- У нас, Анна, дети-то умом не вышли. Учил, учил их Володимирыч, а все невпрок. Большак-то все хочет показать, что он умнее стариков.
      Отец страдал от унижения, бороденка его вздрагивала, и он притворно улыбался, делая вид, что ему забавно слушать язвительные шутки деда. Он прятал глаза, тер их ладонями и спрашивал у деда, как и что готовить к отъезду в извоз. Об извозе он говорил с почтительной Настойчивостью каждый день. А дед язвил:
      - С твоим умом без порток останешься. Не поехать ли мне с ним, Анна?
      Бабушка Простодушно негодовала:
      - Да будет тебе отец, шутоломить-то! Чай, Васяньха-то не хуже других. Не первый год ездит и ни разу без прибытку не приезжал. А тебя, бывало, и обсчитают, и долгами опутают.
      Бабушка любила детей, как клуша цыплят, и стояла за них горой.
      - Поговори у меня! - сердился дед. - Не бабьим умом дела эти делаются. - И сурово обращался к отцу: - Собирайся! На санях выедешь, а телеги - на сани.
      В эти дни произошли события, которые до дна перевернули всю деревню. Жили люди в своих избах тихо, устойчиво, дремуче, как медведи в берлогах. Похороны и родины не нарушали скучной однообразной жизни. Лежание на печи, курная баня, избяной угар, мертвая тишина деревни, затерянной в снегах, все это было вековой обыденностью, которую, казалось, не изменит никакая сила. Вырваться из этого житья было невозможно: уйти на заработок мог только тот счастливец, который расплатился с недоимками, но и его в любое время могли пригнать по этапу. Власть старика отца, сила круговой поруки держала мужиков в деревне, как скот, в загоне. Каждый чувствовал себя безнадежно прикованным к своей избе, к своей голодной полосе, к своей волости. Какие же могли произойти события в этой скудной и беспросветной жизни, которая охранялась и стариками, и миром, и древлим благочестием, и полицией, и старшиной, и земским начальником!..
      События разразились внезапно и ошеломительно.
      Однажды поздним утром, когда снег был уже оранжевый от мутно-красного солнца и синий в оттенях, а над избами столбами поднимался лиловый дым, в деревню ворвались пять троек с колокольчиками. Из дворов выбегали мужики, бабы, ребятишки с испуганными лицами. Такие колокольцы были только у начальства, которое редко заглядывало в нашу деревню. Тройки остановились у съезжей избы старосты Пантелея. Эта пятистенная изба стояла по соседству с избой Ваньки Юлёнкова. Староста Пантелей, зажиточный мужик, с черной бородой во всю грудь, с короткими кривыми ногами, ходил, качаясь из стороны в сторону, нахлобучив шапку или картуз на самый нос, и говорил фистулой, но важно, как подобает сельскому голове. Он недавно овдовел и нился на молодой девке, рябой, дураковатой и бессловеснопослушной, которая вошла в его избу, полную детей, маленьких и больших.
      - Только дура - хорошая мачеха, - рассуждал Пантелей, упрямо глядя себе в ноги. - А умная о себе думает, не тужит и не служит: убыточная.
      Пантелей ходил в старостах уже несколько лет, и к нему так привыкли, что не могли себе представить другого старосту. Он арендовал землю у Измайлова, торговал свечами, воском, кожами, имел свою дранку и воскобойню, а свечи делали ему бобылки. Он был исполнительный староста, строгий и взыскательный, но мужики уважали его за то, что он часто защищал их от крутых мер по взысканию недоимок. Во время сбора податей сам платил за несостоятельных недоимщиков, но зато выколачивал из них долги отработками и батрачеством.
      Со всех сторон потянулись к съезжей старики с палками в руках, как полагалось ходить на сход главам семей. Тройки стояли в обширном крытом дворе Пантелея и позванивали колокольчиками и бубенчиками. Мужики столпились у избы, на улице и, опираясь на палки, уже галдели на весь порядок. Пришла и Паруша с подогом в руке. Мужики все еще тянулись к съезжей, подходили и сторонские - группами, в одиночку, и с луки, и от дранки, и со стороны Крашенинников. Нам, малолеткам, было не понятно и не интересно, о чем галдели и спорили мужики: мы с нетерпением ждали, когда выйдут к сходу приезжие таинственные люди, и чутко прислушивались к перезвонам дуговых колокольцев.
