- Надел!.. Корове на хвост надел...
      Сыгней весело съязвил:
      - У тебя, Ваня, честь-то семишник стоит. Это про тебя, что ли, песня поется?
      Сидел Ваня на диване,
      Чай с лимоном распивал..
      Ванька заиграл локтями, заломался, выставил одну ногу, потом другую и хвастливо залопотал:
      - Швеца-то я вмиг поразил. Видит, не купишь Юлёнкова. Хлоп-хлоп глазами-то, вошел в избу к Акулине. Со мной-то ему стыдно калякать, совсем я его сконфузил. Подходит к бабе и бормочет: "Корову-то, бат, я тебе, Акулина, выкупил. Храни ее. А на твоего дурака глядеть мне мочи нет". Вот как я его подшиб. А что с бабы взять: сползла на пол да ноги ему обнимает. Кричит дура: "Век буду за тебя бога молить, спасет тебя господь от бед и напастей". А он поднял ее, как курицу, - высохла вся, - и на кровать положил. "И чего, бат, ты, Акулина, жизнь свою с этим дураком загубила? Эх, баба наша русская!" Выбежал я за ним, а он слезы вытирает.
      Бабушка перекрестилась и вздохнула.
      - Человек-то какой.. Господи!.. Сам-то пропадает в нечистой вере...
      Ванька вдруг обмяк, пошел к двери и прислонился спиной к косяку.
      - Бедность заела, шабры... хоть ложись да помирай...
      Акулина-то от голоду с душой расстается. Куска хлеба нет.
      Да и корова сдохнет.
      Он махнул рукой и вышел, забыв надеть шапку.
      Отец сидел и угрюмо молчал. Он как будто совсем не слушал Юлёнкова: он презирал его и пренебрегал им. Но видно было, что болтовня Ваньки растревожила его.
      - И кому добро сделал - дураку беспутному! - ворчал дед. - Пять целковых выложил!
      - Чай, не Ваньку он, а бабу пожалел, - недужным голосом пояснила бабушка. - Акулина-то всю жизнь промаялась с ним, непутевым. Господь привел, хоть сторонний человек ее приветил.
      Мать сидела с краю скамьи, рядом со мной, и вздрагивала.
      Дед поучительно рассуждал:
      - Добро надо с расчетом делать, по-хозяйски. Добро прибыль любит. А какой толк добро на ветер сеять? Толкуешь: Акулина, Акулина... Она в гроб глядит, Акулина-то У нее и дети-то все сгинули.
      - А баба-то была какая умная да рачительная, Акулинато! - соболезновала бабушка. - Хоть и чеверелый был Ванька-то да ветрогон, а бабу-то в чахотку вогнал. Пока она с ним возилась, - а уж чахла, - детишки от брюшка да от горлышка умерли. Все прахом пошло.
      Отец угрюмо заключил:
      - Не впутывался бы не в свои дела Володимирыч-то.
      От большого ума лохмотья да сума, а барыша ни шиша.
      В любой избе свой домовой. Ванька Юлёнков хоть дурак, а своим норовом живет.
      Дед покосился на отца и сердито сдвинул брови.
      - То-то вы с Ванькой за норов свой боками платитесь.
      В избу неуклюже ввалился дядя Ларивон. Он положил
      три поклона, странно болтая лохматой головой. Борода у него заправлена была за воротник шубы - значит, он был трезвый.
      - Здорово живете! - пропел он и стал срывать сосульки с усов. - Не обессудьте за поздний час: пришел к сватьям да к шурину с сестрицей потужить да порадоваться..
      Ни дед, ни огец не любили его и гнушались им, как бражником и своенравным мужиком. Отец ни разу со дня женитьбы не гостевал у него, и я не помню, чтобы он посетил когда-нибудь бабушку Наталью. Но Ларивон не обижался на него и как будто не замечал отчуждения отца: он приходил к нам по праздникам один, без Татьяны, которую не выпускал из дому, как дурочку.
      Ларивон беспечно распахнул полушубок, вытащил бороду и раза два ударил по ней, встряхивая ее, как куделю.
