщину или даже в невесту — кстати, именно эту роль он исполнил на собственной умопомрачительной флакс-свадьбе.