У берегов Сицилии

Вот показалась и Сицилия. Утром обозначились мыс Песара и башня с маяком. Вдали белела вершиной Этна. Но лишь к вечеру корабли прошли мимо великана, поразившего всех своей громадностью и дымком над вершиной.

— Мессина! — прорезал рукой вдоль пролива неаполитанец лоцман. — Калабрия! — показал он направо. — Сицилия! — все повернули головы вслед за ним налево.

Калабрия выглядела величаво и строго: горы, скалы с небольшой зеленью. То тут, то там выглядывали деревушки, иногда гордо возвышался замок.

У Мессины командам пришлось повозиться с такелажем и парусами. Мыс отгораживал город от моря, и надобно было круто развернуться, убрать часть парусов, чтобы затем осторожно войти в бухту. Знаменитая коса закрывала бухту от сильных ветров и делала ее одной из самых удобных гаваней в Европе. Город так и назывался в древности — Зансала, то есть коса, объяснил один из офицеров эскадры, бывавший здесь раньше.

— Красота-то! Чудо чудесное! — восклицали матросы, выстроившиеся на палубе, показывая друг другу то на кактусовую ограду вокруг городов, то на голубую гладь бухты.

У самого Ушакова распрямились уголки губ, глубокие борозды морщин на лбу как-то уменьшились, округлились, стали ровнее и добрее.

— Пожалуй, покрасивее самого Золотого Рога будет, — обратился к нему Телесницкий. — Древние говорили, что Сатурн здесь уронил свою косу и образовал сию пристань.

— Отменная бухта и гавань превосходительная. Нам бы не мешало в Крыму такую косу, — согласился адмирал.

Подзорная труба, однако, обнаружила в густоте зелени развалины многих домов. Следы бомбардировки? Нет, то были следы жестокого землетрясения, до основания разрушившего в 1793 году город. Видно было, что и жители как-то обустраивались неуверенно, дома строили только в один или два этажа, не разбирали лачуги, где жили до сих пор.

Гром прогремел над городом. Италия приветствовала объединенную эскадру салютом. На берегу Ушакова встречали толпы. Комендант крепости дал отменный обед. Все рассказывал, чем славен город. О том, что собор нынешний собрал всю архитектуру с двенадцатого по восемнадцатый. Несколько колонн даже привезены из знаменитого храма Нептуна. О том, что здесь жил знаменитый Антонелло, который передал искусство писать масляными красками итальянским мастерам.

— Это великое уменье! — махал комендант пальцем перед лицом Ушакова. — Ведь до этого так писали только во Флоренции. Караваджо принадлежал нашему городу. А знаете, что знаменитый философ Эвгемер, писавший историю небес, наблюдая мессинцев, написал, что боги не что иное, как великие люди. Вы знаете Эвгемера?

Ушаков Эвгемера знал, но коменданта слушал внимательно, надеясь узнать, сколь далеко французские корабли, как достаточно припасов, не перекидываются ли волнения из Неаполя на Сицилию, когда можно запастись пресной водой и припасами. Генерал ничего этого не знал, его, казалось, интересовало все, кроме войны, он, сокрушенно покачав головой, сказал:

— К сожалению, я не знаю того, что хочет знать адмирал. Я помню только то, что было давно.

Ушакова такое бездельное отношение к своим обязанностям удивило, с огорчением махнул рукой: давай про историю, но комендант уже переключался на новую тему, показал в окно:

— Теперь в Мессине нет философов, нет живописцев, нет стихотворцев, но природа так же прекрасна, как и в древнее время.

А природа, полуевропейская, полуафриканская, действительно была царственна. Вечная зелень гирляндой окружила город. Олеандры, кактусы, оливковые деревья, мирты, алоэ благоухали, цвели, зеленой лентой тянулись вокруг домов и улиц.

Федор Федорович не любил тратиться на простое созерцание, всегда искал отличительное и нужное для дела. И тут заметил, что все дома одного цвета. Почему это? Может, отличие сие всех италийских городов касается?