      - Меня, сват, бог миловал: я сполна уплатил. Получил за Машку кладку с Максима двенадцать целковых и все до копеечки погасил. Машка-то на три чети в недоимки ушла Ежели бы я ее с барского двора не притащил, всю бы мою скотину - полтора одра - угнали бы. А завтра ее под венец повезут. В церкву, с попом, чтобы клин вбить. Вот и с докукой к вам. - Он низко поклонился деду с бабушкой и всем остальным в обе стороны. - Не побрезгуйте на свадьбе погулять, чинно, благородно попраздновать. А тебя, сестрица Настенька, прошу Машу проводить, повопить да потешиться. Василию Фомичу, дружку, после свата Фомы да свахи Анны, особый почет.
      - Какая тут свадьба, шутолом ты эдакий, когда люди обездолены! В избах стон стоит, словно везде покойники...
      - А я нарочно так, сват Фома. По всей деревне поезд прокачу, с колокольчиками, с платками у дуги. В слезах горе не утопишь, только во хмелю горе пляшет да песенки поет.
      Катя подзадорила Ларивона:
      - Да чего ты раньше сроку Машухой-то распоряжаешься? Она скорей убежит аль удавится, а за Фильку не пойдет.
      Ларивон с жутким спокойствием и бешенством в глазах ответил ей тихо и ласково:
      - Катенька, девынька дорогая, вас ведь надо обьезжать, как молодых кобылок: обхомутать да в оглобли. На всю жизнь смирные будете.
      Ларивон очень похож был и лицом и волосами на иконного Ивана Крестителя. Вероятно, Креститель был такой же неукротимый и сильный мужик, с такими же бешеными глазами в минуты гнева и с бабьей нежностью в момент чувствительной кротости. В Ларивоне все было неустойчиво и противоречиво. Вот он держит на коленях своих детей, целует и ласкает их, певуче говорит им нежные слова. Дети играют, тычутся в его широкую грудь, запутываются ручонками в его бороде, и он смеется и становится мягким и добрым. Он кличет жену:
      - Танюшка, милая, поди-ка сюда, матушка, погляди-ка, дети-то какие у нас золотые.
      И ее начинает ласкать и миловать со слезами на глазах.
      Но выйдет во двор, увидит, что голодная лошадь грызет колоду, мгновенно звереет и начинает колотить ее чем попало. Он готов был отдать последний кусок хлеба, скотину, зерно любому соседу, но выбивал у них стекла, когда бесился. Во мне он возбуждал тоже странные чувства: я любил его, как добряка, и боялся, как разбойника. В семье у нас опасались его.
      Так и в этот раз мы оторопело смотрели на него и ждали, что он ошарашит всех внезапным озорством. Но он вдруг подхватил меня под мышки и вскинул к потолку.
      - Вот он, племяшок мой родной! Чуть не зарезал меня у баушки Натальи. И - к домовому: помогай, бает, дедушка домовой! Парнишка мой милый! Цены тебе нет! Прямо сразил меня, дурака.
      Он вдавил мое лицо в свою бороду и стал целовать меня в голову и в щеки. Потом поставил на пол и больше уже не обращал на меня внимания.
      - После свадьбы в извоз поеду, сват Фома. Прими меня, Вася. А весной посеюсь и уйду на Волгу пешком. В селе мне делать нечего. Баржи буду грузить али на Каспии невод тянуть. Работу бы мне, как быку. Нет мне здесь раздолья, И все перед ним казались маленькими, испуганными, придавленными. Даже дед кряхтел и опасливо косился на него. Мать так и не сказала ему ни одного слова, уткнувшись головой в мочку кудели на гребне. И только едва слышно ответила ему на вопрос, придет ли она завтра на свадьбу:
      - Как батюшка да матушка... Как Фомич велит.
      Только Катя враждебно крикнула:
      - Не ходи, невестка! Сват Ларивон пропил Машуркую, а ты ее с петлей на шее поведешь да плясать будешь.
      - Ну, ты... кобыла чала! - прикрикнул на нее дедушка - Не завидуй: и на тебя эту петлю накинут, дай срок.
      Катя с досадой дернула плечом и с насмешкой спросила
      - Где же сейчас Машарка-то, сват Ларивон? Уж не к столбу ли гы ее привязал?
      Л?ривон добродушно похвалился:
      - А я ее, Катенька, в клеть на замок запер. Там морозно, так ей шубу да тулуп бросил.
