Мир-крепость

Становилось все темнее. Позади меня звенели цепи, грохотали ящики, гудели моторы. Я не нашел никакого места, где мог бы переждать. Потом шум стих, и я замер, прислушиваясь. Включился другой двигатель, более мощный. Постепенно темнота становилась глубже, и с последним звуком воцарилась ночь, темная ночь без единого огонька. Шаги стихли вдали. Что-то еще раз звякнуло, и опустилась тишина, не менее глубокая, чем темнота.

Страх кружил по моим венам, леденил кровь. Что-то было не так.

Еще несколько шагов, почти бегом, спотыкаясь о кабели, и я оказался в месте, где ящиков не было. Точнее, там не было ничего. Вытянув вперед руки, я вернулся в узкий проход, потом двинулся вдоль стены, повернул под прямым углом, а через несколько шагов — еще раз. Вновь несколько шагов… еще один угол. Снова добравшись до прохода, я уже мог представить себе размеры пустого пространства: квадрат со стороной в шесть коротких шагов.

Присев, я коснулся пола, он был гладким и теплым, почти горячим. Двигаясь на четвереньках, я ощупал весь пол. Места мне было слишком мало, я нуждался в еде и свете, причем в равной степени.

Что-то покатилось под моей рукой. Я схватил этот предмет и осторожно изучил. Сбоку обнаружилась кнопка, я нажал ее, и с одного конца предмета вырвался луч света, осветив запыленный пол и ящики. Они были гладкими, кроме одного — тот был с отверстием.

Я посветил в него; внутри оказалось множество запечатанных пластиковых бутылочек и коробок. Открыв одну из коробок, я высыпал ее содержимое на руку. Четыре сухаря и восемь ярких таблеток.

Сначала я съел сухари, потом сунул в рот одну из коричневых таблеток и стал ждать, пока она растворится. Вкусом он походила на мясо. Еще две оказались такими же, остальные больше напоминали свежие овощи.

Поев, я открыл бутылку и выдавил воду в рот. Я был доволен, почти счастлив. Через несколько минут, полчаса, самое большее через час корабль поднимется, оттолкнется от этого мира, промчится сквозь разреженный воздух в черное пространство, а я буду сидеть в нем, ожидая минуты, когда смогу выбраться на свежий воздух и чистую землю другого мира. Маклеод. Интересно, лучше там будет или хуже? Я надеялся, что лучше, хотя это не имело особого Значения. Это будет Новый Мир, где я смогу начать новую жизнь, и этого мне вполне хватало.

Я погасил фонарь. Сидеть в полной темноте не так уж неприятно, если знаешь, что в любой момент можешь включить свет. Только когда такой возможности нет, темнота, как живая, опутывает тебя, сжимает горло. Я не знал, надолго ли хватит батарей в фонаре, и предпочитал экономить энергию.

Темнота была теплой и дружественной. Пожалуй, даже слишком теплой. Я зевнул, тепло от пола проникало в мое тело…

Где-то вдали что-то громко заворчало, потом свет обдал мои веки красным сиянием. Что-то шевельнулось на моей груди, встряхнуло мой рукав и исчезло. Я с трудом открыл глаза.

Свет слепил меня, я не видел ничего, кроме белого пятна.

— Кто там? — спросил я сонным голосом.

Кто-то расхохотался.

Погоня закончилась. Я бежал, пока мог, и вот теперь этот хохот рядом оборвал мое бегство. А ведь до свободы оставалось всего несколько минут!

Я узнал этот смех. Сабатини.

12

Сопротивление не имело смысла. Мой пистолет исчез, нож тоже. К тому же Сабатини был не один.

Они поставили меня на ноги, сдернули с меня куртку и связали руки сзади. Я подчинялся безропотно, двигаясь автоматически, без жизни, без надежды, без страха, без мыслей. Я ждал, когда мне отсекут ступни.

— Старый номер с горячим ящиком, — Сабатини снова захохотал. — Люди никогда не поумнеют.

Меня провели к выходу через узкие проходы между ящиками, а когда я споткнулся в темноте, поддержали, не позволив упасть.

