Глава 41

Голливудский целитель

Джон Леннон продолжал кубарем катиться вниз, когда однажды утром спасение само пришло к нему вместе с утренней почтой. Открыв объемистый конверт, обклеенный американскими марками, он вытащил книгу со странным названием «The Primal Scream» («Первобытный крик» (англ.).). «Уже само название заставило мое сердце трепетать, — признавался Джон. — Затем я прочитал свидетельства разных людей, что-то вроде: „Я, Чарли такой-то, занялся этим делом, и вот что со мной приключилось“. И я подумал: „Это я! Это я! Это лучше, чем таблетка ЛСД, да и чувствуешь себя после этого совсем иначе!“ Я сказал себе: „Надо попробовать!“ Но в прошлом я наделал столько глупостей с наркотиками и махариши, поэтому сначала я дал ее почитать Йоко. И она со мной согласилась. Тогда мы взялись за телефон». Всегда готовый купить то, что ему предлагали, Леннон и теперь принял решение, почти не задумываясь. На этот раз ключевым словом для него оказалось слово «крик».

Это слово подействовало, как спусковой крючок, мгновенно высвободив всю силу ассоциативного мышления. Прежде всего он подумал о Йоко, чьим фирменным знаком всегда был крик. Затем ему на память пришли те вопли, которые он исторг из своей глотки за все годы, начиная с «Twist and Shout» — и до последней пластинки «Cold Turkey». Под крики поклонников «Битлз» поднялись на самый пик славы. Так какого черта! Джону даже не надо было читать книгу, чтобы понять, что она предлагает: достаточно было прочесть название. «Я никогда не думал, что когда-нибудь займусь психотерапией, — объяснял он, — если бы не встретил этого обещания освобождающего крика».

Артур Янов, которому собрался довериться Джон, был не психиатром, а сорокашестилетним психологом, который проработал в Лос-Анджелесе целых двадцать лет, прежде чем нашел нужное решение. Он наблюдал за одним молодым пациентом мужского пола, постепенно впадавшим в детство, который катался по полу, крича и всхлипывая, словно маленький ребенок: «Мама! Папа!» Больше всего Янова поразил дикий вопль, который вырвался у пациента в начале приступа, и поведение заново родившегося человека — в конце, когда он заявил: «Я могу чувствовать».

Исходя из этого опыта, Янов основал теорию и разработал практику, которая, по его убеждению, была призвана совершить переворот в деле лечения различных заболеваний. Он утверждал, что первобытным криком можно лечить не только неврозы, но и «гомосексуализм, наркотическую зависимость, алкоголизм, психозы, а также нарушения эндокринной системы, головную боль, язву желудка и астму». Вероятно, тот день, когда Янов услышал в телефонной трубке голос Леннона, который обращался к нему за помощью, был одним из счастливейших в его жизни, поскольку он нуждался в любого рода поддержке, чтобы преодолеть скептицизм своих коллег. С этой целью он уже начал рассылать копии своих публикаций известным личностям, поп-звездам, таким, как Джон Леннон и Мик Джатгер. Янову не понадобилось много времени, чтобы вылететь в Лондон в сопровождении своей очаровательной жены и помощницы Вивиан.

Приезд Янова в Титтенхерст произвел настоящую сенсацию. Вместо очкастого и лысого старика, вроде тех, что практиковали на Харли-стрит, на пороге стоял сорокалетний мужчина, который не только одевался как кинозвезда, но также обладал соответствующей внешностью и обаянием. Самым замечательным было выражение лица, с которым он объявил: «Я, Зигмунд Вильгельм Янов, прилетел за шесть тысяч миль, чтобы вылечить самую великую поп-звезду в мире. Лафайетт, вот и мы!»

Последние сутки Джон и Йоко находились в предвкушении того, чем по прибытии собирался заняться доктор. Они постарались как можно точнее выполнить его инструкции. Во-первых, они не виделись в течение двадцати четырех часов, что явилось для обоих суровым испытанием, равным, вероятно, разделению сиамских близнецов. Во-вторых, они не смотрели телевизор и не говорили по телефону. В-третьих, не курили сигарет (за исключением одной пачки в день для Леннона) и не принимали наркотиков (кроме предписанной дозы метадона). Они были готовы встретиться со своим спасителем. Но Янов с самого начала совершил серьезную ошибку: вместо того чтобы в первую очередь заняться Иоко, он сразу устремился к звезде.

Через два часа Янов поставил диагноз: «Джон просто-напросто вообще не функционировал. Он нуждался в помощи». То же самое касалось и Йоко. Однако в его понятии «помощь» не ограничивалась сладкими речами и поглаживанием рук, вовсе нет! «Я считаю, что единственный способ избавиться от невроза заключается в том, чтобы атаковать его с силой и жестокостью», — заявил доктор. Словно истинный Роммель диванной войны, Янов брал быка за рога с самой первой встречи с противником и, в отличие от остальных терапевтов, растягивавших процесс лечения на годы, старался завершить полный разгром врага в рекордные сроки: интенсивный курс продолжался у него три недели, а долгосрочный — шесть месяцев. В самом крайнем случае лечение могло быть продлено до года.

Для того чтобы добиться столь быстрых результатов, доктору приходилось действовать радикальными методами. Пациента было необходимо вырвать из привычной среды обитания и подвергнуть чувственным, эмоциональным и познавательным лишениям. Янов настоял на том, чтобы Джон и Йоко были разделены, поэтому они сняли номера в соседних гостиницах. Поощряемые к тому, чтобы дать волю собственным желаниям, оба они неожиданно воспылали необычайной страстью к мороженому. Дэн Рихтер вспоминал, что заказывал его ящиками, причем самых разных сортов, но особенно — шоколадное для Джона и ванильное с орехами для Йоко.

Вскоре Янов начал вмешиваться в семейные дела Леннонов. Когда Джон рассказал ему о своем двойственном отношении к Джулиану, которого не видел с прошлого июля, Янов стал настаивать на том, чтобы преступный отец поехал проведать сына. Здесь доктор совершил свою вторую ошибку: визиту резко воспротивилась Иоко. «Будет несправедливо, если ты поедешь повидаться с Джулианом, в то время как я не могу увидеться с Киоко», — заявила она Джону. Вероятно, Йоко опасалась, что в свете проблем, возникших в их семейной жизни, Джону могла прийти в голову мысль вернуться к Синтии. Кто лучше нее знал, насколько внушаем Джон Леннон? Тем не менее опасаться здесь было абсолютно нечего, поскольку теперь, разведясь с Синтией, Джон не мог поверить, что прожил с ней столько лет. Кроме того, Синтия должна была вот-вот выйти замуж за Роберто Бассанини, который недавно открыл в Лондоне свой ресторан.

Джулиан, вероятно, здорово перепугался, когда увидел отца на ступенях нового дома Синтии в Кенсингтоне. Когда Джон, поиграв с сыном, спустился вниз, подошло время чаепития. В этот момент раздался телефонный звонок. Это была Вэл Уайлд, домработница из Титтенхерста: Иоко грозилась покончить с собой, потому что Джона слишком долго не было. Джон бросил телефонную трубку и выскочил на улицу. «Быстрее, поехали! — закричал он Лесу Энтони. — Эта идиотка собралась покончить с собой!»

Доехав до Титтенхерста, Джон и Лес бросились вверх по лестнице в спальню. «Она лежала в постели с таким видом, словно уже была на пороге смерти, — вспоминает Энтони. — Лично я считаю, что она придуривалась, но это был хорошо разыгранный спектакль, после которого Джон больше к Синтии не ездил».

Инцидент не смутил доктора Янова, который продолжил ежедневные сеансы, прервав их только в середине апреля, когда смог, наконец, убедить Джона и Иоко поехать с ним в Лос-Анджелес.

Помимо крика, важное место в методике лечения отводилось плачу. Арт и Вивиан Янов и сами постоянно плакали. Например, во время какого-нибудь важного интервью с корреспондентом крупного журнала Вивиан могла коснуться близкого ее сердцу сюжета, и слезы начинали течь у нее из глаз ручьем. Эти слезы символизировали основную идею Янова: «В самой глубине души вы остаетесь маленьким грустным ребенком. Так почему бы вам не признать это и не открыть свою душу?»

Плач был так же присущ Леннону, как и крик. И если бы Джон решил перевернуть весь белый свет в поисках хорошего психотерапевта, то не смог бы найти для себя более подходящего человека, чем Арт Янов. Этот лекарь был еще и музыкантом — он играл на трубе и боготворил Майлса Дэвиса. Кроме того, Янов занимался политикой и даже баллотировался в местные органы власти в Палм-Спрингз. Он настаивал на том, чтобы Ленноны продолжали заниматься политической деятельностью, и они прислушивались к его советам.

Курс первобытной терапии заключался в следующем. Сначала Янов готовил пациента в ходе индивидуальных сеансов, где использовал традиционную фрейдовскую технику «чистого экрана», только вместо беспорядочного потока мыслей и чувств он ориентировал пациента на разыгрывание тех сцен из детства, которые казались ему наиболее значительными.

Однако наибольшего эффекта Янову удавалось достичь во время групповых занятий. Три раза в неделю в одном из просторных офисов, расположенных в доме 900 по Сансет-драйв, собиралось до тридцати пациентов. Утреннее занятие в субботу проводил сам Янов, и оно считалось кульминационным.

Его пациенты — молодые мужчины и женщины, представители среднего класса — приходили в одежде, удобной для физических занятий, точно собирались в каком-нибудь гимнастическом зале в Беверли-Хиллз. Они принимали разные позы, стоя, сидя или лежа на покрытом ковром полу. Янов, одетый в рубашку и брюки, спрашивал: «Итак, есть желающие?» И кто-нибудь начинал рассказывать беспокоившую его историю из собственного детства. А все остальные принимались плакать и кричать. В одном конце зала двое крепких ребят, бьющихся в истерике, молотили кулаками по каменной стене, в другом — женщина зрелого возраста, одетая в гимнастическое трико, сворачивалась в позе эмбриона и принималась сосать палец. Мужчина в годах и с брюшком внезапно принимался кричать столь пронзительно, что все его полное тело вибрировало в такт. Под звуки все более усиливавшихся криков «Мама! Папа!» Янов переходил от одного пациента к другому, словно врач из отделения «Скорой помощи».

Кому-то он помогал глубже погрузиться в собственную истерию, другому делал знак, означавший, что тот уже достиг предела. Ассистенты ходили по залу, вытирая у пациентов слезы или делая замечания, которые вызывали новую вспышку эмоций. Крики, плач и неистовство продолжались по два часа без перерыва, так что помещение напоминало детский сад, наполненный детьми-переростками, впавшими в истерику.

Бобби Дерет, сын крупного магната по недвижимости с Таймс-сквер, проходил курс лечения летом 1970 года. Он вспоминает, с каким удивлением, впервые переступив порог этого «серпентария», узнал среди странных его обитателей Джона Леннона и Иоко Оно. Джон, скрючившись на полу, резко раскачивался взад и вперед, испуская крики и стоны и громко взывая к матери и отцу. Иоко лежала вытянувшись и дрожала.

В субботу занятие завершалось сеансом традиционной групповой терапии, во время которого такие пациенты, как Дерет, получали возможность открыто расспросить Джона и Йоко об их эмоциональных проблемах. По словам Дерста, Джона мучили две основные темы: мать и религия. Джон был убежден, что мать любила его, а отец явился причиной их разлуки. В частности, он рассказывал один случай, когда Фредди, который всегда относился к религии как к «опиуму для народа», не пустил его с Джулией в церковь. Перечислив все свои обиды против отца, Джон неизменно спрашивал сам себя: «И что же я теперь делаю? Я даю ему деньги!»

Когда около полудня сеанс заканчивался, все пациенты отправлялись в ближайшую забегаловку подкрепиться гамбургерами, которые были любимой пищей Леннона в Америке. И хотя Леннон неизменно поражал окружающих своей скромностью и простотой, в арендованный им дом на Бель-Эр они с Йоко возвращались на собственном лимузине. «Мы посещали сеанс, чтобы хорошенько наораться, а затем возвращались домой и плавали в бассейне, — вспоминал Джон, рассказывая о монотонности четырехмесячного пребывания в Америке. — Мы чувствовали себя так, словно выкурили приличный косяк или приняли хорошую дозу ЛСД, когда расслаблялись в воде, и все было чудесно. А потом снова начинался дефанс — словно заканчивался кайф от косяка или „кислоты“, и требовалась новая доза».

Когда-то в Индии Мэджик Алекс помог Леннону прозреть и убежать из того места, где он был так счастлив и где ему отлично работалось. В Лос-Анджелесе таким человеком стала Йоко. «Янов стал для Джона папой, — рассказывала она много позже. — У меня тоже раньше был папа... но я убедилась в его лицемерии. Поэтому я всегда цинично отношусь ко всему, что преподносится как нечто великое и чудесное, — будь то гуру или первобытный крик». Йоко заявляла, что спасла Джона от незавидной участи, так как Янов хотел использовать его, засняв на видео сеансы с их участием. На самом деле в помещениях Первобытного института еще до появления там Леннонов были установлены видеокамеры, а пациенты, которые не желали быть заснятыми, могли выбрать себе место вне поля обзора камер, что с самого начала делали Джон и Йоко. Так что причина внезапного бурного разрыва Леннонов с Яновым была не в камерах. Истина оказалась намного проще. «Я могу вам сказать, — откровенно признавался Аллен Кляйн, — что Янов советовал Джону оставить Йоко».

«Янов был крепким орешком, — рассказывал Леннон. — Но до Йоко ему было далеко. Она внимательно наблюдала за всеми его действиями и скоро научилась делать то же самое лучше него». Она и сама хвасталась этим: «Я проводила с ним первобытную терапию. Я наблюдала, как он возвращался к детским воспоминаниям. Я была в курсе его самых сокровенных страхов». Кроме того, Йоко повезло. В самом разгаре ее борьбы против Янова она обрела неожиданного союзника в лице иммиграционной службы США, которая отказалась продлить Леннонам визу. В сентябре, за месяц до тридцатилетия Джона, они вернулись в Англию.

Несмотря на то, что Джон Леннон находился на излечении только четыре месяца, он вышел из серьезнейшей нервной депрессии, узнал о себе много такого, чего не забыл уже до самой смерти, и накопил материал для одного из наиболее удачных своих альбомов, так как, по обыкновению, все эмоции и откровения, пришедшие к нему во время терапии, выразил в новых песнях. Даже расставшись с Яновым, он продолжал в течение многих месяцев ежедневно заниматься первобытным криком, говоря: «Это (первобытная терапия. -А. Г.) было самым важным в моей жизни после рождения и встречи с Йоко». Чего бы ни стоили методы доктора Янова, Джон совершил ошибку, резко прервав курс лечения, ставший, как оказалось, его последним шансом решить умственные и эмоциональные проблемы, которым было суждено разрушить его жизнь. Кроме того, Янов предупредил Леннона об опасности резкого отказа от терапии, прежде чем найдена крышка, позволяющая захлопнуть «ящик Пандоры», который распахнулся в ходе лечения. Эта опасность стала очевидной уже в тот момент, когда Джон вновь встретился лицом к лицу со своим отцом.

Глава 42

Гнев Леннона

«Открыть только в случае моего исчезновения или неестественной смерти». Такая надпись была начертана на конверте, переданном Фредди Ленноном адвокату после кошмарной встречи с сыном по случаю его тридцатилетия. В течение долгих месяцев по прошествии этого события Фредди и Полин опасались за собственную жизнь, так как Джон пригрозил, что застрелит Фредди, а тело утопит в море. «Его поведение нагоняло на меня ужас, — написал Фредди в письме. — Он подробно описал, как меня доставят на берег моря и утопят на глубине „двадцати, пятидесяти, а хочешь — ста ярдов“. И все это говорилось так, словно он уже готов приступить к осуществлению своего ужасного замысла». Будучи не в состоянии противостоять безумному гневу сына, Фредди сделал единственное, что было в его силах. Он подробно записал весь разговор и передал этот документ адвокату на случай, если Джон действительно решится осуществить свои отцеубийственные планы.

Поведение Джона можно было бы справедливо назвать «злодейским». Сначала он позвонил отцу, с которым не общался больше года, и ласковым голосом пригласил его в Титтерхерст на семейное торжество по случаю своего тридцатилетия. А когда Фредди прибыл с женой и восемнадцатимесячным сыном, их встретила симпатичная секретарша Джона Дайана Робертсон. Она попросила их подождать у подъезда, а сама якобы отправилась за дальнейшими указаниями. Фредди, который никогда еще здесь не бывал, огляделся по сторонам и почувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, на него произвело впечатление зрелище разбитого автомобиля на бетонном пьедестале, а может быть, дело было в том, что старый дом напоминал, скорее, замок с привидениями. Но как бы то ни было, у него возникло впечатление, что дом этот похож на пышную усыпальницу.

Вернувшись, секретарша проводила Фредди и Полин с ребенком на кухню, где им снова пришлось ждать. Они присели за большой стол, а малыш принялся ползать вокруг. Фредди опять охватило то же неприятное ощущение, и он даже заметил, обращаясь к Полин: «Здесь пахнет злом!» В этот момент Джон и Иоко, точно две летучие мыши, неожиданно спустились на кухню по уходившей в потолок винтовой лестнице.

Джон выглядел мрачным, зрачки его покрасневших глаз были расширены. Он опустился на стул, зло уставился на отца и сразу зарычал: «Волнуешься? Давай, давай, тебе как раз пора начинать волноваться! Забирай свои хреновы страховые свидетельства — и убирайся к черту из моей жизни!» Последние слова вырвались из глотки Джона, словно сдерживаемый вопль. Затем, опустошенный, он рухнул на стул и затрясся всем телом.

В то время как Фредди безмолвно смотрел на сына, пораженный его внешним видом не меньше, чем речами: Джон нацепил на лицо огненно-рыжую бороду и выглядел совершенно безумным — Полин разрыдалась и, всхлипывая, попыталась объяснить Джону, насколько несправедлив его гнев против отца. Но это лишь усилило ярость Леннона. «Не лезь не в свое дело, глупая корова!» — процедил он, презрительно поджав губы, и оглушительно хлопнул по столу кулаком, в то время как Иоко с каменным лицом наблюдала за сценой, не произнося ни слова.

Наконец Фредди обрел дар речи и постарался успокоить сына, признав, что, конечно, и он виноват в том, что пришлось перенести Джону в детстве. Но вместо того чтобы успокоить его, это признание лишь раздуло пламя гнева. Теперь Джон пустился в бессвязный рассказ о своем недавнем лечении в Америке, где он, по его словам, истратил целое состояние, чтобы заново пережить кошмары своего детства. Время от времени он прерывал повествование и испускал ужасающий крик, — и тогда его лицо искажалось от переизбытка чувств, которые он пытался выразить. Вскоре стало ясно, что, кроме ярости, Джон находился во власти безумного страха. Он сравнивал себя с Джимми Хендриксом, Джимом Моррисоном и Джэнис Джоплин, которые совсем недавно умерли не своей смертью. Джон настаивал на том, что и его ожидала преждевременная могила, и, наконец, не выдержав, взорвался: «Я сумасшедший! Мое место в дурдоме!»

«Я не мог прийти в себя, — написал Фредди. — Я был не в силах поверить, что передо мной находился все тот же добрый, внимательный, счастливый Битл Джон, который с такой злобой разговаривал с собственным отцом — но худшее было еще впереди. Когда я напомнил ему, что никогда не просил финансовой помощи и всегда был готов обойтись без нее, он разбушевался пуще прежнего и обвинил меня в том, что я использовал прессу, чтобы заставить его помогать мне. Он пригрозил, что, если я снова обращусь к газетам, в особенности если вздумаю рассказать о нынешнем разговоре, он меня „застрелит“. Между тем у меня не возникало и тени сомнения в том, что Джон говорил на полном серьезе».

Фредди и Полин в ужасе покинули Титтенхерст. На следующей неделе они получили извещение из «Эппл» с требованием освободить виллу в Брайтоне, которую Леннон оформил на их имя по налоговым соображениям и которую теперь хотел вернуть. Фредди испытал огромное облегчение, так как это позволяло ему разрубить последний узел, связывавший его с сумасшедшим сыном. В следующий раз он услышит о Джоне, когда будет лежать на своем смертном одре.

Сцена безумия, которую разыграл Леннон в присутствии отца, явилась кульминационным моментом всего курса терапии, который Джон прошел в Лос-Анджелесе. Вырвавшийся наружу гнев, зревший в глубинах его существа с самого детства, обрушился теперь на самых близких людей, причем без малейшего повода с их стороны.

Музой Леннона всегда была муза огня, ревущий дьявол, обитавший в колодце с расплавленной лавой, запрятанном на самом дне его души. Его освобождение сопровождалось шумом и яростью, извержением первобытных образов и идей, которые близко соответствовали тому, что психиатры называют материей «изначального процесса» — смеси кошмаров, психосоматических явлений и отвратительных «кислотных» путешествий. Когда после долгого ожидания демоническая сторона его натуры прорвалась в крике первобытной терапии, одновременно с этим раздался и голос вдохновения.

Альбом, который получил название «Primal Scream Album», стал величайшим творением Леннона за всю его карьеру, так как именно в нем Джон погрузился в самые глубины своей души и вытащил на поверхность свое скрытое доселе эго. Будучи одновременно шокирующе инфантильными и жестокими, песни этого альбома напоминали серию автопортретов в голубых тонах, посвященных отрезанному уху Винсента Ван Гога.

Леннон всегда считал, что причиной всех его страданий была полученная в детстве травма, и эта идея воплотилась в композиционном построении альбома. Диск начинается с песни «Mother», в которой поется о том, как родители бросили маленького Джона, и заканчивается песней «My Mammy's Dead»[163] об окончательном уходе Джулии из жизни Джона. Весь альбом прекрасно скомпонован в соответствии с законами симметрии, так что каждая песня на стороне "Б" является словно отголоском песни со стороны "А": «Remember»[164] дает ответ на песню «Mother», «Love» — на «Hold On»[165] и так далее. Речь идет не о блестяще выстроенных музыкальных номерах, как на «Сержанте», напротив, форма «Primal Scream Album» — следствие эмоциональных полюсов, которые составляют основу и мощь пластинки. Леннон колеблется между страхом и яростью — главными своими страстями, — которые находят выход в первобытном крике, вызванном ужасом, но застрявшем в горле в приступе детского гнева.

Кроме того, в альбоме просматривается еще одна оппозиция — между прошлым и настоящим. Первобытная терапия не ограничилась тем, что подтолкнула Леннона к анализу своего наполненного болью детства, она обратила внимание музыканта на его несчастливую нынешнюю жизнь и на плачевное состояние окружающего мира. Поэтому Джон, не ограничившись нападками на родителей и близких, обрушился также и на своих поклонников, преследовавших его и Иоко, а также на весь британский истеблишмент, совсем недавно подвергший обоих Леннонов жестокому остракизму.

Использованные при записи альбома художественные средства были не менее замечательны, чем сюжеты, передаваемые этими средствами. Стараясь сохранить максимально чистым собственный музыкальный язык, Леннон до предела обнажил поэтический ряд и оставил минимальное число музыкальных инструментов (свое пианино и гитару плюс бас-гитару Фурмана и ударные Ринго), использовав самые примитивные музыкальные блоки, такие, как жужжание, рифф или крик. В целом весь альбом записан в двух контрастирующих ключах. Песни, в которых звучат страх и отчаяние, исполнены в стиле церковного госпела, а ярость передана через примитивный отчаянный рок.

Несмотря на то, что большая часть песен звучит, как голос человека, разговаривающего с самим собой, на каждой из двух сторон есть момент, когда Леннон обращается к слушателям как актер, разыгрывающий сцену из спектакля. Декорацией для «Working Class Него»[166] могла бы послужить какая-нибудь ливерпульская пивнушка, где у стойки поздно вечером засиделся человек, который говорит сам с собой, чувствуя, что в любую минуту может взорваться. Исполнение этой песни может считаться одним из высочайших достижений Леннона-певца: вместо того чтобы поддаться соблазну и перейти на крик, он, напротив, сдерживает эмоции и достигает гораздо большего эффекта, понижая голос и позволяя себе лишь секундную вспышку гнева в конце каждого куплета.

Джон Леннон, самый знаменитый герой рабочего класса в Великобритании, видит нынешнего рабочего таким же рабом, какими были его прадеды, только сегодня, для того чтобы держать этого рабочего в узде, используют не религию — «опиум для народа», а такие наркотики, как секс и телевидение. Социальная острота песни заключается не в ее политической направленности, а, скорее, в решимости певца пробиться через политические заслоны и вступить в борьбу за изменение условий человеческого существования.

Если «Working Class Него» можно назвать кабацкой балладой субботнего вечера, то «God» — это, безусловно, утренняя воскресная проповедь пастора Леннона, гораздо более удивительная, чем послание ливерпульского парня Джонни. Вместо того чтобы призывать паству хранить в своих сердцах Ьеру, которая помогла им прожить всем вместе счастливейшие годы, он предлагает своим последователям присутствовать при акте ритуального отречения ото всех символов веры прошедшей эпохи: от Иисуса и Будды, Элвиса и Дилана (которого он называет «Циммерман»), от Библии и Йи Кинг, от волшебства и мантры, от Кеннеди и Гиты («Чудо-человека», к которому в конце 1969 года ездили в Индию Джон и Йоко). И все эти фигуры, словно ступени алтаря, ведут к усыпальнице идолов целого поколения — «Битлз». Нет нужды говорить, что Леннон верит в «Битлз» не больше, чем во все остальные святыни хиппи. Сделав многозначительную паузу и изменив свой рокочущий голос на тоненький дискант обиженного ребенка, он сообщает, что отныне верит только в себя, и, словно после раздумья, добавляет имя своей жены.

Шестидесятые годы символизировали умершую мечту, но вслед за смертью наступает возрождение. Звезда погасла, а возрожденный Джон Леннон вынужден признать, что больше не в силах вести за собой свой народ, так как не знает, куда идет он сам и куда идут все остальные.

Яростное, нигилистское отчаяние альбома «Primal Scream» напомнило о себе в очередной раз в интервью, которое дал Джон Леннон журналу «Роллинг Стоун» (вновь опубликованному позднее под заголовком «Леннон вспоминает»). Эти удивительные откровения, напечатанные в двух номерах журнала (от 21 января и 4 февраля 1971 года) в то время, когда Джон и Йоко находились по трехнедельной визе в Соединенных Штатах, произвели на поклонников «Битлз» эффект разорвавшейся бомбы, поскольку в устах бывшего лидера эти невинные и обожаемые идолы целого поколения неожиданно предстали как «Бистлз»[167], «самые большие негодяи на свете».

Джон, преисполненный решимости окончательно развеять миф о «Битлз», рассказал здесь о разврате, наркотиках, об оргиях, которые устраивала «великолепная четверка» во время гастрольных поездок. Он объяснил, что биография «Битлз», опубликованная Хантером Дэвисом в сентябре 1968 года, — полная ерунда, поскольку по настоянию тети Мими из нее очень многое было вымарано. Главным негодяем в пьесе оказался, конечно же, Пол. Он описан как выскочка от шоу-бизнеса, который специально подгадал со своим заявлением об уходе из «Битлз», чтобы «продать альбом». Что касается битловских фанатов, то Джон назвал их «уродливой расой», а пришедших им на смену хиппи — «закомплексованными маньяками, которые расхаживают взад и вперед, выставив напоказ свои хреновы символы мира». Итог своей работе в «Битлз» он подвел одной короткой фразой: «Я негодую по поводу того, что играл для полных кретинов».

Самым шокирующим в этом признании было даже не то, как Леннон обрушился на «Битлз», а то, что выразил свое глубокое презрение к периоду шестидесятых. Признавая, что прошедшая эра была великой эпохой расцвета воображения, он подчеркнул, что она не оказала абсолютно никакого влияния на реальную жизнь. Он считал, что «не случилось ничего особенного, за исключением того, что мы все вырядились в маскарадные костюмы... У власти стоят все те же негодяи... И они продолжают делать абсолютно то же самое, продают оружие в Южную Африку, избивают негров на улицах, тогда как люди продолжают жить в ужасающей бедности, а их жилища кишат крысами... все то же, только мне уже тридцать, и многие сегодня отрастили себе длинные волосы».

Было очевидно, что в борьбе против Пола Маккартни Джон не мог удовлетвориться лишь словами. Пол предоставил прекрасную возможность для мести в начале 1971-го, когда обратился в Высший суд с иском против остальных членов «Битлз». Причиной тому послужило убеждение Пола, что Аллен Кляйн обворовывал их почем зря, хотя, во-первых, Пол самолично подписывал контракты, подготовленные Кляйном, за исключением контракта по менеджменту; во-вторых, Пол получал прямую выгоду от увеличения финансовых поступлений, явившихся плодом усилий Кляйна; и в-третьих, объем дополнительной прибыли был необычайно велик, так что в течение года Аллен Кляйн умудрился заработать для «Битлз» больше денег, чем они получили за всю свою предыдущую карьеру. Несмотря на это. Пол был полон решимости выгнать Кляйна и заменить его Истманами, поэтому избрал единственную доступную ему тактику: затеяв судебную тяжбу, перекрыть Кляйну доступ к доходам «Битлз», по крайней мере в Англии. Помимо конкретных обвинений Пола в адрес «Битлз», вроде того, что они уже давно перестали работать вместе как группа или что продолжающееся партнерство ставило под угрозу его, Пола, артистическую свободу, адвокат Маккартни вылил на Кляйна целое ведро помоев, намекая на нечистоплотные делишки Аллена и его далеко не безупречную репутацию. 12 марта 1971 года суд постановил, что вплоть до разрешения разногласий деньги, поступающие на счета компании «Эппл» в Британии, будут переводиться в ведение специально назначенного судом управляющего, а каждый из «Битлз» будет в течение этого срока получать лишь месячное пособие. В результате этого решения на блокированных счетах группы накопилось более пяти миллионов фунтов, тогда как «Битлз» получали лишь по 5 тысяч фунтов в месяц.