      А утром зазвенели за окном колокольчики. Мы бросились к окнам и сквозь мутные пятна проталин увидели двое саней. У коренников под дугой блестели по три колокольчика, a у пристяжек хвосты завязаны были тугими узлами. На передних санях сидел Ларивон и какая-то баба в цветной шали, а между ними - Маша с мертвым лицом, очень похожая на Ларивона. Оба держали ее под руки. На вторых санях плотной кучей сидели девки, болтая валенками.
      Мать долго не отрывалась от окна и плакала. Слезы текли по ее щекам, и она не вытирала их. Лицо ее застыло в скорбной покорности. И мне было непонятно, почему она так горестно плачет, когда сама у бабушки Натальи настаивала, чтобы выдать Машу за Фильку Сусина. Многие годы мучил меня этот вопрос, и только потом, когда пришлось пережить много испытаний и перемучиться тяжелой судьбой матери, я постиг, что мать плакала не только над загубленной молодостью Маши, но оплакивала и свою горестную жизнь. А Маша сейчас даже к окну не повернулась: сестра стала для нее смертельным врагом.
      Попа привезли из Ключей, и он в нетопленной и промороженной церкви, с епитрахилью на шубе, быстро окрутил молодых, несмотря на то что Маша кричала на всю церковь.
      Дня через два Маша убежала от Фильки. Максим со старостой Пантелеем, с сотским и Филькой бросились к Ларивону, но там ее не нашли, у бабушки Натальи тоже ее не было. Ходили и на барский двор, но барыня строго отчитала их: как они смели явиться сюда, как смели подумать, что Маша скрывается здесь! Если бы она пришла сюда, ее немедленно отправили бы в дом мужа.
      Отыскали Машу через сутки у горбатой бобылки Казачихи. Спряталась она в амбарушке, в пустой бочке, под рухлядью. Староста проводил Казачиху с сотским в жигулевку На шею Маши надели вожжи, и Максим повел ее по всей длинной улице домой, а Фильку заставил подгонять ее хворостиной. Пантелей проводил их до своей избы и свернул в ворота. Толпа баб, парней и ребятишек провожала их до самого дома.
      Мне было жаль Машу, и я плакал о ней, притаившись где-нибудь в глубине двора, а по ночам просыпался от кошмаров. Бабушка прижимала меня к себе и ласково стонала:
      - А ты перекстись! Это домовой тебя давит. Сотвори молитву.
      Дрожа от страха, я спрашивал ее:
      - Зачем ее насильно отдали?.. Как она живет-то...
      у чужих-то?
      Бабушка успокаивала меня, как маленького:
      - Ну, чего ты, дурачок, томишься? Чай, всех так девокто отдают. Поживут и привыкнут. Так уже от века ведется.
      Так уж бог установил.
      - Вот ты говоришь, что бог милостивый и любит всех, а зачем он людей мучает?
      - Что ты, что ты, греховодник! Рази можно так про бога? Услышит отец или дедушка - не знай что будет, - А бог-то разве сам не слышит?
      - Молчи, болтун!.. Греха с тобой не оберешься... Какой бес тебя за язык тянет? Богохульников-то в аду беси за язык повесят. Вытащат язык-то клещами, прибьют к потолку - и веси веки вечные!
      Эта угроза действует на меня неотразимо. Я живо представляю себе угарное подземелье, похожее на кузницу, и бесоз с собачьими туловищами и с рогатыми башками, чумазых, красноглазых, мохнатых, расторопных. Они орут, хохочут, хватают меня клещами, такими, как у Потапа, больно ущемляют язык и поднимают меня к потолку. Там шуршат они крыльями, как у летучих мышей, тычут длинные ржавые гвозди в мой язык и машут молотками.
      Я слышу их возню, хохот и шелест крыльев, чувствую их мохнатые и костлявые тела, которые пахнут псиной, и меня сковывает холодный страх.
      XXI
      В воскресенье после "моленного стояния" собирались на нашем дворе мои приятели - Кузярь и Няумка, а иногда несмело заходили двое парнишек дяди Ларивона - Микитьа и Степанка, оба белобрысые, с голодными лицами и кспуганными глазами. Толкаясь плечами, они, в стареньких, заплатанных шубейках, жались друг к другу и, как нишие, смотрели на нас жалобно, словно ждали милостыньки. Мпкитка был на два года старше Степанки, но оба были одинакового роста и очень похожи друг на друга, как бтазкецы. Около моленной они боязливо подходили ко мне и ныли наперебой:
      - Братка, аль ты брезгуешь нами?.. Мы, чай, двоюродные братья.
      - Тятенька зовет тебя к нам поиграть. У нас нынче мамынька пирог с капустой испекла.
      - А у нас гора-то высокая, выше вашей. Будем на салазках кататься.
      Они не нравились мне: больно уж были жалкие. Улыбались они как-то не по-людски: закрывали ли по варежкой, и глазенки их туманились не то страхом, не то болью, а веки дрожали. Мне хотелось обнять их и встряхнуть, чтобы они громко засмеялись, но ь:е решался: как бы они не заплакали. И я был рад, когда мать, нарядная, праздничная, возвращалась с Катей и бабушкой из моленной и приветливо вскрикивала:
      - А-а, Микитонька, Степашенька! Идите ко мне. В избу пойдемте, - я вас горячими лепешечками с молочком попотчую. Чего это мамынька-то в моленную не пришла?
      Парнишки жались друг к другу и, застенчиво улыбаясь, шли ел навстречу, счастливые от ее ласки.
      - Мамынька-то лежит, тетенька Настя, хворает. У нас землю барин отобрал...
      Однажды Кузярь и Наумка пристали к Семе, чтобы он показал им свою мельницу.
      Пока Сема ходил за мельницей, Кузярь бросался то ко мне, то к Наумке и сшибал с нас шашек, чтобы разозлить.
      Наумка почему-то сразу же свирепел и кидался на него с кулаками. От рябин лицо у него становилось пестрым. Но юркий Кузярь, озорно поблескивая глазами и зубами, подставлял ему ногу, и Наумка брякался на землю. Кузярь побеждал нас задиристостью и нахальством: неожиданно даст тумака, сорвет шапки, вцепится в шею. Ошарашенные, мы с Наумкой бешено бросались на него, как слепые. Он пользовался этой нашей безрассудностью, увиливал и орал.
      - Эх вы, бойцы!.. Двое спроть одного, а сами ноги задираете. Вы оба-то ведь вдвое старше меня.
      Я негодовал:
      - Жулик ты!.. Из-за угла кидаешься... Обманом берешь.
      А ну-ка, давай по-честному.
      Наумка обиженно упрекал его:
      - Таких, как ты, надо в жигуленку сажать. А то и... отлучать от согласия.
      Кузярь приплясывал и скалил зубы.
      - Эка, чем пугать вздумал! Мне самому осточертело с лестовкой дураком стоять да поклоны бить. Это только мне на руку, ежели бы меня отлучили. Я бы тогда чего хотел, то и делал. А про честность мне не толкуйте: надо уметь ловко драться. Вы по-дурацки деретесь - напролом, а я - фокусно да учетисто. Меня люди-то похвалят, а над вами смеяться будут.
      Меня взорвало его бахвальство. Я сжал кулаки.
      - А ну-ка покажи... покажи-ка сейчас...
      Наумка сердито шагнул к нам.
      - Вы, бараны, оба драны... Глаза бы на вас не глядели.
      Разве так дружат?
      К моему удивлению, Кузярь протянул мне руку и очень серьезно сказал:
      - Хлопнем по рукам! Стоять друг за друга на всю жизнь!
      Мы хлопнули ладонями и крепко сцепились пальцами.
      - Разнимай, Наумка! - крикнули мы в один голос.
      Наумка деловито разорвал наши руки и надул губы.
      - А я-то? Чай, тоже с вами.
      - Ты еще тюхтяй, - решительно ответил Кузярь. - Недогадливый. Обдурять не умеешь. Сперва помолись своему ангелю: пророк Наум, наставь на ум.
      В этот раз мы были в мире и согласии, хотя Кузярю не терпелось выкинуть какой-нибудь фокус. Он сшибал мерзлые шевяхи и, бегая за ними, швырял их валенками в разные стороны.
      Сема вынес свое сооружение, и мы побежали к нему, чтобы общими силами установить его на телеге, опрокинутой вверх осями под навесом. Сема поставил мельницу на дно телеги, снял крышу и вынул по частям толчею, потом насос. Как хозяин и строитель, он оттолкнул в стороны Кузяря и Наумку и с сосредоточенным лицом объявил:
      - Издали глядите, не мешайте. Это не игрушка.