— Нет-нет! — задергал головой комендант. — То было, когда вице-король хотел посетить Мессину, а наш губернатор, преглупый человек, велел все выкрасить охрой. Хитрости военной тут нет, одни глупости.

Вдруг вспомнив что-то, выбежал из комнаты. Ушаков рассердился: хорош хозяин, суета сплошная. А тот прибежал запыхавшийся, сунул в руки пакет и победоносно отошел в сторону. Ушаков с недоумением повертел пакет и, отстранив от себя, прочитал: «Господину адмиралу Ушакову...»

Медленно прочитал и так же медленно встал.

— В Палерму надо ехать. Мусин-Пушкин с Италинским ждут с нетерпением.

Палермо так же опоясался дымами, увидев флаг русского адмирала и идущую за ним эскадру. Корабли, следующие за Ушаковым, выравнивались и выстраивались полукругом, стянув всю бухту в один узел.

На берегу уже собрались толпы сицилийцев. Они махали платками, ветками деревьев, что-то кричали. От причала отвалила длинноносая лодка с большим зонтом на корме, похожая на венецианскую гондолу. За ней потянулись к флагману и другие шлюпки.

— Граф Мусин-Пушкин-Брюс, полномочный министр русского императора при неаполитанском дворе просит принять на борт! — зычно крикнул по-русски офицер, стоящий на ее носу.

— Принять! Для встречи полномочного министра!.. — отдал команду Ушаков.

Матросы подтянули лодку, из нее, отдуваясь и покачивая головой встал толстый человек, смахивающий за провинциального чиновника. Подошел к Ушакову, отдавшему честь, и протянул обе руки:

— С благополучным прибытием, господин адмирал.

Ваша морская наука не каждому по нутру. Я многое в жизни знаю, но в деле морском только руками развожу перед силой и уменьем морских служителей. О ваших победах вся Европа наслышана, и слава о них впереди вас бежит. Посмотрите, сколько народу пришло вас приветствовать. И это после года резни и погромов. — Посланник показал на бухту, где народ все прибывал. Потом вдруг внезапно из растрепанного, рыхлого подьячего превратился в горделивого осанистого господина и торжественным голосом закончил: — От лица посольства Российского изъявляем вам свою благосклонность и благодарим за вспомоществование в дни тяжелой судьбы королевства Неаполитанского.

Ушаков с лицами дипломатическими общаться умел, но перед титулом слегка оробел. Не перед пулей, не перед противником, а перед громким словом: князь граф, барон. Да ведь и стояло за этим богатство немалое, двор всесильный, связи всемогущие. Мусина-Пушкина-Брюса он еще не понял, говорлив, прост, но внутри чувствовалась горделивость, а может быть, и заносчивость. Пригласив в свою каюту, ответствовал:

— Премного вам благодарен, граф, за высокие добрые слова в адрес эскадры. Смею сказать вам тоже слово благодарное за то, что ставили вы и ваш военный министр, господин Италинский, в известность о многих происходящих здесь, в королевстве, событиях, о злых кознях врагов нашей экспедиции и все другое ценное.

При упоминании имени Италинского лицо посланника помрачнело, он хоть и умел скрывать истинные свои чувства, но здесь у простого и, как казалось ему, неискушенного адмирала не счел это нужным.

— Сего моего заместника не чту ни достойным, ни ученым, как он тщится себя представить. Строчить донесения умеет и даже добился права писать самому императору. От меня ему еще в мае отдали все дела, «какие по части воинской здесь существовать могут». А какие, спрашивается, в сей год военных действий еще могут быть дела в нашей миссии? Мелкопоместный дворянчик, а хочет быть влиятельным вельможей!

Ушаков не ожидал такой интимности, не знал, чем ответить. Боялся попасться на откровенность. Граф же, не стесняясь матроса, что прислуживал, вдруг стал распекать петербургские порядки.

— При нашем дворе умники не нужны. Они даже опасны. А меня так почитают таковым. Ибо я что думаю, то и пишу. — Увидев в глазах Ушакова недоверие, махнул головой. — Да нет, не простак я, а из истинных причин исхожу, из картины реальных дел, что свершаются. Они бы хотели думать, что тут все за короля едино выступают, а я им пишу, что наполнены все провинции королевства писаниями, возбуждающими в народе мятежнические мысли; все почти селения, принадлежащие дворянству, получили от господ своих приказания не признавать ни в каком случае королевской власти. В Петербурге выражают в сем сомнение, а я им пишу, что у содеятелей революции изобилие защитников.

Посланник выпил без передышки целый бокал неразбавленного керкирского вина, что привез с собой Ушаков, и почти прошептал, интимно назвав его по имени-отчеству:

— Так что, Федор Федорович? Правду говорить в донесениях или усладу вливать в царственные уши? — Откинувшись, с интересом посмотрел на адмирала. Ушаков относился к собеседнику серьезно, не ерничал, не егозил, потому и ответил прямо:

— Я всегда правду докладывал и докладываю всем вышестоящим особам. Не доложишь ее, ложь в полон заберет. Плохая для слуха правда вырастет еще больше, а добрая — отвернется. Так и не свидишься с ней. Несколько рапортов направил о плохом обмундировании, об отсутствии денег, о слабости помощи турок. Знаю, жалобщиком считают в Адмиралтейств-коллегии. А им бы ничего не делать, зады не подымать от кресел, не пресекать мздоимщиков и хапуг, не требовать исправления — глядишь, само и утрясется. Утрясется-то оно утрясется, но все на шкуре русского моряка, на достоинстве российского офицера, на силе нашей сказывается. Истинно, правда колючая, а от сего и не люба многим.

Граф кивал, подливал сам себе в бокал, раскраснелся от выпитого, оживился чрезмерно для своего тучного тела и звания и как будто о чем-то незначительном поведал, что их королевские величества хотят посетить адмирала.

— Хватит им в карты играть, пусть увидят, кто сила. Но раньше прими английского адмирала. Он тут главный. Может, даже к нему поехать надо первому, ведь герой Абукира, непревзойденный мастер маневра морского...

Ушаков насупился; он главный по званию, старше по возрасту, негоже ему ехать на поклон первому. Посол почувствовал перемену в адмирале, поморщился, что-то хотел сказать, но вошел вестовой и доложил — прибыла шлюпка с секретарем посольства господином Италинским. Граф помрачнел.

— Уже сюда добрался. Нет чинопочитания никакого, знает ведь, что здесь посланник, а лезет.

Ушаков вопросительно посмотрел на него. Граф тяжело вздохнул и встал.

— Я, батенька, пожалуй, поеду, а то голова что-то разболелась. О встрече с венценосными особами весть подам. Да они и сами отзовутся скоро. Знают ведь, кто их от головорубки спас.

Граф в дверях столкнулся с Италинским, тот вежливо посторонился, а посланник, что-то бормоча, вышел, оставив запах табака, померанцевой воды и какое-то беспокойство. Италинский в руках держал кожаный портфель и сразу стал доставать из него бумаги. Доставая, заговорил:

— Приветствуя вас, господин адмирал, хочу сразу вам всю картину военную на день сегодняшний показать. Все опасные силы для наших действий описать вам.

«Хваток», — подумал Ушаков, ответствовал:

— Ну что, я на дела всегда расположен. Докладывайте.

Сказал и смутился. Не подчинен ему посольский секретарь, а он скорее ему подчинен в политике военной. Но не повинился, промолчал, стал слушать. Италинский, как будто не заметив неловкости, стал рассказывать, в каком бедственном положении находится здесь двор королевский, что после летней резни в Неаполе происходит, где французы ныне в Италии обретаются, куда следует направить дальше эскадру. Чувствовалось, что знал, знал дело, но был сух, сдержан и не открывался. Вот ведь, как и Ушаков не знатен, а говорить с ним тяжелее, чем с графом Мусиным. Ну да бог с ним, с тактом. Главное — дело говорит. Спросил о Нельсоне. Италинский слегка оживился. Нет, спешить к нему не надо. Тому ведь самому спешно надо встретиться. Без русской эскадры ни Неаполь не защитить, ни Мальты не взять, ни Италии не видать.

— Поспешать надо к царствующим особам на поклон.

— Ну, я сначала все подсчеты закончу, что эскадре надобно для дальнейшего перехода. А сие — Неаполь или Мальта?

— Вам нет надобности сие считать. Я уже это произвел и имел честь его превосходительству доложить просьбы.

— Как же вы сие произвели, не зная доподлинной нужды?

Италинский начинал сердиться и с видимым неудовольствием раздельно по слогам вывел:

— При-бли-зи-тель-но.

Ушаков с огорчением, что не нашел близкого по рачительному духу человека, устало, но твердо сказал:

— На флоте, милостивый государь, ничего приблизительно делать нельзя. Все надо делать точно, иначе на дно морское все пойдем, рыб кормить.

Встреча великих флотоводцев

Августовский день был до нестерпимости жаркий, но в каюте Ушакова стояла прохлада. Матросы все протерли влажными тряпками, открыли двери, и легкий ветерок гулял по всему помещению. На столе было разложено несколько карт, стояла ваза с благоухающими цветами, в углу на столике подготовлены четыре прибора для обеда. Ждали Нельсона.

Федор Федорович встретил Горацио, посланника Гамильтона и его супругу у трапа, крепко пожал левую руку и молча показал на вход в каюту. Пропустил их вперед и, попридержав за локоток леди Гамильтон, помог ей спуститься по ступенькам...

Эмма окинула быстрым взглядом каюту, задержала его на картинах и, не ожидая приветствия, с непосредственностью женщины, воскликнула:

— О! Адмирал любит искусство!

— Прошу садиться, господа! — пригласил Ушаков. Сам же, стоя, продолжил: — Мы сердечно рады приветствовать вас, славных представителей могущественной державы союзников. Я имею честь приветствовать на русском корабле вас, милостивый государь адмирал, чьи победы стали известны среди всех моряков. Они не только плод удачи и воли всемогущего, они плод вашего искусства. И я рад, что могу лично засвидетельствовать мое искреннее почтение и уважение к вам.

Нельсон, по-видимому, не ожидал услышать такое признание, его единственный глаз потеплел, он неожиданно встал, приложил руку к сердцу и поклонился в сторону русского адмирала. Ушаков ответил тем же и продолжал:

— Я приветствую здесь вас, глубокоуважаемый лорд — английский посланник сэр Гамильтон. Воли наших правителей привели нас сюда, и мы хотели бы согласовать наши планы на будущее.

Ушаков сделал поклон в сторону Гамильтона и повернулся к леди Гамильтон.

— На морские корабли редко ступает нога женщины. Есть даже поверье, что тогда они приносят несчастье морякам...

Английский посланник с равнодушным вниманием слушал Ушакова, Нельсон же весь напрягся, готовый ответить резкостью. Федор Федорович широко улыбнулся.

— Ваша несравненная красота, я уверен, приносит только удачу, и я надеюсь, что после вашего посещения она не обойдет русские корабли.

Метакса, помогавший переводить разговор, загордился своим адмиралом и как можно точнее постарался перевести комплимент.

— Вот уж не ожидала, что вы такой галантный кавалер, — вспыхнула Эмма. — Смотрите, какой рыцарь, — обратилась она в промежуток между сэром Гамильтоном и Нельсоном. — Да еще эти картины! Чудесно, адмирал, чудесно!

Нельсон, который начал расслабляться, снова как-то сжался: четко проявились скулы, заходили желваки, он резко задышал. Ушаков не обратил внимания на перемену в адмирале, пододвинул ему карту и, как бы приглашая к главному делу, обратился сразу ко всем:

— Мне хотелось бы, господа, четко обозначить наши совместные действия. Я готовился идти согласно вашим просьбам и повелениям моего императора к Мальте. Сейчас последовала просьба идти к Неаполю. Каковы на сей счет ваши мнения?

Только после этого Ушаков сел и внимательно оглядел присутствующих. Сэр Гамильтон опустил взор вниз и глубокомысленно молчал. Эмма глаз не отвела, на ее тонких губах играла недоверчивая улыбка. Нельсон подтянул карту за угол и указал пальцем на север Италии.

— Я не думаю, что нам надо крейсировать у Ливорно, Сардинии. И не дай бог Корсики. — Он помрачнел. Этот остров будил в нем плохие воспоминания. Именно здесь, при штурме крепости Кальви, перестал видеть его правый глаз. — Дай бог нам сохранить от погрома Неаполь и защитить Палермо. По моим сведениям, в Средиземноморье вышел объединенный франко-испанский флот, и нам сейчас не до Мальты. Кстати, оттуда собираются уезжать португальские солдаты, и мы можем вообще снять осаду...

— Как же так, адмирал? — искренне изумился Ушаков. — Ведь Мальта — наша общая цель. Она должна быть взята, и там должен быть водружен флаг наших держав. Ведь вы взывали ко мне с просьбой принять участие в осаде. Что за сила отвращает вас от крепости? Чего мы боимся?

Нельсон вспыхнул, на его щеках и лице заиграл румянец, поползший вверх и проступивший сквозь редкие волосы на голове. Он не мог позволить, чтобы кто-нибудь усомнился в его храбрости. Да еще здесь, в каюте русского адмирала, в присутствии Эммы Гамильтон.

— Я не знаю ничего выше преданности Англии и королю. Я не испытываю страха перед смертью. Наша жизнь находится в руках того, кто лучше других знает, нужно ли ее продлить или оборвать. И в этом отношении я отдаю себя его воле. Но мое имя, моя честь, — дерзко взглянул на Эмму, — находятся в моих руках. Жизнь с запятнанной репутацией кажется мне невыносимой. Смерть — есть только долг, который мы все рано или поздно должны уплатить. Мальта не уйдет от нас, и я прошу вас не ходить туда без английской эскадры.

Нельсон пристукнул рукой и с вызовом посмотрел на Ушакова. Федор Федорович вздохнул с сожалением, как делают деревенские бабы при виде странника или блаженного деревенского мужика.

— Я ценю вашу храбрость, адмирал, и тоже никогда не задумываюсь о смерти в бою. Но нам следовало бы подумать, как и когда мы завершим это дорогостоящее и кровавое предприятие. И, естественно, победой над нашим общим врагом.

Нельсон стал остывать. Понимал, конечно, что без объединенной эскадры с французами не управиться. Египет, Мальта, Анкона, Рим, Генуя, Тулон, Мальорка — слишком растянуты были коммуникации, чтобы уловить все замыслы и действия противника. Сказал примирительно:

— Господин адмирал одержал славнейшую победу на Корфу, оставьте нам что-нибудь для пиршества.

— Думаю, что герою Абукира хватит лакомства от сией славы до конца жизни, — весело парировал Ушаков. — Ну а как же с крейсированием на севере?

Нельсон отвел руку в сторону и пожал плечами:

— Где же? Где у нас столько кораблей?

— Но ведь вас просил сам граф Суворов-Рымникский, от усилий которого многое решается в сей кампании!

Нельсон опять преобразился.

— О да! Это великий полководец! В Европе нет такого больше! Все восхищаются его подвигами. Это делаю и я — Нельсон.

Глаза Горацио загорелись, он и сам весь засверкал каким-то внутренним блеском. Тонкая шея вытянулась, хохолок волос затопорщился на голове.

«Да ведь он похож на Суворова, — внезапно подумал Ушаков. — Сказать, или возгордится совсем?» Нельсон же, придерживая правый рукав левой рукой, всаживал слова-гвозди кому-то в укор:

— Я люблю его и за презрение к богатству, к удобствам...

Ушаков все-таки решился и попросил Метаксу:

— Переведи ему, что он очень похож на нашего фельдмаршала Александра Васильевича. И обликом, и манерами, и голосом даже. Тот тоже загорается, как порох, и все сметает на пути. Я ведь его хорошо знаю. Много лет знаком.

Нельсон вскочил и потянулся своей одной рукой к рукам Ушакова, пытаясь пожать их.

— Спасибо! Спасибо, адмирал, вы делаете меня самым гордым человеком в Европе. Я давно думал, что мы родня с сим великим полководцем! Спасибо.

Сэр Гамильтон с удивлением вскинул глаза на адмирала. Давно он не видел его в таком возбуждении. Ушаков же подумал, что в родню Суворову Нельсон набивается зря, тот людей неверных слову не любит. Вздохнул и обратился к сэру Гамильтону:

— Нас просят навести порядок в Неаполе. Но на это есть одно средство — прекратить кровопролитие, успокоить обывателей, не чинить притеснений со стороны богатых, и мы надеемся, сэр, что вы повлияете на министра Актона и королевский двор в этом.

— Не будем же мы возвращать генерала Шампионне, чтобы он защищал этих оборванцев и разбойников от законной власти, — саркастически заметил посланник.

Ушаков начал бледнеть. Он и сам был за законную власть, но за разумную и достойную.

— Ваше превосходительство, наверное же, не желает лишних жертв. Страна и так пострадала достаточно. Я хотел бы договориться, чтобы мы соблюдали порядок совместно, не разжигая страстей. Мы на Корфу не возвращали комиссара Дюбуа, а порядок установили, ограничив своеволие и диктат нобилей, успокоив обывателей, укрепив закон, и не было никакой резни!

Теперь уже Горацио менял свой цвет, правда, на какой-то необычный, юношески-розовый. Он понял намек Ушакова на неаполитанскую резню.

— Мы служили беззаветно английскому королю и везде будем бороться с якобинской заразой и революционной чернью, до тех пор, пока они не захлебнутся в собственной крови.

— Ну и служите себе, никто от вас не требует измены. Но если мы так будем наводить порядок, то скоро не останется никого из тех, кого мы призываем к порядку. Я прошу совместных мирных действий в областях, где мы сражаемся вместе.

Два часа разрабатывали планы, присматривались друг к другу, спорили, не соглашались, склонялись к близости и снова расходились во взглядах два великих флотоводца.

Расставались после обеда, договорившись встретиться завтра на английском «Фоудройанте».

Эмма озабоченно, с удивлением рассматривала русского адмирала — он был, пожалуй, первым, кто не сломился перед волей и страстью ее Горацио (да, уже год он был ее, этот однорукий герой. Сэр Гамильтон не был помехой).

— Вы так и не сказали, господин адмирал, чья это картина? — махнула она головой в проем над столом, где на полотне колонна русских кораблей, раздваиваясь, обходила противника.

— Леди, я, к сожалению, не такой знаток и ценитель искусства, как ваш муж, у которого, как известно, великолепная коллекция античности, — сэр Гамильтон встрепенулся. — Здесь у меня батальные картины. Живописец попытался изобразить одну известную битву, когда мы отрезали турецкий флот от суши...

Нельсон, не глядя на картину, спросил:

— А где же турецкие батареи?

— Вы уже поняли, господин адмирал, что это Калиакрия. Да, мы сумели там совершить боевой маневр, который удалось повторить только вам при Абукире...

Нельсон одеревенел и затем медленно протянул негнущуюся руку Ушакову:

— До завтра на «Фоудройанте»...

Постигая друг друга

Встреч с Нельсоном было несколько. Иногда они проходили дружелюбно, иногда кончались размолвками. Но великих флотоводцев все-таки тянуло друг к другу, им хотелось постичь то, что было в арсенале союзника-соперника. Да, кроме того, надо было согласовать план дальнейших действий флотов, отличавшихся зыбкостью и неопределенностью. 25 августа Федор Федорович прибыл на «Фоудройант» по просьбе Нельсона пораньше, до того, как там показались другие участники переговоров. Он осмотрел каюту Нельсона и с удивлением увидел стоящий за его креслом гроб.

— А что сие за фантазии, сударь?

Нельсон улыбнулся и не без гордости поведал о том, что это выдумка его друга капитана Галлоуэла.

— Он посчитал, что подарок меня не огорчит, а порадует. И, сделав это послежизненное пристанище из куска мачты «Ориента», главного французского корабля у Абукира, написал мне: «Когда вы устанете от жизни, вас смогут похоронить в одном из ваших трофеев». Как думаете, адмирал, неплохой гроб?

Ушаков не любил пустопорожние рассуждения о смерти, гробах, мертвецах и мрачновато заметил:

— Не тогда плясать, когда гроб станут тесать. А пораньше, когда силы есть, победу одержать. А вы как относитесь к славе, адмирал?

— Я ее жажду. Я жажду побед. А вы?

— Я военный моряк, для меня награда необходима. И тот, кто хочет лишить ее моряков, тот или враг или жестокий завистник. Но, исполняя долг, я не жду награды.

— Браво, Ушаков! Слава — детище долга, и для меня это тоже высшая мера. Я все блага брошу под ноги этому высшему закону чувств. Мой девиз для моряков: послушание! Почтение королю! Ненависть ко всем французам! Вы ненавидите французов, адмирал?

Ушаков вздохнул, вспомнил про погибших при штурме Корфу солдатах и ответил:

— У меня нет нужды их ненавидеть. Они обыкновенные неприятели. Раньше это были американские и английские каперы, потом турки, ныне они. Я не питаю к ним отвращения, я хочу их победить.

— Я хочу победить всех врагов, — сверкнул глазом Горацио, он привстал, стукнул кулаком по столу, — однако нынешние французы — язва рода человеческого.

— Да, ныне они наши враги, — согласился Ушаков. Нельсон снова успокоился, обмяк, как-то подобрел и с нескрываемой доброжелательностью обратился к собеседнику:

— Вы знаете, адмирал, я считаю, что один англичанин равняется трем французам, и я лично всегда готов сражаться на своем корабле с тремя неприятельскими. Но в Абукире мой план был таков, чтобы поставить три своих корабля против одного французского. Вы думаете, я боялся их? Нет, я обеспечивал победу.

Горацио испытующе посмотрел на Ушакова, ожидая реакции, и, не дождавшись, спросил сам:

— А как вы добиваетесь ее?

— Я согласен с вами, адмирал, — кивнул Федор Федорович, — в бою надо создать превосходство. Превосходство скорости, умения, точности, мощи орудий, маневра, воодушевления в два или, как вы считаете, в три раза, тогда враг побежден. Действительно, надо создавать перевес.

Английский командующий вскочил, в нервном возбуждении заходил по каюте, ему давно не приходилось разговаривать с профессионалом, боевым адмиралом его масштаба о вещах, которые обеспечивают успех боя, о тонкостях военно-морского искусства. Сегодня он не думал о превосходстве своего гения, он просто говорил с коллегой, равным ему по таланту.

— Я считаю, что судьба боя решается здесь, — Нельсон постучал себя по голове. — Если я больше продумал ходов, чем мой противник, бой — мой!

— Без сомнения, ваша милость! Так же как и здесь, — приложил руку к сердцу Ушаков, — сердце моряка должно быть воодушевлено на бой и свято верить в истинные победы.

Сейчас согласился Горацио, сегодняшняя беседа для него шла более легко, чем предыдущие.

— Скажите, Ушаков, — искренне поинтересовался он, — как вам удалось удержать в повиновении свой флот и этих варваров, когда вы осаждали крепость? Ведь это нудно, нелегко и опасно караулить у норы? Сие больше подходит охотничьим собакам, чем морякам.

Ушаков сегодня тоже испытывал доверительное чувство к союзнику и сказал то, что не доверял бумаге:

— Да, осада изнуряет не только осажденных. Мы были недалеки от краха. Голод. Кончились заряды. Однако дух российских матросов был подъемный, а у французов он был угнетен. Французам не откажешь в храбрости, но они сникли, ослабили сопротивление и проиграли.