      И вправо и влево на длинном порядке у изб стояли бабы.
      Всезнайка и проныра Кузярь уже успел пролезть в самую гущу толпы и смотрел на нас с Наумкой и Семой с дьявольским видом человека, которому уже известен загадочный приезд начальства.
      - А я знаю, хы... я знаю, зачем они нагрянули...
      - Знаешь, так скажи.
      - Кладите мне по трешнику - скажу. Сроду не узнаете.
      - И без тебя узнаем. Ловкий какой на трешники! Сорока тебе на хвосте принесет.
      - Кладите трешники, а то покаетесь. Я уж во двор слетал и у кучеров все выспросил. Ох, и дела будут!
      - Знают твои кучера...
      - Дадите по семишнику - в избу взойду и все как на ладони увижу. Пойдем с тобой, Федюк, сам увидишь. Только, чур, семишники - за вами.
      Он дернул меня за рукав, и мы побежали вокруг толпы к открытым воротам. Это событие опять связало нас дружбой.
      У самых ворот Кузярь вдруг остановился и озорно взглянул на меня. Он торопливо стащил варежку с руки и вынул из кармана засаленной шубенки маленького котенка - серенького, пушистого, который судорожно шевелил лапками и смешно плакал розовым ротиком.
      - Вот видишь? Этого зверя я кореннику на репицу положу. Знаешь, что будет? Как рванет, как забесится - все тройки с ума сойдут. Вереи вынесут.
      - А зачем?
      - Эх, дурак! Да ведь потеха будет. Все село - на дыбы.
      Мы не успели подойти к воротам: навстречу нам тесной кучей вышло начальство. Впереди, выпятив грудь, в черной шубе с серебряными погонами и в плоской шапке с кокардой, шел высокий человек с рыжими усами, с выпученными глазами. Рядом с ним степенно переваливался с боку на бок Пантелей в суконной бекеше, а за ними - полицейские в таких же плоских шапках с кокардами, усатые, по-солдатски свирепые, с оранжевыми шнурами, надетыми на шею, а еще дальше - какие-то сторонние мужики.
      Кузярь шепнул мне торопливо:
      - Ну, идем... никто не увидит...
      Но я остановился, пораженный и испуганный. Эти люди показались мне зловещими и до помрачения страшными.
      Мужики сняли шапки и сразу застыли в молчании. Я побежал обратно туда, на снежную горку, на крышу "выхода", где толпились парнишки. Там уже стояли и взрослые парни, а среди них Сыгней и Тит.
      Пантелей помахал шапкой и по-бабьи крикнул:
      - Старики, их благородие прибыли... насчет недоимок и земельных платежей.
      Толпа робко зарокотала и покрыла голосишко Пантелея.
      Усатый начальник выпучил красные белки и рявкнул:
      - Молчать! Бараны! Слушай!
      Толпа сразу угомонилась, и Пантелей опять закричал надсадно:
      - Все сроки просрочены, мужики. А недоимок много.
      Опись сейчас будет - имущество, скотину со двора изымут - Подожди, староста! - опять хрипло рявкнул усатый начальник. - Антимонию разводишь. Тут у вас все кулугуры: они все скрытые враги и обманщики. Их проучить надо, подлецов, мошенников. Сейчас на лошадях поедут урядники с сотскими по всему селу, чтобы не укрыли скот и домашние вещи. На каждый десяток домов назначить людей, и будем отбирать по списку. С молотка, на площади, у церкги... черт их раздери! Писарь, читай список!
      Безбородый, криворотый, с длинными верхними зубами грызуна, писарь начал читать фамилии недоимщиков.
      Я услышал имена Юлёнкова, Калягакова, Ларпвона... Писарь читал долго и называл сумму недоимки. На дедушке тоже числилось несколько рублей.
      Около избы Ваньки Юлёнкова закликала, завопила Акул-шг., жена Ваньки. Где-то неподалеку истошно закричала другая баба, еще дальше - третья. Этот бабий визг стал перекатываться волнами и далеко к близко. Толпа глухо заворчала, мужики стали одурело оглядываться. Даже парнишки застыли на месте, не понимая, что случилось. По деревне лаяли встревоженные собаки. Густая толпа мужиков в затасканных, заплатанных полушубках заворошилась, заволновалась, загудела, несколько надорванных голосов закричало с отчаянием и злобой. Казалось, что эта туго сбитая толпа рванется к начальнику, к урядникам, к Пантелею и начнет молотить их палками и кольями. Но хриплый голос начальника опять оборвал эти крики:
      - Молчать, болваны! - И залаял матерной руганью. - Какие это сукины дети смеют орать? Подать их сюда! Что это за сброд, староста? Не умеешь держать их в руках?
      Сыгней с любопытством смотрел на толпу, на полицейских и щурился от смеха.
      - Эх, как этот барбос чешет! А буркалы-то... словно яйца гсатает. Ну, ребята, сейчас они начнут коров и овец со двороз выгонять, по сундукам лазить. Зато Митрию Стодневу да Пантелею лафа: скупят все, а потом за шиворот схватят мужиков... Тут толкуют, что это они сами состряпали. Титок, беги домой, скажи, чтобы бабы сарафаны прятали да чтоб самовар в снег закопали.
      Тит, озираясь, с искаженным от трусливой злобы лицом, сполз с "выхода" и, оглядываясь, пошел вразвалку через дорогу к нашей избе. У нашего амбара стояли мать и Катя в курточках с длинными рукавами и кутались в шали. Мать прижимала к лицу конец шали и плакала, а Катя стояла угрюмая, с окаменевшим лицом и шевелила губами - чтото сердито говорила матери. Когда Тит прошел мимо них, кивнув на избу шапкой, они пошли вслед за ним, оглядываясь и прислушиваясь не то к тому, что происходит на сходе, не то к завыванию баб на деревне.
      На дворе у Пантелея вдруг забрякали разноголосые колокольчики. Истошно закричали люди, что-то грохнулось и затрещало, залягались лошади, и из ворот бешено вырвалась тройка с пустыми санями и вихрем понеслась по улице.
      Вслед за нею побежали два кучера, а за ними несколькo мужиков. Толпа повернулась в сторону умчавшееся тройки, которая скрылась в облаках снега. Начальник заорал, замахал кулаками, и я увидел, как он начал бить по лицу нашего сотского, бывшего солдата, с саблей через плечо. Пантелей стоял без шапки, бледный и почтительно умолял его о чемто. Тот обернулся к нему и ткнул его кулаком в бороду.
      Пантелей пошатнулся и с плачущей улыбкой продолжал умолять его, кланяясь и прижимая руку к груди.
      Незаметно к нам прибежал Кузярь и, захлебываясь от смеха, победоносно притопывая валенками, захвастал:
      - Вот как подрали, ага! Как рвакули, как хрястнули, думал - и мокренького от меня не останется. А они, черти, и не заметили... ямщики-то. Водку хлещут. Котенка-то я на репицу к шлее мотовязком привязал. Вцепился он в репицуто когтями, тут коренник-то и заплясал - да на дыбы, да лягаться. Ух, и шарахнули! Брякнулись об столб, об другой... и как ветром вынесло.
      Сыгней схватил Кузяря за шиворот и зашипел на него, вытаращив глаза:
      - Ах ты, гнида!.. Сейчас же домой! Башки тебе не скосить... Видишь, что из-за тебя делается?
      Кузярь вырвался, задрал шапку на затылок и нахально заиграл глазами.
      - Попробуй-ка ты так сделать, левша! Я еще им не так сделаю... Ишь нагрянули с колокольчиками! Я и самому начальнику усищи сожгу.
      И, приплясывая, забарабанил скороговоркой:
      Было рыло у Кирилла
      Стала рваная хурда;
      Били рыло у Кирилла
      Благородны господа...
      И угрожающе показал мне и Семе кулак: - Давайте семишник, а то окна побью.
      Сема бросился за ним, но Кузярь кубарем скатился с "выхода" и исчгз в толпе.
      Начальник грозно отДЖГЛ какие-то распоряженюг~Уряд-~ ники и староста с сотским окружили его и пошли во двор.
      Толпа стала расходиться в разные стороны, а многие мужики побежали домой, забыв надеть шапки. Из ворот с малиновым звоном выехали тройки: две промчались в одну сторону, а одна - в другую. Отдельно, на четвертой тройке, сидел начальник. Пантелей пристроился рядом с ним неудобно, бочком. Они пересекли улицу и скрылись за кладовыми Митрия Степаныча. Урядник с саблей на боку и двое мужиков прошли вдоль избы Пантелея к Ваньке Юлёнкову, а другой урядник, тоже с двумя мужиками, направился через дорогу на наш порядок. Сыгней с испуганным лицом пошел вслед за ними.
      Мы с Семой скользнули с холмика "выхода" и бегом пустились через улицу к амбарчикам - домой. Но в эту минуту на дворе у Юлёнкова опять завыла Акулина. Из ворот выбежали три черные овцы, а за ними мужик гнал хворостиной костлявую пеструю корову. За ее рога хваталась Лкулина и, падая, плакала навзрыд. Она давно лежала больная в постели, а сейчас выползла и, волочась рядом с коровой, впивалась пальцами в рога и причитала:
      - Не отдам! Батюшки мои! Коровушка моя! Кормилица! Не отдам! Не предавайте смерти! Чего же делать-то будем? Пропадем, сгибнем... Пожалейте, Христа ради!
      Урядник оторвал ее руки от рогов и, свирепо ругаясь, отбросил ее от себя на снег. Акулина свернулась в комок и завыла, а потом встала на колени и протянула руки к корове. Попробовала встать, но опять упала, уткнувшись головой в снег. Сам Ванька, без шапки, с искаженным от бешенства и ужаса лицом, в распахнутой шубенке, тащил за хвое г корову назад и визжал плаксиво и яростно:
      - Хвост ей вырву... а не дам! Сдыхать мне, что ли?
      Сволочи! Разбойники!
      Он бросил хвост, одурело подбежал к мужику, который подгонял корову хворостиной, и ударил его по лицу.
      - Убью! Горло перегрызу! Грабители!
      Обезумевший, он подскочил к уряднику, но тот обернулся и с размаху ударил его в грудь.
      Почудилось, что всюду заорали мужики, и началась свалка. .
      ХIX
      У нового пятистенного дома Митрия Степаныча стояла тройка, позванивая целым набором колокольчиков под дугой. Кучер в тулупе, с красными вожжами в руках сидел на облучке. Начальник и староста, должно быть, пошли в гости к Стодневу. А у ворот Сереги Каляганова стоял урядник, поддерживая левой рукой саблю, и строго покрикивал.
      Перед ним на снегу стоял медный самовар в зеленых пятнах и лежала на боку старенькая прялка. Из ворот неохотно шла костлявая рыжая корова. Агафья не кричала, молчал и Серега, словно их и дома не было. Но когда двое мужиков выгоняли на улицу к уряднику корову, Серега неторопливо и как будто равнодушно вышел из ворот с топором в руке и быстрым взмахом ударил ее обухом по лбу. Корова глухо замычала, зашаталась, упала на колени, грохнулась на бок и судорожно забила ногами.
      - Ты что это делаешь, каналья? - заорал на Серегу урядник и схватил его за грудки. - Душу выдавлю, прохвост!
      Серега без труда оторвал его руку, отбросил от себя.
      - Ты не шути со мной, урядник, ежели жизнь дорога.
      Урядник отшатнулся от него и дрожащей рукой начал вынимать саблю. -А Серега с угрожающей насмешкой предупредил его:
      - Ты своей жестянкой со мной не играй, полиция!
      Он так же спокойно взмахнул топором и ударил по самовару, и самовар сразу весь сморщился и стал похож на корытце. А Серега походя растоптал и прялку и, не оглядываясь, зашагал обратно во двор.
      Урядник растерялся: то он бросался вслед за Серегой, то возвращался и свирепо ругал мужиков. Мужики почесывали головы и ухмылялись в бороды.
      Хватаясь за саблю, он опять кинулся вслед за Серегой, но вдруг остановился и погрозил ему кулаком.
      - Арестую мерзавца, в тюрьме сгною.
      Серега повернулся к нему с топором в руках. Урядник, стараясь не терять достоинства, оглядываясь, торопливо побежал к дому Стоднева. Серега затрясся от хохота, выпятив красную бороду, но злоба его не угасла. Мужики робко отошли в сторону и трусливо посматривали на Каляганова. Он погрозил им топором.
      - Эх вы, олухи, дураки еловые! Своего брата мужика...
      дуботолы!
      Переминаясь с ноги на ногу, один из них, с бородой мочалкой, виновато забормотал:
      - Да ведь... наше-то дело какое, голова? Рази ослушаешься? Сам посуди. Наше дело подневольное. Ты сам-то как бы?..
      Я ни разу не видел в селе этих мужиков: должно быть, их привезли из волости
      На высокое крыльцо дома Стоднева вышел пристав.
      - Взять его, негодяя!.. Ар-рестовать!.. Посадить в жигулевку и жрать не давать!.. Я с ним потом поговорю...
      Двое урядников сбежали с крыльца и вытянулись перед приставом.
      - Взять сию же минуту! Ур-рядники, скр-рутить ему руки веревками!
      - Ваш блаородие, - выступил на шаг вперед усатый урядник, - разрешите.
      - Ну-у? Рразговаривать?
      - Ваш бла-ородие, ежели он воспротивление окажет?
      Он, как жеребец, сильный.
      - Что? Какой же ты унтер-офицер, ежели с мужиком не можешь справиться? Кто ты - полиция или баба? Марш!
      Серега шел к ним с веревкой в руке и с усмешкой пробасил:
      - Не бойся, урядник! На, бери веревку-то. Вяжи!
      Он швырнул веревку на снег, а сам повернулся к уряднику спиной, заложив руки назад. Урядники подбежали к нему и стали связывать его руки. Пристав разгладил свои бакены и ударил кулаком по перилам.
      - Ага, мерзавец, одурел от перепуга? То-то же! Вяжи его круче, а в жигулевке скрутите ему и ноги!
      Каляганов усмехнулся, как человек, для которого теперь уже все кончено и бояться ему нечего.
      - А ведь это не я, вашбродь, трусу-ту верую, а твои урядники. Он вон, усатый-то таракан, к тебе жаловаться побег. Да и ты вот боишься меня: велишь ноги крутить.
      Да ежели бы я захотел, так я всех вас разбросал бы, как ягнят.
      Пристав вытаращил глаза, опять стукнул кулаком о перила и вдруг неожиданно хрипло захохотал.
      - Ах ты, разбойник стоеросовый! Верно! Хоть ты и негодяй, н-но... молодец. Вожжи отставить! Он и сам пойдет в жигулевку. Ведите его!
      Кяляганов, не переставая усмехаться, пошел впереди урядников.
      К нам тоже пришел сотский, высокий мужик в шубе, с саблей через плечо, в новых валенках - Гришка Шустов, который жил на той стороне. Он тоже бывший солдат. Служил он в сотских несколько лет и за эти годы построил себе новую избу и справил две лошади. О нем говорили, что он ловко насобачился выжимать "хабару" из мужиков. Он отвел в сторону отца и о чем-то пошептался с ним. Отец, довольный, повеселевший, торопливо скрылся в избе. После этого к нам никто не заходил.
      По селу выли бабы, лаяли собаки, надсадно кричали мужики. По луке к церкви гнали овец, провели несколько коров, потом привезли два воза какого-то добра. Мимо нашей избы к церкви браво прошагал пристав. По одну сторону почтительно, но с достоинством шел Митрий Степаныч в бекешке, в каракулевой шапке и в своих высоких валенках с крапинками, а по другую шагал вперевалку Пантелей.
      Весь этот день был угарный от страха и ожидания бед.
      Никто из взрослых не выходил из избы, говорили вполголоса и прислушивались к окнам и к двери. Только дед, с палкой в руках, уходил куда-то и долго не возвращался. Бабушка стонала, вытирая запоном глаза, и причитала:
      - Беда-то какая приш.га, господи! Народ-то обидели.
      Скотинку отняли у неких... Что они будут делать-то теперь?
      Ложись да умирай. Съест бедность-то. Так же вот года три тому будет... нагрянули, как воронье... погнали, потащили...
      в коробьях хурду-мурду перерыли. А весной люди-то стали падать, как мухи, что ни день - то покойник. Мякину ели, корни рыли. От брюха и умирали. А детишек тогда как метлой вымело. Лошадей хоть и не брали, а для мужика и лошадь тогда в тягость была - нечем кормить-то. Все плетни и прясла изгрызли. И дохли. Вот и сейчас то же будет. Куда же дедушка-то ушел? Все сердце изболелось. Как бы беды какой не случилось. Спаси, господи, и помилуй!
      Вслед за дедом скрылся и отец, а потом и Сыгней, а Тит, молчаливый и замкнутый, пропадал во дворе, возился в клети, в "выходе", в амбаре и таинственно, с оглядкой шел в погребицу. Я уже знал, что он подбирал вещи и прятал их где-то в надстройке погреба. Он, как сорока, хватал всякую мелочь и тащил в свое, только ему известное место.
      Я из любопытства подсматривал за ним, но он хватал меня за воротник шубенки и с испугом скареда выбрасывал из амбара или из погреба.
      - Прочь отсюда! Волосы выдеру. Ишь нос сует, как воришка. Чего тебе надо?
      Чтобы задобрить его, я шепотом обещал ему:
      - А я много кое-чего нахожу. Хочешь, я тебе приносить буду? Гвозди, пуговицы, подковы... У меня и грош старинный есть.
      У него вспыхивали жадностью всегда подозрительные глаза.
      - Ты все тащи, не отдавай никому. Мне тащи и никому не говори. Когда женюсь, у меня уж свое хозяйство будет.
      И отделюсь. Приходи тогда, я тебя чаем поить буду. Отецто твой на сторону хочет, а я свою избушку ухитаю. И буду жить-поживать, добра наживать.
      И он счастливо смеялся, мечтая о каких-то своих радостях.
      Сема сидел дома на чеботарском стульчике и делал грабли. Он был доволен, что один в избе, что никто ему не мешал, и с беззаботностью напевал фальшивым голоском какие-то песенки.
      Матери не было весь день: она отпросилась к больной бабушке Наталье поухаживать за ней и побыть с ней, чтобы она не "обневедалась", ежели случится "несчастная статья": вдруг нагрянут к ней "эти татары"... Катя часто убегала куда-то, оживленная, нетерпеливая, взмахивая длинным пустым рукавом, и кричала от двери:
      - Я скоро приду, мамка! Погляжу, разузнаю, что у шабров делается.
      А бабушка огорченно стонала в чулане:
      - И помочь-то некому: все подолы подняли, разбежались. Корова-то не поёна, овцам-то надо бы корму дать.
      Беды-то сколько наделали!
      Я давал корму скотине и поил корову. Потом выбегал на задний двор и смотрел на заречную сторону. С гор по санным дорогам гнали овец и коровенок. За ними кучкой спускались бабы и визгливо плакали, и эти вопли были похожи на похоронные выкликания. Казалось, что на деревню спускалась какая-то угрюмая тень и избы присели, съежились и ослепли. Изба бабушки Натальи тоже как будто зарылась глубже в гору.
      В ограде церкви бродили коровы и овцы, чернели кучи домашних вещей и толпились мужики и бабы. Я стоял у прясла и глядел на скотину, которая ворошилась за огра дой, как в загоне, блеяла и мычала от голода, на мужиков без шапок и плачущих баб, сбитых в кучу у паперти. Мужики галдели, кто-то надрывно кричал. Опять что-то бубнил писарь и хрипло лаял пристав.
      Цепкие холодные пальцы, тонкие и жесткие, схватили мое лицо и прилипли к глазам. Я сразу узнал Кузяря. Он умел подходить незаметно и внезапно.
      - Кузярь-гвоздарь, тебя урядник искал - хотел в жигулевку посадить да выпороть.
      Он быстро отнял руки и засмеялся.
      - Черта с два! Я им еще покажу.
      - А что ты сделаешь? Ты сейчас и носа не высунешь.
      Коричневые его глазенки стали острыми, жгучими и отчаянно озорными. Было ясно, что он задумал что-то - Хочешь, докажу? Пойдем со мной.
      Мы пролезли сквозь прясло, пробежали к моленной, потом к жигулевке, где сидел Каляганов. Кузярь не утерпел и воткнул лицо в окошечко.
      - Дядя Серега, не робей! Митрий Степаныч за тебя горой. Я сам слышал у церкви был.
      Злой голос Каляганова прогудел глухо:
      - Зря, значит, я веревку-то оставил: удавит он меня-, ежели горой за меня. Ему изба моя нужна да двор.
      - А я, дядя Серега, уж кутерьму устроил: тройку-то я угнал. И сейчас кавардак чебурахну.
      Каляганов хрипло засмеялся и закашлял.
      - Качай невзначай, Ваня, и не будь дураком - не поддавайся.
      - Черта с два: пой песни, дядя Серега.
      Серега опять засмеялся.
      - Пой песни, да не тресни.
      Мы перебежали к пожарной и с задней стороны подкрались к церковной ограде. На нас с любопытством и настороженностью уставились морды овец и голодных коров Кузярь вынул из валенка палку, ловко отворотил гнилой плинтус в ограде и выдернул несколько дощечек из решетки.
      Когда дыра стала широкой, он поманил овец, протягивая им кусок хлеба:
      - Бараша, бараша!.. Тпруся, тпруся!.
      И засмеялся.
      - Видал? Сейчас вся скотина из ограды попрет. Разом по селу разбежится.
      Не успели мы добежать до сарая пожарной, как овцы ринулись в дыру ограды, за ними помчались и другие, которые бродили вокруг церкви. Ограда под напором овец стала разлетаться гнилой щепой, а потом грохнуло целое звено. Два теленка, один рыжий, а другой пестрый, подняли хвосты и побежали за овцами. Медленно шагали четыре коровы: одна, черно-бурая, шла к нам, три другие спускались под гору, к речке. Люди забегали и замахали руками. А мы бысгро проползли по глубокой дорожке в снегу к нашему пряслу и юркнули в кучки раскиданной соломы. Мужики гонялись за овцами, телятами и коровами, а те убегали от них во все лопатки. Мы хохотали с Кузярем и от удовольствия дрыгали ногами.
      От церкви по луке шли к нашему порядку мужики. Еще издали я увидел деда, а позади него, скосив голову к плечу, шагал отец с Филаретом и Сыгнеем, и видно было издали, как они смеялись.
      Мы бегом помчались во двор. Кузярь махнул мне рукой и выскочил за ворота. Но порывисто остановился и, озираясь, приложил ладони рупором ко рту:
      - А тройка-то ускакала совсем. Так и упорола с котенком. Черта с два его сбросишь, - привязанный. До самых Выселок... десять верст, как ветер, летела...
      Я не успел спросить его, откуда он это знает: Кузярь уже махал валенками далеко и быстро скрылся за кладовой Стоднева.
      Я вошел в избу, разделся и залез на печь. Катя стояла в дверях чулана и говорила торопливо и возбужденно, двигая лопатками. Ни она, ни бабушка меня не заметили.
      Семы в избе уже не было.
      - Ой, мамка, чего делается!.. Ваньку Юленкова избили в кровь... А он ревмя ревет. Акулину на руках в избу внесли... Ничего-то у них не осталось. Тут тетка Паруша подошла, растолкала и сотских и мужиков и орет: "Ах, чтоб вас разорвало! Вы чего это над мужиком-то издеваетесь? Обездолили, бает, да еще терзаете. Прочь отселева!" Да с падогом на них.
      - Ох, давно-о я ее знаю!.. - Голос бабушки помолодел при воспоминании о прошлом. - Еще в девках мы с ней водились. Уж такая была озорница да карахтерная - парни ее боялись. Первая плясунья была. А когда на барский ее взяли, в девичью, сторонние баре приезжали любоваться ею и всё купить ее хотели. А наш барин смеялся и покрикивал:
      "Эта девка - богатырь. Я ей мужика найду под стать. Они наплодят мне таких мужиков, кои будут целыми копнами ворочать..." А мужика-то ей за провинность маленького дали. Она его, для смеху, на руках носила.
      И бабушка засмеялась, но и смех ее был похож на стон.
      - Да будет тебе, мамка! - оборвала ее Катя, но сама засмеялась. - Он, старичишка-то ее, и умер как-то не полюдски: поехал на гумно и замерз.
      В избу вошел дед, а за ним отец. Выдирая лед из усов и бороды, дедушка щерился от усмешки.
      - Смеху что было! Согнали скотину-то, а она проломила ограду - и наутек. Много ли гнилью надо-то! Сперва и не заметили. Тут пристав с Митрием да с Пантелеем торги да переторжки устроили. Бабы плачут, мужики в ноги кланяются, а скотина-то - хвосты на спину. . Смеху что было!
      Отец посмеивался в бороду и в тон деду подсказал:
      - А как пристав-то... кулаками на каждого. А Митрий Степаныч успокоил его: "Мы, бает, всё по списку соберем.
      Пожалуйте ко мне обедать".
      "Никто не видал. Вот так мы!" - подумал я и почувствовал себя на несколько лет старше.
      Я уже ничего не боялся и осмелел, свешивая голову с веретья над задорогой. Кузярь мне показался теперь умнее и сильнее самого пристава.
      - А где ребятишки-то? - благодушно спросил дед - Все разбежались...
      - А я-то? Чай, я здесь... - задорно крикнул я и засмеялся, довольный, что меня никто не заметил.
      - Да ты когда это прибежал-то? - удивленно крикнула Катя. - Мы тут с бабушкой беспокоимся: где, где он? А ты уж на печи.
      - А я, бай, попадет кому под руку парнишка-то, побьют еще, - простонала бабушка. - А он на печи с тараканами.
      И голосу не подает.
      - А я все видел, - похвалился я. - Сейчас только пришел.
      - Мать-то к баушке Наталье пошла, - плоха стала баушка-то.
      Отец присел к краю стола и принялся тереть ладонями глаза. Я уже знал, что тер он глаза в присутствии деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Вдруг он засмеялся.
      - Володимирыч-то чего отчубучил, батюшка... Перед приставом вытянулся по-солдатски и как топором отрубил:
      "Разрешите, вашбродь, купить мне коровенку Юлёнковых.
      Сколько положите - внесу сей минут". А пристав на него - как пес- "Гав, гав, кто такой? Зачем тебе коровенка?" - "Для хозяйства, вашбродь. Я солдат. Георгиевский крест имею, с турком воевал". - "Ага, герой, бает, честь отдаю георгиевскому кавалеру. Вынимай пятишну и бери".
      Дед лег на лавку, положил голову на колени бабушки и блаженно закрыл глаза, когда она начала деревянной гребенкой и пальцами перебирать его волосы.
      - Он хоть и табашник, и бродяга, и еретик, а человек хороший. Я его сколь годов знаю. Ты, Васька, зло свое из головы выкинь. Проучил он тебя, и ежели что - опять в дураках будешь.
      Отец молча и угрюмо встал, снял шубу со стены и, накинув ее на плечи, вышел из избы.
      - Отпустил бы ты его на сторону, отец. Едоков много, а земли-то на одну борозду.
      Но дед уже храпел, сотрясая воздух, и чудилось, что от его храпа дрожали и стена и печь, а тараканы испуганно разбегались в разные стороны.
      XX
      Коровенку свою Юлёнков опять загнал в хлев, а вечером, когда все мы сидели за столом и ужинали, он пришел к нам и, крутя головой, бормотал сквозь смех:
      - Ввалился в избу-то... слезами весь изошел... а мою пестравку, гляжу, швец за рога тащит. "Ваня, кричит, получай свою скотину! Чуть, бает, по дороге не сдохла. Накорми, напои ее!" А баба лежит и стонет: "Иди, в ноги Володимирычу поклонись!" Выбежал я и брык ему в ноги.
      А потом зло взяло, ору: "За то, что корову привел, сто раз в ноги поклонюсь. А за то, что обохалил меня, зубы тебе выбью. Нищим ты меня сделал, милостыньку подал, без ножа зарезал. Теперь каждый пальцем будет в меня тыкать.
      "Нищий, нищий! Коровий пасынок!"
      Дед вскинул на него жесткие глаза и пошевелил бровями.
      - А я на месте Володимирыча схватил бы тебя за вихры да заставил бы себе валенки целовать. Чего бы ты сейчас без коровы стал делать? Помер бы со своей Акулиной-то...
      Ванька заерзал, вскочил с лавки, закричал и замахал руками:
      - Да ведь, дядя Фома! Чай, честь-то дороже денег. Доброе-то имя слаще коровьего вымя. Хоть бы тебе доведись - заплакал бы от обиды. А я надел имею, хозяин.