      Он поставил рядом с мельницей брусок с вырезанными в ряд ямками, с двумя столбами по краям и вертикальными пестами над каждой ямкой. Наверху между столбами лежал валик с зубьями, вбитыми по винтовой линии. По другую сторону мельницы, у стены, быстро всунул в костыли длинную лутошку с выжженной сердцевиной. Потом пристроил коробку, похожую на скворечник, с коротким рычагом, а на рычаг надел другой - длинный рычаг. От коробки тянулась лунка для стока воды. Ребята с нетерпеливым любопытством вытягивали шеи и, пораженные, не могли оторваться от этой сложной постройки. Кузярь, сухопаренький, с недетскими морщинками на лбу и по углам рта, беспокойно извивался, и костлявенькие длинные пальцы его хватались за переплеты телеги и тянулись к толчее и к мельнице. А Наумка глупо смеялся, сопел и спрашивал недоверчиво:
      - А на ней можно муку молоть? А ежели завозно будет.
      Сема, как же управишься на одном поставе-то? А за помол да за толчею сколько будешь брать-то? Вон староста Пангелей четвертый гарнец берет. Это ты, Сема, скоро богатый будешь. Ну-ка, ведь из Ключей поедут.
      Он не интересовался постройкой: его беспокоил размер побора, - каждый гарнец зерна для их семейства стоил большого труда, а хлеба им не хватало до урожая. Его отец, работящий мужик, с застывшим испугом в лице, всегда был занят по хозяйству, всегда возился и во дворе, и на гумне, и со скотиной. Зимой и весной он резал барана или бычка, ездил по окрестным селам и истошно зазывал покупателей. Старший сын, Иванка, батрачил у Митрия Стоднева, красиво переписывал ему какие-то книги на продажу и бессменно читал псалтырь в моленной.
      Сема, как искусный мастер, завертел водяное колесо, и толчея заработала пестами: они поочередно подскакивали кверху и со стуком падали в ямки. Внутри мельницы зарокотали и запищали шестерни и защелкали колотушки над жерновом. Насос замахал рычагами. Сема не утерпел и радостно засмеялся. Он весь светился и волновался, наслаждаясь своим произведением. Кузярь вздрагивал и порывался потрогать беспокойными пальцами сооружение, но Сема отстранял его руки.
      - Вот как я!.. - хвалился он, захлебываясь от счастья. - Я что хошь умею сделать... Я еще лодку сделаю с колесами- Архип Уколов меня настрочил... Сделаю лодку с колесами и буду на барском пруду кататься... Буду и колеса вертеть, и править... Все село сбежится - задивуются все...
      Кузярь не отрывался от этого причудливого механизма и бормотал:
      - Эх ты .. ну и сделал! Сроду не видал. Вот бы мне.
      Дай мне, Сема, покрутить.
      И когда Сема разрешил ему крутить водяное колесо, он забыл обо всем и весь ушел в наблюдение за движением шестерней и рычагов.
      А Наумка посоветовал Семе:
      - Ты продай это, - ведь деньги... лафа. На барский двор с тнеси аль Митрию Степанычу, - он в город отвезет. Ежели бы я умел так плотничать, я бы делал да продавал... И барашка бы сберегли, а мамкины холсты были бы в сундуке.
      Сема исподлобья посмотрел на Наумку и сердито оттолкнул Кузяря.
      - С вами, дураками, каши не сваришь. Чего вы понимаете? Для одного игрушка, для другого - только бы продать. А я за золото не отдам.
      И он начал по частям снимать и толчею и насос и ставить внутри мельницы. Потом со своим сокровищем сердито пошел в избу.
      - Ну, после этого ничего не мило, - разочарованно протянул Кузярь. Пойдем на салазках, что ли, кататься.
      - Побежим чехардой на реку, где барчата на коньках катаются, предложил я, вспомнив, что в эти часы барские парнишки спускаются со своей горы на каток, который расчищаегся для них дворовыми.
      Для нас встреча с ними всегда кончалась выгодой: они боялись нас и откупались огрызками карандашей, старыми перышками и семишниками. Мне интересно было встречаться с ними: они разговаривали на особом, не деревенском языке - певучем, легком, приятном. Кузярь очень ловко передразнивал их, и даже голос у него пел звонко и чисто. Он называл их язык "благородным".