«Ждут, пока мы выйдем. Там удобнее будет меня нести», — подумал я. Однако, когда мы дошли до пустого пространства у дверей, меня остановили, но ступни не тронули. С Сабатини были еще два Агента: один маленький, другой большой. В слабом свете, что проникал через люк, я увидел, что все они в оранжево-голубых мундирах. Это должно было мне кое-что объяснить, но я по-прежнему ничего не понимал.

— Вы поймали его, — с облегчением сказал кто-то. Его форма сверкала матовым серебряным блеском, но я не узнал этого человека. Он был старше того, которого я подкупил. — Слава Богу! И ведь по нему не скажешь, что его коснулась зараза!

— На этой стадии еще ничего нельзя заметить, — ответил Сабатини.

— Не могу понять, — откликнулся тот, — как он здесь оказался…

— Правда, не можешь? — весело спросил Сабатини.

— Мы благодарны Императору, — торопливо добавил мужчина. — Вы избавили нас от долгих месяцев карантина, а может, даже спасли нам жизнь.

— Император заботится о своих подданных, — серьезно ответил Сабатини. — Включите лифт и уберите его отсюда, пока он никого не заразил.

— Конечно, конечно…

Серебро мундира слилось с темнотой.

Я подошел к люку, но меня остановила чья-то рука. Тихо загудел мотор, зазвенели цепи. В люке появилась платформа, и Сабатини прыгнул на нее, прежде чем она остановилась. Один из его людей подал меня ему, потом оба Агента присоединились к нам.

Платформа поплыла в ночь, слегка раскачиваясь, потом замедлила движение и мягко опустилась на бетон. Как только Агенты соскочили с нее, таща меня за собой, она вновь пошла вверх.

По другую сторону поля вспыхнули огни, кто-то крикнул, и голос понесся далеко в ночь. Истерично затарахтел мотор грузовика. Не торопясь, но и не теряя времени, Сабатини втолкнул меня на заднее сиденье оранжевого с голубым геликоптера. Я опустился на него, уже устав от всего.

Один из Агентов — маленький, с темным лицом и глазами, в которых отражались далекие огни, — сел рядом. Второй, высокий уселся, посмеиваясь, впереди, рядом с Сабатини. Заработали еще какие-то двигатели, но далеко. Поле залили потоки света, в небо уткнулись лучи прожекторов.

Один из лучей разорвал темноту над нашими головами, освещая корпус «Феникса». Наш геликоптер уже летел, поднимаясь все выше.

Через несколько секунд мы оказались у ограждения, похожего теперь на сверкающую змею, оставили его позади и углубились в темноту.

Все молчали. Моя голова вновь начала работать, медленно, через силу. По крайней мере я начал думать, гадая, почему Сабатини и его люди в императорских мундирах, почему в порту началось такое оживление и почему мы летим в темноте. Но все это уже не имело особого значения.

— Старый номер! — Сабатини захохотал. — Ты даже не поблагодарил меня, Дэн, а ведь я спас тебя от верной смерти.

Я не шевельнулся и не произнес ни слова.

Сабатини повернулся, чтобы взглянуть на меня. Его нос в тусклом свете приборов выглядел еще чудовищнее.

— Знаешь, куда они сунули тебя? Прямо над двигателями. После старта ты бы там просто поджарился. Они с незапамятных времен используют этот фокус, эти Торговцы. Вот уж не думал, что кто-то еще клюнет на него.

Он вновь захохотал, на этот раз над человеческим легковерием.

Я молчал, как ледяная статуя. «Однажды тебе придется кому-то довериться, — сказала Лаури. — „Наверняка ты доверишься неподходящему человеку“. Но выбора у меня не было. Какое имело значение, умру я на корабле или в лапах Сабатини? Лучше бы мне погибнуть на „Фениксе“, веря в будущее и мечтая о новом мире.

Геликоптер с тихим свистом пошел вниз сквозь темноту ночи и наконец мягко приземлился. Агенты вышли и вытащили меня. Сабатини присматривал за мной, а двое других сняли мундиры и под ними оказалась знакомая мне черная форма. Потом эти двое следили за мной, а мундир снимал Сабатини. Маленький Агент зажег фонарь. Под кустами лежали трое мужчин, почти голых. Все трое были мертвы.

