Терри Клейн (№1) - Смерть таится в рукаве

Соу Ха с проворством канарейки клевала семечки и маленькими глотками пила прозрачную золотистую жидкость. Она молчала.

Терри тоже молчал. Китайским языком он овладел достаточно хорошо и тем не менее прекрасно понимал, что ни он, ни какой-либо другой представитель белой расы не способен в совершенстве овладеть искусством есть сушеные тыквенные семечки, — их необходимо держать за края большим и указательным пальцами и расщеплять легким нажатием зубов. После того как семечко расщеплено и края его раздвинуты, нужно осторожно извлечь языком зернышко. Если кончики пальцев хоть немного влажны, семечко становится скользким, как угорь, и тогда его невозможно удержать. То же самое происходит, если на него слишком сильно или слишком слабо надавить зубами.

Соу Ха смотрела на Терри оценивающим взглядом.

— Здорово у вас получается, — одобрила она, нарушив наконец молчание.

Терри кивнул, выразив тем самым признательность по поводу сделанного ему комплимента, и отпил небольшой глоток.

— Вы не спросили, почему я пришла к вам, — сказала она.

— Когда встает солнце, — ответил он на кантонском диалекте, — не спрашивают, почему оно это делает, а просто нежатся в его теплых ласковых лучах.

Она резким движением отодвинула от себя тарелку с тыквенными семечками и, положив ногу на ногу, сказала:

— Давайте забудем про всю эту китайскую чушь. Надоело. Лучше бы я предпочла быть американкой и согласилась выпить коктейль.

— Что ж, еще не поздно, — заметил Терри.

— Нет, коктейль я не хочу. Чай освежил меня. Давайте не будем играть в прятки.

— Разве мы играем с вами в прятки?

— Да, и вы прекрасно об этом знаете сами.

— Когда же, позвольте спросить, мы затеяли эту игру?

— Сегодня утром вы разговаривали с моим отцом, но все время смотрели на меня. Вы просто вывели меня из себя. Если бы вы знали, как я разозлилась на вас, когда вы ушли.

— Прокурор округа, допрашивая меня, поинтересовался, не знаю ли я, что это за китайская девушка наведалась вчера вечером к Джекобу Мандре.

— Что вы сказали ему?

— Практически ничего.

— И вы подозреваете, что этой китайской девушкой была я?

— Вовсе нет.

— Однако поведение ваше свидетельствует об обратном.

— Мне всего-навсего хочется выяснить… Кстати, вы видели Хуаниту после смерти Мандры?

— Нет, я собиралась… — Она вдруг замешкалась, ее черные, как угольки, глаза беспокойно забегали, прежде чем встретиться с его глазами. — Это была ловушка? — спросила она.

— Да, Соу Ха, — ответил он. — Это была ловушка. Теперь она даже и не пыталась скрыть свои чувства.

В глазах ее блеснули слезы:

— Следовательно, вам придется пожертвовать моей дружбой во имя любви. Я правильно поняла вас?

— Да нет же, Соу Ха, — задумчиво сказал он. — Вы поняли меня совсем неправильно. Дело в том, что Мандра был убит из моего «слив-гана». Оружие это находится у прокурора округа. Его нашли в подушках кресла, на котором я сидел во время допроса.

— Прошу учесть, — сказала она шутливо, но невесело, — что я призналась во всем сама, по доброй воле. Сегодня утром вы хотели выведать у меня информацию, но я ничего не сказала вам. Сейчас, когда вы действительно нуждаетесь в моей дружбе, я пришла помочь вам. Я и есть та самая китайская девушка, которая заходила к Джекобу Мандре.

— Зачем вы к нему заходили?

— Я хотела предупредить его.

— О чем?

— О том, что у него могут быть серьезные неприятности, если он не прекратит заниматься торговлей опиумом.

— Вы знали о том, что в этом деле он был главной фигурой?

— Да.

— А отец ваш знал?

— Да.

— Вы узнали об этом от отца?

Она кивнула головой.

— Почему вы хотели предупредить Мандру? Вы знали его?

— Нет, не знала, но я знаю женщину, которую он любил.

Он ощутил на себе ее сверлящий взгляд и постарался приготовиться к тому, чтобы ни один мускул не дрогнул на его лице, когда она произнесет имя этой женщины. Он, однако, вдруг осознал всю тщетность своих усилий скрыться от этих пронзающих насквозь глаз, таких темных, что зрачок совершенно слился с радужной оболочкой.

— Нет, Перворожденный, — сказала она задумчиво, — это не художница.

— А кто это?

— Ее зовут Хуанита. Она танцовщица.

— И это из-за нее вы решили предупредить Мандру о грозящей ему опасности?

— Да.

— А почему вы не захотели, чтобы она сама предупредила его?

— Потому что я не могла найти ее, а дело было очень срочным.

— Однако с предупреждением вы опоздали?

— Мой отец ничего не знал об убийстве, пока вы сегодня утром не сообщили ему об этом.

— Расскажите мне про свою встречу с Мандрой.

— Я сказала этому негру-телохранителю, что мне срочно надо поговорить с его хозяином, что я подруга Хуаниты. Он впустил меня в квартиру.

— В котором часу это было?

Она неожиданно перешла на китайский, и он понял, что ответ на этот вопрос по какой-то непонятной причине потребовал от нее такого умственного напряжения, что речь ее на какое-то мгновение стала механическим отражением мыслительного процесса.

— Три часа после второго часа Быка, — сказала она на кантонском диалекте.

— Когда вы вышли из его квартиры?

— Я пробыла у него минут пятнадцать — двадцать.

— О чем вы разговаривали?

— Мандра показался мне умным человеком. Я говорила, он слушал. Он знал, кто я такая. Ему рассказывала обо мне Хуанита.

— Вы не могли бы отвести меня к Хуаните? Она никак не отреагировала на его вопрос.

— Когда Мандра разговаривал со мной, в руках у него был «слив-ган». Он спросил, не знаю ли я какого-нибудь китайского мастера, который мог бы сделать копию с этого оружия так искусно, чтобы невозможно было распознать подделку. Когда я взяла в руки «слив-ган», чтобы рассмотреть его поближе, дверь в соседнюю комнату слегка приоткрылась от сквозняка. Мандра подошел к двери и закрыл ее, но я успела разглядеть, что там было.

— Что же там было?

— Там, в той комнате, на кушетке спала художница.

— Вы о ком говорите — об Альме или о Синтии?

— Я говорю о той, у которой карие глаза и вздернутый носик, о той, с которой вы обедали в китайском ресторане «Голубой Дракон». Волосы у нее медного цвета, как облака на закате.

— Это была Синтия, — сказал Терри. — Продолжайте, пожалуйста.

— Мандра вежливо выслушал меня. Перед тем как я ушла, он обещал, что не будет больше заниматься торговлей опиумом. В нем было что-то такое, что произвело на меня приятное впечатление. Он властный, непорядочный, жестокий, но он не лгал.

— Соу Ха, — сказал Терри, — мне очень нужно увидеть эту женщину, Хуаниту, и поговорить с ней.

В глазах ее мелькнуло что-то, и он понял, что его просьба больно задела ее.

— Вы сделали бы для меня столько же, сколько делаете теперь для художницы? — спросила она.

Он приблизился к ней.

— Не исключено, Вышитое Сияние, что именно теперь для вас я делаю столько же, сколько и для нее. Она вопросительно подняла брови.

— Когда прокурор округа выслушает ваш рассказ, — пояснил Терри, — а рано или поздно он непременно его выслушает, он придет к выводу, что последними видели Мандру в живых два человека: американка и китаянка. Мандру убили китайским оружием.

— Вы хотите сказать, что Мандру убила либо художница, либо я?

— Я говорю лишь о том, к какому выводу может прийти прокурор.

Лицо ее было совершенно непроницаемым. Без всякого выражения она произнесла:

— А если бы это я убила Мандру и спасти художницу от обвинения в убийстве можно было бы лишь в том случае, если бы я сама явилась в полицию и призналась в совершенном мною преступлении… Вы попросили бы у меня этой жертвы, Перворожденный?

Терри пристально посмотрел на нее.

— Ответьте же мне, — настойчиво потребовала она. — Почему вы задаете этот вопрос?

— Мать ранит свою душу, чтобы спасти куклу своего ребенка, зная при этом, что спасает всего лишь игрушку, но игрушку, которую любит ее дитя.

Пытаясь как-то смягчить это горькое замечание, он рассмеялся:

— Но я ведь не ребенок, вы не мать, а художница — не кукла.

Не вымолвив ни слова, она подошла к зеркалу, поправила шляпку, достала из сумочки румяна, коснулась ими своих щек и затем кончиком пальца ловко накрасила губы. За все это время она так и не произнесла ни слова. Взглянув напоследок еще раз на себя в зеркало, она повернулась к Терри:

— Я готова.

Они отправились на машине Терри. Соу Ха указывала Терри дорогу в лабиринте неотличимых друг от друга улиц, располагавшихся к северу и востоку от Чайнатаун.

— Поверните направо и остановите машину у тротуара.

Терри крутанул руль, притормозил и остановился. Соу Ха открыла дверцу и выпрыгнула раньше, чем Терри успел выключить зажигание и фары. Когда он вышел из машины, Соу Ха властно взяла его под руку и сказала:

— Помните, вы мой друг, всего лишь друг.

Едва они преодолели два узких лестничных пролета, как вдруг ощутили острый запах чеснока и кислого вина, столь характерный для итальянской и испанской кухни. Запахом этим, казалось, было пропитано все вокруг. Они поднялись на второй этаж, повернули направо и оказались в тускло освещенном коридоре. Квартира, на которую указала Соу Ха, располагалась в самом конце коридора. Они подошли к двери, и Соу Ха тихо постучала.

Дверь отворилась почти сразу.

Терри увидел перед собой женщину: глаза ее сумрачно горели — их можно было сравнить с образовавшейся на остывающей лаве коркой, красноватые отблески которой предупреждают о том опасном жаре, что таится под ней. Молодая, с прекрасной фигурой, смуглой кожей и темными волосами, она была похожа на цыганку или, быть может, на испанку или мексиканку. Она не удивилась; молча посмотрела на Соу Ха, потом на Терри, потом снова на Соу Ха.

— Это мой друг, — объяснила ей Соу Ха. — Я называю его Синг Санг, что по-китайски означает Перворожденный, — так обращаются к учителям. А это, — сказала она, обращаясь к Клейну, — Хуанита…

— Мандра, — произнесла женщина, когда Соу Ха чуть замешкалась.

Соу Ха удивленно посмотрела на нее.

— Да, да, мы были мужем и женой, — с некоторым вызовом сказала женщина. — Мы обвенчались тайно. Теперь я не вижу никакого смысла скрывать это. И поэтому называю себя именем, которое принадлежит мне по закону.

Представляясь, Терри поклонился, однако его поклон остался без внимания, так как Хуанита лишь мельком посмотрела на него и устремила свой взгляд, в котором отражалось столько скрытых страстей и эмоций, на девушку-китаянку.

— Я знала, что ты любила его, — сказала Соу Ха совсем просто, без фальши. — Что бы там ни было — это самое главное. Огонь, загорающийся от спички, ничуть не горячей того огня, который зажигает молния.

— Входите, — пригласила Хуанита.

Они вошли в освещенную мягким, приглушенным светом квартиру. От этой женщины разливались по комнате мощные волны жизненной энергии — так расходится, наполняя храм, гул от гонга, негромкий, но настойчивый.

В комнате было очень много предметов, но каждый из них в той или иной мере отражал характер хозяйки. В гостиной, наполненной неярким, пропущенным через розовый шелк абажура светом, было тепло и уютно, в углу горел электрический обогреватель, бросая на пол оранжевые блики.

Хуанита указала на кресла.

Соу Ха быстро прошла через всю комнату и села в кресло, в которое собирался сесть Терри Клейн. Терри это несколько озадачило: стараясь, однако, скрыть свое смущение, он подошел к другому креслу и собирался было уже расположиться в нем, как вдруг замер от удивления.

В углу, прямо на уровне его глаз, позади стола, на котором лежали стопка газет, какие-то безделушки, портсигар и несколько пепельниц, наполненных окурками, к стене была прислонена картина без рамы размером в три фута на два с половиной.

Фон на самом портрете совершенно сливался с тенями в углу, и было просто невозможно определить, где кончается холст и где начинается тень.

С холста на Терри смотрел Джекоб Мандра, лицо у него было насмешливое и высокомерное. Однако самым главным в портрете были глаза — глаза, выражавшие циничное недоверие и вместе с тем страстную жажду того, чего он вследствие присущего ему цинизма лишен в своей жизни. Каким-то необъяснимым образом этот портрет от Альмы Рентон попал к женщине, которая выдает себя за вдову Мандры.

— Ты собираешься заявить о своих правах на наследство? — спокойно спросила Соу Ха.

В глазах Хуаниты можно было прочесть мрачный вызов.

— Еще бы: пилюлю я уже проглотила, теперь хочу конфетку.

— Хочешь предъявить иск?

— Кому? У него не осталось родственников, завещания тоже нет.

— Ты уверена насчет родственников?

— Да. У него было много любовниц, но жена была только одна. — Она выразительным жестом ткнула пальцем себя в грудь и прокричала: — Только одна! Ты слышишь меня, Соу Ха, только одна!

Соу Ха, которая все это время смотрела на Хуаниту, бросила на Терри многозначительный взгляд.

— Много любовниц, говоришь? — спросила она.

— Уйма. Была одна богачка, приходила к нему два раза в неделю, писала его портрет. Что ты! Была кассирша из ресторана, была контролерша из кинотеатра, блондиночка, меня не проведешь, я всех знала — и ту красотку с богатым папашей, шофер которого доставлял ее со всяких там политических сходок прямо в объятия моего Джекоба, и ту девицу, продавщицу сигарет из ночного клуба. Он буквально гипнотизировал женщин, он смеялся над ними, над их слабостями, а женился все-таки на мне!

Она взглянула на Соу Ха и заговорила невероятно быстро — слова, казалось, сыпались из нее, как горох в пустое ведерко:

— Знаешь, что привлекало в нем женщин? То, что он был одиноким, и когда они душой и телом отдавались ему, он становился еще более одиноким, на них это действовало подобно чарам, так удав завораживает кролика. Женщины в своем тщеславии склонны считать, что лед мужского одиночества непременно растает в теплоте нежности. Они сами шли к нему! Он же к ним не шел никогда. Я относилась к нему точно так же, как и все остальные. Теперь же я другая. Я была его женой! Теперь я его вдова! Пусть эти любовницы попробуют прийти в суд, пусть попробуют со мной схватиться в открытую. Теперь не ускользнешь через черный ход, чтобы сесть в машину с шофером в ливрее, которая поджидает тебя около подъезда. Теперь уж не отговоришься тем, что пишешь портрет. Теперь им всем придется выйти из укрытия и вступить со мной в открытую схватку.

Соу Ха даже не кивнула, но по глазам ее можно было заключить, что она все слышала.

— Кто убил его? — спросила она.

На лице Хуаниты вдруг отразилось изумление:

— Как? Я думала, ты знаешь. Его убила любовница, та, что писала портрет. — В ее глазах было столько яда и ненависти, что ими, казалось, в одно мгновение наполнилась комната.

Соу Ха медленно поднялась с кресла.

— Наверное, нам лучше уйти и оставить тебя наедине с твоим горем?

Хуанита горько усмехнулась:

— Моим горем… Будь он жив, горя было бы куда больше. Он собирался развестись со мной! Я — как мотылек на незажженной лампе — стоит включить ее, как крылышки в одно мгновение сгорают. Но я любила его. Я одна действительно любила его, потому что понимала его. Понимать тех, кого любишь, — это у нас в крови. У кого у нас, спрашиваете? — она хмыкнула. — Никто не знает. Бывают дети без отцов. У меня же нет ни отца, ни матери. Только одна я знаю, какого я роду-племени, так же, как и Джекоб: только он один знал, каких он корней. Она вздохнула и, понизив голос, сказала: — Очень мило с вашей стороны, что вы пришли, но я не могу спокойно разговаривать. Когда-то я любила одного парня. До знакомства со мной он потерял руку в бою. Он рассказывал мне о своих приключениях при свете луны, когда слова с особенной силой проникают в душу. Быть может, оттого, что я была такой молодой, я ужасно злилась на него из-за этих рассказов, но все то, что он говорил тогда, произвело на меня неизгладимое впечатление. Я никогда не забуду этого. И вот теперь со мной происходит то же самое: любимый мой умер, и боль настолько сильна, что я просто не чувствую ее. Но я почувствую ее позже и тогда выброшусь из окна…

Тебе что, не по себе от моих слов, милая? И этому молодому человеку тоже? Что ж, если так, я об этом совсем не жалею. Вы сами пришли, я вас не приглашала. Я рада вас видеть, но чувства свои подавлять не собираюсь. Я это никогда не делала и делать не буду. Женщина создана для чувств. Я знаю, что представительницы твоего народа говорят о терпении, о смирении и покорности, тогда как в вас самих чувства так и бурлят, вроде кипящей воды под крышкой чайника.

Соу Ха перехватила взгляд Терри и кивнула головой. Уходя, она протянула руку Хуаните:

— До свидания!

Хуанита обняла китаянку, прижала ее к себе, потом отступила назад и устало махнула рукой.

— Приходите еще, — пригласила она, — и если увидите, что окно разбито, ищите меня внизу во дворе.

Дверь за ними захлопнулась, они стали спускаться по лестнице.

Соу Ха повернулась к Терри.

— Вы видели портрет? — спросила она почти шепотом.

Терри Клейн мрачно кивнул.

Глава 8

Терри Клейн свернул на Гранд-авеню и сбавил скорость до десяти миль в час. Соу Ха, сидевшая рядом с ним, смотрела прямо перед собой сквозь ветровое стекло, взгляд ее ничего не выражал. С тех пор, как они покинули квартиру Хуаниты Мандры, она не проронила ни слова.

Терри пытался тщательнейшим образом проанализировать события последнего часа, поэтому он был благодарен Соу Ха за молчание. Это характерно для китайцев, подумал он, она сказала, что имела сказать, и теперь молчит. Девушка его собственной расы наверняка не отказала бы себе в удовольствии высказать свои соображения или забросать его градом вопросов. Соу Ха же укрылась в храме самых сокровенных мыслей, предоставив возможность и ему сделать то же самое.

Перед ними лежал причудливый, порожденный таинственным смешением Востока и Запада мир — мир Чайнатауна в Сан-Франциско. Китайские иероглифы горели неоновым огнем, в кровавых отблесках которого густой туман, казалось, превращался в вино. В зеркальных витринах, ярко освещенных электрическим светом, красовались тончайшей работы вышивки, выполненные искусными руками при дрожащем пламени стареньких лампадок.

Терри остановил машину перед одной из этих витрин. Он задумчиво посмотрел на шелковое пестрорядье.

Его слух тронули нежные звуки голоса Соу Ха:

— Вы думаете об этой художнице? Не отводя глаз от витрины, он покачал головой и грустно сказал:

— Знаете, Вышитое Сияние, я думаю об этом мерзком, до предела деформированном мире, где все поставлено с ног на голову, где женщины слепнут за несколько лет от того, что вынуждены сидеть по многу часов при тусклом свете за вышивками, покупаемыми потом людьми, слишком ленивыми даже для того, чтобы заштопать свои продырявившиеся чулки.

— Таков закон жизни, — заключила она с убежденностью фаталиста.

— Нет, это не закон жизни, это закон, установленный самим человеком. Это такой порядок вещей, при котором одна ошибка громоздится на другую, — горько возразил Терри, — причем ущербность заложена в нем изначально. И вот когда этот порядок приобретает законченную форму, вдруг выясняется, что в нем нет никакой логики. Все самым невероятным образом запутано, одна ошибка так легко влечет за собой другую, что просто невозможно определить, в чем, собственно, корень зла. Вы понимаете о чем я, Соу Ха? Однажды в Гонконге я видел женщину. Было далеко за полночь. Она сидела на тротуаре и вышивала при тусклом свете уличного фонаря. Рядом на жестком цементе спали две ее дочери. Одной было лет одиннадцать — двенадцать, другой — около девяти. Свет от уличного фонаря был слабым и красноватым. Женщина наклонилась вперед и, напрягая зрение, следила за каждым старательно выводимым стежком. Время от времени она отвлекалась от своего занятия, чтобы грязным рукавом платья вытереть слезы, которые текли у нее из глаз от чрезмерного напряжения. Пройдет всего несколько месяцев, и она ослепнет, подумал я тогда. Быть может, та вышивка, за которую она выручила потом несколько центов, красуется теперь в этой ярко освещенной витрине.

Теплые пальцы Соу Ха сжали ладонь Терри Клейна.

— Я рада, Перворожденный, что вы думаете об этом. Женщине в Китае вы не поможете, но попытайтесь помочь своей художнице. Спокойной ночи.

Она открыла дверцу машины, легко выскользнула наружу и почти тут же была проглочена толпой, которая бесконечным шаркающим потоком текла по узкому тротуару.

Легкий перестук китайских башмачков, лязгающий звон трамваев, певучие интонации кантонского диалекта, пробивающиеся сквозь журчание включенного мотора… Некоторое время Терри сидел совершенно неподвижно. Затем нажал на ручку переключения передач и отпустил педаль сцепления.

Убедившись в том, что его никто не преследует, он поехал в мастерскую Веры Мэтьюс.

Альма Рентон открыла дверь только после того, как он постучал во второй раз и тихо назвал ее по имени. Она устала настолько, что кожа на лице приобрела серый оттенок; чтобы скрыть его, ей пришлось прибегнуть к помощи помады и румян. Но на лице, тронутом печатью столь глубокой усталости, ярко-красные губы и нарумяненные щеки смотрелись смешно и нелепо.

Радостно вскрикнув, она бросилась к нему в объятия и крепко прижалась к его груди.

— Терри! Я так рада, что вы вернулись! Время тянулось так медленно, я вся извелась.

— Вы не отвечали на телефонные звонки, — сказал он.

— Я боялась, Терри. Я подумала, что, если это звонят Вере, мне придется объяснять, кто я такая и что я здесь делаю, ну а если мне… Я просто не решилась бы… Я не должна никого видеть до тех пор, пока…

— Пока? — спросил он, когда она в нерешительности замолчала.

— Пока не придет Синтия.

— Синтия у прокурора округа.

— Я знаю. Садитесь, Терри. Там на столе виски, вода, лед. Налейте себе сами, а мне не надо.

— А может, все-таки выпьете, чтобы взбодриться?

— Нет, нет, я уже пробовала. Бесполезно.

— Что, так плохо? — Терри устроился в кресле рядом со столиком и бросил в бокал несколько кусочков льда.

Положив ногу на подлокотник кресла, она смотрела на Терри, который поверх льда плеснул в бокал совсем немного янтарного цвета жидкости и залил все это шипящей газированной водой из сифона.

— Терри, а вы, похоже, не очень-то любите спиртное?

Он вопросительно поднял брови.

— Бокал для вас как прикрытие, что-то вроде запасного выхода, через который в случае чего можно улизнуть, — сказала она. — Вы вот вроде бы собираетесь сообщить мне что-то очень важное, но в то же время не хотите, чтобы я поняла, насколько это важно. Поэтому сидите, вертите в руках бокал, водите пальцами по его влажной поверхности и делаете какие-то замечания, которые кажутся такими незначительными, и вместе с тем сколько в них смысла и значения.

— Вы так хорошо меня знаете, Альма?

— Женщина всегда хорошо знает мужчину, которого любит.

— Нет, это не так, — задумчиво произнес он. — В том-то все и дело, черт возьми.

Он хотел сказать еще что-то, но она жестом остановила его:

— Нам предстоит уладить еще кое-что, Терри, но не будем говорить об этом сейчас. Сейчас не будем, так что не бойтесь.

— «Не бойтесь». — Он нахмурился и стал водить кончиками пальцев по влажной поверхности бокала, потом вдруг спохватился, резко одернул себя и, взглянув на Альму, увидел, как в ее наблюдательных глазах заиграли веселые искорки.

Она засмеялась приятным грудным смехом:

— Я поговорю с вами об этом позже. Терри, как вы думаете, с Синтией что-то неладно? Ведь ее держат там уже несколько часов.

— Выходит, вы знаете, с какого времени она там находится? — Он постарался сделать так, чтобы вопрос его прозвучал совсем обычно.

— Да, приблизительно.

— Теперь, Альма, я понимаю: вы с Синтией знали, что за моим домом наблюдают. Когда же вы научили Синтию, что ей говорить, вы отправили ее ко мне, сознавая, что там ее и перехватят.

Ни один мускул не дрогнул на лице Альмы, но Клейн даже не взглянул в ее сторону. Задумчиво рассматривая пузырьки, быстро поднимающиеся на поверхность жидкости в бокале, он тихим невыразительным голосом произнес:

— По всей видимости, Синтия тщательно отрепетировала предназначенный для полицейских рассказ. Она покинула квартиру Мандры в два часа ночи, прихватив с собой портрет. Чтобы подтвердить свое алиби, ей придется предъявить этот портрет полиции. Интересно, почему она не оставила его там, где полицейские смогли бы его легко обнаружить?

— Но она так и сделала, — озадаченно сказала Альма.

— Где же она его оставила?

— Портрет находится в моей квартире.

— В вашей квартире?

— Да.

— Вы в этом уверены?

— Ну конечно.

— Каким же образом он был доставлен туда?

— На такси, глупый.

— В таком случае рано или поздно полиции удастся доказать вашу причастность к этому делу.

— Нет, они не смогут этого сделать. Просто не смогут.

— Почему не смогут?

— Потому что портрет был доставлен в мою квартиру не просто так.

Терри не отрываясь смотрел на бокал. Голос у него был совершенно бесстрастный.

— Расскажите мне все по порядку, — попросил он.

— Да тут и рассказывать нечего. Портрет находится в моей квартире. То есть он там был. Я полагаю, что теперь он в полицейском участке. Синтия расскажет все полицейским; если они еще не забрали портрет, то заберут. Потом они проверят ее алиби. На лестнице ее видел молодой художник. Они попросят его опознать ее. Если он человек честный, то подтвердит, что Синтия и есть та самая женщина, которую он встретил на лестнице, на этом все и кончится. Мандру убили около трех часов, а Синтия вышла из его квартиры в два.

— Какую роль во всем этом сыграл Леверинг? — резко спросил Терри.

— Никакой роли он не сыграл. Он просто поступил как друг.

— Почему вы так уверены в том, что полиция не выйдет через этот портрет на вас?

— Потому что это невозможно.

— А что скажет Синтия, если у нее спросят, почему портрет оказался в вашей квартире?

— Это совсем просто объяснить. Она привезла портрет ко мне, чтобы похвалиться им. Она хотела показать мне его… попросила, чтобы я на нем кое-что поправила.

— И оставила его у вас?

— Ну да, на время.

Пальцы Терри вновь заскользили по стеклу бокала. Сегодня рано утром полицейские произвели обыск в вашей квартире. Они обнаружили, что вы там не ночевали. Кроме того, они наверняка заметили, что портрета Мандры в квартире нет. Они хотят допросить вас, потому и наблюдают за моей квартирой с самого раннего утра. Полицейские обязательно выяснят, когда и кем был доставлен к вам портрет.

Она быстро, судорожно вдохнула воздух.

— Вы обо всем этом не подумали? — спросил Терри. Она покачала головой, взгляд у нее был, как у затравленного зверя.

— Это как раз то, чего я боялся. А теперь расскажите, каким образом туда попала картина?

Мы сняли с подрамника холст, скатали его. Джордж спрятал его под пальто. Я дала ему ключ от моей квартиры. Он отправился туда, нашел свободный подрамник, прикрепил к нему портрет Мандры и незаметно удалился.

Терри покачал головой.

— Леверинг был сегодня у прокурора округа.

— Я знаю, Терри. Но они почти сразу же его отпустили. Он не пробыл там и пятнадцати минут.

— Вы с ним после этого разговаривали?

— Да.

— Каким образом вы связались?

— По телефону. Я звонила ему два или три раза. Когда он наконец поднял трубку, я спросила, где он был. Он все мне рассказал. Я попросила его приехать ко мне, но перед этим убедиться, что за ним никто не следит. Потом я отдала ему портрет и сказала, что ему нужно сделать с этим портретом.

Терри медленно произнес:

— Я не доверяю Леверингу. Альма горько заметила:

— Я знаю. Но это несправедливо. Он так предан Синтии и мне, он мог бы стать и вашим другом, если бы вы этого захотели.

Терри покачал головой.

— Боюсь, что кто-то здорово подвел вас.

— Что вы имеете в виду, Терри?

— Не далее как час назад я видел этот портрет в квартире женщины, которая называет себя вдовой Мандры, которая ненавидит вас с Синтией и утверждает, что Джекоба Мандру убила Синтия.

Альма встала с кресла медленно, как приговоренный к смерти заключенный, который слышит звук шагов приближающегося к его камере палача.

— Терри! — воскликнула она.

Она подошла к нему, упала вдруг на колени и обвила руками его ноги.

— Терри, я боюсь! — воскликнула она.

Он с понимающим видом кивнул. Он не пытался утешить ее словами, в слова они оба не верили.

— Давайте попробуем разобраться, что же все-таки произошло, — предложил он. — Есть две возможности. Либо Леверинг где-то допустил ошибку, либо полицейские обнаружили портрет и передали его вдове Мандры.

— Спасибо, Терри, хотя бы за то, что вы не подозреваете Леверинга в умышленном обмане.

Некоторое время они сидели в задумчивом молчании.

— Если Леверинг действительно сделал что-то не так, скоро сюда нагрянет полиция, — сказал он. — Вы готовы к такому обороту, Альма?

— Да, я готова, если это коснется лишь меня. Меня беспокоит только Синтия. Мне все равно. Я боюсь за Синтию. Она ведь еще совсем ребенок, Терри.

— Нет, Альма, — медленно растягивая слова, произнес Терри. — Она не ребенок. Она женщина. Она всего на три года младше вас.

— Знаю, Терри. Может, вы и правы. И все же она ребенок. Жизнь еще по-настоящему не коснулась ее.

— Не нужно пытаться ограждать Синтию от жизни. Это бессмысленно, — серьезно заметил Терри.

Она подняла на него глаза.

— Терри, меня жизнь потрепала, и я не хочу, чтобы она потрепала и Синтию.

— И как она вас потрепала, Альма?

— Не могу объяснить. Мне кажется, что такие вещи вообще невозможно объяснить. С жизнью невозможно схватиться в открытую. Просто невозможно. Жизнь сводит на нет все твои попытки защититься, она действует, как ржа, которая медленно, но верно разрушает железо, и вот в один прекрасный миг ты вдруг понимаешь, что схватка эта тобою проиграна, а ты даже и не подозреваешь, что она вообще была.