      - Все благородные ничего не делают, а только играют.
      У них и разговор-то игрушечный.
      Барчата относились ко мне, как к племяннику Маши, дружелюбно, хотя и с барским высокомерием, а Кузяря и Наумку старались не замечать. В общем, между нами, деревенскими парнишками, и ими, барчатами, шла скрытая война: для нас они были людьми другой породы - они были господа. И одевались не так, как мы: вместо овчинных полушубков носили суконные бекешечки с барашковыми воротиками, рукава и полы тоже были оторочены барашком Катались они в штиблетах, на сверкающих коньках. Спускались с высокого крутого обрыва и были недовольны, когда мы прибегали к ним. Встречали они нас окриком:
      - Опять приплелись, черти чумазые! Кто вас просил?
      Зы нам мешаете. Этот каток не для вас.
      Кузярь храбро шагал по катку наперерез им и нахально отругивался:
      - А река-то чья? Не ваша, а наша река. Мы здесь хозяевы.
      - А кто расчищал снег и поливал водой? - орал старший барчонок Володя.
      Он угрожающе подкатывал на коньках к Кузярю и с презрением щурился на него. Кузярь и тут не лез за словом в карман:
      - Ну, и не вы. Вы тонконогие и сахарные. За вас работники чистили, наши же мужики.
      - Да, но они же нам служат. Мы их кормим и деньги платим.
      - А вы что делаете? Дрыхнете только до самого обеда.
      А мы вот какую хошь работу делаем. А на мне все хозяйство.
      Володя небрежно и гордо цедил сквозь зубы:
      - Так и полагается. Не хочешь ли быть таким, как мы?
      Дождешься на том свете. Можешь идти в свой хлев и спать вместе с баранами.
      Такие перебранки веселили нас: нам хотелось озоровать, тлумиться над ними и хохотать им в лицо.
      На этот раз мы от нашего двора пробежали, прыгая друг через друга, по всему нашему порядку, слетели вниз по спуску, мимо парнишек и девчонок, которые катались на салазках и пронзительно визжали. Еще издали увидели мы барчат. Они катались на коньках по кругу, широко размахивая руками и стремительно наклоняясь вперед. Желтое солнышко сияло в радужном круге, а небо было покрыто инеем. Коньки барчат поблескивали мгновенными вспышками. Длинная стена обрыва была в пятнах снега и глинистых обвалах. А там, высоко, за ребрами обрыва, видны были длинные бурые хоромы с мезонином и густым хворостом юлых дересьев перед окнами.
      Так, разгоряченные, мы подбежали к катку. У Володи з руке была нагайка, жгучая, как змея, а у Саши - красивая рогатинка с острым железным наконечником. У Володи лицо было злое, и встретил он нас молча, делая вид, что не замечает нас. Саша, наоборот, смеялся, и на румяных от мороза щеках вздрагивали у него ямочки. В глазах его не было вражды, а задорно играло веселое ожидание.
      Кузярь смело и независимо вошел в круг и заскользил на своих курносых валенках. Мне тоже хотелось озоровать и показать барчатам, что я не боюсь их, несмотря на то что Володя зловеще похлестывал нагайкой, а Саша вонзал рогатину в лед. Я с разбегу проехал по зеркальному льду на середину крута к Кузярю. Наумка остался на снегу и с завистью посматривал на нас, робко улыбаясь и вытирая варежкой нос.
      Володя подскочил к нам, замысловато закружился и встал на острые концы коньков. Он щелкнул нагайкой по своей бекешке и властно приказал:
      - Вам кто разрешает сюда ходить? Убирайтесь вон! Вы нам не пара.
      Кузярь с невинным видом спросил дружелюбно:
      - Аль уж на льду-то поиграть нельзя? Мы, чай, не мешаем вам. Звери мы, что ли?
      - Мне собака милее, чем вы, - с брезгливой гримасой высокомерно ответил Володя, играя нагайкой. - А если я гоню - значит, вы здесь лишние.
      Приплясывая, Кузярь с ехидной улыбочкой напомнил:
      - Да ведь река-то ничья. Может, здесь и воздухом нельзя нам дышать?
      Володя внушительно стукнул черенком нагайки по шапке Кузяря.
