14

Похоже, я долго был без сознания; обмороки сливались со сном, сон прерывался кошмарами.

Это были необычные сны. Порой мне казалось, я не спал, а думал, что сплю, порой наоборот, и я не мог отличить действительности от сна. У меня был жар, я то обливался потом, то трясся от озноба и к тому же бредил.

Мне снилось, что я снова в квартире Лаури, но не на кухне, а в спальне, которой никогда не видел, в постели девушки. Мне снилось, что Лаури садится рядом со мной и кладет руку на мой горячий лоб, холодную и ласковую руку, и говорит со мной голосом, похожим на нежную музыку. Я знал, что это сон, потому что потерял сознание еще в замке. Она нипочем не донесла бы меня и не выбралась бы со мной наружу, и я боялся минуты, когда проснусь и узнаю, что она убежала, поняв, что я очень не скоро приду в себя.

Еще мне снилось, что я снова лежу в темной камере на гнилой соломе, и я не знал, явь это или сон. Я надеялся, что сон, но не из-за себя, а из-за Лаури, потому что и она была со мной. Порой она лежала у стены, там, где когда-то Фрида, порой — рядом со мной и согревала меня своим телом, когда меня знобило.

Иногда мы разговаривали, и тогда я совсем уже не был уверен, где мы.

— У меня есть крепость, — говорил я. — Когда-то давно я был наг и беззащитен, и зло беспрепятственно вошло в мой мир. Поэтому я научился строить вокруг себя толстые крепкие стены, которые никто не сможет разрушить. Они будут ломиться ко мне, но никогда не проникнут в мое укрытие. Крепость выдержит атаку всей Галактики.

— Тише… — отвечала она. — Тебе уже никто никогда не причинит вреда.

— Я люблю тебя, Лаури, — говорил я. — Ты добра и прекрасна, но больше всего я люблю тебя за то, что видел тебя в твоей крепости, и там ты тоже прекрасна. Там ты еще прекраснее, и я люблю тебя.

— Знаю, — говорила она. — А теперь — тише.

— Но любить опасно. Я не должен любить, потому что любовь — таран, перед которым не устоит ни одна стена.

— Это верно, — тихо отвечала она.

— А если я впущу тебя внутрь, не станешь ли ты смеяться надо мною? Не станешь ли ты смеяться, увидев меня таким, каков я на самом деле? Если ты рассмеешься, я стану как Сабатини и возведу вокруг себя стену, которую никто и никогда не сможет разрушить. Я исчезну за ней, и больше меня не увидит никто. Все будут видеть только стены моей крепости, холодные, серые и непреодолимые.

— А теперь спи, — отвечала она. — Никто тебя не тронет.

В один прекрасный день я пришел в себя. Было холодно, я лежал, боясь открыть глаза.

Потом глубоко вздохнул — воздух был свежим и чистым. Я шевельнул ногами, они болели, но несильно. Что-то лежало на них, что-то холодное и шершавое.

Я открыл глаза. Через окно в комнату вливались солнечные лучи. Я лежал в спальне, в ней все было просто и чисто. Комната явно принадлежала женщине, я понял это по светлым занавескам с оборками и небольшим ярким коврикам на полу. Я повернул голову. Занавеска на нише с одеждой была наполовину сдвинута, и я увидел платья и юбки, аккуратные и чистые. Мне показалось, что одну из них я помню — желтую с длинным разрезом.

Я сел. Комната передо мной немного покружилась, потом успокоилась. Передо мной была дверь, она открылась, когда я на нее взглянул. Вошла Лаури с подносом в руках.

Она обрадовалась, увидев, что я пришел в себя. Быстро подойдя к кровати, она поставила поднос на столик.

— Уилл! — радостно воскликнула она. — Ты очнулся!

— Надеюсь, — ответил я, пожирая ее взглядом. Она была в белом платье, в том же, что и в то утро, волосы ее рассыпались по плечам. Девушка покраснела и стала еще прекраснее, чем в моих снах.

— Я боялся, что все будет иначе.

— Ох, Уилл, — сказала она, — как хорошо, что ты так говоришь.

— Наверное, я много чего наговорил.

— Ты говорил почти непрерывно, но смысла во всем этом было мало. — Она не смотрела на меня.

— Не скажи, — возразил я. — Я помню кое-что, и порой это было вполне уместно.

Нам было трудно говорить друг о друге. Это в бреду можно говорить что угодно, а сейчас между нами снова были стены. Я вздохнул, наклонился и заглянул в миску на подносе. Там оказался какой-то суп, весьма соблазнительный и ароматный. Подняв миску как чашку, я выпил все залпом; суп был горячим и вкусным, жаль только, что его было мало.

— Я бы съел еще что-нибудь.

— Не знаю, можно ли, — неуверенно сказала она. — Ты так долго болел.

— Сколько?

— Шесть дней.

— Тогда понятно, почему я проголодался.

Девушка вскочила и почти выбежала в другую комнату, а я откинулся на подушки, слегка утомленный, потому что сидел впервые за шесть дней. Я слушал, как она суетится, радостно напевая. Звенела посуда, шипело мясо на сковороде. Все это было чудесно, и я хотел бы, чтобы так продолжалось вечно.

Лаури вернулась с полным подносом. Посредине на большом блюде лежало самое большое и толстое жаркое, какое я когда-либо видел. На меньших тарелочках разместились картошка, овощи и зеленый салат.

Рот мой наполнился слюной, я взял нож и порезал мясо тонкими ломтиками, оно оказалось розовым и сочным. Положив всего понемногу на тарелку, я подал ее Лаури, взял себе такую же порцию, и мы начали пировать.

Лаури ела с аппетитом, одновременно следя за тем, чтобы я ел не слишком быстро: ей казалось, что это может мне повредить. Поэтому завтрак продолжался долго, а закончив наконец, мы уселись поудобнее, и я почувствовал себя счастливее, чем когда-либо прежде.

— Я еще не поблагодарил тебя за все, — начал я. — И как в прошлый раз, мне не хватает слов. Ты здорово рисковала. Я даже думать боюсь, что могло произойти. И ты сделала все это для совершенно чужого человека. Почему?

— Потому что только я могла это сделать, — просто ответила она. — А сделать это было нужно.

— Это не настоящая причина, но похоже, придется пока довольствоваться ею. Как ты узнала, где меня держат?

Она смотрела в сторону.

— Я говорила с разными людьми.

— Но как ты нашла замок? Как попала внутрь незамеченной?

— Всегда найдется способ, даже если место хорошо охраняется.

— А как тебе удалось вытащить меня оттуда, когда я потерял сознание?

— Знаешь, Уилл, — сказала она, — я не хочу об этом говорить. И думать тоже не хочу.

Я глубоко вздохнул.

— Не буду тебя больше спрашивать, но поговорить об этом надо. Ты рисковала, ты и сейчас в опасности. Ты должна знать по крайней мере столько, сколько знаю я. Так вот…

— Ты не обязан ничего говорить.

— Знаю, — ответил я. — Но я должен рассказать.

И это была правда. Я очень хотел рассказать ей все. То, чего Сабатини не мог выдавить из меня пытками, я хотел дать ей в знак своей благодарности, а может, и чего-то другого.

Рассказ мой продолжался долго — ведь я хотел, чтобы она знала все. Я рассказал ей о монастыре и Соборе, о том, что моя жизнь там была долгим покойным сном, исполненным молитв и рассуждений, что физически она была сурова и скромна, духовно богата и полна и сам бы я ни за что не ушел оттуда.

Лаури слушала, кивая головой. Она понимала.

Я рассказал ей, как был уничтожен этот сон там, в Соборе, когда вошла Фрида, полная жизни и ужаса тоже, и как Агенты ждали перед входом. Я рассказал ей о даре Фриды, о том, как она вышла на улицу, как Сабатини улыбнулся ей и отсек ступни.

Ужас исказил лицо Лаури.

Я рассказал ей, как колебался и сомневался, как пошел к Аббату и что он мне сказал, что я почувствовал и что сделал. Рассказал ей о чужаках в монастыре, о долгом бегстве по коридорам, об удивительной и страшной схватке в Соборе и о том, как я бежал.

— О! — только и вздохнула Лаури.

Затем я рассказал о Силлере и его книжном магазине, о бегстве в его удивительные комнаты, о том, чему он научил меня в своем подвале. Я рассказал ей, что узнал о политической и общественной ситуации в Галактике, о жизни Силлера. Рассказал я и о смерти Силлера, и о новом моем бегстве. Пока я говорил, мне казалось, будто я все еще бегу и бегство мое никогда не кончится, бегу и никак не могу уйти от опасности.

— Ты не можешь убежать от себя, — заметила Лаури, и, конечно, была права. Я и сам давно это знал, но до сих пор не мог примириться.

Я рассказал Лаури о долгой погоне по улицам Королевского Города. Она слушала меня внимательно, смотрела на меня во все глаза и переживала все со мной. Она пугалась и успокаивалась, оживлялась и надеялась, верила и понимала. Меня удивляло, что я могу повторять все это так спокойно, вызывать ужасные воспоминания, которые оказывались не столь ужасными, сколь грустными. Вина свалилась с меня, словно тяжкий камень.

Я рассказал Лаури, о чем думал, когда мы встретились впервые, а потом — о моем походе через весь город после нашего расставания, о том, как я попал в порт и узнал об исчезновении Фалеску. Я описал и то, что произошло в конторе, и попытку купить место на «Фениксе», и мою поимку, и то, что сказал Сабатини о моем убежище.

Лаури покачала головой.

— Он был прав. Торговцам доверять не стоило.

Я рассказал ей, как Сабатини со своими людьми и мною в придачу бежал из порта, как они привезли меня в старый замок. Описал ей комнату-пещеру, рассказал, что делал Сабатини и о чем он говорил, упомянул о том, что решил не говорить ни слова, и о кошмарной ночи, длинной-длинной ночи в камере, и о Фриде.

На глазах Лаури заблестели слезы.

— Нужно было сказать ему. Почему ты ему не сказал? Я рассказал ей о кошмарах, которые были реальностью, и о реальности, которая была кошмаром, о многоногих существах, о тишине, одиночестве и боли, а в конце — о том, как пришла она, а я думал, что это новая дьявольская выдумка Сабатини. И все это уже не было страшно, будто случилось очень давно.

Когда я умолк, рассказав почти все, она печально покачала головой и произнесла:

— И все это ради какого-то камешка.

Однако она не спросила, почему я это сделал, ради чего страдал. Мне показалось, что она и так знает, и я был ей за это благодарен. Я все еще не был уверен.

— И ты не знал, что это такое и почему все так сильно хотят его получить?

Я пожал плечами.

— Может, это просто зеркало, в котором люди увидели отражение своих желаний. Наверное, все страдания и убийства были напрасны. А может, так бывает всегда.

— Нет, — сказала она. — Ты ошибаешься. Я думаю, что это ключ к крепости.

Я воззрился на нее, не понимая, что она имеет в виду.

— Подумай о них… о Силлере, Сабатини и прочих, — продолжала Лаури. — Они не были мечтателями, из тех, что гоняются за иллюзией или ищут собственную тень. Это сильные люди с холодным рассудком. Они должны что-то знать. Камешек этот должен быть основанием, на котором покоится Галактика, без него вся эта фантастическая конструкция развалится. Силлер был прав: раздел власти создает непреодолимые границы между частями Галактики, но одно простое открытие может все изменить. Похоже, камешек и есть такое открытие, и все эти сильные мужчины боятся его или жаждут власти, которую он мог бы им дать. А если камень действительно таков, значит, он ключ к крепости Галактики.

— Может, ты и права, — сказал я. — Я расскажу тебе, где он находится. Прежде чем бежать из Собора, я спрятал его там, откуда никто не может его забрать, ни ты, ни я, никто другой. Но если ты будешь знать…

— Я не хочу знать, — резко прервала меня Лаури. — Не хочу, чтобы ты мне говорил.

— Но если… если тебя схватят… — я умолк. Эта мысль была ужасна, даже хуже того, что делал Сабатини. — Если тебя схватит Сабатини, ты сможешь сказать ему…

— Уж лучше мне ничего не знать. Ты сам понял, что лучше ничего не говорить. Фриде было что сказать, но это ей не помогло.

Я вздохнул.

— Хорошо. Но если ты не ошибаешься относительно камня, с ним нужно что-то делать. Он должен попасть в надежные руки, если такие существуют.

— Но ты говорил, его никто не сможет забрать.

— Это правда. Никто из нас.

Вспоминая события последних недель, я сидел прямо, но теперь опять откинулся на подушки.

— Ты знаешь обо мне все, кроме одного. А может, даже и это. Я много болтал в бреду.

— Да, — сказала она, глядя в сторону, — ты бредил. Но твои слова не имели смысла.

— Не все. Часть их была вызвана жаром и болезнью, но одно было правдивее всего, что я когда-либо говорил. Ты знаешь, о чем я.

— Нет.

Повторить это было трудно, хотя в бреду я говорил эти слова много раз. Я помнил, что произносил их и чувствовал себя счастливым, несмотря на то что стены во мне рушились одна за другой. Но сейчас я должен был помнить о стенах и чувствах другого человека, и боялся, что из этого ничего не выйдет. Но, с другой стороны, я знал, что не успокоюсь, пока не скажу. Решившись, наконец я произнес:

— Я люблю тебя, Лаури. — Это прозвучало сдавленно и неестественно, и я испугался. — Не говори ничего, я ни о чем тебя не прошу. Мне только хотелось, чтобы ты знала. — Но это не было правдой, я понимал это и потому добавил: — Ты увидела меня без стен; понравилось тебе это зрелище?

Она счастливо вздохнула.

— Да. Да…

— Почему ты вздыхаешь?

— Я боялась, что стены окажутся слишком крепкими и ты никогда не скажешь этих слов.

Она склонилась ко мне так близко, что я уже не мог различить черт ее лица.

Ее губы коснулись моих, они тихонько двигались, словно шептали моим губам какие-то свои секреты, и я почувствовал в себе новые силы.

Я обнял Лаури, и она пришла ко мне, как рассвет, полная света, радости и обещаний…

— Уилл, — тихо сказала она. — Уилл… Уилл… Уилл…

А может, только подумала? В это мгновение мы могли делиться мыслями, если такое вообще возможно.

— Завтра я заберу камень, — сказал я.

15

Я долго наблюдал за Собором. Как и следовало ожидать, за ним следили Агенты. В своих черных одеждах они маячили в тени портала. Сабатини не отказался от своего.

Я разглядывал их, а они меня не замечали. «Ищите молодого человека, который хромает, — сказали им. — „Он может быть одет, как Агент, а может и по-другому. Он высокий, молодой и здорово хромает“. Старый сгорбленный вольноотпущенник в лохмотьях и потрепанной шляпе, надвинутой на лоб, не существовал для них.

Люди проходили мимо, и черные бросали на них короткие взгляды. Люди проходили сквозь мерцающий золотом Барьер и выходили обратно; входили подавленные, выходили спокойные, а черные смотрели и тут же забывали о них. Я же смотрел и запоминал. Вот вошел мужчина, державший со знаком цеха плотников на куртке ящик с инструментами. Обратно он не вышел.

Широко шагая, я двинулся в сторону Барьера. Пальцы еще немного болели, но я не хромал. Это было нелегко, но я знал, что хромать мне нельзя. Поднимаясь по высокой лестнице, я настраивался на подобающий лад.

«Убежище, — думал я. — Приют для души. Нет Барьера для тех, кто ищет покоя».

Получалось у меня плохо — я не хотел ни убежища, ни покоя. Нелегко человеку управлять своими мыслями, вкусившему счастья — думать о печали, решившему преодолеть все препятствия — изображать сломленного и потерявшего надежду, идти, загребая ногами и горбиться, вместо того чтобы выпрямиться и хромать, если уж ноги болят.

Слабое покалывание предупредило меня, что Барьер нельзя обмануть.

«Лаури покинула меня, — подумал я. — Мне никогда уже не увидеть ее, она ушла, и я стал ничем».

Слезы навернулись на глаза.

«Покой, — думал я, — как мне нужен покой. Я не могу желать невозможного, для меня нет иного спасения, кроме Собора».

Я продолжал подниматься по лестнице, которую трудно преодолеть, не хромая, цепляясь за надуманные чувства и забыв о Барьере, и Барьер открылся, пропустив меня.

В Соборе было спокойно и свежо, здесь царил истинный покой. Единственное место в мире, где было так спокойно, а я покинул его и уже никогда не буду принадлежать ему вновь.

Я стиснул зубы.

«Есть вещи и получше покоя. Покой — это капитуляция, противоестественное состояние. Он не может существовать одновременно с жизнью, только смерть дает полный покой; тогда кончается борьба и человек сдается окончательно».

Тоска моя прошла, и я начал обдумывать план действий.

Шла служба, и я мысленно оценивал ее. Интересно, кто сидит в контрольном зале? Отец Михаэлис? Отец Конек?

Склонив голову, я опустился на колени недалеко от Портала, краем глаза оценивая результаты ремонта. Пролом в стене фасада заделали цементом. Кто-то сделал это очень тщательно, цвет совпадал идеально, и можно было заметить только тонкую, не толще волоса, полоску. Большинство скамей тоже восстановили, и лишь несколько еще требовали отделки. Позади я заметил столяра, он дожидался окончания службы.

За алтарем появлялись все новые чудесные видения. Они создавались со знанием дела, но вдохновения в них не чувствовалось, и я подозревал, что за пультом сидит отец Конек. Думает, вероятно, о чем-то другом, о своих любимых реликтах, о таинственных машинах неведомого назначения, которые еще могли бы пригодиться Церкви. И конечно, гадает, какое еще открытие совершит брат Джон, пока он ведет службу.

Я пригляделся к прихожанам, стоявшим на коленях рядом со мной. Они всматривались в экран слепо, покорно, с лицами, освещенными верой и очарованием. Я завидовал им, их благословенному невежеству. Ибо знать слишком много — значит сомневаться, а я знал слишком много и уже не мог верить так слепо, как они.

Закрыв глаза, я думал о том, каков я. Во мне странно уживались сила и слабость, знания и невежество, смелость, трусость и множество других вещей, которые я осознал только теперь. Мне вспомнилось, каким я был, прежде чем меня подхватил вихрь мирской жизни. Не лучше ли было оставаться в смирении и неведении? Но разве был бы я счастлив, оставаясь спокойным?

И где-то в глубине моей души родилась уверенность, что знания, пусть даже причиняют печаль и боль, стоят всего остального, что я никогда не смог бы остаться в монастыре, даже если бы Фрида не вошла в Собор. Она лишь ускорила неизбежное. В конце концов я отвернулся бы от монашества, ибо жизнь имеет смысл и мыслящий человек должен искать этот смысл, хочет он того или нет.

Завеса упала, и мои глаза, до того ослепленные темнотой, видели все четко. Я мог жить свободно и любить, и это стоило той цены, которую я заплатил и, возможно, еще должен был заплатить.

И вместо того, чтобы благословить Бога, я благословил Лаури.

…одно слово существует для людей, только одно слово, и слово это — «выбирай»…

Я сделал свой выбор.

Служба закончилась, верующие один за другим потянулись к выходу. Тихо, чтобы не нарушить покоя Собора, столяр принялся за работу. Вскоре мы с ним остались одни. Через несколько минут отец Конек выйдет из контрольного зала, и до следующей службы, по крайней мере в течение часа, он будет пуст. У меня было достаточно времени.

Отец Конек скорее всего уже выключил аппаратуру, но, конечно, еще с нежностью смотрит на нее. Она была гениально спроектирована, на диво искусно сделана, была произведением искусства, рядом с которым картины, скульптуры и цветомузыка бледнели и казались жалкими, ибо эти устройства действовали. Но теперь ему пора выходить. Он еще раз оглянется и начнет спускаться по лестнице, медленно, потому что возраст дает о себе знать. Отодвинет плиту у входа, выйдет в коридор, задвинет ее и направится к мастерской Брата Джона, все ускоряя шаги от почти суетного любопытства.

Я подождал еще немного, готовясь ко второму шагу, куда более опасному. Портал находился сбоку, голубой, сверкающий и непроницаемый.

Я дышал глубоко, чтобы сердце мое успокоилось, думал о широких зеленых лугах, где покой покрывает землю, как мягкое одеяло, где ничто не движется и царит полная тишина. Я представлял себе, что лежу там на траве и мне хочется вместе с ручейками стечь в реки, с реками бежать к морю и там потерять свое «я» и стать частицей вселенной. Я хотел вместе со звездами кружить по их извечным орбитам, гореть, как они, и остывать вместе с ними до окончательной смерти.

«Смерть и покой. Покой и смерть. Тихие, вечные близнецы. Я пройду через Портал и обрету покой. Пройду через Портал и…»

Думая так, я встал, устало направился к Порталу, устало прошел через него. По другую сторону я остановился, весь в поту, и, дрожа, прислонился к стене. В контроле своих эмоций, как и во всем другом, тренировками можно добиться многого. На сей раз это было не так трудно, но я устал, убеждая самого себя и Портал, будто жажду вечного покоя.

Стоя так, я услышал шаги — кто-то спускался по лестнице. Неужели время для меня шло так медленно, что несколько секунд растянулись на едва ли не полчаса? Я мог вернуться, отсюда это было просто, но чтобы попасть сюда, мне придется снова проходить через Портал, а я не был уверен, что смогу выдержать это еще раз.

Я посмотрел на Портал. Плита отодвинулась, в коридор вышел отец Конек. Он смотрел на лестницу, по которой спустился, и лицо его было озабоченным. Медленно задвинув плиту, он так же медленно отвернулся от меня и пошел по коридору.

Я облегченно вздохнул.

Что тебя так беспокоит, отец Конек? Почему ты хмуришь лоб? Почему идешь так медленно? Ты все еще помнишь об осквернении монастыря и Собора, хотя все следы уже убраны? Может, тени насилия и смерти до сих пор таятся в самых неожиданных местах, внезапно обрушиваясь на неосторожных? А может, ты идешь так медленно оттого, что усомнился в своей вере?

«Было бы очень грустно, окажись это правдой», — подумал я, чувствуя себя ответственным за это.

Я подошел к плите и приложил к ней ухо, прислушиваясь. Из контрольного зала не доносилось ни звука. Осторожно отодвинув плиту, я вошел и закрыл ее за собой. Потом прислушался, не зная точно, почему стою и слушаю. Было тихо.

Неслышной тенью я начал подниматься по лестнице, поглядывая вверх, и тут увидел Агента.

Вместо разбитого зеркала поставили новое, потому я и увидел его. Он стоял, прижимаясь к стене справа от двери, внимательно вглядываясь в ее проем, с оружием, готовым к выстрелу. Он не знал, что я его вижу, и не собирался меня ловить. Губы его были плотно сжаты и так же белы, как рука на пистолете, направленном на дверь. Я знал этого человека. Мы никогда прежде не встречались, но я все равно знал его — он был братом родным всем смертоносным черным, с которыми мне уже довелось столкнуться.

Он ждал там, чтобы убить, потому что услышал, что кто-то вошел. Ему было все равно, кто я. Даже будь я отцом Конеком, он убил бы меня, покажись я в двери. Он получил приказ убивать, и это было странно.

Однако времени на раздумья не оставалось: он уже начинал беспокоиться, гадая, то ли слух его обманывает, то ли человек на лестнице что-то заподозрил. Через секунду он мог прыгнуть к двери и выстрелить, а я ничего не мог с ним поделать, потому что не взял с собой оружия. Я просто не захотел его брать и теперь жалел об этом.

Агент шевельнулся, и в то же мгновение я шагнул вперед и вбок, прижавшись к стене справа. Так мы и стояли, карауля друг друга. Я уже не видел его в зеркале, но и он не мог меня заметить и, конечно, не был уверен, что я знаю о нем.

Мы ждали, секунды тянулись мучительно долго. Наконец из проема высунулся ствол пистолета. Я ждал, пока он появится целиком и окажется ближе. Отверстие ствола стало чернее, более круглым, я увидел руку и ударил изо всех сил.

Пистолет упал, послышался то ли кашель, то ли крик, и рука исчезла. Он еще растирал правое запястье левой рукой, когда я оказался перед ним и ударил под вздох. Человек сложился пополам, и тогда я добавил ему ребром ладони по виску. Он упал.

Я постоял посреди зала, переводя дух, — только теперь я понял, насколько подорваны мои силы, — потом наклонился, крепко связал его и сунул в рот кляп. Выпрямился, осмотрелся. Приятно было вновь оказаться в этой комнате.

Все оборудование стояло на своих местах, но сейчас это не вызвало у меня привычного чувства власти. Наоборот, чувствовал себя странно смиренным. Забытые гении прошлых веков создали эти приборы, а мы просто использовали их, расточительные наследники, даже не зная, как они действуют и зачем, зная лишь, что они делают, если мы нажимаем ту или иную кнопку. Да, быстро мы опустились…

Я вздохнул, сел за пульт, нажал кнопку, надел шлем и сунул руки в перчатки. Последний раз, когда я сидел здесь, меня искали четверо Агентов, но сейчас я сам пришел поискать кое-что, и нужно было спешить.

Я проникал в мрачную глубину стен, скользил внутри них, возвращаясь в одно и то же место. Я искал и зондировал, но в стенах не было ничего.

Кристалл исчез.

Я немного посидел, пытаясь понять, что случилось, и подогнать этот факт к другим. Вдруг мне все стало ясно, и я повернулся. Черный смотрел на меня, глаза его горели ненавистью. Ему приказали просто убить. Все ясно: они нашли кристалл, и я был им больше не нужен.

Я почувствовал облегчение. Сабатини будет желать моей смерти, поставит там и сям людей, чтобы они при случае убили меня, если я вернусь, но не станет меня искать, потому что получил то, чего так сильно хотел. Я был свободен, мог жить, мог любить Лаури. Я не отдал ему кристалл, он нашел его сам или это сделал для него кто-то другой. Но я не сказал ему ничего, а теперь моя роль и вовсе кончилась.