Двое Агентов натянули императорские мундиры на мертвые тела. Я стоял, спокойно следя за этим, и чувствовал, как деревенеют руки. Закончив возиться с трупами, они меня повели через кусты к темной приземистой машине и втолкнули на заднее сиденье. Двигатель захрипел, потом тихо заурчал. Мы выехали на гладкое темное шоссе, набрали скорость и помчались без фар. Время шло, поездке, казалось, не будет конца.

Наконец появились огни Королевского Города, подсвечивая низкие тучи зловещим багрянцем. Машина свернула на проселок с наезженной колеей и ползла по нему довольно долго. Я понятия не имел, куда меня везут. В конце дороги вздымалась к небу высокая, массивная гора, заслоняющая звезды; перед ней мы и остановились.

Меня вытащили из машины, Сабатини исчез в темноте. Послышалось какое-то звяканье и протяжный скрип. Дверь открывалась с трудом. Высокий Агент потянул меня вперед, и я остановился, чтобы в последний раз взглянуть на звезды, мерцающие среди облаков.

Сильный рывок швырнул меня в темноту. Впереди появился слабый мерцающий огонек, и перед нами открылся широкий коридор с пыльным полом и темными каменными стенами. Огонек двигался вперед, а мы за ним, сначала по коридору, потом вниз по крутой лестнице, несколько шагов по ровному и снова вниз, вниз, вниз. На стенах появились капли, порой высверкивал какой-то кристаллический осадок, а мы все спускались в глубь земли, следуя за танцующим огоньком.

Остановились мы в темной комнате. Я чувствовал, что она огромна: вокруг было совершенно темно, однако не возникало чувства, что стены давят на тебя. Сабатини указал на что-то, и его спутники зажгли факелы, укрепленные в ржавых зажимах. Они вспыхнули чадным пламенем, и я осмотрелся. Комната больше напоминала пещеру. С потолка капала вода, на неровном каменном полу вдоль стен стояли странные устройства из железа, дерева и веревок.

Я медленно перевел взгляд на Сабатини. Тот разглядывал меня и улыбался.

— Вижу, комнатка произвела на тебя впечатление, — тихо произнес он. — Тебе знакомы ученые работы твоих братьев. Я тоже своего рода ученый, и это моя лаборатория. Здесь я изучаю сущность истин… и методы ее извлечения. Это увлекательное занятие, и мне кажется, я обнаружил некоторые основные законы, пропущенные философами.

Он оглядел комнату.

— Старый Барон, приказавший построить замок и позаботившийся об обстановке этой комнаты, придумал много нового, но он не был философом. Для него это было всего лишь хобби. Когда-то эти стены дрожали от стонов, криков и визгов. Это он визжал от наслаждения. Но теперь комната принадлежит мне, а я ищу здесь истину. Где камешек?

Трудно пожать плечами, когда твои руки связаны сзади, но мне это удалось. Есть только один способ не сказать лишнего — полное молчание Я решил молчать, независимо от того, что со мной будет.

Сабатини с усмешкой следил за мной, потом кивнул одному из Агентов. Маленький типчик со сверкающими глазами вытряхнул из рукава нож и встал за моей спиной. Я невольно выпрямился. Что-то свистнуло в воздухе, и мои руки повисли, освобожденные. Я хотел растереть запястья, но сдержался.

— Боль — это нечто удивительное, — продолжал Сабатини. — На одних она действует как раздражитель, заставляя их язык говорить, неважно, правду или ложь, лишь бы это удовлетворило задающего вопросы. При этом трудно отделить нужные сведения. Для других она является клином, разрывающим душу, чтобы освободить место для других чувств. Для третьих это кляп, они крепко сжимают его зубами, и даже смерть не может их разжать. Интересно, ты из каких?