      - Значит, нельзя. Долой отсюда, пока я вас не отхлестал.
      Я не вытерпел и вырвал у него нагайку.
      - Ну, ты не охальничай кургузкой-то! Думаешь, боимся тебя?
      Володя бросился на меня и хотел ударить, но я замахал перед ним его нагайкой.
      Саша подъехал ко мне на коньках и с гневным испугом закричал:
      - Не смей, Федяшка! С ума сошел! Володька пожалуется папаше, и он выпорет тебя. А ты оставь, Володя. Знаешь, с кем имеешь дело?
      - Я их, дураков, заставлю слушаться. Я на версту их не подпущу! Отдай нагайку!
      Кузярь вырвал у меня нагайку и заскользил по льду, весело жвыкая ею. Володя с металлическим треском рванулся к нему на коньках. Саша с тревогой поехал за ними, подталкиваясь рогатинкой. Я тоже поскользил на помощь Кузярю. Он юрко увернулся от барчат и, жвыкая нагайкой, вызывающе засмеялся.
      - Отдай плетку! - злился Володя, преследуя его. - Сашка, дай сюда рогатину, я его огрею по башке.
      Но Саша отъехал в сторону.
      - Не желаю. Рогатина не для того, чтобы бить по башкам. Ты такой же, как папа, - не помнишь себя.
      - А я желаю его проучить. Он не понимает, идиот, что нечего ему соваться сюда своим рылом.
      Он подлетел ко мне и крикнул:
      - Ты какое имел право вырвать у меня плетку? Ну? На первый раз я тебя щажу, потому что ты храбро защищал Машу. Но за дерзость я все-таки должен тебя наказать. Отбери у этого негодяя нагайку и вручи ее мне.
      Я тоже ненавидел этог,о зазнайку и посоветовал ему:
      - Возьми да сам и отбирай. Эка, чем стращать захотел!
      Сам зарвался, обругал нас, а сейчас трусу веруешь.
      - Это я трус? Ты дурак.
      - Ты сам дурак. Саша-то тебя умнее: тебя же совестит.
      Он поскользнулся на коньках и взмахнул руками. Если
      бы я не поддержал его, он упал бы навзничь и больно расшиб голову. Он растерянно взглянул на меня и пробормотал:
      - Спасибо за помощь. Я тебя прощаю.
      - Прощать меня не за что. Чай, я не хуже тебя. Я ведь тоже книжки читаю.
      Я подозвал Кузяря и велел ему отдать нагайку Володе.
      Но Кузярь заартачился:
      - Пускай он поборется со мной, тогда отдам.
      Володя презрительно скривил рот.
      - Еще чего захотел!
      Саша с веселой готовностью предложил:
      - Давай со мной бороться. Я с удовольствием.
      Кузярь дружески улыбнулся ему.
      - Нет, с тобой не буду. Мы с тобой не ругались. А он у меня в долгу.
      Наумка, должно быть, не ждал ничего хорошего от нашей ссоры и побежал обратно.
      - Один навозный герой уже удрал, - усмехнулся Володя. - Пора и вам обоим убираться. Хватит. Давай плетку.
      Кузярь подмигнул мне и захлестал нагайкой перед Володей. Он дразнил его: вот, мол, твоя плетка-то, а не возьмешь.
      - Нам идти .некуда, - ухмыльнулся он. - Мы дома. Это вы забрались к нам на задний двор. Мы же вас не гоним.
      Вон у себя на мельничном пруду каток-то и сделали бы. Вы у нас скотину за потраву угоняете и штрафы дерете. А я вот в залог взял нагайку. Ну-ка, попробуй отнять. Хоть гы и старше меня, а со мной не сладишь...
      Я шепнул Саше на ухо:
      - Чтобы драки не было, пускай выкупит. Кузярь-го страсть ловкий драться.
      Саша встревожился и миролюбиво посоветовал Володе:
      - У тебя, Володька, в шубе оловянный пистолетик с бумажными пистонами. Отдай его за нагайку.
      - Молчи ты, трус! Он меня и пальцем не тронет, - не смеет! Он - мужик, а мы - дворяне.
      - Ну, так что же? - серьезно возразил Саша. - Не забывай, как Митя доказывал, что крестьянин нисколько не хуже нас и часто бывает благороднее.
      - Мне наплевать на Митю. Он студент. Нигилист. Папа уже сказал ему, что он урод в нашей семье.
      Он неожиданно сшиб шапку с Кузяря, вцепился в нагайку и рванул к себе. Но Кузярь ловко выкрутил ее из его пальцев, и глаза его вспыхнули.
      - Подними шапку!
      - Дай, Сашка, рогатину! - яростно крикнул Володя. - Мне это надоело. Пора кончать комедию. Я его сейчас отлуплю... Я...
      Но не договорил и кувыркнулся на лед.
      Саша со слезами в голосе закричал:
      - Володька, ты сам виноват. Довольно! Брось задирать - не показывай своего гонора. Помиритесь - и по домам!
      Но Володька быстро вскочил на коньки и бросился на Кузяря. А Кузярь встретил его взмахом нагайки. Мы с Сашей кинулись к ним. Но Кузярь успел опять свалить Володю с ног, сорвать с него шапку и бросить ее далеко в снег.
      Он сунул плетку в руку Саши, поднял свою шапку и с угрозой сказал:
      - Больше сюда с кургузками не ходить! Да и рогатину незачем таскать. Мы к вам с миром пришли, а вы кнутом да рогатиной привечаете. Пойдем, Федяха! Они с собаками привыкли валандаться, а с людьми водиться у них ума нет.
      Дворяны - морды поганы!
      Я заметил, что Саше было стыдно за Володю, который с трудом поднимался со льда, - должно быть, ушибся.
      Володя надорванно кричал нам вслед:
      - Высекут тебя, мужик вонючий! Высекут! Обоих высекут!
      Кузярь обернулся и дернул меня за рукав.
      - Побежим к ним сразу вместе. Увидишь, как они лататы зададут.
      В груди у меня забурлила дерзкая радость. Очень хотелось увидеть, как эти кичливые дворяне будут улепетывать от нас. Мы с разудалым криком ринулись на барчат. Они сорвались с места и замахали коньками, но -перед сугробом не успели затормозить, и оба ткнулись носами в снег.
      Кузярь остановился и захохотал. Захохотал и я.
      - Эй, дворяне! - победоносно заорал Кузярь. - Дворяне!.. Скоро вас запарят черти в бане!
      Барчата удирали от нас не по тропе, а прямо по снегу, проваливаясь в него до колен.
      Больше они на этом катке не появлялись, и мы с Кузярем ликовали. Там, наверху, в барских хоромах был враждебный нам мир. Оттуда мы не ждали ничего хорошего.
      Кузярь тоже пристрастился к книжкам. Эту страсть разбудил в нем я. Как-то после моленной мы зашли к нам в избу, и я стал ему читать "Песню про купца Калашникова". Ему очень понравился запев "Песни": "Ох, ты гой еси!.." И он несколько раз повторял его при встрече: "Ох, ты гой еси!" Но особенно захватил его кулачный бой Калашникова с Кирибеевичем. Он вскрикивал, смеялся, и у него горели глаза.
      - Вот как здорово! Это похоже, как Володимирыч с твоим отцом дрался. У нас только ничего не вышло с Володькой-барчонком. А то бы я ему задал, как Калашников.
      Кирибеевич тоже, чай, так же нос задирал, как Володька.
      Должно, все дворяне хвальбишки. Ну-ка, как это?
      Как сходилися, собиралися
      Удалые бойцы московские
      На Москву-реку, на кулачный бой...
      Из чулана вышла бабушка с ухватом в руке и слушала с удивленной улыбкой.
      - Это чего вы бормочете-то? Эдакой песни-то я никогда и не слыхала. Гоже-то как! Где это ее поют-то? А на голосто как?
      Я задыхался от радости: этой "Песней" я победил бабушку, - значит, книжку можно читать вслух всем, даже дедушка не будет ругаться и не вырвет ее из моих рук. Бабушка чутка была к песне и знала ее красоту. В этой "Песне"
      пели сами стихи, и когда я читал ее, то невольно распевал каждое слово. Бабушка вслушивалась в мой голос и рыхло подплывала к столу, словно песня манила ее, и она подчинялась ее напевному ритму.
      Мы не заметили, как вошли мать с Катей. Увидел я их только тогда, когда мать вскрикнула, как от боли, а Катя изумленно, с надломом в голосе, сказала: