Повесть о детстве

      - Да откуда ты выкопал это, Федя? Вот чудо-то!..
      Кузярь, прижимаясь ко мне плечом, впивался в строчки книжки и не мог оторваться. Он плачущим голосом крикнул:
      - Да не мешайте вы, Христа ради! Дай, я читать буду.
      А бабушка со стонами и вздохами вспоминала:
      - На гуслях-то и у нас играли... Мой батюшка-покойник в барских покоях играл и песни пел... Заслушаешься...
      Ну, а эдакую песню не пел.
      - Баушка Анна, - с жалобным возмущением просил Кузярь, - ты слушай, а не бай. Эту песню-то сто раз слушай - не наслушаешься.
      Мать торопливо и страстно лепетала:
      - Спрятать надо, а то дедушка изорвет. В сундук спрячу. А когда его нет, слушать будем.
      Но бабушка обиженно простонала:
      - Дедушка-то, чай, только побалушки не любит... Грех побалушки-то читать. Сказки - складки, а песня - быль...
      Я сама дедушку уговорю послушать-то.
      И действительно - я укротил и дедушку. Вечером я сидел за столом, под лампой, и читал нараспев эту "Песню", и все слушали ее как божественное чтение. С тех пор я уже не боялся читать и при дедушке. Отец узаконил мое чтение словами:
      - Чтение не баловство, а для души. Митрий Степаныч сказал, что читать и гражданскую печать - душеспасительное дело. Кажда буква, бает, искра во тьме и польза для ума.
      На этот раз дед не прикрикнул на отца. Он сидел на краю стола и гладил бороду. Он был неграмотный, и печать для него была силой таинственной и неотразимой.
      XXII
      Недалеко от церкви, на взгорбочке, стояла круглая, широкая, с низкими плетневыми стенками дранка. Там обдирали просо и гречиху. Часто ворота дранки открывались, и в черную дыру вводили пару лошадей. Около дранки стояли дровни, и мужики таскали на спине тугие мешки с крупой.
      В снежной тишине растекался шелест, хруст, похожий на шорох соломы. Меня всегда тянула к себе эта дранка своей таинственной работой внутри. Один я не отваживался ходить туда: меня пугала черная пустота открытых ворот, чужие мужики и лохматые собаки, которые рычали друг на друга и постоянно дрались.
      Однажды я набрался храбрости и, в сопровождении Кутки, сделал попытку подойти поближе к дранке. Но как только Кутка навастривала уши, мурзилась и повизгивала, зорко поглядывая на собак, я останавливался. Недалеко от дранки, за амбарами и кладовыми, через улицу стояла изба Максима Сусина с высоким коньком и резными ставнями.
      Я думал, что, если мне удастся добраться до дранки и мужики приветят меня и отгонят собак, я посмотрю, как в дранке лошади крутят круг, а потом пробегу к избе Сусиных, чтобы увидеть тетю Машу.
      От церкви по санной дороге шел наперерез мне Луконяслепой с палочкой в руке. Лицо его, очень рябое, с желтым пушком на щеках, было поднято кверху и улыбалось. Эта улыбка была странная: как будто он постоянно удивлялся чему-то в себе самом и как будто радовался каким-то своим мыслям. В этой улыбке было что-то светлости кроткое. Мне всегда было больно и неприятно смотреть на его лицо и в то же время неудержимо влекло к этому парню, похожему на святого. Из-под шапки спускались до плеч белокурые волосы. Старая, вся в заплатках, дубленая шубейка была засалена, а из дырявых валенок торчала солома. Он еще издали ласковым тенорком закричал мне:
      - Ты куда это, Федя, с собачкой-то собрался? К дранке не ходи: там собачищи злые. Тебя-то не разорвут, - они маленьких не трогают, а Кутку твою растерзают.
      И он радостно кивал головой и протягивал руку, будто ощупывал воздух. Как и всегда, он встревожил меня: он казался не обычным парнем, а каким-то прозорливцем, который видит больше, чем зрячие, слышит лучше, чем другие люди, и даже знает, что я думаю и чувствую. Вот и сейчас он поразил мой детский умишко: как он мог знать, что я иду к дранке и что со мной Кутка? У него были страшные глаза: они, как молочные пузыри, выпирали из век и были неподвижны и мертвы. Когда он легко и зыбко шел по дороге, среди снежной белизны церковной площади, или посредине улицы с тоненькой палочкой, которая играла в его руке и посвистывала по льдистому снегу, мне чудилось, что он идет не один, а с невидимыми товарищами. Он улыбался, высоко поднимая лицо, кивал головой, останавливался, прислушивался, как будто обдумывая что-то, и потом уверенно шагал дальше или сворачивал к избе и исчезал в воротах. Он ходил по деревне каждый день, словно совершал обязательный обход. Заходил в те дома, где лежали больные ребятишки и женщины, или в бедные лачуги - в "кельи" бобылок или к умирающим. Каждый раз, когда Агафья лежала после побоев Сереги, Луконя непременно приходил к ней, долго сидел около нее и говорил тихо и ласково. Приходил он и к нам в те дни, когда мать лежала больной или после того, как на нее "находило". И я видел, что все, даже дедушка, встречали его приветливо, но как-то виновато. Он истово крестился и низко кланялся иконам, и в его слепой улыбке было что-то всегда новое, обещающее и таинственное. Он, как зрячий, скользящим шагом подходил к матери и певучим, девичьим голосом говорил:
      - А я тебе, Настенька, гостинчик принес: не кренделек, не калачик, а утешеньице. Мне пресвятая богородица велела сказать тебе: "Пускай она не плачет, не тужит, на меня надеется. О чем, бает, думает - исполнится".
      Хотя был он наш - деревенский, сын бедной вдовы, которая жила на отлете, в нижнем порядке, но казался сторонним. Говорил так, как и все в деревне, но слова его звучали напевно, задушевно, улыбчиво.
      Когда он подошел ко мне и погладил меня по плечам, я спросил его:
      - А как ты узнал-то меня, Луконя? Я ведь далеко был.
      - А я еще дальше узнаю. Духом узнаю. Как идешь, как дышишь, как сердчишко бьется. Не знаю, как сказать, а сразу тебя чую.
      И он тихо засмеялся, высоко вскинув лицо, подставляя его солнцу.
      - По воздуху чую. Мне воздух весть подает. Я тебя не го ли что издали узнаю, а в целой ватаге сразу найду, да и других парнищек без ошибки пересчитаю. Вы и пахнете-то все разно.
      Он как-то быстро и незаметно стал мне понятным и близким.
      - А как это я пахну? - с любопытством спросил я и доверчиво взял его за руку. Она была горячая, мягкая, ласковая.
      - Ке знаю. Должно, самим собой.
      Он стоял рядом со мною, улыбаясь, и все поглаживал меня по плечам и по спине.
      - Я уж два раза был у бабушки-то Натальи. Мучается она, а думы-то у нее радостные. Я около нее словно живую водицу пил. Любит-то как она тебя!.. Ты ее не покидай:
      одна она на старости лет. Ходи к ней, дня не пропускай. По Машарке вот только горюет...
      - А куда ты шел-то, Луконя?
      - К Заичке-нищенке. Петяшка у ней в оспе лежит. Таскала она его, таскала - в Ключах бродила, в Варыпаевке, а там оспа-то по дворам ходит. Ну, к нему она и пристала.
      Сама-то Заичка день-деньской кусочки собирает, а он один мается. Оспа всего его покрыла и на глаза бросилась. "Сходи, - бает Заичка-то, - без памяти он, мается и тебя зовет".
      А оспа-то чешется, ребятишки-то сдирают ее, - далеко ли до беды? Как бы глазки не потерял, как я вот. Не помню, как они у меня угасли, и не знаю, что они видели. А мне сейчас - горя мало: куда хошь пойду, каждый камешек, каждый бугорок и травку знаю. У меня пальцы мои лучше глаз видят и уши тоже. Ты слышишь, чего мужики у дранки говорят? Тот-то вот! А я каждое словечко слышу. Пойдемка, я провожу тебя на дранку-то.
      Он шел рядом со мной веселыми шагами, поскрипывая палочкой по снегу и поводя головой из стороны в сторону.
      Лицо его, румяное от морозца, все время ловило солнце и улыбалось, и в этой застывшей улыбке не потухало радостное удивление и какое-то недоступное мне прозрение.
      В распахнутые ворота дранки мужики носили мешки и сразу же исчезали в пыльной тьме.
      Там что-то глухо вздыхало, рокотало, хрустело и постукивало. Эти перестуки похожи были на ладную игру ночного обходчика со своей стукалкой. Выпряженные лошади стояли перед санями и жевали вено. Собаки встретили нас сердитым лаем, но, когда увидели Луконю, бросились к нам и приветливо замахали хвостами. На меня они не обращали внимания. Луконя смеялся, шлепал их по загривкам, нежно покрикивал:
      - Ну, ну, дурочки! Чего обрадовались?.. Аль давно не видались? Дайте-ка пройти-то! Не пугайте парнишку-то!..
      Глядите у меня: ежели как-нибудь невзначай встретите, не лайте, не бросайтесь на него... Ну, ну! Пошли, пошли!
      Из ворот дранки вышел молодой мужик - Алеха Спирин, низенький, приземистый, с черной шерстью под ушами и на подбородке, с насмешливо злыми глазами.
      - Луконька, чего бродишь, как ангел за грешниками?
      Подставляй спину-то, а то даром силу носишь. По бабам все ходишь да стонешь вместе с ними.
      - А что же, Олеша! Давай, ежели обидно тебе! Мешок снести не трудно, труднее горе мыкать.
      Луконя нагнулся, подставил плечи для мешка, опираясь на свою палочку.
      Из дранки выскочил Иванка Юлёнков, его обмороженное лицо морщилось от хохота. Он и Алеха легко вскинули мешок и мягко положили его на плечи Лукони. Он зыбко засеменил во тьму дранки, помахивая палочкой. Алеха озорно подмигнул Юлёнкову, но недобрые глаза его были тусклы и скучны. Юлёнков ликовал, нетерпеливо отбегал к воротам и опять возвращался.
      - Давай, Олеха, нагрузим его, пра-а! Попрет! Он только сослепу жирок нагуливает...
      Двое парней вывели под руки Луконю. Он поводил головой при каждом шаге и улыбался. Шапки на нем уже не было, не было и палочки в руках. Парни озорно ухмылялись и делали знаки Алехе и Иванке.
      - Стой, Луконя! - с притворной лаской уговаривали его парни. - Пущай Иванка с Олехой в дураках останутся.
      Чего там два мешка... только каких-нибудь шесть пуд.
      Луконя обвел белыми глазами всех по очереди, но глаза его плыли поверх их шапок. Он как будто прислушивался к каждому из парней - не к словам, не к смеху, а к их мыслям и чувствам.
      Иванка схватил мешок за уголки и потянул на себя. Алеха подхватил с другого конца, и они без усилий положили его на спину Лукони. Он чуть-чуть сгорбился под его тяжестью.
      Второй мешок так же легко взлетел вверх и лег поперек первого мешка. Луконя пошатнулся, ноги его задрожали и чуть-чуть подогнулись. Лицо его налилось кровью, а на лбу надулись жилы. Но покорная улыбка не угасала, только стала жалобной и тревожной, точно спрашивала: "Что, мол, вы со мной делаете? Зачем вы меня мучаете?"
      Иванка плясал и захлебывался:
      - Клади еще! Он вон какой смирный да румяный.
      Молчит!..
      Алеха решительно и деловито распорядился:
      - Бери, Ванька, третий! Плавно давай!
      Но положить третий мешок на первые два было трудно, и они стали раскачивать его, чтобы легче было вскинуть наверх. Ноги дрожали у Лукони, и мне почудилось, что он глухо простонал. Я закричал и бросился к Ваньке:
      - Чего вы делаете! Разве можно? Сбрось мешки-то, Луконя!.. Ведь они измываются над тобой...
      Но Луконя стоял неподвижно, жалко улыбаясь. Лицо его распухло и стало сизым. Меня оттолкнули в сторону, и я упал. Но вскочил сразу же и озлился. Я до боли в сердце возненавидел всех этих озорников и бросился к Алехе с крепко сжатыми кулаками. С разбегу я ударил головой в живот Иванке. Но он отбросил меня, как собачонку. Я кубарем полетел в снег. Парни заржали, а Иванка яростно закричал:
      - Возьми его! Полкан! Рыжик!
      Но собаки обступили меня и стали обнюхивать, тычась мордами в мое лицо и руки. А я, замирая от ужаса, смотрел на них и не шевелился.
      Кто-то поднял меня за шиворот и Поставил на ноги.
      - Эх, какой ты силач, аршин с шапкой!.. Спроть всех на кулаки пошел... Ведь вот ты какой бесстрашный!
      Около меня топтался маленький старичок. Одной рукой он напяливал мне на голову шапку, а другой сбивал снег с шубенки. Он смеялся, а жиденькая бороденка дрожала, запушенная инеем. Это был пожарный Мосей, веселый балагур. Я опять бросился к парням, но он цепко схватил меня за шиворот.
      - Будя, будя! Ишь ты, кочедык с лычкой! Какой храбрый!
      А я рвался из его рук, ревел и махал кулачишками.
      - Ничего-о... - смеялся и кашлял Мосей. - Они ведь играют. Луконька-то ведь зна-ат! Они ведь не со зла.,. Рады поозоровать-то. А ты погляди-ка вместе со мной: выдержит он али трюкнется? Я однова поспорил эдак: вот, мол, пухом слечу с пустыми мешками в руках с избяного конька.
      Народу собралось - страсть! А я стою с мешками-то, а мешки-то на веревочках, и думаю: хоть убьюсь, а народ пбтешу. Ну и бросился. Очнулся, а меня водой отливают.
      Смеху что было! Мне бы надо мешки-то мухами набить - не догадался, тогда бы я выше колокольни полетел.
      На Луконю положили третий мешок, и все окружили слепого и не сводили с него глаз. Алеха усмехался и брезгливо смотрел в сторону, как будто совсем не интересовался, что происходит около него. Иванка подпрыгивал и хохотал. Двое других парней пятились от Лукони, опираясь ладонями о колени, и подбадривали его.
      - Ну, ну-у!.. Тащи, не расплещи... Потрудись для мира:
      ты праведная душа. Тебе всяко беремя - с маково семя.
      Луконя, сгорбившись под тяжестью мешков и подняв локти, чтобы сохранить равновесие, силился отодрать валенки от льдистого снега, но ноги не слушались и дрожали мелкой дрожью. Чтобы шагнуть вперед, он чуть-чуть раскачивался. Пар валил у него изо рта и окутывал облачком его голову. Лицо его искажалось болью, и мне почудилось, что по щеке его скатилась слеза.
      Мосей легкими и игривыми шажками подошел к нему и, задрав шапку на затылок, осторожно взял его за руку.
      - А ты, Луконька, не обижайся. Дураки - народ веселый. Иди-ка, шагай-ка, я тебе золотую тропочку проложу.
      Луконя судорожно схватил кривые пальцы Мосея, с натугой отодрал ногу от земли и боязливо шагнул вперед.
      Алеха, скучая, подошел к Луконе и для устойчивости поддержал мешки. Иванка не переставал похохатывать и понукать Луконю.
      Я не утерпел и крикнул:
      - Не тащи, Луконя! Скинь мешки-то! Они - нарочно...
      озорники они. Не надрывайся, Луконя!
      Алеха угрожающе сдвинул брови и погрозил мне пальцем.
      - Брось, парнишка! Не ори под ноги!
      Луконя уже добрался до ворот дранки. Все парни толкались около него, только Мосей опять подал свою руку Луконе и ворковал ласково и бодро:
      - Ты, Луконя, плыви, плыви! Ножками-то линию держи... Исподволь пружинься. На пятку не дави! За моей рукой тянись. Я, брат, до старости лет жил на потеху. Дураки - народ веселый. Они таких, как ты, любят. А я дураковто обманываю.
      Юленков не находил себе места: он бегал вокруг Лукони, плясал и даже бросил шапку на землю. Не помня себя, я схватил палочку Лукони, которая лежала при входе в дранку, и со всего размаху ударил Иванку по спине. Он сгорбился от удара, увидел меня с палкой в руках, кинулся ко мне, вырвал палочку и с визгом замахнулся Я в ужасе закрыл глаза, съежился. Ко удара не почувствовал, палка шлепнулась в мягкую овчину где-то рядом со мной. Я очнулся к увидел, как Мосей вырвал палку из руки_Пванки и совестил его, качая головой:
      - Эх ты... дурак, дурак! С парнишкой связался. Чего с него взять-то! Эх, дурак, дурак!
      Я вбежал во тьму дранки и, ослепший от снега, ничего не увидел, кроме пыльной тесноты. Потом заметил за перилами двух лошадей. Под ногами у них медленно и грузно крутился огромный круг. С одной стороны он уползал под пол, а с другой - сползал откуда-то из-под крыши.
      Луконя лежал на мерзлой земле. Он дышал хрипло и захлебывался. Поодаль лежали тугие мешки. Один из них развязался, и просо золотым песком рассыпалось по земле.
      Мосей стоял на корточках перед Луконей с озабоченным лицом, сокрушенно покачивал головой, цокал языком, толкая рваную шапчонку на затылок, а с затылка на лоб, утешал его, как ребенка:
      - Ничего-о, сейчас отудобишь, Луконя.. оступился маленько. А я, старый дурак, тоже ослеп. Они, шалыганы, накинулись на твою простоту: помоги, мол, Луконя. Шутка ли - три мешка! Чай, девять пудов... Арбешники, чего с парнем-то сделали! Где болит-то, Луконюшко? В баню бы тебя надо отпарить: оно бы кости-то обмякли. Вставай-ка, я тебя домой отведу.
      Но Луконя не шевелился и молчал, только жалко улыбался.
      - Ах, беда-то какая! Ведь вот дураки-то! Веселый народ ! На простоте-то, милок, верхом ездят. Надо бы простотой-то облекаться, как лепотой, да умных обгонять.
      Луконя поднял руку, повернул ко мне лицо и поманил меня пальцем.
      - Поди-ка сюда, Феденька, - сказал он тихо, но внятно, - пойди-ка, чего я тебе скажу.
      Я робко подошел и присел около него на корточки.
      - Кричал я тебе... - бормотал я сквозь слезы. - Кричал:
      "Сбрось мешки-то!" А ты не послушался. Они надругались над тобой.
      - Пущай... Я ведь знал... чего они хотят... Добра-то ведь они не видали... Одни колотушки, палки да скалки...
      Они ребята-то хорошие. Олеша-то - шабер мой. Мачеха у него... Били его и за дело и без дела, а я его в выходе прятал. А Иванку-то когда не обижали? Кто хочет, тот на него и наскочит. Ну, вот мы с тобой, Феденька, на дранке и побыли. Иди домой. Я приду, когда надо будет. Полежу вот маленько и огойду. Меня бог не обидит, от всякой напасти защитит.
      Я смотрел на него с жалостью и болью. Его смирение и готовность отдать себя на потеху парням вызывали у меня недоброе чувство к нему. Я страдал от негодования, и мне хотелось крикнуть ему: "Зачем ты это делаешь? Ты же не кляча, не игрушка для них..." Но протест мой - протест малыша - был бы только забавой для всех, а Луконя не понял бы его.
      Парни сконфуженно ушли на круг и хлестали кнутами лошадей. Алеха подошел к нам и угрюмо сказал:
      - Я сейчас лошадь запрягу, отвезу его домой.
      И вразвалку пошел из дранки. Шаги его были тяжелые и виноватые.
      Мосей закрутил головой, подмигнул мне и ощерил стертые зубы:
      - Простота-то бывает больней кнута.
      XXIII
      Серегу освободили из жигулевки в тот же день. Убитая корова лежала перед открытыми воротами на том же месте, там же валялись обломки прялки и исковерканный самовар.
      Странно веселый и бойкий, Серега прошел мимо коровы и, посмеиваясь, ткнул валенком ее в брюхо. Все ждали, что он распотешит себя дома - сорвет свою злобу на Агафье, но, на удивление, он в этот раз не тронул жену, точно весь перегорел в тот момент, когда сразил обухом топора корову и изуродовал самовар, а потом смело и озорно разогнал урядников и сконфузил пристава.
      Митрий Степаныч вышел на крыльцо навстречу Сереге, немножко хмельной после угощения начальства, и дружелюбно протянул ему стакан водки.
      - Серега, шабер! Держи, выпей за благополучие! Ну, и отчаянная ты башка! Несдобровать тебе, буян неукротимый. Ежели бы я не вызволил тебя, шабер, не миновать бы тебе острога.
      Серега взял стакан, бережно перехватил его левой рукой, снял шапку, бросил ее на снег и истово перекрестился. Он опасливо посмотрел на стакан, опять бережно перенял его правой рукой и с оторопью поднес ко рту.
      - Взаименно вам, Степаныч, с благополучием!
      И выпил медленно, наслаждаясь каждым глотком.
      - Благодарю покорно, Степаныч! А теперь делай со мной что хошь.
      Митрий Степаныч, приглаженный, прилизанный, с участливой улыбкой на скопческом лице, говорил ему задушевно, как старый приятель:
      - Недоимок за тобой больше нет, шабер: я всё погасил.
      Свои люди - сочтемся. Друзья в беде узнаются. Росли мы вместе, а отцы от века из одной чашки ели. Парень ты был легкий, подбористый. И чего с тобой сделалось, Сергей?
      - Бедность заела, Сгепаныч, бездолье. Куска хлеба нет.
      Работаешь до надсады, а спорыньи никакой. На тебя же работаю... Был дом, да съели поедом...
      - Ты бы, шабер, о душе подумал, бога бы помнил, а то без пути душу свою губишь. Посмирнее бы да поумнее жил... А то вот бес-то вселился в тебя, ты и бесстыдствуешь. Ну, кому ты досадил озорством своим - корову-то убил?
      Серега быстро захмелел на голодное брюхо, отшвырнул шапку валенком и с озорной усмешкой уставился на Стоднева.
      - По крайности, волю себе дал, Степаныч. Размахнулся. Запалилась душа. Хоть за душой ни гроша, а свой норов показал. Я ведь, Степаныч, знаю: корову ты нынче утащишь на мясо, а меня к старосте - повинен Сережка Каляганов батрачить у Стоднева. И не моги дыхнуть. И не будет у Сережки Каляганова ни плошки, ни ложки, ни угла, ни прясла...
      Он закрутил головой и закашлялся от смеха.
      - Только ты, Митрий Стоднев, сейчас меня не трог.
      Душа у меня стала просторная: я богаче тебя.
      Митрий Степаныч простодушно утешил его:
      - Иди с богом, Сергей. Все мы грешны, а у меня нет против тебя злого помысла. Погоди, я сейчас вынесу тебе каравай хлеба.
      Серега схватил шапку и зарычал.
      - Я не нищий, Степаныч. А на приманку в капкан не полезу. Продал я тебе душу, а больше схапать тебе нечего.
      И быстро скрылся в своих воротах.
      Недели две он жил тихо и нигде не показывался. Его все жалели, но боялись. Когда-то хороший, веселый мужик, нынче от бедности, от лишений и голода стал злой и дикий.
      Ели они с Агафьей только тюрю - квас, лук и черный хлеб.
      Дети тоже у них не жили: то Агафья скидывала их мертвенькими, то умирали они в первые же дни.
      Каждый день он орал на своем дворе и на голодную корову, и на Агафью, и на кур. Ругался он помрачительно гнусно. Мать с Катей закрывались фартуками и растерянно ахали:
      - А-а, батюшки! Охальник-то какой! Стыда-то нет.
      Словно с него шкуру дерут, с окаянного.
      Отца собирали в извоз недели две. Для нас, детей, это были самые интересные дни. Приводились в порядок сани, накладывались железные подрезы, парились новые завертки, чинились телеги, шиновались ободья. Все это укладывалось на сани, чтобы при весеннем распутье сразу же поехать на колесах. Наш костлявый гнедко равнодушно глядел на эти хлопоты и хрустел соломенной резкой с отрубями. Другую лошадь дед решил взять у Сереги Каляганова. Серега привел свою горбатую пегую кобылу с отвислой губой и передал ее в хомуте дедушке.
      - Ты уж, Вася, подкармливай ее, чтоб не сдохла. А сейчас пускай постоит с вашим гнедком, дядя Фома. Она тебе через три дня рысак будет.
      Дед держал за повод кобыленку и строго опускал лохматые брови на глаза.
      - Садись верхом - и рысью! Выдержит - возьму, не поскачет - домой поведешь.
      Дедушка говорил неохотно, точно Серега навязывал ему свою кобыленку, а деду вовсе не хотелось ее брать.
      - Да ведь рази она сейчас побежит? - злобно хрипел Серега. - Она, чай, не на месиве. Соломы - и той нет.
      У деда дрожали брови и льдистые глаза посмеивались.
      Он любил потешиться над людьми.
      - Садись, садись! Погляжу, как она кнут чует.
      Серега устрашающе вытаращил глаза, поправил шапку и яростно прыгнул на спину лошади. Кобыленка пошатнулась, но не испугалась и не удивилась. Она даже не подняла головы и не дернула хвостом. Серега лежал брюхом на ее горбатой спине и никак не мог закинуть ногу на ее круп. Он болтал валенками, кряхтел, и лицо его набухало от крови.
      Это было так интересно и смешно, что мы с .Семой бегали вокруг лошади и заливались хохотом. Отец стоял около деда, смотрел спокойно и улыбался. Дедушка заботливо взмахнул кнутом и стегнул кобыленку по заду. Пыльная полоса осталась на шерсти, но лошадь только лениво взмахнула хвостом. Серега дрыгал валенками и кряхтел.
      - Ты, дядя Фома, погоди, а го она понесет впрыгашки - разобьет.
      - Держись!
      И дедушка начал стегать кобыленку и по крупу и по ногам. Кобыленка задрожала, мотнула головой и вдруг запрыгала по двору, как деревянная. Серега лежал на брюхе и болтал валенками.
      - Дяди Фома, убьюсь!
      Дедушка бежал за лошадью и стегал ее. Это не старик был, храпун и домовой, а молодой, ловкий мужик, которому хотелось играть и озорничать. Даже отец казался старше его: он издали глядел на деда и Серегу и смеялся в бороду.
      Мы с Семой бежали за лошадью и бросали в нее шевяхами.
      А кобыленка прыгала, пыталась лягаться, и отвислая губа ее болталась, как варежка. Шевяхи шлепались в бока лошади и в зад Сереги. Он хватался за бок и лопатку кобыленки, чтобы не упасть. Дедушка вошел в раж и бесперечь хлестал ее кнутом. Тит лопатой шлепал Серегу по заду и пискливо хохотал. Серега таращил глаза, трясся на спине кобыленки и смеялся: он так и не мог закинуть ногу на ее круп.
      - Дядя Фома, душегуб!.. - орал он. - Разобьюсь... отвечать будешь... Старый черт!
      Кобыленка забежала под навес и уткнула морду в длинную деревянную колоду. Серега спрыгнул, шутя схватил деда в охапку и поднял его над своей головой.
      Сыгней и Тит долго смаковали дедушкину забаву над Серегой, его скачку на своей полудохлой лошади и заливались хохотом. Дедушка ушел куда-то со двора, Сыгней убежал к Филарету, а отец с Титом сгребали шевяхи. Кобыленка Сереги бродила по двору и тыкалась мордой и в пустую колоду рядом с гнедком, и в плетни, и в кучу навоза. Я граблями подгребал сор к саням.
      В эти скучные минуты вошли во двор Кузярь с Наумкой, и я с радостью побежал им навстречу.
      На этот раз Кузярь ошеломил меня неожиданной выдумкой. Мы стояли около телеги без колес, которую чинили для извоза. Каретка ее на связях была скована железными скобками. У Кузяря озорно заиграли глаза, и он с вызывающей решительностью предложил:
      - Ну-ка, кто из вас сумеет языком железку полизать?
      Кто из вас храбрее? Валяйте! Кто проворней и у кого язык умнее трешник дам. Ну? Начинай!
      Я уже хорошо знал жульнические его замашки и всегда ожидал от него всяких опасных выдумок. А мне уже известно было, что такое промороженное железо: оно обжигало, как раскаленный уголь.
      - Ты сам лизни, первый покажи, ежели такой ловкий.
      - Трус, трус! - с обидным презрением дразнил он меня, и глаза его щурились от злости.
      - Ты сам трус. Храбрый-то сам вперед норовит.
      - Я то сделаю, а вы-то трусу веруете.
      - Ну и сделай!
      Наумка покраснел от робости. А я уж сам наступал на Кузяря.
      - Вот те и храбрый! Ты только мастак на других выезжать.
      Кузярь s ужасом почувствовал, что его авторитет смельчака и умника поколеблен, что он сам попался впросак. Он сделал нахальное лицо и сдвинул шапку набекрень.
      - Эх вы, черти кургузые. Я вас на смех поднял, в дураках оставил! С вами и водиться-то - срамота одна. Глядите, как настоящие-то ловкачи козырем бьют. Морозу бояться - в извоз не ездить.
      Он задорно снял варежки, засунул их в карман, наклонился над скобкой и высунул язык. Мы с любопытством стали близко к нему по бокам и замерли. Он осторожно и медленно приближал язык к железке и долго не решался коснуться им скобы. Улучив мгновение, он дотронулся кончиком языка до побелевшего от дыхания кольца. Может быть, он наклонился больше чем нужно или не успел вовремя отдернуть язык, конец его мгновенно прикипел к железу.
      Кузярь хотел сейчас же оторвать его, но не мог. Он пискнул и начал усиленно дышать на скобу, железо покрылось слоем инея. Лицо Кузяря исказилось болезненным удивлением. Он вцепился пальцами в язык и начал лихорадочно отдирать его от железа. В отчаянии он рванул его, и мы увидели на железе кожицу с капельками крови. Из глаз Кузяря капали слезы. Но он улыбался дрожащей улыбкой и лепетал, весь серый от пережитого ужаса:
      - Ну, вот то-то же... Вот те трус! Я не побоялся и язык немножко припаять.
      А слезы текли крупными каплями по его щекам. Он не замечал их или храбрился, чтобы показать нам, какой он молодец.
      В этот момент во дворе Калягановых страшно завизжала Агафья.
      Двор у них был без плоскуши, и снег грязными сугробами лежал даже на крыльце. Агафья, раскосмаченная, распласталась на снегу. Она не двигалась, а только обреченно таращила заплывшие глаза. И лицо, и ноги, и большие руки ее были такие тощие, что мослаки на суставах просвечивали сквозь желтую кожу, а ямки на висках костистого лба были желты, как у мертвеца. Каляганов, в одной домотканой рубахе, молотил ее кулаками. Он уже не сознавал и не видел ничего. И было удивительно, как это Агафья переносит его убийственные кулаки и пинки, когда он на кулачных побоищах считался одним из самых опасных бойцов, когда с одного удара его кулака крепкие мужики грохались на снег.
      Сбегались мужики и бабы со всего порядка.
      Пожилые бабы начали наперебой пронзительно кричать и наскакивать на мужиков:
      - Мужики, отнимите ее. Ведь убьет он бабенку-то. Оттащите его, борова, свяжите его... А, батюшки! Совсем ведь обмерла баба-то! Вот уж бог послал ей наказанье-то!
      Иванка Юлёнков трепался около Каляганова и, к удивлению всех, бесстрашно наскакивал на него и пытался схватить его за портки.
      - Дядя Сергей! Свяжут тебя, дядя Сергей, в волость угонят. Гляди-ка, ведь Огафья-то не дышит. - И вдруг визгливо засмеялся и затопал ногами. Эй, дядя Сергей, выходи против меня на кулачки! Выходи! - И бесстрашно схватил его за валенок.
      В этот миг из кучи мужчин и баб вышел Луконя-слепой и уверенно, спокойно, даже как-то расчетливо, с ясным лицом подошел к Каляганову и с размаху упал на Агафью, прямо под кулаки Сереги. И всех поразил и он сам, и его обличающий голос:
      - Дядя Сергей, грех мертвого человека терзать. Зачем ты на душу казнь такую взял? Плакать будешь - слез не хватит. Отойди, Сергей!
      Все отпрянули, как оглушенные громом. Кто-то застонал и заголосил. Каляганов, точно глухой и слепой, долбил кулаками Луконю. А он, Луконя, все дальше оттеснял Серегу, чтобы закрыть собою тело Агафьи.
      И вот тут совершилось то, что осталось в моей памяти на всю жизнь.
      Мать, маленькая, хрупкая, как девочка, в короткой курточке с длинными рукавами до земли, бледная, с высоко поднятой головой в черной шали, повязанной по-старушечьи кокошником, с крепко сжатыми губами, уверенно и безбоязненно, подошла к распластанной, с раскинутыми руками Агафье, наклонилась над ней и взяла ее голову в руки. Потом низким голосом строго приказала:
      - Возьмите отсюда Сергея-то! Его надо на цепь посадить.
      Неожиданно к Каляганову подскочила Катя, смахнула с его головы шапку и, вцепившись в красные его волосы, рванула к себе. Луконя встал с сосредоточенной слепой улыбкой. Мать истово поклонилась ему и уважительно пропела: