Всемирная история без комплексов и стереотипов (№1) - Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 1

КСТАТИ:

«Я учу, что есть высший и низший типы человека и что одиночка при определенных обстоятельствах может оправдать существование целых тысячелетий».

Фридрих Ницше

Бэкон, несомненно, относился к категории тех самых одиночек, которые останавливают Бога в его вполне понятных намерениях вылить ведро кипятка на общечеловеческий муравейник.

Такие люди, как Бэкон, являются центральными персонажами эпох, а вот короли, министры, военачальники и т.п. — всего лишь фоном.

В эпоху Роджера Бэкона правил английский король Генрих III (1216—1272 гг.). Среди наиболее влиятельных и наиболее опасных для государства людей, окружающих короля, был Винчестерский епископ Пьер де Рош, человек жестокий, коварный и весьма ограниченный, что, однако, не мешало ему разрабатывать далеко идущие планы, направленные против короля.

Учитывая то, что «Пьер де Рош» по-латыни звучит как «Петрус де Рупиус» (в переводе означает «скалы и утесы»), Бэкон на королевском приеме предупредил Генриха о грозящей опасности довольно оригинальным способом. «Государь, — обратился он к королю, — скажите мне, что более всего угрожает тому, кто плывет через бурное море к берегу?» Король несколько удивился такому вопросу, но ответил без раздумий: «Наверное, бурное море…» «Увы, не совсем так, ваше величество, — покачал головой Бэкон и добавил, пристально глядя прямо в глаза Генриху, — более всего ему угрожают скалы и утесы».

Король улыбнулся и кивнул в знак понимания.

Видимо, этот намек понял не только король, если вскоре после его смерти Роджер Бэкон был заточен в монастырскую тюрьму, где провел долгих 14 лет, почти до конца своей жизни. Монастырская тюрьма, конечно, не застенки инквизиции, но, как и всякая тюрьма, то самое бедствие, от которого не принято зарекаться, если обладаешь мало-мальски философским складом ума а уж его-то Роберту Бэкону было не занимать…

КСТАТИ:

«Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией».

Франсуа де Ларошфуко

Но не над философами.

В особенности такими как Альберт Великий (1206—1280 гг.), Раймонд Луллий (1235—1315 гг.) или Фома Аквинский (1225—1274 гг.).

Последний был очень любим Церковью. Его учение было канонизировано, однако незадолго до смерти Фома Аквинский совершенно однозначно противопоставил веру и интеллект, охарактеризовав свои теологические труды как «сплошную солому»…

КСТАТИ:

«Когда несправедливое правление осуществляется многими лицами, это называется демократией; господство народа имеет место именно тогда, когда широкие массы, благодаря своей силе и численному превосходству, подавляют богатых. Тогда весь народ выступает как один единый тиран».

Фома Аквинский

При всем многообразии философских школ и направлений следует все же отметить, что в оценке демократии (по крайней мере, в ее традиционной трактовке) все свободомыслящие философы сходятся на категорическом ее отрицании.

Так или иначе, но тема демократии даже не упоминалась на многочисленных философских диспутах в университетах Европы.

Каждый университет был своего рода Городом в Городе. Он был независим от городских властей, он сам избирал своих функционеров, сам вершил суд.

Учебные корпуса в сочетании с общежитиями назывались коллегиями. Одну из таких коллегий открыл в Париже некий Роберт Сорбон, подаривший Истории Сорбонну. Что и говорить, великолепный подарок!

Конечно, студенты (как и во все времена, впрочем) вносили в городскую жизнь элемент безалаберности, беспечности и скандальности. Хронисты отмечают, что университетские города лихорадило от студенческих бесчинств. Общежития были буквально оккупированы проститутками, а зачастую и в учебных корпусах устраивались массовые оргии. Все попытки университетского начальства если ни пресечь студенческий разгул, то хотя бы сделать его менее вызывающим, как правило, ни к чему не приводили.

Студенты были завсегдатаями борделей, где плата за посещение проститутки была более чем доступной (в одной хронике упоминается о том, что сношения с четырьмя проститутками стоили не больше цены одного яйца).

И на фоне всего этого — трепетный образ преподавателя Парижской богословской коллегии Пьера Абеляра (1079—1142 гг.), автора «Истории моих бедствий», где описана трагическая история его любви к прекрасной Элоизе, родственники которой свой протест против этой любви реализовали в акте кастрации Абеляра.

Факт вроде бы не такой уж из ряда вон выходящий, учитывая нравы того времени, однако Абеляр так лелеет его трагизм, его непоправимость, спроецированные на любовь, которая, оказывается, платонической может быть, но только в теории, что «История моих бедствий» вполне может называться доказательством от противного теоремы земной любви.

Но Абеляр известен еще и тем, что именно он развил учение, названное концептуализмом. Его знаменитая формула «Понимаю, чтобы верить» вызвала протест ортодоксальных церковных деятелей, и учение Абеляра было решительно осуждено соборами 1121-го и 1140 гг., и это могло иметь гораздо более серьезные последствия, чем кастрация. Но все, как говорится, обошлось, если можно так выразиться в подобном случае…

Русский эротический лубок

А традиционно беззаботное студенчество дарит Истории такой литературный жанр, как бардовская поэзия. Во время каникул студенты бродили по свету в поисках случайного заработка. Наиболее способные к литературе и песенному творчеству стали так называемыми вагантами (от лат. vagantes — «странствующие люди»). Характерная черта поэзии вагантов — радость жизни вне жестких рамок, придуманных ханжами для того, чтобы легче было загонять людей в стойло. Ну, а священникам доставалось от бродячих пересмешников более всех. Конечно, кто-нибудь благонамеренный мог, по идее, сообщить в инквизицию, но, во-первых, ваганты довольно мобильно перемещались, а, во-вторых, благонамеренные, как правило, очень туго соображают, так что пока до них дойдет…

Вот достаточно характерный образчик поэзии вагантов:

Ах, куда вы скрылись, где вы,

Добродетельные девы?

Или вы давным-давно

Скопом канули на дно?!

Может, вы держались стойко,

Но всесветная попойка,

Наших дней распутный дух

Превратил вас в грязных шлюх?!

От соблазнов сих плачевных

Застрахован только евнух,

Все же прочие — увы —

Крайней плотью не мертвы.

Это состояние крайней плоти демонстрировалось при всяком удобном случае, и не только странствующими студентами. Средние века во многом парадоксальны, но прежде всего — многообразием тенденций половой морали, зачастую взаимоисключающих.

С одной стороны — жестко насаждаемый аскетизм, сожжение «ведьм», массовое самобичевание, безбрачие священников и мазохистский культ Прекрасной Дамы, и, в то же самое время, с другой — буйный расцвет проституции, разврат в монастырях, да и вообще где только возможно. Как заметил Ницше, «христианство поднесло Эроту чашу с ядом, но он не умер, а выродился в порок».

В эпоху жесточайших репрессий инквизиции существовали тайные секты, которые провозглашали принципы религиозной проституции, преследуемые Церковью, но обладавшие терпкой сладостью запретного плода.

Члены секты Николаитов, например, отрицали чувство стыда как такового и пропагандировали абсолютную свободу половых отправлений.

Некий Карпократ возглавил секту, согласно учению которой стыд должен творчески приноситься в жертву Богу. Его сын и наследник Епифан развил это учение, установив общность жен членов секты, вменив в обязанность женщинам-сектанткам отдаваться своим «братьям» по первому требованию.

Подобными им были секты Адамитов и Пикардистов. Последняя подверглась жестокому разгрому со стороны инквизиции, и ее члены нашли было приют в Богемии у последователей недавно сожженного Яна Гуса. Последователи оказались людьми высокой нравственности, настолько высокой, что истребили развратников всех до одного, не пощадив даже беременных женщин…

КСТАТИ:

«Добрые должны распинать того, кто находит себе свою собственную добродетель! Это — истина!»

Фридрих Ницше

Но в основном-то мораль подобна медали, которую можно носить то одной, то другой стороной наружу для всеобщего обозрения, и стороны эти не просто отличаются одна от другой…

Из одного документа, датированного восьмым сентября 1327 года, явствует, что по окончании разбирательства дела монастыря бенедиктинок Кельнский епископат вынес решение о сожжении данного монастыря «как гнездилища дьявольской ереси и греховного искуса и срытии его под корень с лица земли».

Суровый вердикт даже по тем временам. Что же такого могли натворить смиренные «Христовы невесты»?

…На высоком берегу Рейна, неподалеку от славного города Кельна, стоял основанный в XI веке монастырь, где послушницами были самые знатные девушки княжества, отказавшиеся от радостей суетного земного бытия.

А на противоположном берегу, как грибы после дождя, вырастали замки и загородные виллы, одна роскошнее другой… Окрестные жители давно уже замечали, что владельцы этих внушительных сооружений, вместе со своими гостями и вассалами, очень часто садились в лодки и переправлялись на монастырский берег, где ими же был сооружен причал…

В такие вечера крестьяне из ближних сел и рыбаки могли слышать вместо божественных песнопений звуки вполне светской музыки и пьяные крики, доносившиеся из-за монастырских стен. А в теплое время года в роще за монастырским холмом можно было и увидеть пирующих рыцарей в обществе полуобнаженных красавиц, забывших о своем обручении с Господом.

Дурная слава монастыря бенедиктинок, разумеется, не была секретом ни для инквизиции, ни для церковных и светских властей, но никакой заметной реакции она у них почему-то не вызывала, что позволяет строить предположения о денежной или телесно-натуральной оплате отсутствия интереса к славе подобного рода.

Но вот, вскоре после назначения нового епископа Кельна, происходит событие, буквально всколыхнувшее весь край. Один крестьянин, бродя в окрестностях монастыря, неожиданно обнаружил подземный ход. То ли из любопытства, то ли из желания поживиться чем-либо, крестьянин берет лопату и фонарь, а затем входит в заброшенный подземный коридор. Вскоре он попадает в квадратный зал с низким сводчатым потолком и замирает в ужасе, увидев груду полуразложившихся младенческих трупиков.

Выронив лопату, крестьянин бросается наутек.

Как явствует из протокола допроса, он, выбравшись на поверхность, долго раздумывал о том, что предпринять дальше. Перед ним открывалось два пути. Первый, греховный, состоял в том, чтобы прийти к настоятельнице монастыря, рассказать ей о своем открытии и получить за дальнейшее молчание немало звонкого золота. Второй путь гораздо более приличествовал честному христианину, и крестьянин избрал именно его…

Он возвращается в страшное подземелье, кладет в мешок три детских трупика и спешит в Кельн, прямо во дворец нового епископа. Тот принимает его, выслушивает, разглядывает ужасные вещественные доказательства, а затем приказывает подать карету…

Посетив подземелье, епископ возвращается в Кельн, после чего устанавливает секретный надзор над монастырем бенедиктинок.

А через несколько дней отряд епископской гвардии буквально штурмом берет монастырь, и его преосвященство, войдя в трапезную, видит перед собой около полусотни мечущихся в панике обнаженных тел — мужских и женских. Кое-кто из рыцарей хватается за оружие, и тут же, в трапезной, происходит кровавая бойня, завершившаяся, разумеется, поголовным избиением голых и пьяных гостей монастыря.

А затем началось долгое судебное разбирательство, в ходе которого стало ясно, что монастырь уже долгие годы фактически был борделем, гостями которого были рыцари из всех окрестных земель.

Часть монахинь, отказавшихся участвовать в диких оргиях, была — по приказу настоятельницы — живьем замурована в стены.

Рождавшиеся у монахинь младенцы также живьем сбрасывались в подземелье через специальный люк — как мусор.

По решению епископского суда монахини были подвергнуты публичному бичеванию и сосланы в дальние монастыри, а их настоятельница — зашита в мешок и утоплена в Рейне.

Монастырь был сожжен, а его обгорелые камни сброшены в реку.

Но сколько монастырей подобного рода продолжали благоденствовать!

Святоши. Литография. 1830 г.

Светские власти проявляли все меньше и меньше интереса к подробностям духовной жизни. Государство постепенно, но уверенно отделялось от Церкви, которая уже не справлялась (да, пожалуй, и не хотела справляться) с ролью овчарки, помогающей пастуху наводить порядок в отаре.

Ее занимали собственные проблемы и планы, в которых узурпация государственной власти занимала далеко не последнее место.

Но короли не дремали, отлично понимая, с кем имеют дело. Они, не доверяя ни феодалам, ни церковникам, создавали им противовесы в виде представительских органов власти. В 1265 году возник английский парламент, состоящий из представителей рыцарства, купечества и духовенства, а в 1303 году был созван парламент Франции. Когда в том же 1303 году Папа Бонифаций VIII уж очень допек французского короля разговорами о двуединой (светской и духовной) власти, тот попросту посадил его за решетку. Оскорбленный Папа вскоре умер.

А в 1377 году, чтобы Папа Григорий XI не слишком много мнил о себе, в Авиньоне был избран альтернативный Папа, чем было положено начало периода, названного «Великим расколом» католичества, когда все новые и новые папы (к римскому и авиньонскому присоединился еще и пизанский) устраивали между собой кровавые разборки с участием наемной военной силы.

КСТАТИ:

«Нельзя царствовать невинно».

Лев Толстой

Впрочем, подобные мысли никогда не посещали любителей царствовать. Папы упорно твердили о том, что они — наместники Бога на земле, естественно, со всеми вытекающими отсюда последствиями, а короли в ответ либо пренебрежительно пожимали плечами, либо предпринимали достаточно радикальные действия по сдерживанию властной активности духовных пастырей.

Эта борьба проходила с переменным успехом, в зависимости от личностных качеств противников. Так, в конце XI века разгорелся ожесточенный конфликт между германским королем Генрихом IV и Папой Григорием VIII по поводу права назначать епископов. Король своим указом лишил Папу реальной власти, а в послании выразился так: «Мы, Генрих, король милостию Божьей, со всеми нашими епископами говорим тебе — пошел вон!» В ответ Папа Григорий VIII освободил всех подданных короля от присяги на верность ему. Крупные феодалы немедленно воспользовались случаем и подняли мятеж против королевской власти. Генрих вынужден был искать примирения с «наместником Бога». С небольшой свитой он отправился на север Италии, где в замке Каносса обосновался обиженный Папа. Стены этого замка стали свидетелями того, как германский король в одной рубашке и босиком, как и надлежит выглядеть кающемуся грешнику, слонялся у ворот в ожидании папского решения. Наконец он был допущен к святейшему отцу и на коленях вымолил его прощение…

Этот эпизод породил крылатую фразу «Пойти в Каноссу», означающую необходимость идти на унизительные уступки.

Правда, Генрих IV поквитался с Папой за свое унижение сразу же после подавления мятежа германских феодалов.

Но с папской властью нельзя было не считаться, и хотя бы потому, что Церковь как-то незаметно, ненавязчиво превратилась в чрезвычайно богатую организацию. В Западной Европе она владела третьей частью пахотных земель, деревнями, торговыми путями и т.д. Церковь взимала со всего населения особый налог на свое содержание — церковную десятину, что составляло в сумме огромные средства, которыми едва ли владел кто-либо из европейских монархов.

Немалые деньги наживались и посредством различного рода сборов и пожертвований в пользу Церкви, а также продажи «святынь» типа волос Христа или гвоздей, которыми его прибивали к кресту. Сказать, что все потребители товара такого характера были сплошь умственно неполноценными, значило бы погрешить против истины; скорее здесь имело место массовое психологическое заражение, спровоцированное, правда, все той же Церковью.

КСТАТИ:

«Невежество — первая предпосылка веры, и поэтому Церковь так высоко его ценит».

Поль-Анри Гольбах

Но вершиной церковного авантюризма была продажа индульгенций — специальных грамот о прощении тех или иных грехов, в зависимости от денежного эквивалента каждой из них. К примеру, убийство могло быть прощено за сумму, в полтора раза превышающую плату за грех изнасилования, которое, в свою очередь, обходилось дороже клятвопреступления, однако в один и две десятых раза дешевле грабежа. Вот так, все имеет свою цену, а раз так, то все можно, выходит, купить. И, соответственно, продать.

Зря они это делали, ох как зря… Нельзя зарабатывать деньги любыми методами, и католическая церковь очень скоро испытает на себе справедливость этой мысли. А пока что— бойкая торговля бумажками, освобождавшими преступников от вероятных угрызений совести и от сомнений в своем загробном благополучии…

КСТАТИ:

Во время воскресной службы священник объявил прихожанам:

— Среди вас находится человек, вступивший в богопротивную связь с чужой женой. Если этот грешник не положит на блюдо десять долларов, я назову его имя с амвона!

Когда блюдо обошло собравшихся и вернулось к священнику, на нем оказалось двадцать десятидолларовых купюр и одна пятидолларовая с запиской: «Пять долларов принесу завтра».

Ну, здесь хоть угрожала перспектива огласки греха, но платить просто так, за неизвестно кем подписанную справку о том, что ее предъявитель отныне не мерзавец, не прелюбодей и не мошенник… Впрочем, а если такая справка подписана не неизвестно кем, а известно кем, что это меняет?

Пока что она, Церковь, диктовала свои условия многим сильным мира сего, а слабых того же мира подавляла, устрашала, впечатляла до обалдения величественными соборами, торжественными мессами, крестными ходами и т.п. Западноевропейская культурная традиция нашла свое воплощение в знаменитых готических храмах, глядя на которые, проникаешься величием человеческого творчества, перед которым отходят на задний план индульгенции, церковные судилища и костры инквизиции.

Собор Парижской Богоматери, Шартрский собор, Амьенский собор, Реймский, Кельнский, Страсбургский, Миланский. А кто помнит тех инквизиторов?

Очень важно, правда, учитывая уроки тех эпох, не допустить новых аутодафе, новых святейших трибуналов, но, если по правде, кто может остановить тех, кто изучает Историю лишь с целью трансформирования ее мерзостей в современные политические программы и формы управления людьми, которые отличаются от животных прежде всего тем, что животных охватывает безумная паника, дикий страх от зрелища насильственной смерти их собрата, а люди, густо заполнив городскую площадь, с огромным воодушевлением глазеют на казнь себе подобного…

Это было всегда и всегда будет. Люди не меняются. Меняются лишь декорации, техника, мода, но никак не характер человеческий…

КСТАТИ:

«Утверждать, что социальный прогресс производит нравственность, все равно, что утверждать, что постройка печей производит тепло».

Лев Толстой

Тем не менее Город строил печи, соборы, ратуши, биржи, больницы, университеты, суды — все необходимое для жизни вне зависимости от ее нравственной окраски или идеологической направленности. Целью жизни прежде всего является сама жизнь.

И она всегда, при любых обстоятельствах побеждала рукотворную анти-жизнь без оглядки на какие бы то ни было традиции, правила и стереотипы.

Искусство очень медленно, но все-таки освобождается от мертвящих догм ненавистников живой человеческой плоти. В готических статуях уже просматриваются под тяжелыми складками одежды выпуклости тела, а лица отражают уже не только скорбную готовность до самозабвения служить отцу небесному, отринув все то, для чего Он, собственно, и сотворил всех нас…

Картины духовного содержания уже соседствуют с полотнами, на которых радуются жизни вполне реальные люди, радуются пока что несмело, в процессе лишь трудовой деятельности, но все же радуются!

Литература воспевала подвиги рыцарей, их верность долгу, любовь к Прекрасной даме и благородство на грани полного самоотречения.

Именно тогда родился прекрасный рыцарский девиз: «Шпагу — королю, сердце — даме, честь — никому!»

Жизнь была яркой, что и говорить. Театральные постановки, рыцарские турниры, карнавалы — звонкие прелести городской жизни, отвлекающие от страха перед инквизицией, от войн, эпидемий, сточных канав на узеньких улочках, от огромных крыс, разгуливающих спокойно и с достоинством, совсем как хозяева Города…

А может быть, это и были хозяева Города, только уже после реинкарнации, кто знает. А впрочем, какая разница? Видимо, этим вершителям судеб нечего было сказать миру и нечего было оставить после себя, кроме золота, которое растрачивают алчные наследники, кроме стереотипов мышления, которые живут только за счет массовой ксенофобии, и кроме переполненных нужников, как заметил в свое время нестандартный Леонардо да Винчи. Вот их сущность и воплотилась в этих бурых длиннохвостых грызунов, которые так нагло разгуливают по улицам, не уступая дорогу не только простым смертным, но и самому Данте. Божественному Данте, задумчиво бредущему улицами Флоренции, его родного города, очага прекрасного человеческого творчества, раздираемого на части алчными политиканами.

Великий поэт примкнул к антипапской партии, руководствуясь исключительно велением сердца, но вскоре эта партия оказалась разгромленной, и он был изгнан из Флоренции.

Он навсегда остался скитальцем, которому не нашлось места ни в одном из Городов, которые могли бы оправдать свое существование только лишь тем, что им оказал честь своим присутствием Данте Алигьери.

Это был выдающийся поэт всего христианского мира, создавший целый ряд прекрасных поэтических произведений, философских трактатов и непревзойденный шедевр — «Божественную комедию».

Влюбленный Данте

В этой поэме Данте изображает путешествие по трем царствам потустороннего мира: через пропасть ада («Ад»), через гору покаяния («Чистилище») и через райские кущи («Рай»). Это грандиозное эпическое полотно, аллегорически отражающее вполне земную жизнь, со всеми ее проблемами, радостями и горестями, Добром и Злом, величественную, низменную и прекрасную во всех своих ипостасях.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

Там вздохи, плач и исступленный крик

В беззвездной тьме звучали так ужасно,

Что поначалу я в слезах поник.

Смесь всех наречий, говор многогласный,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный

Сливались в гул, без времени, в веках

Кружащийся во мгле неозаренной.

Как бурным вихрем возмущенный прах.

И я, с главою, ужасом стесненной,

«Чей это крик? — едва спросить посмел, —

Какой толпы, страданьем побежденной?»

И вождь в ответ: «То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

И с ними ангелов дурная стая,

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина.

Данте Алигьери. «Божественная комедия»

«Иначе возгордилась бы вина…» Хорошо сказано. Описывая жестокое отребье, которое правило нашими предками (а нами — нет?), я очень хочу подыскать такие слова, чтобы не возгордилась вина грандиозностью своей алчности, жестокости или вероломства. Нет, этого нельзя допускать. Только омерзение, только холодное презрение, никаких сильных чувств. Они этого не достойны…

КСТАТИ:

«Да и откуда взял Данте материал для своего ада, как не из нашего действительного мира?

И тем не менее получился весьма порядочный ад. Когда же, наоборот, перед ним возникла задача изображения небес и их блаженства, то он оказался в неодолимом затруднении, именно потому, что наш мир не дает материала ни для чего подобного».

Артур Шопенгауэр

А еще Данте запечатлен Историей в связи с его великой, непобедимой любовью к женщине, звавшейся Беатриче. Он обессмертил эту любовь в своих стихах, способных облагородить и не столь высокие душевные порывы. А может быть, напротив, душевные порывы облагораживают стихи да и вообще все, что делает человек в своей земной жизни… Так-то оно так, но ведь порывы бывают разными…

Еще один великий флорентиец — Франческо Петрарка (1304—1374 гг.), поэт, певец любви к прекрасной Лауре, автор изысканной и вместе с тем вполне трезвой поэзии, острослов, философ и безумно смелый одиночка, бросавший вызов обществу, которое вовсе не общество, а всего лишь рассеявшаяся по городу толпа…

КСТАТИ:

«Нехватка придает достоинства вещам: будь земля на каждом шагу усеяна жемчугом — его начнут топтать, как гальку; покрой бальзамовым деревом все горные склоны — бальзам станет плебейской жидкостью; у всех вещей с увеличением их числа и массы падает цена. И наоборот, от нехватки самые низменные вещи бывали драгоценными: так среди жаждущих песков Ливии чуточка влаги в руках римского полководца Вызывала всеобщую зависть; так при осаде Казилина в цене было безобразное животное — крыса; и что превосходит всякий род безобразия — подлейшие люди часто расцветали из-за одного отсутствия мужей… примеров не привожу, потому что перо отказывается выводить гадкие имена, да и нужны ли примеры?»

Франческо Петрарка. «Письмо к потомкам»

Примеров, конечно, не занимать. И гадких имен вполне хватает на скрижалях Истории, и, может быть, именно поэтому так часты случаи бурного роста цен на крыс в городах эпохи Средневековья.

Беспредел

Примерно к концу XII века степи Монголии стали колыбелью страшной силы — непроизводительной, дикой, алчной и неуемной, которая представила угрозу человеческой цивилизации как Запада, так и Востока.

Эта сила была настолько чуждой таким понятиям, как «созидание» или «развитие», присущим изначально как человеку вообще, так и человеческим общностям, создающим необходимые предпосылки для совершенствования вида Homo sapiens, что она воспринимается сейчас, как армия инопланетных пришельцев с четкой установкой на уничтожение человечества.

Глядя на карты, где обозначены их опустошительные походы в Китай, Индию, Среднюю Азию, Европу, представляешь себе несметные полчища, оставляющие за собой мертвую землю, горы трупов, обгорелые руины некогда прекрасных строений, и кажется, что смотришь одну из серий «Звездных войн», что летишь над ними в боевом корабле, что нажимаешь кнопки пуска ракет, которые в считанные секунды положат конец кровавому беспределу этих монстров… но, увы… они тогда, в те времена, шли вперед и вперед, преображая живое в неживое, гармонию в хаос…

Порою мне кажется, что они действительно были космическими пришельцами, настолько их поведение не вписывалось в рамки земной логики.

Организатором этой разрушительной силы и основателем огромной Монгольской империи был некий Темучин, он же Чингисхан (ок. 1155—1227 гг.).

Именно он и объединил все племена Монголии под своей деспотической властью. Добился он этого, естественно, с помощью феноменальной жестокости, вероломства и прочих «доблестей», характеризующих правителей всех времен и народов.

В 1206 году он был торжественно провозглашен Чингисханом (от тюркского «тенгиз» — океан, море), великим ханом монгольских, тюркских и манчжурских племен.

В том же году он обнародовал свод законов, подчинявших общество строжайшей дисциплине, так поражавшей чужеземных гостей. В основу государства была положена военно-административная схема с четко обозначенной вертикалью власти. Целью существования был откровенно объявлен захват земледельческих стран, ослабленных кровавыми междоусобицами, короче, того, что, как говорится, плохо лежит.

И вот в 1211 году Чингисхан двинул свои войска на Северный Китай под предлогом освобождения этнических монголов от гнета Цзиньского государства (как это знакомо!). Этот предлог привел Чингисхана под стены Пекина.

Город сдался без боя, но для «освободителей» это не имело никакого значения. Десятки тысяч пекинцев были зарублены. Грабеж и насилие продолжались долгие недели, в течение которых горели целые районы Пекина.

Захватив богатую добычу, монголы покинули территорию Китая, оставив после себя фактически выжженную землю. И урок на будущее: никогда не следует верить в искренность военной заботы об этнических соплеменниках. Ей зачастую невозможно помешать, но следует хотя бы назвать своим именем, чтобы лишить славы изначально бесславное деяние.

КСТАТИ:

«Следы многих преступлений ведут в будущее».

Станислав Ежи Лец

В 1218 году Чингисхан занял Восточный Туркестан, азартно истребляя мирное население богатых и цветущих городов.

Зимой того же 1218 года пала Бухара. Здесь осквернялись мечети, уничтожались святыни и люди, а шедевры зодчества пылали вместе со своими обитателями. По свидетельствам хронистов, Чингисхан будто бы произнес в изнасилованной Бухаре такую историческую фразу: «Я скажу вам, что я — бич Аллаха, и если бы вы не были великими грешниками, Аллах не послал бы меня на ваши головы».