Жизнь замечательных людей (№255) - Джон Леннон

Джон и Йоко появились на сцене только к трем часам утра, после того как уже выступили Фил Оке, Боб Сигер, Арчи Шепп, Коммандер Коуди, Стиви Уандер, а также Дэвид Пил и Лоуэр Ист-Сайд. Когда Джон и Йоко присоединились к Пилу и Джерри Рубину, они повели себя вовсе не так, как ожидалось. Они были скованы и чувствовали себя явно неуверенно, точно парочка, поднявшаяся к соседям сверху, чтобы попросить: «Вы не могли бы сделать немного потише?» Голос Джона разительно отличался от пафоса всех, кто выступал в этот вечер до него. «Мы пришли сюда сегодня, — спокойно произнес он, — чтобы сказать, что нам надоело быть пассивными. И что мы все можем добиться очень многого. Флауэр Пауэр провалилась, ну и что из этого? Давайте начнем все сначала».

Вслед за этим Джон, аккомпанируя себе на акустической гитаре, исполнил песню «Аттика Стейт», а затем сразу «Luck of the Irish»[182], чьи суровые слова резко контрастировали с меланхолической мелодией, словно взятой из мюзик-холла, после чего Йоко спела бодренькую феминистскую песенку «Sisters, О Sisters».

Единственной интересной вещью из всего агитпроповского набора стал призыв Леннона к освобождению Джона Синклера. Простая мелодия этой песни, поразившая простонародной искренностью интонации, достигла высшей эмоциональной точки, когда Джон стал повторять свое требование, причем сделал это не менее пятнадцати раз подряд.

Несмотря на то что на стадионе собрались все местные экстремисты, зрители в большинстве своем все же пришли посмотреть на выступление легендарного Джона Леннона. Поэтому когда рок-звезда, исполнив четыре незнакомых вещи, покинула сцену, вся зрительская аудитория протестующе повскакала на ноги. Люди почувствовали себя обманутыми. Но Ленноны появились здесь только для того, чтобы засвидетельствовать свою причастность. Нравиться публике было заботой эстрадных артистов, а вовсе не короля и королевы контркультуры.

В следующий понедельник, после рассмотрения апелляции Джон Синклер был освобожден. Высший суд штата Мичиган обосновал свое решение принятым за три дня до этого законом, согласно которому максимальный срок тюремного заключения, предусмотренный за хранение марихуаны, был определен в один год.

Обрадованные тем, что они посчитали своим первым политическим успехом, Ленноны еще больше активизировались. В те дни их можно было видеть и на политической акции в театре «Аполло», и на процессе по делу «гарлемской шестерки», и на уличной демонстрации в поддержку ИРА. Даже Джерри Рубин был вынужден признать: «Джон был в этот период даже большим радикалом, чем я. Он то и дело подшучивал над своими прошлыми проектами, говоря: „Это она у меня сторонник мира и любви“. Его сердце было переполнено гневом. Он ненавидел полицию и постоянно кипел по этому поводу».

Увлеченность Леннона революционной жестокостью проявилась в его дружбе с А. Дж. Вебберманом, известным «дилановедом» и одним из лидеров Фронта за освобождение рока, чьей целью было спасение рока от коммерциализации. Леннон начал с того, что обрушился на него в «Вилледж войс» за преследования, которым Вебберман подвергал Боба Дилана, но когда Вебберман заявился со своими головорезами в офис Аллена Кляйна, чтобы оспорить программу распределения средств, полученных от концерта для Бангладеш, Джон был поражен и очарован упрямой силой этого человека, которому было нечего терять. И он пригласил его на очередное заседание на Бэнк-стрит.

Как и Дэвид Пил, чей альбом «The Pope Smokes Dope»[183] продюсировал в то время Леннон, Вебберман настаивал на том, чтобы общаться на равных. Он не только поучал Леннона в том, что касалось его политической деятельности, но и давал советы Джону, как усовершенствовать тексты песен. Отношения между Ленноном и Вебберманом очень скоро стали напоминать те, что нередко существуют между социальным агитатором и сочувствующим его идеям толстосумом. Несмотря на то, что Леннон продолжал публично выступать против насилия, он не испытывал ни малейших угрызений совести, финансируя ИРА. Когда один из представителей ИРА, занимавшийся контрабандой гашиша в Соединенные Штаты для последующей покупки бомб и винтовок, в поисках покупателя связался с Ленноном, Джон вывел его на Веббермана, который в свою очередь свел Леннона с людьми из «Нозерн Айриш Эйд» (НИА), нью-йоркского отделения ИРА. Представители этой организации позднее сказали Вебберману: «Вы оказали нам величайшую услугу: помогли получить в качестве пожертвования несколько тысяч долларов». (Кроме всего прочего, Джон передал НИА права на доходы от песни «Luck of the Irish».) Когда летом 1972 года в Майами проводились конференции политических блоков, Вебберман арендовал два автобуса, набил их своими сторонниками и поехал в соседний штат сеять панику среди политических деятелей, то есть делать именно то, за что была осуждена «чикагская семерка». Поездку финансировал Леннон, который к тому же оплатил рекламу диска «The Pope Smokes Dope» на целой полосе газеты «Ииппи тайме».

«Леннон верил в насилие, — утверждал Вебберман. — Иначе он никогда бы не познакомил меня с такими людьми, как тот парень из ИРА. Он предчувствовал, что в Майами должна была случиться заварушка. И все-таки дал нам денег. Правда состоит в том, что он действительно финансировал волнения в Майами».

Скорее всего, Леннон пошел бы значительно дальше, если бы его не остановили иммиграционная и натурализационная службы, которые в марте 1972 года потребовали его депортации. Леннон пользовался в Соединенных Штатах статусом исключительного гостя. Не имея возможности получить визу обычным путем, поскольку в свое время он был осужден в Англии за хранение наркотиков, Джон пользовался временным разрешением Госдепартамента, полученным для него Алленом Кляйном, который смог уговорить конгрессмена Джонатана Бингема походатайствовать за Леннона. Едва получив на руки шестидесятидневную визу, Джон Леннон включился в подготовку революции в Америке. Правительство не считало его сколько-нибудь опасным, но вместе с тем отдавало себе отчет в том, какую выгоду могут извлечь из дружбы с Ленноном политические противники существующего режима. Поэтому встала необходимость убрать его из страны. Когда Джон и Йоко почувствовали, что запахло жареным, они бросились на поиски хорошего адвоката по вопросам иммиграции и вскоре нашли одного из лучших — Леона Уайлдса.

Будучи ортодоксальным и консервативным евреем, Леон Уайлдс не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Джон Леннон. Поэтому он отнесся к нему как к любому другому клиенту. Джон и Иоко, со своей стороны, никогда не были с ним достаточно откровенны и сообщали Уайлдсу только ту информацию, которая, по их мнению, могла «мотивировать» его действия. Они избегали говорить о том, что хотели бы постоянно проживать в Соединенных Штатах, а придерживались той версии, что им якобы необходимо здесь находиться, чтобы решить вопрос об опеке ребенка. Они отрицали то, что принимали наркотики или что собирались принять участие в знаменитом революционном турне. Естественно, они не проронили ни слова о том, что давали деньги людям из ИРА или погромщикам в Майами. Вероятно, самой большой их ошибкой явилось то, что они утаили личность тех длинноволосых молодых людей, которые, точно апостолы, сидели вокруг их кровати, в то время как Уайлдс совещался со своими клиентами, поскольку один из этих апостолов оказался Иудой.

С другой стороны, когда у адвоката спросили, не пытался ли он выяснить у своих клиентов правду по всем этим щекотливым вопросам, он признался: «Я никогда не касался в беседах с Джоном этих вопросов, наверное, потому, что сам не желал слышать на них ответы или считал, что он не скажет мне правду и я потеряю мотивацию. Я действительно хотел помочь этим людям. И у меня возникли бы серьезные проблемы, если бы я почувствовал, что они стремятся свергнуть наше правительство. Это совсем не то, что представлять чьи-то интересы на уголовном процессе, где вы обязаны сделать для своего клиента все, что только возможно. В нашем случае я мог отказаться в любой момент». Умение Йоко манипулировать людьми в собственных интересах не подвело ее, когда она принялась за Леона Уайлдса. Он поверил, что Ленноны стали жертвами слишком усердных борцов с наркотиками и объектом несправедливого преследования со стороны правительства США.

Стратегия, избранная адвокатом, была проста. Он потребовал для Леннонов разрешения на постоянное жительство, упирая на то, что в данном случае речь шла о воссоединении семей, что являлось одним из основных принципов закона об иммиграции. Иоко, будучи матерью ребенка-американца, имела право на статус резидента. Если этот статус будет присвоен ей, но в нем будет отказано Джону, правительство окажется виновным в разделении семьи. Уайлдс проинструктировал Йоко о том, какое заявление она должна была сделать для прессы: «Меня вынуждают сделать выбор между дочерью и мужем». Что же касалось обвинения, связанного с наркотиками, то Уайлдс, который понятия не имел о том, что такое «травка», прекрасно знал, что гашиш нигде и никогда официально не причислялся к группе наркотиков. То, что не было запрещено законом, не могло являться основанием для отказа.

Несмотря на это, очень скоро Уайлдс убедился в том, что стандартная процедура наталкивалась на стену. Когда он обратился к своему старому приятелю Солу Марксу, директору местного отделения иммиграционной службы, то ему был оказан более чем холодный прием. Много лет спустя Уайлдс узнал о том, что Маркс получал указания прямо из Вашингтона. Причиной, по которой правительство так ополчилось на Джона Леннона, стал доклад Юридического подкомитета Сенатского комитета по внутренней безопасности. В этом документе, который 4 февраля 1972 года лег на стол Генерального Прокурора Джона Н. Митчелла, отмечалось присутствие Леннонов на концерте в поддержку Джона Синклера, но особый упор делался на планы проведения общенационального турне во главе с Ленноном, «в результате которого сейфы „новой левой“ оппозиции должны были пополниться весьма значительными средствами, что автоматически привело бы к столкновениям между этой группой и представителями закона в Сан-Диего». Было очевидно, что Генеральный Прокурор связался с иммиграционной службой, которая отдала распоряжение как можно скорее убрать Джона Леннона из Соединенных Штатов.

Вся информация, представленная в этом докладе, приписывалась анонимному источнику, который, очевидно, был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило на Бэнк-стрит. Несмотря на то, что Леннон понятия не имел об этом докладе, информация о котором всплыла только через несколько лет, к тому времени он уже старался проявлять максимум осторожности. Он предупреждал всех знакомых о том, что его дом находится под наблюдением, а все телефонные разговоры прослушиваются. Однако, как выяснилось позже из обнародованной части досье на Леннонов, заведенного в ФБР, никакого специального наблюдения за ними не велось. Агенты получили инструкцию приглядывать за Леннонами, но их отчеты демонстрировали откровенное незнание объекта наблюдения даже в таких деталях, как домашний адрес. В действительности единственным уязвимым местом Джона и Иоко было их пристрастие к наркотикам. Леннон опять принялся за героин и собирался этим летом пройти очередной курс лечения. Механизм депортации Леннонов, запущенный в действие, растянулся на несколько лет, периодически приводя к кризисным моментам и обрекая Леннонов на тягостное ожидание.

Каким бы ни было истинное положение вещей, разочарование Леннона в своем политическом гуру в точности повторило ту же схему, которая сложилась в его взаимоотношениях с теми людьми, с которыми он связывал большие надежды, -с гуру от религии, от психиатрии и всеми остальными спасителями, которые в конечном итоге принесли ему одно только разочарование. В данном случае, как, впрочем, и всегда, он не только отрекся от своих политических убеждений, но и высмеял саму идею о Джоне Ленноне как политическом деятеле. В 1980 году он подвел итог радикалистскому этапу своей жизни, выразившись следующим образом: «В конце шестидесятых — начале семидесятых я окунулся в так называемую политику, скорее из чувства вины, чем по какой-либо другой причине. Вины за то, что был богатым и считал, что мира и любви было недостаточно и требовалось пойти под пули или получить по морде, чтобы доказать свою принадлежность к народу. Я делал это наперекор собственным инстинктам». И тем не менее стоило его политической деятельности пойти вразрез с личными интересами, как он тут же эту деятельность прекратил. Весной 1972 года Джон Леннон окончательно отвернулся от политики.

Глава 47

Общественные благодетели, охотники за людьми

В первых числах июня 1972 года, когда, по идее, Джон и Йоко должны были заниматься раскруткой своего нового, только что вышедшего альбома «Some Time in New York City»[184], они внезапно исчезли. В течение целой недели никто не получал от них никаких известий. Когда они вновь выплыли на поверхность, то оказались на другом конце страны, в Калифорнии. Они позвонили в Нью-Йорк из дома, расположенного в Оджей, который им предоставили знакомые и в котором в течение многих лет жил Кришнамурти. Однако Ленноны вовсе не собирались возвращаться к религии. Официально они заявили, что отправились в туристическую поездку по стране, но на самом деле Джон и Иоко опять решили поиграть в Бонни и Клайда.

Когда прошлым летом суд, состоявшийся на Виргинских островах, присудил Йоко право опеки над дочерью, судебные инстанции в Хьюстоне приняли решение временно передать Киоко под опеку Тони Кокса. В обоих случаях второй родитель получал право посещения ребенка. Но в том, что касалось Йоко, это право предоставлялось ей на очень жестких условиях. Во-первых, она должна была внести залог в размере 20 тысяч долларов в качестве гарантии того, что не увезет ребенка из трафства без особого на то разрешения. Кроме того, во время первой встречи Йоко с дочерью Киоко должна была вернуться на ночь домой. И только после выполнения этих условий Иоко получала право забирать дочь и увозить ее куда угодно на выходные через раз, а также на десять дней во время рождественских каникул.

Когда 19 декабря Ленноны приехали на первое свидание с Киоко, они сразу поняли, что Тони Кокс вовсе не собирался предоставлять им еще одну возможность похитить девочку. Зная, что залог в 20 тысяч долларов не смог бы остановить Джона и Йоко, он потребовал, чтобы прежде они встретились с ним в присутствии пастора Остина Уилкерсона. Во время этого свидания Джон и Иоко вели себя как нельзя более любезно, а Йоко даже заявила, что не имеет ничего против того, чтобы повидаться с дочерью в присутствии других людей. Мистер и миссис Уилкерсон, со своей стороны, сообщили, что Киоко находилась в это время у них дома в Тимбергроув. Они пригласили Леннонов к себе на следующий день, однако, вместо того чтобы встретиться с Киоко, Джон и Йоко спешно вернулись в Нью-Йорк и заявили прессе, что подают на Тони в суд.

На следующей неделе Уилкерсоны заметили, что их дом находится под наблюдением странных людей, расположившихся по обоим концам квартала. Однажды после обеда к дому подъехали два больших черных лимузина, из которых вывалилась целая армия нью-йоркских адвокатов в черных костюмах. Они потребовали, чтобы их впустили. Пастор с женой встали на пороге своего дома, и после резкой перебранки пришельцы были вынуждены уехать.

Обнаружение, наблюдение и проникновение — такую тактику использовали против Тони Джон и Йоко после провала первой попытки похищения ребенка. Когда они узнали, что он вернулся в Штаты и живет недалеко от дома своего отца в Беллморе, они вытащили старика Джорджа Кокса в суд в тщетной попытке заставить его сообщить, где скрываются его сын и внучка. После новой неудачи они принялись за брата Тони — Ларри, который жил с женой в районе Бруклин Хайте.

Однажды у него дома раздался телефонный звонок от Аллена Кляйна, который велел ему бросить все дела и срочно прибыть на Бродвей в офис АВКСО. Не успел Ларри уехать, как в квартиру позвонил частный детектив. «Я знаю, что ты знаешь, где они прячутся!» — закричал он с порога открывшей ему жене Ларри, затем оттолкнул женщину плечом, ворвался в дом и принялся обыскивать помещения. Чтобы избежать преследований со стороны полиции, Иоко пришлось принести Ларри Коксу свои извинения, объяснив, что она понятия не имела, какими методами работал этот частный детектив.

Когда в июле Тони Кокс переехал в Хьюстон, шпионы Леннонов мгновенно засекли его новый адрес. Пол Мозиан, директор АВКСО по связям с художниками, рассказывал, что три раза лично ездил в Хьюстон вместе с частными детективами. Не миновала эта участь и Тома Басалари. «Мы просидели там пару дней, пытаясь углядеть ребенка, — вспоминает он, — но так и не смогли приблизиться к дому». Однако о том, что бы они сделали, если бы им удалось подобраться поближе, рассказчик умалчивает.

После того как Иоко подала на Тони заявление, прокуратура в Хьюстоне обязала его предстать перед судом вместе с Киоко. Тони попытался увильнуть от выполнения такого решения, и судья приговорил его к пятидневному заключению в тюрьме, как раз на Рождество. Тони заявился в тюрьму с Библией и молитвенником под мышкой. На следующее утро он проснулся с криком, требуя вернуть ему дочь. Через двадцать четыре часа, благодаря усилиям своего адвоката, Тони удалось выйти на свободу. Судья повторил свое требование к Коксу предстать перед ним вместе с дочерью. В то же самое время он сообщил Йоко, что если она хочет увидеть своего ребенка, ей придется приехать в Хьюстон.

Джон и Йоко прибыли за день до Рождества и привезли с собой экземпляр своего последнего сингла «Happy Xmas (War Is Over)»[185], на котором можно было услышать, как кто-то из них, предвосхищая радостную встречу с ребенком, прошептал: «Счастливого Рождества, Киоко!» Но они явно недооценили решимость Тони. Когда 27 декабря началось разбирательство, ни Кокс, ни его адвокат так и не появились в зале суда. На следующий день судья отдал шерифу распоряжение арестовать Кокса. Но было уже слишком поздно. В самый канун Рождества великий мастер побегов сумел ускользнуть из города вместе с женой и дочерью.

Джон и Иоко немедленно подняли небывалую шумиху, и на Тони была объявлена общенациональная охота. Бросить вызов Леннонам было очень серьезным делом, поскольку на их стороне была не только сила закона и собственного богатства, но и огромная популярность, которой пользовался

Джон в Соединенных Штатах. Имея неограниченный доступ к средствам массовой информации, они создали образ доведенной до отчаяния семейной пары; Йоко играла роль страдающей матери, потерявшей единственного ребенка, а Джон — растерянного мужа, глубоко переживающего за свою жену. Простой американец тотчас бросился на помощь Джону и Йоко. Хьюстонский шериф стал получать многочисленные сообщения от граждан о передвижениях Тони по стране.

Понимая, что в одиночку ему долго не продержаться, Тони решил доверить свою судьбу религиозной общине, которая бы согласилась за него заступиться. Не так давно он узнал о существовании сильного культа, который назывался Церковью Живого Слова. Это была секта, члены которой полностью отказались от всякой самостоятельности и отдали себя в руки лидера, бывшего пастора и «доктора теологии» по имени Роберт Стивене. Штаб-квартира этой Церкви располагалась в Гранада-Хиллз в долине Сан-Фернандо. Здесь нашел свое первое убежище Тони, и Ленноны рассчитывали загнать его в ловушку, поскольку их дом в Оджей находился всего в получасе езды.

Проведя целый месяц в бесплодных попытках застать врасплох неуловимую добычу, в течение которого они превратили свой чудесный домик в помойку, после чего были изгнаны разгневанным владельцем, Джон и Йоко получили сообщение о том, что Тони обретается в Саусалито. Они тотчас арендовали дом в Милл-Бэлли и выписали Стива Гебхардта, который прибыл со своей женой и привез 10 тысяч долларов наличными, а также две гитары Джона. Было очевидно, что Ленноны приготовились к долгой осаде.

Однако не с Гебхардтом, а с Крэгом Пайзом продолжили захватывающую охоту на человека Джон и Йоко. Пайз и его партнер Кен Келли были двумя хиппи-журналистами, только что учредившими новый ежемесячный журнал «Сандэнс», который, как предполагалось, должен был составить конкуренцию «Роллинг Стоун». Леннон возненавидел Янна Веннера, редактора знаменитого журнала, за то, что тот опубликовал без его разрешения книгу, озаглавленную «Леннон вспоминает», основанную на интервью Джона, данных им в период курса первобытного крика, а затем имел нахальство послать один экземпляр Леннону с надписью «Без тебя эта книга никогда не увидела бы свет». Когда Джон услышал о выходе «Сандэнса», он предложил его создателям себя в качестве автора ежемесячной колонки. Заручившись именем Леннона, Пайз и Келли сумели найти достаточно средств чтобы развернуть свой бизнес в Сан-Франциско. Поэтому когда Йоко позвонила и пригласила его приехать в Милл-Бэлли, Крэг решил, что Ленноны просто хотели услышать от него, как движутся дела с журналом. Вместо этого они попросили его провести с ними всю следующую неделю и покатать их по Заливу на своем стареньком «фольксвагене». Но в один прекрасный день до Пайза наконец дошло, чем они в действительности занимались.

«Тони!» — внезапно выдохнула Йоко, и Джон чуть не свернул себе шею, пытаясь что-нибудь разглядеть. Несмотря на то, что никто больше не заметил Кокса, они вылезли из машины и кинулись в подъезд здания, на которое указала Йоко. Увидев, что в холле никого нет, Йоко приказала Пайзу стучать в квартиры. Но осмотрев одну из квартир, куда их впустила ошарашенная хозяйка, они снова погрузились в «консервную банку» Пайза и попросили отвезти их к ближайшей детской игровой площадке.

Как-то Йоко спросила Пайза, нет ли у него знакомого иглоукалывателя, живущего по соседству. (Законы Калифорнии запрещали акупунктуру, но местные китайцы все равно продолжали ею заниматься.) Пайз познакомил Йоко с доктором Хоном, который жил в графстве Сан-Матео, к югу от аэропорта Сан-Франциско. Доктор был крепок, разговаривал как хвастливый солдат и постоянно держал рядом бутылку виски, чтобы унимать дрожь в руках, когда он принимался втыкать свои иголки. Ленноны рассказали доктору Хону о том, что отчаянно хотят соскочить с метадона, который, к их глубокому разочарованию, оказался сильнее любого наркотика. («Мы отошли от героиновой ломки за три дня, — рассказал Джон Пайзу, — а теперь вот уже пять месяцев не можем избавиться от метадона!») Хон, который никогда раньше не слышал о «Битлз», заверил новых клиентов, что не только сумеет быстро избавить их от этого недуга, но и поможет справиться с сексуальными проблемами. Но для этого они должны были переехать к нему и полностью ему довериться.

Ленноны прожили целую неделю в маленьком розовом домике доктора Хона, где Джон спал на диване в гостиной, что напомнило ему о последних годах его жизни в Мендипсе. Хон резко запретил пациентам принимать метадон, смягчая их мучения при помощи игл и гигантских доз витаминов. Для усиления сексуальной потенции он давал им настои на травах и маленькие кубики двухсотлетнего корня женьшеня. В промежутках между процедурами он заставлял Джона играть на гитаре и даже преподал ему несколько уроков по основам восточных единоборств.

Через три дня после начала лечения в гости к Леннонам приехали ребята из «Сандэнс». Кен Келли был поражен тем, как изменились Джон и Йоко за те полгода, что прошли со времени их последней встречи. «Джон весь как-то усох, он казался на фут ниже своего роста и сильно похудел, — вспоминает Келли, — а Йоко, напротив, словно подросла. В прошлый раз у нее была короткая стрижка, а теперь волосы отросли и спускались до самой груди». «Джон был счастлив, что освободился от наркотиков, — отметил Келли. — Ему не терпелось вернуться к жизни и заняться делом». Когда Пайз и Келли приехали в следующий раз, им сообщили, что курс лечения завершен.

Покинув маленький гостеприимный домик, Ленноны переехали в элегантный квартал Стэнфорд Корт в Ноб-Хилл, где их посетил нью-йоркский телерепортер Джеральде Ривера, только что закончивший съемку передачи о больнице для детей-инвалидов в Нью-Йорк-Сити. Для того чтобы оказать больнице финансовую помощь, Ривера придумал сначала отвезти детей на прогулку в Центральный парк, а потом — в Медисон-сквер-гарден, где для них пройдут два поп-концерта. Эти концерты, главными героями которых стали Джон и Йоко, были записаны на пленку телекомпанией Эй-би-си, которая заплатила Леннонам 300 тысяч долларов; эту сумму они, в свою очередь, должны были передать в качестве дара детской больнице. Стив Гебхардт говорит, что Джон и Йоко не хотели предоставлять Ривере возможность нажиться на них, но из-за проблем с иммиграционными властями все же решили его предложение принять.

Глава 48

Прощальные искры

30 августа 1972 года на концерте в Медисон-сквер-гарден Джон Леннон выглядел исхудалым, губы его были плотно сжаты, и он был накачан кокаином по самые уши. На нем были очки с голубыми линзами, какие обычно носят слепые, старая армейская рубашка, вылезавшая из брюк, и шарф, повязанный на талии. Несмотря на явное напряжение человека, взявшегося за осуществление непосильной задачи, он был полновластным хозяином сцены. Йоко, отодвинутая на второй план, ограничилась тем, что аккомпанировала на электрооргане и исполнила пару сольных номеров. Остальная часть шоу была посвящена великому музыканту Джону Леннону.

Концерт «One to One»[186] наглядно показал, что Джон Леннон обрел естественный для него сценический стиль — стиль надрывной и неистовой психодрамы. «Mother» и «Cold Turkey» стали кульминацией утреннего и вечернего выступлений, при этом песня, рассказывающая о преодолении наркотической зависимости, вызвала у Джона взрыв первобытной энергии: он в отчаянной мольбе воздел руки, а на его лице явно угадывалось выражение впавшего в истерику ребенка. Этой неистовой душе понадобилась целая жизнь, чтобы сбросить маску Битла Джона и выплеснуть на публику все, что в ней накопилось.

Если бы Леннон тогда просто позволил себе быть самим собой, очень скоро он смог бы возглавить следующий этап развития поп-музыки: речь идет о той самой эпохе декаданса, из которой впоследствии произошли панк, новая волна, рэп — жестокие, почти психопатические стили, зеркало разбитой души Джона Леннона. Однако Леннон и на этот раз не обратил внимания на зов собственной гениальности. Вместо этого он навсегда покинул сцену и с тех пор появлялся перед публикой лишь в качестве гостя. И вышло так, что, дав в Медисон-сквер-гарден выход своим эмоциям, он словно устроил прощальный фейерверк[187].

Атмосфера, царившая на вечеринке, устроенной после концерта в ресторане, была напряженной. Аллен Кляйн, которому пришлось раздать 5 тысяч бесплатных билетов, чтобы создать видимость аншлага, был на ножах с Йоко, поскольку концерт лишний раз утвердил его во мнении, что публика не желает видеть ее рядом с Джоном. Поведение Кляйна привело Иоко в ярость, и с этого момента отношения четы Леннонов с менеджером стали портиться. Когда в марте срок его контракта истек, Кляйну указали на дверь. Для того чтобы объяснить причины столь самоубийственного решения, Джон и Йоко обрушились на Кляйна с обвинениями в том, что он якобы сам захотел стать такой же звездой, как те, чьи интересы призван был защищать. Они подчеркивали, что он уже не работал на них в качестве продюсера, и высказывали убеждение, что он нарочно затянул конфликт с Полом и Истманами.

Ленноны выбрали самый неудачный момент для того, чтобы расстаться со своим менеджером, так как именно в тот момент остро нуждались в его услугах. Той весной должно было вступить в силу условие об увеличении авторских отчислений участникам «Битлз», и оно оказалось под угрозой срыва, поскольку бывшие участники группы не выполнили оговоренной квоты (каждый из двух последних альбомов, вышедших до условленной даты — 31 августа 1972 года, должен был разойтись тиражом в полмиллиона экземпляров). И если тираж «Wild Life»[188], первого альбома Пола, записанного им с новой группой «Уингз», почти достиг указанной цифры, то ленноновский «Some Time in New York City» (который был выпущен до 31 августа по настоянию Джона) провалился, разойдясь тиражом 272 041 экземпляр. Правда, Кляйн договорился о двухмесячной отсрочке, но его уволили до того, как дополнения к контрактам были подписаны. Вместо того чтобы заменить его новым общим менеджером, Джон, Джордж и Ринго решили каждый нанять своего. Так что когда президент «Кэпитол» Баскар Михон столкнулся с тремя маленькими Кляйнами, которые требовали, чтобы его компания увеличила отчисления в пользу «Битлз» без каких-либо уступок со стороны бывших членов группы, он отказал им с полным на то основанием.

Проблема с авторскими отчислениями была далеко не единственной. Уволив Кляйна, Джон и Иоко растерялись, так как в течение нескольких лет они полностью зависели от своего менеджера не только в делах, но и в том, что касалось решения личных вопросов, которые требовали определенных навыков и трезвого подхода. Кляйн нянчился со своими знаменитыми клиентами, и теперь им непросто было найти ему замену. Ленноны остановили свой выбор на человеке, бывшем в свое время правой рукой Кляйна, — Гарольде Сайдере, которого они приняли на службу в День дураков, 1 апреля 1973 года. Маленький, подвижный, блестящий адвокат, отличавшийся исключительной прямотой в разговоре и поведении, Сайдер по своему темпераменту являл полную противоположность Кляйну, что, по всей видимости, и послужило причиной его ухода из АВКСО в 1971 году. Сайдер не имел ни малейшего желания разыгрывать из себя Санта-Клауса. Более того, он вообще отказался от должности менеджера, сухо заметив: «Я не собирался взваливать на себя их грязное белье». Вместо этого он согласился стать финансовым советником Леннонов. Он нанял им лучших бухгалтеров и адвокатов и принялся обучать своих подопечных правильно распоряжаться денежными средствами.