Мне тоже было интересно, но я не подал виду, продолжая смотреть на него равнодушным взглядом. Лицо его улыбалось, но глаза оставались холодными, жестокими и пронзительными. Они смотрели на меня и видели слишком много. Однако я не отвел взгляда.

— Давай посмотрим, — сказал он. — Думаю, тебя это заинтересует, ты ведь любопытен.

Он повел меня по комнате, показывая различные устройства, стоявшие на полу и висевшие на стенах, рассказывая при этом, как они действуют и что делают с человеком. В его голосе звучала нежность, он очень точно подбирал слова. Бесчисленные пытки представали предо мной, и не один раз меня продрало морозом по коже.

У некоторых инструментов были шипы, у других — ножи, у третьих — веревки и колеса. Там были маленькие клетки, в которых человек не мог ни сидеть, ни стоять, были сапоги и перчатки со стягивающими винтами.

— Они всем впору, — сказал Сабатини, — и в этом заключается их прелесть.

Он показывал мне старые темные пятна и рассказывал о них, сверкая глазами. Однако инструментов было слишком много, впрочем, пятен тоже. В конце концов его мягкий, мурлыкающий голос перестал до меня доходить — я смотрел, но не видел.

— Все здесь гениально, — сказал он под конец, — и мы восхищаемся мастерством исполнения. Мы смазываем колеса и винты, точим ножи и шипы, меняем веревки. Однако в конечном счете эти устройства не достигают цели. Они слишком величественны, слишком сложны, в них слишком много частей. Им недостает одного: драматического аспекта, который притягивал бы разум как символ, не позволяя забывать о себе. Именно на этом основано извлечение истины. Мы теперь не пытаем, не мучаем тело. Мы используем лишь слабый болевой раздражитель и пытаем разум.

Я мог бы броситься на него, мог ударить его и бежать к двери. Но я знал, что у меня нет шансов, а такая попытка была бы признанием слабости. Нет, лучше было просто молчать. Я и так был слишком слаб.

Он повел меня обратно к арочному проходу, через который мы сюда попали. На столе лежала коллекция игл, ножей и клещей. Сабатини внимательно оглядел их, посматривая то на меня, то на стол. Вытянул руку, взял щипцы и принялся поигрывать ими.

— Садись, Уильям, — вежливо предложил он, указывая на тяжелое кресло возле стола. Я сел и положил руки на подлокотники. Низенький Агент тут же закрепил их зажимами, два других зажима сомкнулись на моих ногах. Я сидел спокойно — я не мог пошевельнуться, даже если бы захотел.

— Тебе наверняка интересно, — говорил Сабатини, — какое право я имею на камень. Я скажу тебе. Самое большое право. Я хочу его иметь больше, чем кто-либо другой, и готов сделать все, чтобы получить его. Абсолютно все.

— Почему? — спросил я и тут же пожалел о том, что нарушил данное себе обещание.

У Сабатини заблестели глаза.

— Не знаю, — задумчиво сказал он. — Я буду честен, Уильям, и надеюсь, что ты ответишь мне тем же. Я тебя люблю, и ты полюбишь меня. Вероятно, это произойдет не сразу, но ведь мы терпеливы, правда, Уильям? Я буду рядом с тобой, ближе, чем кто-либо в прошлом и будущем. Повторю еще раз: не знаю. Но мне известно, что он имеет большую ценность, а значит, должен быть моим. По Галактике разошелся слух, что он здесь, и я сразу понял — это то, что я ищу. Я многим пожертвовал, чтобы приехать сюда и найти его, очень многим. Но когда я его заполучу, Галактика будет моей.

Откинув голову назад, я рассмеялся. Эхо отразилось от стен и обрушилось на нас. Он покраснел, глаза его потемнели, и я понял, что смех был правильной реакцией. Но вскоре лицо его обрело обычный цвет, и он вновь улыбнулся.

— Отлично, Уильям, — сказал он, — я люблю тебя все сильнее. Тяжело будет мне сделать то, что я должен. Избавь меня от этого, Уильям, и скажи, где камень.

Я спокойно смотрел на него и молчал.

Вздохнув, Сабатини махнул щипцами.

— Снимите с него ботинки, — печально произнес он.

Маленький Агент снял с меня ботинки; пол под босыми ногами был холоден как лед. Сабатини опустился передо мной на колени, как язычник перед божеством в своем капище, и тронул пальцем мою левую ступню. Я с трудом подавил дрожь.

— Такая красивая белая ступня, — сказал он, — как жаль, что придется ее изуродовать. — Он опустил щипцы, я не мог их видеть, но зато чувствовал их холод на своих пальцах. — Эх, Уильям, — вздохнул он. — Добрый Уильям, бедный Уильям.

Он дернул рукой и поднял ее. Огонь охватил мою ступню, метнулся вдоль ноги, через спинной мозг в голову и там взорвался. С беззвучным криком я втянул воздух: удержаться от этого было просто невозможно. Волны боли захлестывали мое тело, я стискивал зубы, моргал, потому что слезы заливали глаза, и пытался улыбнуться.

Боль! Представить ее невозможно. Нам кажется, что мы можем вынести все, что такие пытки не смогут вырвать тайну из губ, не желающих отдавать ее. Мы сильны, горды и смелы. Мы клянемся молчать. Но наше тело обращается против нас, ломает нашу волю и выдает нашу слабость. Это свинство — делить человека пополам, чтобы одна часть боролась с другой, чтобы они терзали друг друга. Когда тело слабо, воля не должна быть сильной. Но я не скажу…

Боль отхлынула, сосредоточившись в ноге, в пальце.

— Ну, — сказал Сабатини, — было не так уж и плохо, правда? Не очень-то и больно, да?

Он раскрыл щипцы, и что-то маленькое упало на пол.

Сабатини встал, посмотрел на мои ноги.

— Бедный пальчик, — промолвил он.

Высокий Агент изнемогал от смеха, у него тряслись даже уши. Сабатини заглянул мне в глаза, помахивая щипцами. Я не мог отвести от них взгляда, словно его притягивала какая-то мистическая сила.

— Где камень, Уильям? — с мольбой в голосе спросил Сабатини.

Я молча смотрел на клещи.

— Ладно, — сказал он. — Завтра займемся следующим пальцем. Потом еще одним и так далее, пока все не станут выглядеть одинаково. Потом, если ты не станешь моим другом, примемся за руки, а когда закончим с ними, придумаем что-нибудь еще. У нас много времени, Уильям. Мы еще научимся жить в дружбе… ты и я.

Они освободили мои руки и ноги и поставили меня на пол. Я дрожал всем телом — они содрали с меня одежду. Потом сняли пояс, и я остался перед ними голым. Быстро, чтобы Сабатини не поймал меня на этом, я взглянул на левую ступню. Из мизинца, оттуда, где раньше был ноготь, текла кровь. Такая маленькая штучка, а столько причиняет боли.

Однако нагота была еще хуже боли. Не из-за холода и сырости, просто трудно сохранить силу и гордость без одежды. Сдирая с человека одежду, с него срывают достоинство, а без достоинства он ничто.

— Спокойной ночи, Уильям, — мягко сказал Сабатини. — До завтра.

Он улыбнулся, и меня вывели. Я хромал, когда они вели меня по длинному коридору к маленькой деревянной двери, обитой железом. Открыв ее, меня втолкнули в камеру; я споткнулся и упал на охапку соломы. В ней что-то ползало и шуршало, но я слишком устал, чтобы обращать на это внимание. Сев на солому, я подтянул колени к подбородку и попытался забыть о боли, которую испытывал сейчас, и о той, которая ждет меня завтра, послезавтра и еще потом, пока я не начну говорить. Я пытался забыть о щипцах.

Почему я должен терпеть такие мучения? Жизнь не должна превращаться в агонию, она должна быть исполнена свободы, гордости и любви. У меня же не было ничего такого. Почему бы не отдать им этот камень? Пусть дерутся из-за него, пусть убивают друг друга… не мое это дело. Это всего лишь округлый камешек, который ничего не значит, а если даже и значит, они все равно никогда этого не узнают.

Однако я знал, что не скажу им, где он. Только это и осталось у меня. Я буду молчать, и боль будет продолжаться вечно.

В камере что-то шевельнулось, что-то большее, чем бегающие и шелестящие создания. Я застыл, пытаясь разглядеть, что это, и постепенно глаза мои привыкли к темноте. В углу сидел человек, я различал контуры тела.

По старой соломе, воняющей сыростью и затхлостью, я пополз к нему, а когда оказался рядом, понял, что это женщина, такая же нагая, как и я. Старая женщина, с высохшим, сморщенным телом, потрепанным лицом и спутанными волосами.

— Карло, — пробормотала она беззубым ртом. — Карло? Ты вернулся? — Страх в ее голосе смешивался с надеждой. — Не делай мне больно, Карло. Не надо больше. Я сказала тебе все, Карло. Где ты, Карло? Я тоскую по тебе. Только не делай мне больше больно. Я сказала тебе, где он. Ты же сам видел меня. Я бросила его на поднос пожертвований… там, в Соборе…

Дальше я не слушал. Я понял, кто эта старуха.

Фрида.

13

Бегом, бегом, бегом сквозь тьму, хотя бежать нет причин. Так трудно бежать, когда темная тропа ощетинилась остриями, а боль пронзает тьму, и от этого она становится еще чернее.

В ночи звучат вопрошающие голоса, но я не могу ответить, потому что губы мои запечатаны, я не могу шевельнуть ими, не могу их разомкнуть, даже чтобы крикнуть, и не могу остановиться, хотя тропа ощетинилась остриями, и боль сильнее…

Они уже совсем рядом, они настигают меня, потому что я не могу бежать быстро. Они окружают меня, разевают пасти, готовы разорвать меня. Челюсти начинают смыкаться…

Я проснулся. Я всегда просыпаюсь, прежде чем челюсти и щипцы сомкнутся на мне. Сколько уже раз я видел этот сон? Не помню. Я здесь всегда. Я посмотрел в угол, где раньше лежала Фрида, но он был пуст. Фриды больше не было, ее забрали… сколько же дней назад? Я пытался вспомнить, но не мог. Сколько раз я был в пещере с тех пор, как забрали Фриду? Пятьдесят? Сто? Нет, так много не могло быть.

Впрочем, это уже не имело значения ни для меня, ни для Фриды. Она умерла.

Скоро и я умру. Никто не смог бы пройти через то, что прошел я, и жить после этого. Я умру, а они придут и будут смотреть на меня так, как смотрели на Фриду, и поднимут мое тело, и отнесут его куда-то или просто оставят здесь, чтобы оно сгнило, и тогда Сабатини явится сам. Я ждал этой минуты с радостью, представляя себе выражение его лица.

Я молчал.

Он же говорил часами, этим своим бархатным кошачьим голосом, умолял, выжидал и снова мурлыкал. Он говорил и говорил, а потом приходила боль.

«Фриды нет, — говорил я сам себе, — и мне не с кем поговорить, и я должен сидеть один, голый и замерзающий, без собеседника, ибо не могу разговаривать с Сабатини».

Слезы сами текли у меня из глаз. Здесь, в темноте, я мог плакать — Сабатини меня не видел. Что-то ползало по моим ногам, но мне было все равно. Если мое тело было пищей для этих тварей, что ж, они брали не больше, чем им требовалось. Они были лучше тех, кому всегда мало, даже если они вот-вот лопнут. Они крутились рядом со мной, как друзья, увлеченные своими делами. Ну, может, не друзья, но и не враги. Вот только разговаривать я с ними не мог.

Уж лучше было говорить с Фридой. Я закрывал глаза и видел ее такой, какой встретил впервые: гордой, смелой и красивой. Я мог сказать ей то, чего не сказал бы никому другому, и это помогло мне сохранить разум, пусть даже она не отвечала. Даже лучше, что она не отвечала — ведь она думала, что я Сабатини.

— Карло, — говорила она, — о-о, Карло, добрый Карло. Не делай мне больно, дорогой Карло. Где ты?..

И тогда мало было просто закрыть глаза, потому что я знал, что она лежит там без зубов, без ступней, что она пытается снова ходить на своих жалких обрубках. И глаза мои наполнялись слезами, и я плакал над бренностью тела.

Я рыдал в темноте и вспоминал…

Свет, преследующий тьму. Чудовищная черная тень на стенах камеры, тень с огромным ястребиным носом, губами, изогнутыми в улыбке, которые никогда не смеялись, никогда.

— Эй, почему ты молчишь? Вы же знакомы. Фрида, ты знаешь Дэна, послушника и убийцу? И ты, Уильям, знаешь Фриду, фаворитку Императора. Наверняка вы можете много чего сказать друг другу.

— Карло…

— Вам двоим просто поладить: ведь вы сговорились обмануть меня. Подумайте о крови и страданиях, лежащих на вас.

— Карло, дорогой мой…

— Любовница Императора! Кто бы мог подумать? Император побрезговал бы взглянуть на тебя сейчас — правда, Фрида? — даже если бы ты не украла у него волшебную игрушку. Белое тело, которое он ласкал, лицо, которое приказал увековечить в алмазе… теперь его бы замутило при виде тебя.

— Мой добрый Карло…

— Женщины — существа настолько нежные, что не стоит придумывать для них что-то утонченное. Они как ценные кубки: на них приятно смотреть, приятно иногда пить из них старое вино, утоляющее жажду, но стоит стиснуть их покрепче, и они разлетаются на куски. Фрида!

Дряхлая развалина становится на колени, пытается встать на ноги, не имеющие ступней.

— Да, Карло, я слушаю тебя, Карло, сделаю, что ты захочешь, Карло…

Прозрачная рука откидывает волосы, чтобы открыть жалкое лицо. Запавшие губы, страх, стискивающий горло, широко открытые выцветшие глаза.

— Странная штука боль. Я уже говорил тебе об этом. Женщины не выдерживают боли, она сокрушает их волю и душу. Они теряют свою неповторимость, перестают быть независимыми существами, становятся продолжением своих мучителей.

Стиснутый кулак, беззвучный стон.

— Карло, мой любимый Карло…

— Видишь? Она по-своему любит меня и сделает все, что я прикажу. Если я велю ей убить тебя, она сделает это, даже если ей придется ждать, пока ты заснешь, а потом голыми руками разорвать твое горло. Но я не заставлю ее делать этого, ведь мы с тобой друзья. Однажды и ты полюбишь меня, как она, однажды и ты захочешь поцеловать мои руки, когда я скажу тебе что-нибудь приятное, целовать руки, причиняющие тебе боль не потому, что хотят этого, а потому, что ищут истину. Твой разум болен, Уильям, он не хочет понять, что мы друзья, а у друзей не должно быть тайн друг от друга, поэтому мы должны учить этот разум, этот упрямый разум, и ранить тело, бедное, невинное тело, ибо разум болен, Уильям… разум болен…

Я рыдал, не в силах вспомнить, случилось это на самом деле или только приснилось мне, и не мог сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как забрали Фриду. Это ужасно, когда человек одинок и наг, ибо те, кто забирает твою одежду, уничтожают часть твоей крепости. Это лишь малая часть, но это уже начало конца. Потом они пытаются разрушить ее стены, добраться до укрытия, где ты сидишь, и смотришь на мир, и знаешь, что никто и никогда не сможет коснуться твоего истинного «я», даже если оно запутанно, и потерянно, и не помнит ничего, даже если ты сидишь и плачешь в темноте, и многоногие твари бегают по твоему телу…

Вдруг сел, обрадованный, почти счастливый, потому что мне пришло в голову, как можно сосчитать, сколько времени прошло после того, как забрали Фриду, и сколько я уже в этой камере.

У меня не было света, но я мог считать и в темноте. Я мог посчитать дни на пальцах. Осторожно касался я пальцев ног, шипя от боли, но эта боль была ничем в сравнении с мукой забвения. Боль осветила мой разум настолько, что я смог посчитать пальцы. На девяти из них не было ногтей, значит, я сидел здесь девять дней, а Фриду забрали четыре дня назад, когда начали «работать» с правой ногой, значит, с тех пор, как ее забрали, прошло четыре дня. Или пять. Наверное, пять, и скоро явятся они, чтобы отнести меня в комнату-пещеру, и Сабатини снова будет говорить и говорить, а потом придет боль, и еще один палец станет таким же, как остальные, и еще одна из внутренних стен моей крепости рухнет. Я застонал.

Их осталось уже немного. Мощные внешние бастионы рухнули, когда забрали мою одежду, а я увидел Фриду и понял, насколько велика их сила. А потом они поочередно разрушали другие стены и вскоре доберутся до моего «я», свернувшегося, как червяк в темной скорлупе, стонущего и одинокого. И тоща я скажу Сабатини то, что он хочет узнать.

И все же я знал, что когда меня понесут в ту комнату, я буду пытаться идти сам, буду спокойно смотреть на Сабатини и не скажу ни слова. Здесь, в камере, я мог стонать и плакать, но там соберусь с силами и буду молчать, пока у меня не кончатся силы и я не умру. Но это будет не скоро, и боли предстоит возвращаться снова и снова…

Каков на самом деле Сабатини? Я никогда не узнаю, что кроется за его улыбчивым лицом с большим носом и ледяным взглядом. Никто этого не узнает, ибо Сабатини выстроил вокруг себя крепость, которая простоит дольше, чем протянется его жизнь. Никто и никогда не разрушит ее, никто и никогда не коснется его «я». Во всем мире, во всей Галактике он всегда был один и не нуждался в помощи. Он ничего и никого не любил, ничего не боялся и ничего не хотел, за исключением одной вещи. Но дело было явно не только в камешке, он был лишь поводом… но, может, именно здесь слабое место в его крепости.

Я сидел в темноте, думая, что же он хотел на самом деле, но ничего не мог придумать — на ум приходил только камень и место, где он сейчас лежал, а это было опасно, думать об этом не следовало ни в коем случае.

В коридоре послышались шаги.

Нет! Это нечестно! Они обманывали меня, все время обманывали. Еще не прошел день с тех пор, как я вышел из той комнаты. Прошло всего несколько часов, потому что…

«Каждый день», сказал Сабатини, но это была хитрость. Они ждали всего полдня, а то и несколько часов и думали, что я не догадаюсь, потому что свет не доходил в мою камеру и я не знал, ночь сейчас или день. Но я знал. В перерывах между визитами в ту комнату они давали мне есть только раз. Но я не был голоден, значит, не мог пройти целый день.

Слезы навернулись у меня на глаза. Снова обман. Еще не время идти в ту комнату, и это нечестно, что они пришли так быстро, так быстро, так быстро…

Это еще одна хитрость, чтобы сломить меня. Они думают застать меня плачущим в темноте, но я перехитрю их.

Я вытер ладонью слезы и хотел подняться на колени, но идея оказалась не из лучших, потому что солома вонзалась в мои изуродованные пальцы. Тогда я передвинулся назад, к стене, пока не почувствовал на спине ее холодное влажное прикосновение.

Шаги звучали все ближе, тихие и осторожные. Агенты подкрадывались, не зная, что я научился слышать, как черви ползают по соломе в самом дальнем углу.

Сантиметр за сантиметром я поднимался, прижимаясь спиной к стене и отталкиваясь пятками от пола. Еще немного. Еще чуть-чуть! Ноги мои дрожали от напряжения, но я должен был стоять, когда они войдут, стоять, чтобы они не поднимали меня с пола, как мешок с тряпьем. Если мне удастся встать, я вынесу следующий визит в комнату-пещеру.

Они уже сунули ключ в замочную скважину, но и я уже почти стоял. Я оцарапал спину о стену, но все-таки встал, скрестив на груди руки. Тут на меня упал свет из волчка, послышался сдавленный вскрик и торопливая возня с замком; свет погас, а меня заполнило холодное возбуждение. Они удивились, что я стою, этого они не ждали. Я снова победил их!

Замок заскрежетал и открылся с металлическим стоном. Дверь со скрипом отворилась. Кто-то легко вошел в камеру и остановился.